CC BY
164
УДК 32.019.5(571:73):94(73)”19”
К. Т. Тихий
роль цензуры и самоцензуры в работе американских
ОБОЗРЕВАТЕЛЕЙ В СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ в 1920-1930-е годы
Представлен анализ ограничительной практики советской цензуры, ее влияния на характер сообщений американских журналистов из Советского Союза в 1920-1930-е годы. Предмет анализа - действие субъективных факторов при оценке событий в СССР, связанных с иллюзиями и заблуждениями корреспондентов.
Ключевые слова: американская журналистика, советская цензура, образ СССР в США в 19201930-х гг.
The Role of Censorship and Self-censorship in the Work of American Reviewers in the Soviet Union during the 1920-1930s. KONSTANTIN T. TIKHIY (Far Eastern Federal University, Ussuriisk). The article is devoted to the analysis of the restrictive practice of the soviet censorship, its influence on the character of the reports of American journalists from the USSR during the 1920-1930s. The author pays attention to the effect of subjective factors in the evaluation of events in the USSR and their connection with the illusions and delusions of the correspondents.
Key words: American journalism, soviet censorship, the image of USSR in the USA during the 1920-1930-s.
Привычной практикой крупнейших журналов и газет США в 20-30-е годы XX в. было замалчивание или такое редактирование сообщений из СССР, что у читателей нередко складывались ложные представления о Советском Союзе. По свидетельству бывшего журналиста «Chicago Daily Tribune» Дж. Сельдеса, подобные тенденции наблюдались во всех популярных журналах [2, с. 162]. Предвзятость в освещении событий в СССР отражала прежде всего позицию и интересы торгово-промышленных и финансовых групп, представители которых контролировали практически всю американскую прессу [2, с. 40, 97-98]. Кроме того, в отборе информации о Советском Союзе большую роль играли соображения конкуренции. Чем более сенсационной была новость из СССР, тем более вероятным становилось предание ее гласности [11, с. 317 ; 18, p. 124]. Это приводило к появлению дутых сенсаций и небылиц, основанных на слухах и не имевших ничего общего с действительностью. Советская пресса 1920-х - начала 1930-х гг. содержала немало критических материалов о трудностях в различных сферах жизни в СССР. Однако советская концепция подачи новостей не допускала критического обсуждения внутренней и внешней политики руководства страны.
Соответствующие требования предъявлялись и к иностранным корреспондентам. Важнейшим инструментом искусственного ограничения критики
советской внешней и внутренней политики за рубежом была цензура. В 20-е - начале 30-х гг. советская цензура была «прямой» и открытой, когда журналист и цензор бок о бок обсуждали формулировки, перифразы и т.д. Это означало, что предполагавшееся сообщение можно было спасти от полного отклонения. Такой вид цензуры был предпочтительным для журналистов, поскольку он экономил время, да и, в конце концов, они могли уже знать наверняка, что отклонит цензор, а что оставит. Обычно репортер делал три копии - две отдавал цензору (в 1921 г. было 6 цензоров), который ставил штамп, затем одну из них относил на телеграф. Прежде действовавшая телеграфная связь с Соединенными Штатами была неэффективной из-за разницы во времени. Если в ходе передачи сообщения были отступления от текста, то связь прерывали.
Предложения журналистов о снятии цензуры поступали в Народный комиссариат иностранных дел (НКИД) с начала 20-х гг. Обычно их направляли заместителю наркома М.М. Литвинову. Считалось, что дипломат имел и желание и возможности, чтобы удовлетворить эти просьбы. Вероятно, такие надежды основывались на том, что Литвинов долгое время жил в Великобритании, известной своими либеральными традициями, и отчасти из-за его супруги, урожденной англичанки, которая по роду своей деятельности часто общалась с иностранцами.
