CC BY
216
УДК 325.45
Вестник СПбГУ. Сер. 6. 2015. Вып. 2
В. Г. Соболев
РОЛЬ И. И. ЗАРУБИНА В ПРОЦЕССАХ НАЦИОНАЛЬНОГО РАЗМЕЖЕВАНИЯ В СРЕДНЕЙ АЗИИ В 1920-е ГОДЫ
В статье рассматривается роль известного российского ученого-ираниста И. И. Зарубина в процессах национального размежевания в Средней Азии. Зарубин проявил себя не только как исследователь, но и как администратор, непосредственно принимавший участие в управлении Памирским районом. Был Зарубин также и участником переписей населения в Средней Азии, которые оказали большое влияние на процесс становления наций в современных центрально-азитаских республиках. Особое внимание автор обращает на два аспекта деятельности Зарубина. Первый связан с обособлением памирских народов и процессами конструирования национальных идентичностей на Памире. Данные начала ХХ в. сопоставляются с результатами современных полевых исследований, проведенных автором в 2014 г. Второй аспект связан с так называемой проблемой «сартов» и отношением к ней И. И. Зарубина. Опираясь на опубликованные Зарубиным сведения и сопоставляя их с мнением других ученых начала 1920-х годов, автор делает некоторые уточнения в отношении того, кто и как принимал решение о замене термина «сарт» термином «узбек». Библиогр. 28 назв.
Ключевые слова: И. И. Зарубин, А. Н. Самойлович, Памир, национализм, сарты, проблема «сартов», Средняя Азия.
V. G. Sobolev
ON THE ROLE PLAYED BY I.I. ZARUBIN IN THE PROCESSES OF NATIONAL DELIMITATION IN CENTRAL ASIA IN THE 1920s.
The article discusses the role of the famous Russian scholar I.I. Zarubin in the processes of national delimitation in Central Asia. Zarubin proved himself not only as a scholar but also as adminsitrator, directly involved in the management of the Pamir region. Zarubin also participated in the census in Central Asia, which had a great influence on the process of formation of nations in the modern Republics of Central Asia. Particular attention is drawn to two aspects of Zarubin's activities. The first relates to the separation of the Pamir peoples from other Iranians and the process of constructing national identities in the Pamirs. These early twentieth century data are compared with the results of modern field research conducted by the author in 2014. The second aspect is related to the so-called problem of "Sart" and attitudes of I.I. Zarubin toward this question. Based on information published by Zarubin and comparing them with the opinion of other scholars of the early 1920s., the author makes some clarification to whose decision it was to replace the term «Sart» with the term «Uzbek». Refs 28.
Keywords: I.I. Zarubin, A.N. Samoylovich, Pamir, nationalism, Sart, the problem of «Sart», Central Asia.
Иван Иванович Зарубин (1887-1964), выдающийся отечественный иранист, за сравнительно короткий срок своей активной научно-преподавательской деятельности успел проявить себя в самых различных областях иранистики и как ученый-лингвист, и как этнограф, как преподаватель и организатор научной школы, как собиратель музейных коллекций. К биографии и научному наследию И. И. Зарубина уже не раз в своих публикациях обращались его ученики и ученые, этнографы и лингвисты [1-4]. Но в его биографии была и еще одна, до сих пор недостаточно
Соболев Владислав Георгиевич — кандидат исторических наук, доцент, Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7/9; vsobolev@mail.com
Sobolev Vladislav Georgievich — Ph.D. in History, Associate Professor, St. Petersburg State University, 7/9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russian Federation; vsobolev@mail.com
141
изученная страница — как администратора и как классификатора народов Средней Азии. В данной статье мы не ставим целью выявить все подробности деятельности Зарубина на административных должностях в Средней Азии, остановимся лишь на отдельных аспектах той роли, которую сыграл И. И. Зарубин в процессах межнационального размежевания в Средней Азии, попытаемся выделить причины, обусловившие его позицию, а также те следствия, которые продолжают сказываться на межнациональных отношениях в республиках Центральной Азии по сей день.
