CC BY
45
РОЛЬ КУЛЬТУРЫ В ВОСПРИЯТИИ КОНЦЕПТА «НАЦИЯ»: ИСТОКИ
ЭТНИЧЕСКОГО НАЦИОНАЛИЗМА
Ахмедов Алим Артурович
аспирант кафедры культурологии Северо-Кавказского государственного института искусств, РФ, Республика Кабардино-Балкария, г. Нальчик
E-mail: [email protected]
MEANS OF CULTURE FOR "NATION" CONCEPT PERCEPTION: FOUNDATIONS OF ETHNIC NATIONALISM
Alim Akhmedov
postgraduate Student at the Culturological Studies Department of the North-Caucasian State Institute of Arts, Russian Federation, the Republic of Kabardino-
Balkaria Nalchik
АННОТАЦИЯ
В статье рассматриваются темпоральные аспекты фактора культуры в концептуальном восприятии «нации» и «национального» с позиций государственной и этнической форм идентичности на примере одного из северокавказских народов. Делается вывод о взаимосвязи обусловленного динамикой социальных трансформаций кризиса традиционной культурной идентичности с ростом этнического национализма. Утверждается тезис об интегративном потенциале нового цивилизационно-культурного наполнения концепта «нации» в ходе переобретения российской государственности.
ABSTRACT
The problem fields of national consciousness reflect an impact of the global civilization process upon a complex range of social relationships in the situation of cultural diversity. The temporal aspects of cultural context for the perception of «National» are concerned through the example of one from the North Caucasian ethnies. A direct connection between the crisis of traditional cultural identity and growth of ethnic nationalism is pointed out. The realization of integrative potential of some new civilization identity is only one from potential future scenarios for the Russian statehood.
Ключевые слова: адыги; черкесы; Россия; идентичность; традиционные ценности; общество риска; национализм; этничность.
Keywords: Adygas; Cherkessians; Russia; Identity; Traditional Values; Society of Risk; Nationalism; Ethnicity.
Концепт «гражданской нации» приобрел актуальное значение для дальнейшего развития российских государства и общества. Провозглашение идеи «российской нации» является логичным продолжением процесса адаптации к мировому социально-политическому пространству, в котором «нация стала мощным символом и основой классификации в международной системе национальных государств», «идеологическим конструктом, играющим важную роль в определении позиций субъектов как в рамках современного государства, так и в рамках международного порядка», имеющим «решающее значение для определения способа связи государства со своими подданными, который отличает их от подданных других государств, а также для его внешнего окружения» [3, с. 297].
Во многих странах, включая Россию, национальный дискурс в контексте развития государственности оформил и закрепил этническое деление. В Советском Союзе, где этничность была «территориализирована и институционализирована» как «национальность», собственно понятие о «национальном» не соотносилось с государством в целом. Общность в государственности воспринималась как «советский народ» [15, 7]. С таким наследием слова В.В. Путина «история и Всевышний распорядились так, что на нашей огромной территории проживают представители многих этносов, религий и культур, но мы все — один народ, одна нация», — можно расценивать как признак семиотической революции [15, 9]. Однако риторика не обязательно отражает идентичность восприятия. В разных странах и культурах семиотические традиции могут различаться. Одно и то же слово может пониматься совершенно по-разному [6, с. 572; 10, 15].
Концептуальные документы государственной национальной политики Российской Федерации последовательно проводят образ «многоэтничной российской нации» или «многонационального народа», состоящего из
целостностей этносов — народов со своими собственными интересами, реализуемыми общей государственностью [8; 9; 16]. Очевидно, что речь не идёт только лишь о сообществе индивидов, хотя данный социальный образ и присутствует в российском информационном пространстве в контексте официально поддерживаемых стратегий по формированию гражданского общества.