ТИХИЙ Константин Теодорович, доктор исторических наук, профессор кафедры исторического образования Школы педагогики (Дальневосточный федеральный университет, Уссурийск). E-mail: Kontih@mail.ru © Тихий К.Т., 2012
Одно из первых обсуждений проблемы цензуры состоялось 8 мая 1923 г. В беседе с Литвиновым журналисты Ренник, Дюранти и Маккензи убеждали дипломата в «ненужности» и «нецелесообразности» телеграфной цензуры. Все европейские страны, включая Польшу, в то время уже отменили цензуру. Кроме того, журналисты указывали, что советская цензура не достигает своей цели, «ибо не пропущенное цензурой проникает за границу другим путем»; «из-за задержки корреспонденций цензурой заграница узнает о некоторых фактах через окраинные страны, через иностранные миссии, и, поскольку эти факты не опровергаются иностранными корреспондентами из Москвы, их считают вполне установленными» (Архив внешней политики Российской Федерации - АВП РФ. Ф. 08. Оп. 6. П. 6. Д. 26. Л. 3). Таким образом, вместо того чтобы получать «объективные и приличные сообщения», заграничная пресса узнает о происходящем в России нелегальным путем в «окрашенном изложении». Журналисты предлагали оставить цензуру только для сообщений военного характера (Там же).
В ответ Литвинов указал, что Россия «все еще атакуема врагами со всех сторон, что ей приходится еще вести борьбу за существование, если не обороной, то другими путями, и что, находясь еще в состоянии полвойны со всем внешним миром, она вынуждена сохранить телеграфную цензуру, как это делают и другие государства во время войны». При этом он отметил: «Одно дело, когда газеты получают сведения из Гельсингфорса и Варшавы и т.п. источников, давно уже дискредитированных и не пользующихся никаким доверием, другое дело, когда эти сообщения получаются непосредственно из Москвы, когда их считают заслуживающими тем большего доверия, что за границей всегда будут предполагать о существовании цензуры даже тогда, когда таковая будет отменена» (Там же. Л. 3-4). В то же время Литвинов счел необходимым удовлетворить пожелание журналистов ввести вторую смену в работе цензора для ускоренной отправки материалов.
Вопросы цензуры поднимались и во время встреч советских дипломатов с представителями политических и деловых кругов США. В разговоре с Литвиновым председатель Нью-Йоркской торговой палаты И. Буш заметил: «При существовании цензуры... всякое известие, получаемое в Америке контрабандой или из соседних с Россией стран, получает для американской публики преувеличенное значение». А люди, которым удалось тайно вывезти из России какие-то сенсационные сообщения, незаслуженно «получают репутацию каких-то героев» (АВП РФ. Ф. 08. Оп. 6. П. 6. Д. 26. Л. 6). На этот раз
Литвинов сослался на трудности контрпропаганды. «Нам не только не разрешали посылать кого-либо в Америку, но и местные люди, как русские, так и американцы, выступавшие с опровержением нелепых слухов о России и пытавшиеся проливать свет на действительное положение вещей, стигматизировались, как большевики, а их выступления как большевистская пропаганда» (Там же. Л. 7).
Обсуждение проблем цензуры не всегда проходило гладко, в доверительном ключе. Соображения конкуренции в издательской индустрии диктовали необходимость публикации «жареных» фактов. Одним из самых нетерпеливых издателей был бывший артиллерийский офицер полковник Маккормик. Владелец издания «Chicago Daily Tribune» ежедневно требовал от своих корреспондентов сенсационных материалов. Но из Москвы сообщения поступали «прилизанными» и очень нерегулярно.
В один из летних дней 1923 г. московского корреспондента газеты Дж. Сельдеса вызвал к себе наркоминдел Г.В. Чичерин и бросил ему через стол телеграмму. Она гласила: «Сельдесу. Отель Савой. Информируйте Чичерина, что [Chicago] Tribune отзовет корреспондента и добьется того, чтобы и другие газеты поступили также, если не будет прекращена цензура. Маккормик» [5, p. 53]. Чичерин был взбешен тем, что какой-то издатель позволяет себе говорить с ним языком ультиматума, как какое-нибудь правительство или министерство иностранных дел. Затем дипломат успокоился и не без юмора заметил, что не примет ультиматум, пока Маккормик не докажет, что он состоит на дипломатической службе [5, p. 53]. Инцидент был исчерпан. Угрозы Маккормика вряд ли можно воспринимать серьезно. Сомнительно, чтобы издатели отозвали своих корреспондентов из страны, в которую они безуспешно пытались их отправить в течение многих лет.
