CC BY
111
£ РОЛЬ СРЕДСТВ РЕЧЕВОЙ ВЫРАЗИТЕЛЬНОСТИ 5 В ФОРМИРОВАНИИ ОБРАЗА
оо
^ ШТАБС-КАПИТАНА РЫБНИКОВА
В ОДНОИМЁННОМ РАССКАЗЕ А. И. КУПРИНА
Р. С. Переславцева
В статье доказывается, А. И. Куприн при создании образа японского шпиона в рассказе «Штабс-капитан Рыбников» использует семантические коды, свойственные литературному типу «маленького человека». Для усиления литературного амплуа героя служат средства речевой выразительности. Реминисценции, пословицы и поговорки, риторические фигуры, повторы и сравнения не только обеспечивают герою эффективную коммуникацию, но и облегчают собеседникам узнавание его литературного амплуа.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: реминисценция, литературоцентризм, «маленький человек», образ врага, образ войны, русско-японская война 1904-1905 гг.
Образ человека в художественном произведении практически всегда представлен в образе субъекта говорящего, выражающего свою сущность через слово. Речевое поведение персонажа, его дискурс играет значимую роль для создания психологической достоверности героя, наряду с сюжетно-композиционными решениями, многообразными повествовательными точка зрения, изображением межсубъектных отношений, портретной характеристикой, авторскими ремарками и комментариями и т. д. Особой роли средств речевой выразительности в художественной литературе посвящено значительное количество исследований. В частности, указанная проблематика рассматривается в работах В. В. Виноградова (1959), В. А. Звегинцев (1979), П. М. Бицилли (2007), Б. Н. Головина (1988), Д. Н. Шмелева (1969), Т. Г. Винокур (1989), Н. А. Кобриной (1986) и др. Вопросам интертекстуальности, использованию цитат и «чужого» слова посвящены статьи Е. А. Земской (1996), Н. Д. Арутюновой (1986), исследования Е. П. Черногрудовой (2003) и Е. В. Джанждаковой (1999). Ю. А. Воронцова (2001) изучает реминисценции как выражение коммуникативной стратегии говорящего. О текстовых реминисценциях как о языковом явлении пишет А. Е. Супрун (1995).
Проблема использования средств речевой выразительности непосредственно в произведениях А. И. Куприна исследуется Т. В. Викториной (2013), категория выражения интенсивности речи купринских персонажей изучается О. А. Бородкиной (2001). Творчеству А. И. Куприна посвящены также работы В. А. Афанасьева (1960), Ф. И. Кулешова (год), Л. В. Крутиковой (1971),
A. А. Волкова (1962), Кулешов В. И. (1983), Бахненко Е. Н. (1995),
B. Хабловского (2000) и др.
В нашей работе мы предпринимаем попытку определить роль средств речевой выразительности в формировании образа штабс-капитана Рыбникова в одноимённом рассказе А. И. Куприна. Исследователи часто подчёркивают связь языка, его средств выразительности с национальной идентичностью человека, его национальным характером. В случае с героем рассказа А. И. Куприна ситуация иная: японский шпион играет не только роль русского штабс-
капитана, но при этом использует амплуа «маленького человека». Для большинства окружающих, за исключением проститутки и филёра, которые не отличаются литературоцентричностью военных чиновников и журналистов, эта игра представляется более, чем убедительной. В нашем исследовании мы предпринимаем попытку показать, с помощью каких средств речевой выразительности автор показывает перевоплощение своего героя.
Наше обращение к рассказу А. И. Куприна «Штабс-капитан Рыбников» обусловлено актуализацией в современной филологии темы «забытой» русско-японской войны. По мнению исследователей, именно в событиях указанной войны, оказавшихся на периферии историко-литературного процесса, необходимо искать истоки метальных изменений в русском обществе, которые послужили импульсом, как для революции 1905 г., так и для Первой мировой и гражданской войн. Данная точка зрения представлена в работах Н. Ю. Грякаловой (2004), О. Р. Айра-петова (2004), Е. А. Гладкой (2008), Н. А. Антипина (2013), Д. Схиммельпенника ван дер Ойе (2009), А. А. Иванова (2005) и др. Этим обстоятельством обусловлена актуальность нового прочтения произведений, посвящённых русско-японской войне 1904-1905 гг. В настоящее время исследователи обращаются преимущественно к забытым документам, дневниковым записям, мемуарам. Между тем, даже, казалось бы, хорошо изученный текст художественного произведения может хранить в себе интересные детали, дополняющие складывающееся видение военных событий 110-летней давности и образ врага. Не исключение — и рассказ А. И. Куприна «Штабс-капитан Рыбников».