Одна из глав известной работы Б. Андерсона «Воображаемые сообщества» [5, с. 180-203] названа «Перепись, карта, музей». Британский исследователь описывает эти три социальных института как важные инструменты конструирования наций и национальных идентичностей, особенно в бывших европейских колониях, государствах Азии, Африки, Южной Америки. С помощью переписи происходит не только фиксация численности определенной группы населения, но и, зачастую, ее «наименование», т. е. обозначение с помощью этнонима, которым данная группа сама до момента проведения переписи могла и не пользоваться. Составление этнической карты и, тем более, административное разграничение закрепляют за данной группой «этническую территорию». Музейные коллекции позволяют сохранять и воспроизводить национальные нарративы, «этническое прошлое» и «этнические особенности» данной сконструированной общности. Осознавая, что позиция Б. Андерсона может быть подвергнута критике, мы ссылаемся на эту классическую работу по теории национализма именно потому, что И. И. Зарубин как ученый-ориенталист проявил себя во всех трех указанных сферах. Он составил первую этническую карту Средней Азии, непосредственно участвовал в переписи населения, сам предлагал и обосновывал названия для отдельных народов региона, вступая в дискуссию с некоторыми коллегами «по цеху», собирал музейные коллекции и, по существу, основал отдел мусульманских народов Средней Азии Музея антропологии и этнографии (Кунсткамеры) РАН.
Особенный интерес в связи с темой статьи представляют два аспекта деятельности И. И. Зарубина: его позиция в отношении народов Памира и его мнение по так называемому сартовскому вопросу.
Зарубин стал по существу первым европейским ученым, который выделил па-мирские народы из таджикского этноса. Вся дореволюционная литература — как научная, так и публицистическая [6] — различала лишь оседлых таджиков-горожан, с одной стороны, и так называемых горных таджиков — с другой. Но под последним термином подразумевались не только памирцы, а вообще все таджики, живущие в горных и предгорных районах, вне зависимости от их вероисповедания и языка (диалекта), на котором они говорили. Как «таджиков» или просто «иранцев» рассматривали жителей Памира А. А. Половцов и М. С. Андреев в 1908 г. [7]. Этнографические и лингвистические сведения о народах Памира стали формироваться в ряде экспедиций только с конца XIX в., и поэтому неудивительно, что к моменту организации первой академической этнографической экспедиции 1914 г., которую осуществили французский иранист Р. Готьо и И. И. Зарубин, четких представлений об этнической и религиозной обособленности памирцев от таджиков, об особенностях языков, на которых они говорят, ни в России, ни во всем мире еще не существовало. В последующие годы Зарубин не только совершил несколько экспедиций на Памир,
142
но и принимал непосредственное участие в административном управлении регионом. В 1915 г. И. И. Зарубин был секретарем «по административной части» в Па-мирском отряде, которым командовал полковник И. Д. Ягелло. Еще более значимую должность на Памире Зарубин занял двумя годами позднее, когда в период с июля 1917 по февраль 1918 г. являлся Комиссаром Памирского района, т. е. «начальником Памира».
В течение первых экспедиций Зарубин оперирует той терминологией, которая сложилась в российской этнографии к началу ХХ в. Об этом свидетельствуют и названия его работ: «Обувь горных таджиков долины Бартанга» (1915); «Материалы и заметки по этнографии горных таджиков. Долина Бартанга» (1917) [8; 9]. В архиве Института восточных рукописей РАН (фонд № 121, опись 1) хранится оставшаяся неопубликованной статья «Карта расселения горных таджиков гальча», в которой Зарубин, пытаясь, по всей видимости, найти особый общий этноним для народов Памира, использует термин «гальча» («горцы»). Термин этот встречался в русской литературе о Средней Азии еще в начале XIX в. [10]. Однако после революции термины «горные таджики» и «гальча» в опубликованных трудах Зарубина отступают перед новыми — «припамирские народности», «народы Памира», которых он все увереннее начинает отделять от таджиков. В работе «Список народностей Туркестанского края» Зарубин еще не определился с тем, как именно нужно назвать па-мирцев, но уже четко отделял их от остальных: ученый пишет, что есть слово «галь-ча», удобное, но «припамирским горцам оно неизвестно» [11, с. 6], и больше его не применяет. Другой термин, «горные таджики», памирцами не отвергается, но и не употребляется. Таджиков Дарваза, Каратегина и Фанских гор Зарубин считал тогда переходной формой от памирцев к равнинным таджикам. В дальнейших публикациях, в 1930-е годы, Зарубин начинает склоняться, по всей видимости, к тому, чтобы разделить исмаилитское население Памира на отдельные народности/этносы: оро-шорцы, язгулямцы, бартангцы, шугнанцы и т. д. Об этом свидетельствуют его публикации: «Орошорские тексты и словарь», «Бартангские и рушанские тексты и словарь», «Шугнанские тексты и словарь» [12-14].