Для самого Сельдеса инцидент не имел последствий, из России его так и не отозвали. Но обиду на своего патрона он затаил надолго. В последующих книгах (некоторые из них переведены на русский язык) он резко критиковал Маккормика за его стиль руководства, а газета «Chicago Daily Tribune», по его мнению, была достойна титула «самой худшей газеты мира» [20, p. 41-42]. Чуть позже Сельдеса все-таки выслали из России за то, что он посылал свои репортажи минуя цензуру, через дипломатическую почту АРА.
Дж. Сельдес выехал из Москвы летом 1923 г. с крайне негативным мнением о советской цензуре. В специальной статье для газеты «Нью-Йорк Таймс» он писал: «Поверьте мне, если большевизм когда-либо придет в Америку, для меня не будет ничего приятнее, чем находиться в удобном
ИСТОРИЯ
уголке на крыше дома, стоящего на перекрестке двух главных улиц, с хорошим крупнокалиберным пулеметом и неограниченным количеством патронов» [22, р. 23]. По прошествии некоторого времени, лучше узнав внутреннюю кухню издательского дела, он отмечал: «Замалчивание событий и распространявшаяся благодаря этому пропаганда. является в Америке естественным следствием нашей экономической жизни» [1, с. 29, 97-99].
Таким образом, несмотря на неудобства, связанные с цензурой, многие американские журналисты оправдывали или, по крайней мере, с пониманием относились к советской цензуре 1920-1930-х гг. [3, с. 73].
Иногда на свой страх и риск корреспонденты пересылали свои репортажи через иностранных туристов или рассылали свои сообщения по частным адресам в западноевропейские страны. Наиболее эффективным средством обойти цензуру был выезд из Советского Союза, после чего можно было написать серию статей или книгу. Эта процедура обычно резервировалась для тех, кто уже был фактически выслан или же собирался выехать навсегда из Москвы.
За десятилетие цензура неоднократно менялась в соответствии с уровнем напряженности внутри советского общества. Во время ожесточенной борьбы за власть, которая закончилась победой Сталина и высылкой Троцкого, секретность была настолько полной, а цензура настолько жесткой, что практически невозможно было сообщать о конфликте. Советские официальные лица стали еще более недосягаемыми для иностранных журналистов. Какую-либо неофициальную информацию о новых членах правительства практически невозможно было получить. Лишь после полной победы Сталина в 1929 г., закончившейся высылкой Троцкого из страны, сотрудники ГПУ без лишнего шума посвятили нескольких иностранных журналистов в курс дела. После чего они, минуя цензуру, сообщили по телефону последние новости за границу [5, р. 64].
Первые лица государства крайне неохотно общались с иностранцами. Первое интервью представителям иностранной прессы Сталин дал лишь в 1925 г. Счастливцем оказался корреспондент газеты «Осака Майничи» М. Фуси. Этот факт указывал на то значение, которое советская сторона придавала нормализации отношений с Японией. Вторым, кому удалось взять интервью в октябре 1926 г., стал профессор Йельского университета Дж. Дэвис. Он не был профессиональным журналистом, но основа его интервью была опубликована в изданиях УР. Херста и часто цитировалась в газетах Соединенных Штатов и других стран. Третье интервью Сталин дал лишь в ноябре 1930 г. корреспонденту
агентства ««United Press» Ю. Лайонсу. В качестве переводчика выступал профессор отделения славистики Калифорнийского университета Беркли Ч. Маламут. После интервью Сталин распорядился найти пишущую машинку с латинским шрифтом, чтобы Лайонс смог отпечатать запись беседы до ухода из Кремля. После того как Сталину прочитали перевод, он наложил на рукописи резолюцию: «В целом более или менее правильно. И. Сталин» [9, с. 46]. Решение верховного цензора для нижестоящих было непререкаемым.
Отношение американских журналистов к советской цензуре менялось под воздействием действительности. Некоторые из них, ехавшие в Страну Советов с радужными надеждами стать очевидцами строительства нового общества, через некоторое время расстались со своими иллюзиями.