Исследователи склонны видеть в главном герое рассказа А. И. Куприна в первую очередь сильную личность, которая, «одерживает верх над Щавин-ским», так как «журналисту так и не удаётся разоблачить японца» [Волков URL]. С. А. Ташлыков характеризует Рыбникова следующим образом: «Перед нами сильная личность, руководимая «сверхличными побуждениями», героя романтического типа» [Ташлыков URL]. В то же время мы считаем, что вышеприведённые характеристики героя рассказа А. И. Куприна не отличаются полнотой. Акцентирование внимания только на «сильной» стороне личности Рыбникова не объясняет, почему Щавинскому не удаётся его разоблачить.
Мы полагаем, что герой рассказа, японский шпион, для выполнения порученных заданий использует амплуа «маленького человека». В силу специфики профессии главной в речевой деятельности героя становится коммуникативная функция. Для убедительной игры Рыбникова значимы экспрессивные синтаксические конструкции (повторы фамилии при самоидентификации, повторы бранных междо-
метий, сравнения, риторические вопросы), а также фразеологические выражения и реминисценции. Выбранная штабс-капитаном литературная роль помогает герою установить эффективные коммуникативные связи и упростить коммуникации, как с обывателями (хозяйка квартиры и др.), так с военными чиновниками и журналистами.
При первой встрече с журналистом автор называет героя «суетливым, смешным и несуразным человеком» [Куприн 1963: 369]. В один из моментов словесной дуэли Рыбников представляется Щавинскому «маленьким, загнанным, трогательно жалким» [Куприн 1963: 389]. Квартирная хозяйка характеризует своего жильца как «человека тихого, бедного, глуповатого, умеренного в еде, вежливого», который «не пил, не курил, редко выходил из дому и у себя никого не принимал» [Куприн 1963: 366]. Настя видит в нём «маленького пожилого офицера», похожего на «микадо» [Куприн 1963: 395]. Военные чиновники, «чистенькие штабные офицеры» отмечают его «глуповатую улыбку» и «заискивающий голос», а также «тупость, бестолковость, полное отсутствие чувства собственного достоинства» [Куприн 1963: 368]. Он предстаёт перед ними «несчастным, замурзанным, обнищавшим раненым армейцем» [Куприн 1963: 368]; «он был беззащитен, пуглив и наивен» [Куприн 1963: 367].
Обращаясь к «эпизодам биографии» «маленького человека», С. В. Савинков и А. А. Фаустов приводят пример из словаря В. Даля «я человек подчинённый, маленький, подвластный, зависимый» [Цит. по: Савинков, Фаустов 2010: 150]. Это один из примеров, которым составитель словаря характеризует глагол «подчинять». Обратим внимание, в русской литературной традиции, «маленький человек» — человек подчинённый зачастую не только в силу своего материального положения, но и профессиональной деятельности. Причём, очень часто эта деятельность имеет непосредственное отношение к государственной службе, в том числе армейской (вспомним образы Самсона Вырина у А. С. Пушкина и Максима Максимовича у М. Ю. Лермонтова). «Маленькие люди» в творчестве Н. В. Гоголя и Ф. М. Достоевского, как правило, состоят в чине титулярного советника. В нашем случае стоит обратить внимание на тот факт, что с 1884 года этот чин соответствует армейскому чину штабс-капитана.
«Ключевым кодом» «маленького человека» зачастую выступает зоологический код. Этимология фамилии главного героя связана с образом «рыбы». Сам себя Рыбников характеризует: «рожа овечья, а душа человечья» [Куприн 1963: 381]. Щавинский отмечает в его лице не только звериный облик, но и «тонкие, синеватые, какие-то обезьяньи или козлиные губы» [Куприн 1963: 374]. Перед визитом
го со о
to
-D
CL
го
X
го
го ^
о
иэ го н 3
го по го а иэ о
го со о а
S
2 а о
со
1_1
0
X -D
01
го о.
-О
СО
0 СО
01 ^
Ol
а
1_| d Ol
а
-D
О CL
ГО СО Ol
и
со
го ^
Ol
а
Ol
гм см
о
см
го
го
О!
а
к
го ^
и О!
о о
в публичный дом штабс-капитан говорит: «Ехать так ехать — сказал попугай» [Куприн 1963: 389]. Рассуждая о русских и японцах, штабс-капитан последних называет «макаками», «свиньями», соответственно эти эпитеты в полной мере относятся и к нему.