Более того, в статье «Россия: национальный вопрос» в январе 2012 года В.В. Путин торпедировал концепт инклюзивной природы гражданских наций западного типа, указав, что «за «провалом мультикультурного проекта» стоит кризис самой модели «национального государства» — государства, исторически строившегося исключительно на основе этнической идентичности». Иносказательной метафорой российский президент продемонстрировал отношение к «культовой» для западной политологии фразе Э. Ренана о «нации как ежедневном плебисците», написав, что «самоопределение русского народа — это полиэтническая цивилизация, скрепленная русским культурным ядром. И этот выбор русский народ подтверждал раз за разом — и не на плебисцитах и референдумах, а кровью. Всей своей тысячелетней историей» [13].
Таким образом, российская национальная политика семиотически ориентирована не на ассимиляцию, а на объединение вокруг общего ядра. В официальных документах учёт интересов и прав составляющих самобытную цивилизацию народов сводится к обеспечению благосостояния, возможностей для самореализации и поддержке языков и культур. В таком семиотическом контексте модернизация в культурном отношении оказывается ограниченной «традиционными ценностями», а российская государственность провозглашается преемницей тысячелетнего позитивного совместного развития. Не артикулируемое российское национальное сознание должно означать по сути гражданско-патриотическую идентичность, национальным измерением которой должны стать единый для народов России «культурный
код» и примат лояльности государству над религиозной или этнической идентичностью [13].
С культурно-исторической точки зрения это можно расценивать как попытку сформировать интегративный цивилизационный потенциал в условиях новой российской государственности. Вместе с тем, на наш взгляд, официальный дискурс российской власти скорее подчёркивает двойственность ситуации современного общественного сознания по отношению к социальной реальности. Эта двойственность порождается противоречием между сложившимися в предшествующие эпохи социокультурными габитусами и актуальной динамикой социально-экономических и политических отношений.
Спецификой российского контекста является официально провозглашённый примат так называемых «традиционных ценностей», которые связываются с гуманистическим наследием русской классической и народных культур и с цивилизационными дискурсами традиционных конфессий. Данная установка находится в весьма сложных отношениях с социальной реальностью и государственной политикой, так как данные «традиционные ценности» во многом противоречат тем социальному контексту и политическому положению, в котором оказалась Россия.
Если теоретически дискурс российского руководства может трактоваться как стратегия превращения концепта нации в обозначение гражданской общности в контексте цивилизационной идентичности, то в таком случае он ориентирован на историческую традиционную этничность. Однако угрозу гражданской общности в России, как и во всём мире, несёт этничность современная, вследствие кризиса социально-экономических основ народной культуры порождающая феномены этнического национализма, этнической преступности и т. д. Национализация этничности в мире «конкуренции» несёт в себе потенциал, негативный для «полиэтнических государств».
Однако предотвращение подобных тенденций вряд ли возможно без адекватного понимания причин культурной детерминированности развития этнического национализма. Культура является средой, взаимодействующей с
условиями социализации человека, это символическая ткань жизни общества, отражающая его уклад и в то же время определяющая этот уклад. Значение социокультурного фактора в генезисе и развитии содержания и роли концепта «нация» в жизни государств и обществ рассматривалось многими известными исследователями [10]. Актуальным направлением исследований, на наш взгляд, является для современной России анализ соотношения гражданской и этнической идентичности в национальном сознании. Показательный как своей уникальной спецификой, так и общеприменительными выводами пример истории и современного состояния данной проблематики представляет собой один из народов Северного Кавказа — адыги. На сегодняшний день с самоназванием адыгэ идентифицируют себя адыгейцы, кабардинцы, шапсуги, черкесы в Российской Федерации, а также большая часть так называемой «черкесской диаспоры» за рубежом.