Одним из них, например, был Уильям Генри Чемберлин. Издатели «Christian Science Monitor» послали его в Советский Союз в 1922 г., где он оставался до 1934 г. Со временем взгляды Чемберлина претерпели существенную трансформацию: от сторонника или, по крайней мере, симпатизирующего новому строю в Советской России до яростного критика советской системы. Чемберлин быстро понял, что Советское правительство может быть столь же болезненно чувствительным, «как нетерпеливый хозяин своего дела, когда результаты его безжалостной политики критикуются или же когда констатируются без комментариев. Иностранный корреспондент, который не учитывает эту чувствительность, строит свои сообщения в соответствии с фактами и не скрывается за смягчающими эвфемизмами и компромиссными фразами, работает под дамокловым мечом - угрозы высылки из страны или отказа от разрешения на очередной въезд, что означает одно и то же» [7, с. 431-450]. УГ. Чемберлин считал, что ни один корреспондент не сможет избежать проблем с цензурой в Советском Союзе, пока он не станет глашатаем коммунистического режима, его пропагандистом и апологетом [10, с. 46].
К числу известных специалистов по Советскому Союзу относят и Юджина Лайонса. Он работал на агентство «United Press» в Москве с 1927 по 1936 г. Лайонс приехал в Москву после работы в ТАСС в Нью-Йорке, имея известный теоретический интерес к коммунизму. Как и УГ. Чемберлин, он потерял интерес к сталинской системе задолго до того, как уехал из Советского Союза. Как и Чемберлин, вначале он без негодования отзывался о советской цензуре, описывая ее как «обычную, редко бывающую неприятной». С теплотой и уважением отзывался американец и о цензорах. Федор Ротштейн - главный цензор для англоязычных
журналистов - представлялся ему «добродушным», его помощник Яков Подольский - «сердечным». Другой сотрудник, Б.М. Миронов, - «угрюмым», «флегматичным», «с долей сарказма». Иными словами, никаких «чудовищ», самые обыкновенные люди.
В 1931 г. Лайонс говорил, что обычные новости из Советского Союза легко и быстро проходят цензуру, и добавил: «Я не знаю каких-либо существенных сведений о положении в России, которые цензору удалось бы утаить от мира» [Цит. по: 10, р. 47]. Журналист полагал, что спустя некоторое время, накопив определенный объем информации, читатель сможет самостоятельно расшифровать недосказанное в ежедневных сообщениях.
Но, как оказалось, Лайонс переоценивал интеллектуальные способности своих сограждан. За шесть лет работы в Москве Лайонс отправил за границу 5-6 тыс. сообщений. По мнению специалистов, сомнительно, что они оказали глубокое воздействие на американскую общественность [5, р. 73]. Но когда основа всех его корреспонденций была собрана воедино и издана отдельной книгой [17] с соответствующими язвительными комментариями в адрес советского режима, эффект от ее появления был подобен взрыву бомбы.
Официальная цензура не могла полностью закрыть канал критической информации. Но помимо обычной цензуры действовала так называемая самоцензура. Ее эффективность в ряде случаев намного превосходила усилия целого штата цензоров. Видимым ее проявлением был внешне малообъяснимый поток славословия в адрес системы с некоторой долей дружеской критики. В научной литературе таких интеллектуалов обычно называют «интеллектуальными попутчиками коммунизма» [8].
Часто симпатии к России у зарубежных попутчиков носили платонический характер, связанный с надеждами на сходное развитие событий в ней и родной стране. Особенно это было характерно для американцев. Прежде всего их привлекал видимый технократический подход советского правительства в решении тех социальных проблем, которые остро стояли и в капиталистическом обществе. Американских интеллектуалов беспокоил дух индивидуализма и неограниченной конкуренции, всеобщее поклонение культу «золотого тельца», отсутствие социального равенства и справедливости и т.д. «Великая депрессия» в США обнажила все эти пороки, и поэтому на общем фоне экономического коллапса ущемление политических прав и гражданских свобод в Советской России не казалось абсолютным злом. При этом попутчикам была свойственна вера в то, что невзгоды со временем
пройдут и восторжествует Прогресс. Поэтому в своих оценках того, что происходило в России, они были осторожны, стараясь акцентировать внимание лишь на видимых позитивных результатах.