В образе Рыбникова в роли «маленького героя» преобладают черты животного, которое может быть потенциальной жертвой. Но вместе с тем, японский шпион также предстаёт охотником, охотником за сведениями о русской армии. Неслучайно журналист видит в нём «диковинного» зверя с горящими ненавистью глазами, «мудрого, очеловеченного, культурного вежливого зверя» [Куприн 1963: 381]. «Мягким, кошачьим движением» герой вскакивает на подоконник, пытаясь уйти от погони. Описывая ночь героя с Настей, автор называет Рыбникова «самцом». Штабс-капитан напоминает «настоящий тип госпитальной, военно-канцелярской или интендантской крысы» [Куприн 1963: 368]. Важно подчеркнуть, что образ крысы имеет отрицательное значение только в западной мифологии: «Японцы считали крыс умными, сообразительными и изобретательными»; «в средневековой Японии существовали поверья о крысах-оборотнях, нэдзуми», то есть «ниндзя» [Крыса в восточном гороскопе: интернет-ресурс].
Но в рассказе А. И. Куприна для чиновников и журналистов, квартирной хозяйки и других персонажей, значимым и знакомым (!) оказывается не «крысиный», а литературный код (образ «маленького человека»). Указание на опереточность поведения героя содержится в следующих характеристиках: Рыбников говорит «настоящим армейским пропойным голосом» [Куприн 1963: 370]; герой рассказывает, как он выпивал с «Антошей» Чеховым (можно трактовать как перифраз из «Ревизора», где Хлестаков хвастается, что он с Пушкиным «на короткой ноге»).
Герой постоянно жаждет со стороны других персонажей подтверждения «правильности», «настоящести» своей игры, поэтому он часто использует вводные слова и риторические вопросы. Главная задача риторических вопросов завладеть вниманием слушателей, усилить выразительность произнесённой до этого информации и подтвердить её справедливость. Штабс-капитан, рассказывая о причинах поражения русской армии и успехах японской, 15 раз задаёт риторические вопросы в разных вариантах: «Что? Не правда?»; «Что? Не правду я говорю?», «Что? Не верно?», «Что? Не верно я говорю?», «Что? Вы не верите?», «Вы верите? Что?» (единственная инверсия указывает на волнение Рыбникова, связанное с известиями о Цусиме).
Пытаясь развеять подозрения Щавинского, за 16 часов (непосредственное время действия рассказа)
Рыбников несколько уделяет внимание своей самоидентификации (11 повторов): «— Я,— он возвысил голос и со смешной гордостью ударил себя кулаком в грудь.—Я штабс-капитан Рыбников. Рыб-ни-ков! Православный русский воин, не считая, бьёт врагов» [Куприн 1963: 373]; «Так и озаглавьте: "Воспоминания штабс-капитана Рыбникова, вернувшегося с войны"» [Куприн 1963: 375]; «— Я — штабс-капитан Рыбников! <.. .> — Я под Ляояном контужен в голову, а под Мукденом ранен в ногу» [Куприн 1963: 376-377]; «— Штабс-капитан Рыбников куда угодно» [Куприн 1963: 377]; «— Не будь я штабс-капитан Рыбников, русский солдат» [Куприн 1963: 377]; «— Я штабс...» [Куприн 1963: 380]; «— Я — штабс-капитан Рыбников» [Куприн 1963: 381]; «— Так и упомяните: сведения эти любезно сообщены штабс-капитаном Рыбниковым, только что вернувшимся с театра военных действий» [Куприн 1963: 385]; «— Я — штабс-капитан Рыбников, Василий Александрович Рыбников» [Куприн 1963: 393]. Своё имя и отчество он, замешкавшись, впервые называет в публичном доме, это более личная информация, предполагающая тесный эмоциональный и коммуникативный контакт, к которому Рыбников не предрасположен в силу выбранного амплуа.