Формированию самобытной адыгской идентичности способствовали исторически сложившиеся условия автономии социокультурного уклада. Данная идентичность связана с определённой формой культурного самосознания, основанного на этосе (габитусе) хабзэ. В эпоху самобытного существования указанный термин адыгского языка обозначал ментальный универсум, структурировавший общественные взаимоотношения и обуславливавший социализацию и инкультурацию личности. Подобные явления известны и на других примерах из социальной истории человечества, включая регион Северного Кавказа в целом, и рассматриваются как характерные для традиционных обществ. Тем не менее, в каждом отдельном случае речь идёт об уникальных формах и содержании культурного сознания, связанных с конкретными особенностями культурно-исторических процессов [5, 14; 14, 3].
Адыгская идентичность формировалась в условиях сложной геополитической, социальной, этногенетической динамики. Хабзэ, как парадигма общественных взаимоотношений в эпоху социокультурной автономии, при всей динамике связанных с ней реалий социальной жизни и
ментальности, является исторической основой адыгской самоидентификации. Как идентичность хабзэ изначально более универсально, чем адыгский язык, но неразрывно с ним связано в контексте идентифицирующего маркера адыгэ хабзэ. Таким образом, исторически адыгская идентичность представляет собой идентичность культурную или социокультурную. Её взаимосвязь со средой культивации хабзэ наглядно подтверждается примерами ассимиляции носителей вне подобной среды в течение одного-двух поколений и семантикой концепта хэку — «родина», дословно означающего средоточие людей.
Терминологически понятие хабзэ носит универсальный онтологический характер, концепт адыгэ хабзэ отражает партикулярное измерение, связанное непосредственно с адыгской идентичностью. Квинтэссенцией её культурного содержания является формула адыгагъэ — «адыгство», «то, что делает адыгом» — прямо зависимая от интерпретаций адыгэ хабзэ и всего комплекса формирующих менталитет концептов традиционной культуры.
В определённый исторический период, ранее которого адыгская идентичность в доступных для исследования источниках не фиксируется, соотношение коллективной идентичности с именем адыгэ в значительной мере обуславливалось политическими факторами, конкретно пределами власти княжеского рода Иналидов [1; 2]. Условная идентичность хабзэ и сфера употребления адыгского языка выходили за эти пределы исторического ареала адыгской идентичности в рамках большего культурно-географического ареала Черкесии.
Ликвидация политической самостоятельности адыгских социумов в XVIII—XIX столетиях, воспрепятствовав реализации сценариев локальной государственности, предопределила дальнейшее развитие хабзэ как культурного феномена. Контекст борьбы за автономию актуального социально-экономического уклада продемонстрировал цивилизационную адаптацию идентичности хабзэ к меняющимся геополитическим условиям. Формирование политических идентичностей сословной этнии Кабарды и конфедерации демократизированных социумов в Закубанской Черкесии вполне, на наш
взгляд, можно сравнить с процессами формирования национального сознания в европейской истории.
После вхождения в состав российского государства и в условиях диаспоры происходит утверждение современной адыгской этничности: адыгэ хабзэ (модус социального бытия адыгов), адыгагъэ (адыгство), адыгэбзэ (адыгский язык) — превращаются в общеэтнические маркеры культурной самобытности. Это стало возможным благодаря ликвидации политических и экономических основ сословного строя внутри общности. Прежние элиты были интегрированы в иную социальную действительность, в то время как народная среда оказалась в условиях социокультурной автономии. Хабзэ оставалось актуальным состоянием среды, однако его безальтернативный характер сохранялся только по отношению к крестьянству (сельскому населению). Утратив формальную вертикальную стратификацию, послесословное хабзэ представляет собой комплекс обычаев, практик и ментальных концептов, объединяющих наследие различных социальных слоёв. В то же время, это потенциал вариативного и в чем-то противоречивого культурного содержания, что особенно очевидно в условиях кризиса традиционной социальности.
Следствием утраты взаимосвязи с актуальным состоянием структуры общественных взаимоотношений для хабзэ становится виртуализация, частичное абстрагирование от социальной реальности, для состояния которой этот концепт в эпоху самобытности являлся генерализующей характеристикой. По мере вхождения в орбиту глобализации происходит постепенное и поэтапное превращение традиционного общества в посттрадиционное, его адаптация к специфическим формам политического и экономического устройства, организации социального пространства, информационной среды, коллективных памяти и идентичности. Одним из важных атрибутов европейского цивилизационного дискурса, влияние которого в мире усиливается по мере нарастания глобализационных процессов, является тип или форма государственности, которую можно охарактеризовать как национальную [10; 13].