Сотрудник либерального журнала «Nation» Луис Фишер представляет собой типичный пример интеллектуального попутчика коммунизма. В отличие от многих других иностранных корреспондентов, черпавших информацию из советской прессы в Москве, Фишер предпочитал совершать самостоятельные поездки по различным фабрикам и колхозам. Для него пятилетка была проектом рационального экономического прогресса. Энтузиазм Фишера по поводу социалистического планирования развивался на протяжении 1930 и 1931 гг. Фишер много писал о жилищной проблеме в России. И хотя он никогда не отрицал ее, у его читателей складывалось впечатление, что жилищные условия советских граждан действительно улучшаются [9, р. 132].
Несмотря на такой видимый энтузиазм Фишера, отношение советских властей к американскому журналисту было вначале довольно осторожным. Сталин с большим подозрением относился к либералам, чей энтузиазм в отношении советской системы он не мог рационально объяснить. Свидетельством может служить реакция советских цензоров на одно из наиболее известных произведений Л. Фишера «Советы в мировой политике» [15]. Б.М. Миронов, референт Отдела печати и информации НКИД, нелестно отозвался об исследовании, считая, что малоизвестный для широкой публики американец набивает себе цену, ссылаясь на личное знакомство с авторитетными дипломатами - Г. Чичериным, М. Литвиновым, Л. Караханом, Ф.А. Ротштейном и др. Общий вывод Миронова гласил, что автор не сумел дать основные линии советской внешней политики, издание книги на русском языке нецелесообразно «ввиду необходимости изъятия именно тех мест, на которых... особенно внимательно остановится буржуазная пресса» [3, с. 353, 354].
Однако энтузиазм Фишера относительно внутриполитического развития не остался незамеченным в советском внешнеполитическом ведомстве. Другая книга Л. Фишера, «Признать ли Россию?» [16], была принята более благосклонно. Я.Б. Подольский, заместитель заведующего Отделом печати и информации НКИД, в своем дневнике отмечал: «Книга написана. довольно ловко и открыто не навязывает читателю признания»; «Автор не требует признания. Он только настаивает на том, что нельзя игнорировать вопрос такой большой важности и что нужно подойти к его разрешению деловым образом» [3, с. 440].
ИсТорИя
Первое серьезное испытание советской цензурой Фишеру пришлось пройти в период голода в СССР в 1932-1933 гг. Он и до этого критиковал советскую аграрную политику, но считал, что в будущем положение нормализуется. Фишер перешел от критики к поддержке советской аграрной политики в начале 1933 г. Он заявил, что коллективизации будет, наконец, дан шанс доказать свое превосходство над частным фермерством [14, р. 200-201]. Всю вину за нехватку продовольствия он возложил на недобитых врагов советской власти. То, что на самом деле в голоде виноваты не «вредители», а Сталин, он признает годы спустя.
На взгляды Фишера большое воздействие оказала и американская экономическая депрессия. В начале 1933 г. он находился в Нью-Йорке, видел закрытые банки, очереди за суповой похлебкой и толпы безработных. Соответственно, Фишер мог посчитать, что был слишком суров в своих прежних оценках советской политики. В январе-феврале 1933 г., разъезжая по городам Америки, журналист безудержно хвалил советское правительство. Первая часть его турне выглядела как крестовый поход за признание Советской России. Но с марта 1933 г. акцент его выступлений существенно изменился. Ему пришлось перейти от общего восхваления советской системы к защите собственной репутации как репортера-профессионала, как признанного специалиста по советской тематике. Дело в том, что его коллеге, журналисту английской газеты «Manchester Guardian» Г. Джонсу, удалось пробить брешь в стене молчания и опубликовать серию статей о ситуации с голодом в Советском Союзе. И хотя Фишер знал наверняка, что Джонс прав, он начал кампанию по его дискредитации. Определенную роль при этом могло сыграть советское правительство, которое по мере ухудшения ситуации с продовольствием всячески препятствовало проникновению такой информации на Запад. В ход шел прямой шантаж - от отказа в предоставлении очередной въездной визы журналистам до создания препятствий для профессиональной деятельности на территории СССР [17, р. 573-574].