В речевом поведении Рыбникова важную роль играют бранные междометные сочетания (чертыхания). Оно корреспондирует с нарочито грубым, развязным поведением героя. Штабс-капитан 15 раз вспоминает чёрта, один раз дьявола. Чертыхание должно подчеркнуть его роль «бурбона». Сравним, чертыхание в творчестве Гоголя «характерно для брутальных персонажей» [Завьялова 2014: 52]. По мнению В. Ш. Кривоноса, «частое упоминание персонажами. "чорта" <...> выражает не только их эмоциональную реакцию на те или иные ситуации и события, но и ощущаемые ими связь окружающего пространства с нечистой силой» [Цит. по: Завьялова 2014: 54]. Маскарад Рыбникова, его игра в образ «маленького человека» также имеет инфернальную сущность (можно вспомнить элементы инфернальности во внешности героя: хромота, «тонкие, синеватые, какие-то обезьяньи или козлиные губы» [Куприн 1963: 374]). Все три пословицы с упоминанием чёрта связаны с характеристиками русской армии, подчёркивают неправильность войны и отсутствие в ней сакрального начала, в отличие от войны отечественной: «Начальство наше на Востоке не годится ни к чёрту» [Куприн 1963: 371]; «Где чёрт не поможет, бабу пошлёт» [Куприн 1963: 371]; «Не было печали — черти накачали» [Куприн 1963: 383]. Кстати, последняя пословица зловеще реализуется в судьбе самого штабс-капитана, разоблачение которого происходит из-за слова «Банзай», услышанного проституткой
Настей. Таким образом, связь с чёртом героя Куприна, как и большинства чертыхающихся героев русской литературы, до добра не доводит.
Играя роль русского, штабс-капитан полагает обязательным продемонстрировать гипертрофированное чувство веры (так иностранец имитирует русский национальный характер): «Когда они проезжали мимо церквей, он неизменно снимал шапку и крестился широко и аккуратно и при этом чуть-чуть косил глазом на своего соседа — видит тот или нет? Однажды Щавинский не вытерпел и сказал: — Однако вы набожны, капитан. Рыбников развёл руками, комично ушёл головой в поднятые плечи и захрипел: — Ничего не поделаешь, батенька. Привык в боях. Кто на войне не был, богу не маливался» [Куприн 1963: 380]. Указанная выше пословица, по нашему предположению, является реминисценцией из рассказа В. И. Даля про солдата «Архистратиг».
Несмотря на подозрения Щавинского, коммуникативное поведение японского шпиона можно с уверенностью охарактеризовать, как «русское»: «высокая общительность», «высокая эмоциональность», «стремление к неформальному общению», легко вмешивается в общение других людей (журналистов), готов откровенно говорить о себе, но при этом ждёт готовности поделиться новой информацией от других (спрашивает, нет ли какой-нибудь информации с театра военных действий) и др. [См.: Стернин 2000].
Как и у литературных предшественников, речь Рыбникова в амплуа «маленького человека» состоит одновременно из устоявшихся оборотов — клише, штампов, цитирования растиражированного общественного мнения, русских пословиц и поговорок, слов-паразитов, реминисценций, риторических вопросов, восклицаний, а также перифраз из опубликованных газетных статей.
По своей склонности к философствованию, речь Рыбникова отчасти поминает речь Мармела-дова. Рыбников предстаёт перед нами в роли опустившегося капитана, грубого, «растрёпанного», «не особенно трезвого». Герой Ф. М. Достоевского таковым является на самом деле. «Питейной» теме, свойственной монологам Мармеладова, отведено в репликах штабс-капитана значительное место: «Я сегодня чёрт знает сколько выпил. Башка трещит. С утра, чёрт возьми, наклюкался. Веселие Руси есть пити. Что? Неправда? — воскликнул он вдруг с лихим видом и внезапно пьяным голосом» [Куприн 1963: 374]; «— З-значит, мы с вами з-закутили! Люблю, чёрт! Веселие Руси есть пити. А я, брат, здорово с утра дерябнул» [Куприн 1963: 377]; «Знаете, как мы, русские, говорим: бог не выдаст, свинья не съест. То есть я хочу сказать, что свинья — это, конечно, японцы» [Куприн 1963: 376]; «Яко
наг, яко благ... Бедность, как говорится, не порок, но большое свинство» [Куприн 1963: 368]. Автор в последнем случае использует перифраз реплики Мармеладова, которую последний употребляет при встрече с Раскольниковым в трактире.