Вхождение в нациосферу для обществ, переживающих кризис прежних форм социальности, нередко оборачивается экстраполяцией идеи политической общности на общность этническую [10, 22; 14, 62]. Однако исторические примеры показывают, что актуальные в тот или иной период идеи и события нациосферы воспринимались носителями трансформирующейся идентичности хабзэ в зависимости от наличного социального уклада и собственного социального положения. В частности, структурировавшиеся под парадигмой хабзэ отношения внутри сословной этнии Кабарды и ликвидировавших сословный строй социумов Северо-Западного Кавказа предопределяли то, каким образом проводилась аналогия между гражданственностью и национальностью с одной стороны и собственным укладом с другой. В Кабарде идея нации усваивалась с элитарных позиций (нация дворян), на западе Черкесии — с эгалитарных (нация страны черкесов) [1; 2].
Впоследствии, после утраты политического суверенитета, национальное сознание до определённого периода времени усваивалось лишь отдельными социальными группами (микросредами) и индивидуумами, интегрированными в социальное пространство современной им государственности. При обращении к адыгской идентичности это сознание принимало форму представлений об общности исторической судьбы всех, разделяющих адыгские самоназвание и язык. Таким образом, было положено начало этнонациональному дискурсу адыгской идентичности в среде формировавшейся интеллигенции.
Однако народная среда, пребывавшая в состоянии коллективной социокультурной автономии от нового цивилизационного пространства, оставалась в стороне и от национального сознания, характеризуясь социальной идентичностью хабзэ и религиозной идентичностью ислама (в отношении части моздокских адыгов — православного христианства). В течение ХХ века экономическая и информационно-культурная автономия сельской среды была ликвидирована во всех странах проживания адыгов (черкесов). Следствием «взлома» традиционного социального пространства стал кризис традиционной
идентичности. Хабзэ перестало быть безальтернативным состоянием инфраструктуры общественных взаимоотношений, происходит разрыв менталитета хабзэ с действительностью. Большое значение имели исчезновение традиционных элит: как утрата политической самостоятельности сопровождалась деградацией «благородных» сословий, так и кризис народной среды стал возможен в результате комплексных трансформаций коллективного быта на фоне уничтожения несущего слоя социокультурной автономии — старейшин, прекративших свое существование в качестве целостного социального феномена.
Включение в общее пространство национальных государств привело к необходимости разделять гражданскую национальную идентичность, что обернулось для многих частичной либо полной утратой идентичности хабзэ и собственно адыгской самоидентификации. Это объясняется тем, что национальный тип государственности всегда имеет определённую языковую и культурную доминанту, с которой прежний габитус хабзэ конкурировать не мог в силу утраты своих оснований в социальной действительности.
В настоящее время происходит в определённой мере неявная для массового сознания трансформация габитуса хабзэ. Посттрадиционная социальность национальных государств и глобализирующегося информационно-культурного пространства сочетается для носителей адыгской идентичности с традиционными концептами и нормами, продолжающими воздействовать на их сознание и повседневные практики [4, 37].
Состояние мирового социального, информационного и культурного пространства не предполагает возможности полной утраты адыгской идентичности. Наоборот, нередко способствует её сохранности либо возрождению и переобретению. Противоречие характеру актуальной социальной действительности связанных с данной идентичностью традиционных ценностных установок и культурных практик провоцирует попытки переосмысления и трансформации габитуса хабзэ. Как проявления подобной тенденции можно расценивать и феномены этнического
национализма либо религиозного радикализма и сектантства в адыго-черкесской среде.