Фишер был вынужден вторить официальной советской пропаганде, уверяя своих читателей в том, что слухи о лишениях слишком преувеличены, хотя трудности, несомненно, были. Параллельно он утверждал, что ситуацию осложняло то, что крестьяне отказывались собирать и без того неважный урожай, поскольку они знали, что власти конфискуют большую его часть [13, р. 154]. Причина замалчивания Фишером причин и последствий голода заключалась в его уверенности, что правда может принести только вред советским попыткам добиться дипломатического признания США, затормозит
антифашистские инициативы Литвинова, задержит выполнение первой пятилетки. Казалось, он хотел, чтобы Кремль выиграл время и как можно быстрее провел народ через все трудности [9, с. 142].
Позиция, занятая Л. Фишером в период дискуссии по голоду в Советском Союзе, привела к тому, что к весне 1934 г. журналист пользовался гораздо большей степенью доверия у советских властей. Так, в связи с обострением советско-японских отношений наркоминдел М.М. Литвинов предлагал И.В. Сталину опубликовать в США сборник документов по советско-японским отношениям, охватывающих период с 1931 по 1934 г. Это было вызвано необходимостью контрпропаганды, так как американская пресса, объясняя трудности отношений между СССР и Японией, оперировала японскими аргументами. Публикацию документов предполагалось снабдить предисловием, написанным по советским рекомендациям кем-нибудь из авторитетных независимых (выделено в документе. - К.Т.) публицистов, пользующихся репутацией знатоков дальневосточных дел. Среди них указывались историк Ф.Л. Шуман, генерал-майор У Грэвс, журналист и издатель Р. Говард, а также Л. Фишер [4, с. 100]. Из этого можно заключить, что к этому времени Фишер стал уже псевдонезависимым обозревателем, фактически марионеткой в руках советских пропагандистов, хотя сам он по-прежнему считал себя беспристрастным журналистом.
Мотивы добровольной цензуры были самыми различными. Бывший редактор либерального журнала «New Republic» Брюс Бливен в то время определял три вида самоцензуры: чтобы угодить читателям; по причинам материальной выгоды; добровольная цензура во избежание неприятностей по работе [6, с. 124-131].
Каждый журналист, несомненно, считал своим профессиональным долгом сообщать правдивую информацию о положении в Советском Союзе. Другое дело, что это зависело от личных симпатий автора к режиму, от общественной ориентации тех изданий, на которые они работали. Ю. Лайонс, последний прибывший в Союз, но первый разочаровавшийся в «концентрированном сталинском терроре», позже писал: «Я работал в поте лица, чтобы решить, как сбалансировать каждое сегодняшнее событие с обещаниями того, что будет в будущем. Я пытался убедить и себя и своих читателей в этом равновесии. Я постоянно объяснял, что все это -часть цены при рождении новой системы. Чем больше меня посещали сомнения. тем громче я оправдывал (жертвы. - К.Т.)». По возвращении в США Лайонс стал одним из самых пылких критиков сталинской системы и сочувствующих ей американцев [12, р. 103].
Для иностранных журналистов характерным был и последний вид самоцензуры. Содержание корреспондента в Советском Союзе обходилось недешево. Специфика работы в Союзе требовала продолжительного периода пребывания в стране. При ограниченном доступе к информации знание языка в расчет не принималось. Главная проблема состояла в том, чтобы суметь наладить контакты с влиятельными советскими политиками как источниками неофициальной информации. Порой на это уходили годы. Поэтому на московский пост назначались преимущественно опытные, «пробивные» журналисты. И чем дольше он оставался в Союзе, тем больше была его ценность для редакции или издателя.
Прямых доказательств материальной заинтересованности некоторых журналистов в апологетике сталинского режима нет [21, р. 229]. Хотя некоторые американские современники считали, что просоветские репортажи корреспондента «Нью-Йорк Таймс» У. Дюранти регулярно оплачивались Москвой [9, р. 142]. Сам журналист во время своей поездки по Америке в 1932 г. так объяснял свою позицию: «Я был и остаюсь противником большевиков, чтобы угодить всякому, кому это нравится. Но когда я начал заниматься репортажем из Советской России, я натолкнулся на такие предрассудки, что решил попытаться быть честным. Я считал, что история советской власти, так же как история всякой другой власти, заслуживает справедливого отношения» [1, с. 172].