Подобно рассказчику из «Героя нашего времени», пытающемуся «вытянуть» «какую-нибудь историйку» из штабс-капитана (!) Максима Мак-симыча, Щавинский «прилипает» к Рыбникову (вспомним ассоциацию образа журналиста с «пауком»), ища подтверждения своим подозрениям, но не слышит и не готов слышать то «интересное», что может поведать о войне штабс-капитан. Журналист пытается разоблачить штабс-капитана, выстроив диалог в виде допроса: «— А-а! Вы знаете Чехова? — спросил Щавинский <...> — Вы с ним на Востоке виделись? — быстро спросил Щавинский» [Куприн 1963: 372]. Штабс-капитан зачастую провокационные вопросы журналиста попросту игнорирует: «Рыбников не слышал его слов за шумом колёс или не понял его» [Куприн 1963: 377]; «штабс-капитан, по своему обыкновению, ушёл от прямого ответа» [Куприн 1963: 381]; «— По какой это мы улице едем? — прервал его Рыбников и зевнул» [Куприн 1963: 382]; «— А вы в каком полку служили? — внезапно спросил Щавинский. Но штабс-капитан как будто не расслышал» [Куприн 1963: 381].
Но есть реплики, на которые штабс-капитан отвечает утвердительно, хотя из-за его манеры речи, частых употреблений канцеляризмов, клише, риторических вопросов, фразеологических выражений, журналист слушает его невнимательно. Задав вопрос Рыбникову, Щавинский погружается в свой внутренний диалог и иногда спрашивает себя, «не навязал» ли он сам себе расследование.
Например, журналист говорит Рыбникову: «Вы — офицер японского генерального штаба, .военный агент в России» [Куприн 1963: 377], но не слушает ответа последнего. Между тем штабс-капитан отвечает следующее: «Не будь я штабс-капитан Рыбников, русский солдат, если я не люблю русских писателей! Славный народ! Здорово пьют и знают жизнь насквозь (выделено мной.— Р. П.)» [Куприн 1963: 377], то есть фактически признаёт правоту журналиста. Но последний этого не слышит, так как Щавинский, даже называя амплуа штабс-капитана «карикатурой» на русского военного, всё равно доверяет в большей мере не своему зрению и не своему слуху, а своей литературной памяти. По нашему мнению, эта одна из причин, по которой А. И. Куприн выбирает для оппонента штабс-капитана профессию журналиста. Неслучайно в рассказе подчёркивается склонность газетчиков к не всегда достоверной подаче информации: штабс-капитан говорит о том, что газеты
го со о
.о а.
со х го
го ^
о
иэ го н 3
го по го а иэ о
го со о а
2 а о
со
1_| о
X -О
О!
го о.
-О
со
о со
О! ^
О!
а
1_| с!
О!
а
-О
о а.
го со
О! ^
со
го ^
О!
а
О!
Г\| Г\|
О
гм
го
го
Ol А
(К
го ^
<V
о о
излишне «врут» о героизме японцев, в то же время «наш русский солдатик ничем не хуже» [Куприн 1963: 383]. Как видим, в формировании негативного образа «серой скотинки» и, как минимум, в упадке морального духа русской армии виноваты не только бездарные генералы, но «газеты», то есть журналисты, которые подобно Щавинскому, восторгаются врагом, презирают своих и готовы рассказать первому встречному информацию, представляющую интерес для иностранной разведки. При этом газетчиков мало интересуют «свидетельства» Рыбникова как русского штабс-капитана, якобы только что прибывшего с театра военных действий и, судя по его «легенде», прошедшего всю русско-японскую войну (от Ляояна до Мукдена). Предложение Рыбникова надиктовать воспоминания о войне также не встречает в журналистах заинтересованности. Вопрос публикации актуален для шпиона, так как опубликованное слово вызывает ещё большее доверие, чем произнесённое, повышает достоверность образа героя и представленной им информации.
В отличие от журналистов герой демонстрирует прекрасное знание русской военной истории и детально разбирается в историко-культурном контексте периода обороны Севастополя и соотносит его с актуальными ему событиями войны 1904-1905 гг.: «— Я штабс-капитан Рыбников. Рыб-ни-ков! Православный русский воин, не считая, бьёт врагов. Такая есть солдатская русская песня. Что? Не верно?» [Куприн 1963: 373].
Штабс-капитан цитирует строку из песни на слова князя М. Д. Горчакова, музыку А. А. Львова «Жизни тот один достоин, Кто на смерть всегда готов. Православный русский воин, Не считая, бьёт врагов» [Илющенко URL], У воинов 57-го Модлинского пехотного полка, героически оборонявших Севастополь, была в ходу песня с такими словами: «Жизни только тот достоин, кто на смерть всегда готов / Православный русский воин, не считая бьёт врагов. / За Царя и за Россию мы готовы умирать / За Царя и за Россию будем всех на штык сажать!» [Илющенко URL].