Следует учитывать, что для Зарубина, который был все-таки в первую очередь лингвистом, важнейшим признаком «идентичности» выступал язык, а языки отдельных долин Памира в то время существенно отличались друг от друга и не были утрачены. Однако хочется подчеркнуть, что уже в период первых своих экспедиций на Памир в 1914-1915 гг. Зарубин пытается выделить и обосновать особые психологические черты памирских народов, которые, по его мнению, несколько противопоставляют памирцев другим народам российского Туркестана. В записке, которую он подал помощнику военного министра генералу В. Ф. Новицкому в мае 1917 г. [15, л. 91-93]1, он, указывая на недостатки и злоупотребления российской администрации и призывая в полной мере реализовать основные социально-политические права народов Памира, в частности, отмечает: «Население, девять десятых которого принадлежит к секте исмаилитов, чрезвычайно лояльно и вовсе не фанатично, очень восприимчиво к европейской культуре (с которой оно знакомится чаще всего в Индии, куда таджики часто отправляются с религиозными целями), с охотой отдает детей в русско-туземную школу, учится мастерствам и хотело бы с симпатией
1 Записка опубликована, см.: [16].
143
относиться к русским». Как видим, в этой фразе содержится острожный намек на то, что принадлежность к отдельному направлению в исламе не просто отличает памирцев от других народов Средней Азии, но и приводит к некоторой «европе-изированности». В то время как обвинения в адрес коренного оседлого населения Туркестана в религиозном фанатизме, нежелании воспринимать русскую (европейскую) культуру были, можно сказать, общим местом для русскоязычной дореволюционной литературы.
Хотя ни один из памирских языков так и не был реализован в самостоятельной литературной традиции, по существу, именно Зарубин закрепляет «этническую самостоятельность» памирцев в научном мире, выделяя их в отличные от таджиков иранские народы. Этот же подход будет положен в основу межнационального размежевания и образования Горно-Бадахшанской Автономной области в составе Таджикской ССР в 1929 г. При этом «неопределенность» самого Зарубина в вопросе о том, можно ли считать шугнанцев, бартангцев, рушанцев и другие народы Памира самостоятельными этносами или правильнее говорить о неких этнографических группах внутри единого памирского народа, характерна и для современных представлений о Памире. Причем как для памироведов, так и для жителей Горно-Бадах-шанской автономной области республики Таджикистан.
Это подтверждается и современными полевыми исследованиями. В июле — августе 2014 гг. в таких районах Памира, как г. Хорог, долины рек Гунт и Шахдара, долина реки Лянгар, на летовках и поселениях у озер Яшилькуль и Сарез и в долине Бартанга была проведена экспедиция МАЭ РАН, в состав которой входил и автор данной статьи. Экспедиция была приурочена к 100-летию первой экспедиции Зарубина на Памир и поддержана грантом РГНФ2.
Для народов Памира в конце XIX — начале ХХ в. была характерна, по всей видимости, самоидентификация по двум основным категориям. Объединяющим для них началом являлась религия — исмаилизм (отдельное течение в шиизме). Это вероисповедание противопоставляло памирцев практически всем другим народам Центральной Азии, где в это время доминировало суннитское течение в исламе. Вместе с тем рельеф и способы хозяйствования на Памире определяли значительные локальные (региональные) отличия между самими жителями Памира. Долины основных рек были отделены друг от друга мощными горными хребтами, и в каждой из них существовал свой язык — шугнанский, бартангский, ишкашимский, ваханский, язгулямский и т.д. В любом случае в каждой из долин выработалась собственная локальная идентичность, связанная не только с местом проживания и особенностями ведения хозяйства. В представлениях народов Памира за каждой этнографической группой (шугнанцами, бартангцами, язгулямцами и т.п.) закрепился определенный набор черт характера, психология поведения, что отразилось в фольклоре, песнях, музыке. Хотя локальная, «долинная» идентичность не всегда была ярко выражена или, в любом случае, обладала разными степенями «интенсивности», она сохраняется в определенной степени и сегодня. Двойственная идентичность «памирец» / «представитель конкретной долины» на современном этапе — в отличие от ситуации начала XX в. — отнюдь не приводит к конфликтным ситуациям или этнической разобщенности народов Памира. Обозначение места своего
2 РГНФ. Грант 14-01-18100 «е».