Кризис традиционной адыгской идентичности является по сути кризисом исторически сложившейся этничности и провоцирует активизацию процессов формирования этноориентированного национального сознания. Главную роль при этом играют средства и технологии культуры, с помощью которых этнонациональный дискурс распространяется и утверждается в виртуальном информационном пространстве, в котором национальное сознание адыгов является частью глобальной нациосферы.
«Травматический синдром» кризиса прежних основ общежития, формировавших среду культивации габитуса самобытности, предопределяет негативный аспект содержания стратегий по превращению адыгской идентичности в национальное сознание. С другой стороны, у адыгского самосознания в контексте смыслов и образов нациосферы существует и иная сторона. Мы можем обозначить её как переходную форму сознания в условиях трансформации исторического габитуса идентичности, иными словами — ментальности хабзэ.
Это сближает проблематику национального сознания адыгов с вопросами состояния национального дискурса в России в свете определяющего значения вектора дальнейшего развития российской государственности. Будущее адыгской идентичности лежит в той же сложной динамике взаимоотношений цивилизационной и национальной моделей государственного и социального развития, в которой определяется будущее идентичности российской.
Эффективность национализации общественного сознания определяется формированием поля культурной когерентности, своего рода относительной гомологизацией внутренних и внешних связей элементов, составляющих условные таксономии наций [3, 78; 14, 50]. Однако «давление необходимости», связанное с политическим и экономическим контекстом, вводит российские государство и общество в поле «совокупности объективных отношений сил, которые навязываются всем входящим в это поле и несводимы к намерениям
индивидуальных агентов или же к их непосредственным взаимодействиям» [6, 15].
Теоретически экономическая эффективность и компетентность стратегий символического производства и культурной политики могли бы предопределить цивилизационную идентичность российских народов как особое общероссийское национальное сознание. Но на практике отношение населения или различных его групп к экономическим, политическим, культурным и символическим ресурсам пока что является камнем преткновения для реализации интегративного потенциала российской государственности.
Сложная двойственность положения российского государства и общества связана со «структурной логикой» глобального экономико-политического пространства, то есть силой отношений, «которые навязываются всем входящим в это поле» [6, 15]. Интересы населения оказываются связаны с интересами государства настолько и поскольку население вовлечено в отношение к ресурсам благосостояния.
Видимо поэтому, с одной стороны, в настоящее время не наблюдается каких-либо общенациональных практических стратегий и процессов формирования единого российского культурного кода на основании «традиционных ценностей». Некоторые тенденции в данном направлении можно обнаружить, но более очевидны «культурные коды» социальных связей. Например, профессиональных или субкультурных, властных или экономических, этнических или земляческих. На таком фоне «структурная логика» экономической и социокультурной модернизации России должна скорее свидетельствовать движение проекта «российской нации» в направлении той своеобразной модификации государственного устройства, которую В.В. Путин подверг критике в статье о национальном вопросе.
Однако данный взгляд следует от экономических структур и политических отношений к полю культуры и символических представлений. Между тем, «структурная логика» предполагает и обратный ракурс. Неявные пока в
отношениях и практиках российских государства и общества, но более очевидные в международном контексте «традиционные ценности» или трансформирующиеся габитусы культуры, могут, как факторы сознания, обрести символическую власть, достаточную для изменения структур политики, экономики и социальных отношений. Впрочем, и альтернативу подобной возможности формируют также явления и тенденции из сферы культуры и менталитета, то есть сферы сознания. На наш взгляд, значительное препятствие для утверждения общероссийской национальной идентичности представляют собой различия в идентичности цивилизационно-культурной.
Очевидно, что лишь формирование социально-экономических предпосылок целостной реализации этических ценностей традиционного сознания может нейтрализовать дезинтеграцию сознания полиэтничного и поликультурного населения России. Будущее российской идентичности оказывается связано с будущим габитусов народных культур в контексте перспектив традиционных ценностных ориентаций в современном мире.