Интересна и ещё одна подробность, связанная с этим полком и возможно знакомая в силу профессиональной деятельности штабс-капитану: «Во время русско-японской войны Модлинский полк был отправлен на Дальний Восток и, войдя в состав 2-й Манчжурской армии, занял передовые позиции на р. Хунхэ... Геройские действия Модлинского полка в Мукденском сражении были отмечены 8 июня 1907 г. Высочайшей наградой,— знаками на головные уборы с надписью "За Мукден в 1905 г.". 26 ноября 1907 г., для сохранения в армии памяти о славной совместной службе армии и флота при обороне Севастополя, Модлинский полк назван
57-м пехотным Модлинским генерал-адъютанта Корнилова полком» [Модлинский полк URL].
Заметим, что в русском общественном и художественном сознании преимущественно существует образ войны отечественной, необходимость и цели которой ясны каждому участнику. Не избежала таких сравнений и русско-японская война. Отсюда — реминисценции в репликах Рыбникова, связанные с образом Суворова, Наполеона, топонимами Севастополь, Полтава и др. Отечественная война для русского народа и русского солдата всегда считалась сакральной, ведь её цель не только защита родной земли, но и веры: «Кто знает! — воскликнул штабс-капитан.— Один бог. Без бога не до порога, как говорится. Что? Не верно? Кампания ещё не кончена. Всё впереди. Русский солдат привык к победам. Вспомните Полтаву, незабвенного Суворова. А Севастополь! А как в двенадцатом году мы прогнали величайшего в мире полководца Наполеона. Велик бог земли русской! Что?» [Куприн 1963: 374].
Данный монолог Рыбникова имеет кольцевую композицию. Пословица «Без Бога — не до порога» первоначально была связана с тем, что человек покидая дом или входя к нему, обращался к небесному покровителю. Соответственно, решаясь на эту войну, русские должны быть внутренне убеждены в своей правоте. В конце рассуждения штабс-капитан резюмирует: «Велик бог земли русской». Как указывает В. Ванчугов, этот афоризм встречается в «Сказании о Мамаевом побоище», в «мыслях и афоризмах» Суворова, в пьесе «Дмитрий Донской» В. А. Озерова, в десятой главе «Евгения Онегина» А. С. Пушкина, где говорится о войне 1812 года; в речи Николая I по завершении русско-турецкой войны 1828-1829 гг. [Ванчугов URL]. Как мы видим, каждый раз эта фраза характеризовала переломный этап русской истории, подчёркивала сакральный смысл действий русской армии по защите отечества. Но на этот раз Россия ведёт войну преимущественно за чужую территорию, которая даже адекватно не представлена на карте, что ставит под сомнение права на неё России. Поэтому апелляции к «русскому Богу» выглядят плохо скрываемой японцем иронии.
Ни Щавинский, ни его собратья по перу, у которых, казалось бы, должно быть развито чрезвычайно внимательное отношение к «чужому» слову, этих реминисценций и интонаций в речи Рыбникова не замечают: «Кодубцев, бегая пером по бумаге и не глядя на Рыбникова, бросил небрежно: — И, не считаясь, сдаётся в плен» [Куприн 1963: 373]. Таким образом, журналисты подчёркнуто демонстрируют презрительное отношение к «нижним чинам».
Характеризуя действия российского генералитета на Востоке штабс-капитан использует сразу две
пословицы: «каков поп, таков приход» [Куприн 1963: 371]; «где чёрт не поможет, бабу пошлёт» [Куприн 1963: 371]. Первое подразумевает сниженную оценку руководителя, от которого зависит как поведение подчинённых (в нашем случае рядовых и «нижних чинов»), так и успех вверенного ему дела. Второе подчёркивает антиобщественное, далёкое от военной дисциплины и нравственных традиций русского войска поведение армейского начальства: «Что? Не верно? Воруют, играют в карты, завели любовниц» [Куприн 1963: 371].
Рыбников подчёркивает, что ещё одной причиной военных неудач России в войне является проблема, связанная с географическим кодом. Незнание местности, отсутствие правильных карт свидетельствует о иллюзорности владения русскими Манчжурией (на войне, как правило, владение картой тождественно владению территорией). Для иллюстрации штабс-капитан приводит историю про «Бутунду»: «Назначили одного полковника генерального штаба произвести маршрутную рекогносцировку <...> Берёт он переводчика и едет. Попадает в деревню. "Как название?" Переводчик молчит. "А ну-ка, ребятушки!" Казаки его сейчас нагайками. Переводчик говорит: "Бутунду". А "бутунду" по-китайски значит: "не понимаю". "Ага, заговорил, сукин сын!" И полковник пишет на кроки: "Деревня Бутунду". Опять едут — опять деревня. "Название?" — "Бутунду".— "Как? Ещё Бутунду?" — "Бутунду'. Полковник опять пишет: "Бутунду". Так он десять деревень назвал "Бутунду"» [Куприн 1963: 371-372].