144
происхождения (Бартанг, Рушан, Ишкашим и т. д.) подчеркивается для того, чтобы указать на круг родственных связей, иногда — на определенную приписываемую черту характера (бартангцы — гостеприимны, жители долины Шахдары — веселые, склонны шутить и т. п.). При этом, насколько можно установить, ни за одной из этнографических групп не закреплено в настоящий момент негативных черт, ни одна не воспринимается как «чужая», не противопоставляется остальным с отрицательными характеристиками.
Для жителей Памира сегодня существенно и крайне важно противопоставить себя «таджикам», т. е. тем, кто, являясь гражданами Таджикистана, не родился и не вырос на Памире. Место настоящего проживания человека не столь важно, т. е. при «эмиграции» в Душанбе, Ходжент или другие города Таджикистана, равно и за его пределы, «памирец» в глазах жителей Памира остается «памирцем». В то же время можно с уверенностью утверждать, что, по существу, главным «Другим», чаще всего с негативной ментальной «окраской», для народов Памира остаются таджики. Близкие по языку и вероисповеданию к памирцам Таджикистана жители афганского Бадахшана также не воспринимаются как «свои» в силу различий в путях развития в течение ХХ в. Жители Хорога и других поселений Памира, находящихся в непосредственной близости от афгано-таджикской границы, любят подчеркнуть уровень собственного культурного и технического развития в противоположность «афганскому берегу».
Противопоставление «памирец» — «таджик» приобрело остроту после распада СССР и образования независимого Таджикистана. Известно, что в 1992-1997 гг., в период гражданской войны в республике, памирцы выступили на стороне оппозиции и в результате оказались в лагере проигравших. Несмотря на то, что последствия самой гражданской войны в значительной степени преодолены, отголоски ее ощущаются в некоторых районах Таджикистана. Но для Памира, на наш взгляд, важнее другое. За время существования СССР Горно-Бадахшанская область совершила впечатляющий скачок в плане технологического, научного и культурного развития, что отчетливо осознается самими памирцами и связывается именно с советской властью и приходом в регион «русских». Подчеркнуто уважительное и неизменно благожелательное отношение к русским (а вернее, русскоязычным гражданам России) продолжает доминировать на Памире по сей день. С «таджиками», наоборот, народы Памира склонны связывать «культурную отсталость», «чрезмерную религиозность», «ненужные религиозные обряды», которые не свойственны исмаилизму. Кроме того, памирцы любят подчеркнуть свою ориентацию на «европейские ценности», «демократичность», «свободолюбие», что, по их мнению, совершенно не сочетается с тем авторитарным стилем управления, который навязывается сегодня из Душанбе.
Имеющиеся объективные этнические различия (язык, вероисповедание) усугубляются в противопоставлении «памирцы» / «таджики» серьезными экономическими трудностями, тяжелыми условиями проживания на Памире, дороговизной основных товаров и услуг при минимальных доходах местного населения. При этом социально-экономическая ситуация на Памире, которая всегда была непростой, резко ухудшилась после распада СССР. Усугубляет ситуацию и тот факт, что транспортная инфраструктура развита крайне слабо, автомобильное сообщение с Хорогом (столица ГБАО) осуществляется фактически по единственной дороге, проложенной
145
в сложных горных условиях, местами не асфальтированной. Авиаперевозки также затруднены непредсказуемыми климатическими особенностями в горах. Поэтому к культурно-ценностным и религиозным различиям, имеющим часто все же искусственно сконструированный характер, характер «национального мифа», добавляется совершенно объективная географическая и социально-экономическая оторванность Памира от остальной части Таджикистана.