Исходя из современной гуманитарной ситуации, можно предположить, что формирование общих культурных кодов может быть реально лишь в контексте не только общероссийских, но и общемировых трендов. Возможность успешного развития подобных тенденций предполагает обратный характер взаимосвязи культуры и социальной действительности, усиливающийся современными тенденциями виртуализации (то есть автономизации) социокультурного пространства. Это, в свою очередь, даёт основания предполагать, что основанием формирования подобных предпосылок может стать культуро(ценностно)генерирующая деятельность как государственных, так и негосударственных акторов.
Список литературы:
1. Адыгская (Черкесская) энциклопедия / М.: Фонд им. Б.Х. Акбашева,
2006 г. — 1248 с.
2. Адыги, балкарцы и карачаевцы в известиях европейских авторов XIII— XIX вв. (АБКИЕА) / Сост., ред. пер., вступ. ст. В.К. Гарданова. Нальчик: Эльбрус, 1974. — 636 с.
3. Андерсен Б. Нации и национализм: сборник статей / Под ред. Б. Андерсена; пер с англ. и нем. Л.Е. Переяславцевой, М.С. Панина, М.Б. Гнедовского. М.: Праксис, 2002. — 416 с.
4. Ашхотов Б.Г. Феноменология кавказской этномузыкальной идентичности в парадигме «Восток-Запад» / Б.Г. Ашхотов // PAX SONORIS. — Вып. VI.
— 2012. — С. 31—38.
5. Барт Ф. Этнические группы и социальные границы. Социальная организация культурных различий / Сборник статей под ред. Ф. Барта. Пер. с англ. И. Пильщикова. М.: Новое издательство, 2006. — 200 с.
6. Бурдье П. Социология социального пространства / Пьер Бурдье; пер. с француз.; отв. ред. перевода, предисл. В. Шматко. СПб.: Алетейя, 2007. — 288 с.
7. Иванова С.Ю. Современная российская идентичность: цивилизационное и историко-культурное измерения/ С.Ю. Иванова // Вестник ВЭГУ. — 2011.
— № 5/55. — С. 102—108.
8. Конституция Российской Федерации: офиц. Текст. М.: Маркетинг, 2001. — 39 с.
9. Концепция государственной национальной политики Российской Федерации (Утверждена Указом Президента Российской Федерации от 15 июня 1996 г. № 909).
10. Коротеева В.В. Теории национализма в зарубежных социальных науках / В.В. Коротеева. М.: РГГУ, 1999. — 140 с.
11. Лотман Ю.М. Статьи по семиотике и топологии культуры / Ю.М. Лотман. Избранные статьи в трех томах. Т. 1. Таллин: Александра, 1992. — 249 с.
12. Оджаклы О.Ю. Влияние риска и безопасности на экзистенциальный опыт личности в эпоху «высокого модерна» Э. Гидденса / О.Ю. Оджаклы. // Известия Российского государственного педагогического университета им.
A.И. Герцена. — 2008. — № 70. [Электронный ресурс] — Режим доступа. — URL: http://cyberleninka.ru/article/n/vliyanie-riska-i-bezopasnosti-na-ekzistentsialnyy-opyt-Hchnosti-v-epohu-vysokogo-moderna-e-giddensa#ixzz2ip3JZh9I C. 252—256.
13. Путин В.В. Россия: национальный вопрос / В.В. Путин // Независимая газета. 2012. 23 января.
14. Тимофеев М.Ю. Нациосфера: Опыт анализа семиосферы наций / М.Ю. Тимофеев. Иваново: Иван. гос. ун-т, 2005. — 279 с.
15. Тишков В.А. Российская нация и российские национальности //
B. А. Тишков. [Электронный ресурс] — Режим доступа. — URL: http://www.valerytishkov.ru/engine/documents/document1257.pdf
16. Указ Президента Российской Федерации о стратегии государственной национальной политики Российской Федерации на период до 2025 года. 19 декабря 2012 года. № 1666.