В записках «На японской войне» В. В. Вересаева есть история про посыльного, который ищет деревню Людогоу. Встретив по дороге солдата, он вступает с ним в следующее подобие диалога: «— Как эта деревня называется? — Не могим знать! — А вы здесь давно стоите? — Четвёртый месяц» [Вересаев 1959: 129]. В конце концов посыльный, проскакав ещё несколько населённых пунктов, выясняет, что деревня Людогоу — это как раз та деревня, где он повстречал солдата. Подобный сюжет встречается и в других произведениях о русско-японской войне. В рассказе И. И. Митропольского «Удар» слово «Бутунда» упоминается в ситуации, когда адъютант генерала спешно составляет карты и мучается от того, что на неё нанесено «восемь или девять безымянных деревень»: «Первая рота атакует деревню Безымянную, вторая рота атакует деревню Безымянную, третья рота.Тьфу! Бутунда (выделено мной.— Р. П.)» [Митропольский 1906: 88].
Как видим в произведениях отечественных авторов о русско-японской войне заимствование «Бутунду» коррелирует с прилагательным «безымянный». Вспомним, Рыбников до получения телеграммы из Иркутска также живёт «в безымённом переулке на Песках» [Куприн 1963: 366]. Поэтому
иронизируя не только над недалёким полковником, но и в целом над незнанием / слепотой русской армии, японец фактически смеётся над всей государственной машиной и своими собеседниками.
Третьей причиной поражения русской армии, по мнению Рыбникова, является проблема с обеспечением армии адекватным вооружением и продовольствием: «К местности не умеем применяться (штабс-капитан использует специфический военный канцеляризм — прим. Р. П.), снаряды не подходят к калибрам орудий, люди на позициях по четверо суток не едят» [Куприн 1963: 373].
Штабс-капитан нагнетает в своей речи наречия с коннотацией «плохо», «небрежно» («авось», «кое-как», «как-нибудь», «тяп-ляп», «кое-как» [Куприн 1963: 373]). В противоположность «своей», русской армии, характеризующейся технической отсталостью («авось») и безалаберностью, «чужие», японцы представлены как организованные, действующие единодушно, прогрессивные: «работают, как машины»; «на их стороне цивилизация» [Куприн 1963: 373]. Характер столкновения русских и японцев штабс-капитан обозначает пословицей «нашла коса на камень», смысл которой заключается в том, что натолкнувшись на камень, коса, как правило, ломается.
В дальнейшем штабс-капитан развивает свою мысль о главном различии «своих» и «чужих» — русских и японцев: «Но, конечно, есть разница. Они (японцы.— Р. П.) дерутся за жизнь, за славу, за самостоятельность, а мы почему ввязались? Никто не знает. Чёрт знает почему! Не было печали — черти накачали, как говорится по-русски» [Куприн 1963: 383].
Не только в рассказе А. И. Куприна, но в других отечественных произведениях о русско-японской войне мотив незнания, тождественный слепоте, является сюжетообразующим (цикл «Рассказы о японской войне» В. Вересаева, в произведениях А. Костенецкой, И. Митропольского, Н. Гарина, Г. Эрастова и др.).
Мотив затруднённости идентификации японского шпиона русскими присутствует, как мы видим, и в рассказе А. Куприна «Штабс-капитан Рыбников». Для Щавинского литературный, «ко-пейкинский» код оказывается более достоверным, чем «шпионский», «крысиный» код Рыбникова: «А что, если я ошибаюсь и этот Рыбников — самый что ни на есть истый распехотный армейский пропойца? Фу-ты, чёрт! Да нет, это невозможно. И если возможно, то, боже мой, каким дураком я себя веду!» [Куприн 1963: 385].
При создании образа врага в рассказе «Штабс-капитан Рыбников» автор обращается к традициям русской литературы. Играя роль «маленького человека», японский шпион открыто заходит в военные
го со о
.о а.
со х го
го ^
о
иэ го н 3
го по го а иэ о
го со о а
2 а о
со
1_| о
X -О
О!
го о.
-О
со
о со
О! ^
О!
а
1_| с!
О!
а
-О
о а.
го со
О! ^
со
го ^
О!