Таким образом, советская цензура в 1920-е - начале 1930-х гг. оказывала неоднозначное воздействие на процесс формирования объективного образа Страны Советов. По форме она существенно не отличалась от цензуры, принятой в капиталистических странах. Однако под надуманным предлогом «враждебного окружения» производился искусственный отбор информации для западной общественности. Цензура распространялась, прежде всего, на критические материалы в отношении внутренней и внешней политики партии и правительства. Специфические трудности работы корреспондентов в Советском Союзе накладывали отпечаток на характер их сообщений. У. Дюран-ти справедливо указывал в 1931 г., что задержка с передачей корреспонденции за границу, связанная с нерасторопностью советской цензуры, а также трудность в организации встреч с советскими официальными лицами часто приводили к появлению антисоветских домыслов [19, р. 104]. (Это высказывание Дюранти во время вручения ему премии Пулитцера за репортажи из России.) Даже если
журналисту удавалось узнать что-нибудь неординарное, если он сумел прочесть что-то между строк официальной советской прессы, ему приходилось прибегать к самоцензуре. В конечном итоге на характер корреспонденций за границу большое воздействие оказывали личные убеждения их авторов.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Сельдес Дж. Свобода печати. М.: Гос. соц.-экон. изд-во, 1937. 301 с.
2. Сельдес Дж. 1000 американцев. М.: Изд-во иностр. литературы, 1948. 342 с.
3. Советско-американские отношения. Годы непризнания. 1927-1933 / под ред. ГН. Севостьянова. М.: Фонд «Демократия», 2002. 820 с.
4. Советско-американские отношения. 1934-1939 / под ред. Г.Н. Севостьянова. М.: Фонд «Демократия», 2003. 797 с.
5. Bassow W. The Moscow Correspondents: Reporting on Russia from the Revolution to Glastnost. N. Y.: Morrow, 1988. 385 p.
6. Bliven B. The Future of Free Speech / Problems of Journalism; Proceedings of the American Society of Newspaper Editors, 1934. Wash. (D.C.): ASNE, 1934. 416 p.
7. Chamberlin W.H. Soviet Taboos // Foreign Affairs. 1935. Apr. P 431-450.
8. Coute D. The Fellow-Travelers: Intellectual Friends of Communism. New Haven-L.: Yale UP, 1988. 420 p.
9. Crowl J. Angels in Stalin’s Paradise: Western Reporters in Soviet Russia, 1917-1937. Wash.: Univ. Press of America, 1982. VIII, 224 p.
10. Desmond R. Crises and Conflicts. World News Reporting, 1920-1940. Iowa City: Univ. of Iowa Press, 1982. 518 p.
11. Desmond R. The Press and World Affairs. N.Y.: Appleton Century, 1937. 421 p.
12. Filene P. American Views of Soviet Russia. Homewood (Ill.): Dorsey Press, 1968. 404 p.
13. Fischer L. Russia’s Last Hard Year // Nation. 1933. Aug. 9. P 154.
14. Fischer L. Soviet Deportations // Nation. 1933. Febr. 22. P. 200-201.
15. Fischer L. The Soviets in World Affairs. A History of the Relations between the Soviet Union and the Rest of the World. 1917-1929. N. Y.: Vintage Book, 1930. XVI, 616 p.
16. Fischer L. Why recognize Russia: The Arguments for and against the Recognition of the Soviet Government by the US. N.Y.: Cape and Smith, 1931. 298 p.
17. Lyons E. Assignment in Utopia. Westport (Conn.): Greenwood Press, 1937. XIV, 658 p.
18. Mott F.L. The News in America. Cambridge (Mass.): Harvard UP, 1952. XII, 236 p.
19. Outstanding International Press Reporting. Pulitzer Prize Winning Articles in Foreign Correspondence / ed. by H.D. Fischer. N. Y.; Berlin, 1984. Vol. 1. 1928-1945. LIII, 368 p.
20. Seldes G. Lords of the Press. N.Y.: J. Messner, 1946. VIII, 408 p.
21. Taylor S. Stalin’s Apologist: Walter Duranty, the New York Times’ Man in Moscow. N.Y.: Oxford UP, 2003. 432 p.
22. The New York Times. 1923. June 18.