а
О!
Г\| Г\|
о
Г\|
го
Г0
Ol &
(K
Г0 ^
<v
о о
учреждения, сближается с журналистами. Достоверность литературному коду сообщает использование героем средств языковой выразительности, пареми-ологии и интертекстуальности. Повторения, междометия, риторические вопросы, реминисценции, пословицы и поговорки упрощают установление коммуникативных связей героя, повышают их эффективность: «он обезоруживал многих придирчивых и мрачных чиновников<...> по-человечеству, хотелось его успокоить, осведомить и ободрить, и оттого с ним говорили откровеннее, чем с другими» [Куприн 1963: 368]. Настойчивая самоидентификация (самопрезентация) героя, бранные междометия, а также «этимологические» сравнения должны убедить окружающих в его профессиональном статусе (штабс-капитан) и социальной роли — «маленький человек» с замашками «бурбона», дать пищу для литературоцентричного окружения. В то же время игра «чужим словом», интертекстуальность призвана подчеркнуть, с одной стороны, зазор между ролью Рыбникова и его истинной сущностью, а с другой стороны, указывает, насколько журналисты, увлечённые амплуа «маленького человека», глухи к реминисценциям, указывающим на выпадение героя из образа. Кроме того, фразеологические выражения и реминисценции позволяют Рыбникову объяснить причины поражения русских в войне с японцами, дать оценку действиям генералов и солдат, указать на тревожные симптомы в русском обществе.
Японский шпион не только представляет собой оригинальный образ врага (соединяющий в себе литературный «копейкинский» код с «крысиным» кодом «чужого»), но и даёт близкую к объективной характеристику японцев, противника, отличную от хвалебных («самураи») и от уничижительных («макаки») определений Щавинского.
ЛИТЕРАТУРА
Ванчугов В. «Русский Бог» над линией фронта...Война в контексте теологи // URL: http://www.intelros. ru/pdf/socrat/02_2009/8.pdf. Дата обращения 15.11.2014.
Вересаев В. В. Избранное: в 2 т. Т. 2. М., 1959.
Волков А. А. Творчество А. И. Куприна // URL: http:// www.kuprin.org.ru. Дата обращения 13.08.2014.
Завьялова Е. В. О чертыханиях гоголевских героев // Изв. Саратовского университета. Нов. сер. Сер. Филология. Журналистика. 2014. Т. 14. Вып. 1. С. 51-57.
Илющенко Р. Глобальный кризис идеологий // URL: http://www.flot2017.com. Дата обращения 10.08.2014.
Крыса в восточном гороскопе — история, легенды, мифы // URL: http://www.mlady.net. Дата обращения 13.08.2014.
Куприн А. И. Повести и рассказы: в 2 т. Т. 1. М., 1963.
Митропольский И. И. Удар. Из Маньчжурских рассказов // Русская мысль. 1906. № 10. С. 87-102.
Модлинский полк // URL: http://www. dic.academic.ru/ dis.nsf/ruwiki. Дата обращения 10.08.2014.
Савинков С. В., Фаустов А. А. Аспекты русской литературной характерологии. М., 2010.
Стернин И. А. Проблема национальной идентичности в лингво-страноведческом аспекте // Проблема национальной идентичности в литературе и гуманитарных наук ХХ в.: Лекции и материалы Зимней школы (Воронеж, 24 января — 4 февраля 2000 г.). Т. 1. Воронеж, 2000. С. 95-128.
Ташлыков С. А. «Штабс-капитан Рыбников» А. И. Куприна. К проблеме жанра // URL: http://www.slovo.isu. ru. Дата обращения 13.08.2014.
ФГОУ ВПО «Российский экономический университет имени Г. В. Плеханова» (Воронежский филиал).
Поступила в редакцию 02.11.2014 г.
UDC 821.161.1 THE RoLE oF vERBAL expression IN THE FoRMATioN
of the image of captain rybnikov in the story a. i. kuprin
R. s. pereslavtseva
The article discusses the formation of the image of the enemy in the story "Captain Rybnikov". A. I. Kuprin when creating the image of a Japanese spy uses semantic codes peculiar to the literary type of the "little people". To enhance the literary character roles serve as a means of verbal expression. Reminiscences, proverbs and sayings, rhetorical figures, replays and compare not only provide the hero of effective communication, but also facilitate the official recognition of his literary role.
KEY WORDS: reminiscence, literaturecentrism, "little man", the enemy of war, the Russian-Japanese war of 1904-1905.