Таким образом, жители Памира сейчас по-прежнему придают значение локальным идентичностям (шугнанцы, рушанцы, бартангцы и т. п.), но не с целью противопоставить один народ другому, а скорее, в полушутливом и фольклорном значении. В то время как в начале ХХ в. были нередки случаи нападения и прямых военных столкновений между жителями разных долин. Нужно подчеркнуть, что в настоящий момент различные языки памирских народностей в значительной мере вытеснены шугнанским языком как языком «столицы» — Хорога. Противопоставление себя таджикам памирцы склонны закреплять в таких категориях, как «культура» — «бескультурье», «образование» — «необразованность», «демократичность» — «авторитаризм», «независимость, свободолюбие» — «раболепие, низкопоклонство», «светскость» — «чрезмерная религиозность». Однако народы Памира склонны подчеркивать уникальность и неповторимость своего региона, изолированного от других стран и близких им народов. Такое самовосприятие, восприятие самих себя как, с одной стороны, «жертв несправедливости», которым неоткуда ждать помощи, с другой — несколько честолюбивое (хотя и не без оснований) противопоставление самих себя всем другим окружающим народам приводит к сложным психологическим конфликтам внутри памирского социума. Возникают конфликты с таджикским этническим большинством в республике, которые периодически перерастают в вооруженные столкновения.
Обратимся теперь к другому аспекту деятельности И. И. Зарубина в сфере национального размежевания в Средней Азии в 1920-е годы, а именно его отношению к проблеме «сартов». Собственно, этой проблеме, а именно объему и содержанию понятия «сарты», посвящен весьма значительный корпус литературы, начиная по крайне мере с первой половины XIX в. Подробнейший анализ «превращений» этого термина проведен в работах известного российского исследователя С. Н. Абашина [17-19]. Именно Абашин показал, что рубежной датой в окончательной замене слова «сарт» на «узбек» стал 1917 год, а не позднейшие переписи 1920-х годов3.
На общем собрании Академии наук 14 февраля 1917 г. была организована Комиссия по изучению племенного состава пограничных областей России (КИПС). Первоначально в ее состав под председательством С. Ф. Ольденбурга вошли шесть членов: академики А. А. Шахматов, М. А. Дьяконов, Н. Я. Марр, В. В. Бартольд, В. Н. Перетц и Е. Ф. Карский. КИПС наметила две практические задачи: 1) составление этнических карт с объяснительными записками, 2) написание очерков о народах, проживающих в России. Но уже после падения самодержавия состав комиссии был существенно расширен. Членами КИПС стали многие известные отечественные ученые, среди которых были видные востоковеды. Весной 1917 г. состав Комиссии включал
3 В этой связи не совсем состоятельными представляются взгляды Р. М. Масова, который возлагает вину за «узбекизацию» на пантюркистов — чаще без имен, которые пробрались в советские органы власти. Несостоятельны подобные рассуждения уже потому, что решение об «узбекизации» созрело и отчасти было претворено в жизнь до установления советской власти. См.: [20, с. 11-14].
146
18 человек: академики В. В. Бартольд, В. И. Вернадский, М. А. Дьяконов, Е. Ф. Карский, Н. Я. Марр, С. Ф. Ольденбург (председатель), В. Н. Перетц, А. А. Шахматов (зам. председателя), а также Ф. К. Волков, Э. А. Вольтер, Д. А. Золотарев, Н. М. Моги-лянский, С. К. Патканов, С. И. Руденко (секретарь), А. Д. Руднев, А. Н. Самойлович, Л. Я. Штернберг и Л. В. Щерба. К 1920 г. в нее входит и молодой ученый И. И. Зарубин.
Новым словом в составлении этнических карт стала «Этнографическая карта Самаркандской области в границах 1917 г.» И. И. Зарубина. Она была приложена к исследованию Зарубина о населении Самаркандской области [21]. Зарубин показал на карте не только однородные в этническом плане пространства, но, самое главное, отразил смешанные этнические территории. Нашли свое отражение на карте следующие этносы и этнические группы: узбеки (в том числе каракалпаки, туркмены нуратинские, отуреченные иранцы), казахи, кыргызы, курама, таджики (в том числе ягнобцы), ирани, арабы, русские. Составитель выделил территории смешанного населения: узбеков и кыргызов (вместе с отуреченными иранцами); таджиков и узбеков; таджиков, узбеков, русских и среднеазиатских евреев. Все это Зарубин показал при помощи штриховок. По карте можно судить об этнических процессах, происходивших на данной территории, об этом, например, свидетельствует надпись «отуреченные иранцы». Именно так предпочитал Зарубин обозначать в тот момент сартов. «Этнографическая карта» Зарубина имела большое значение для дальнейшего этнического картографирования территории страны.
В начале 1920-х годов Зарубин готовит свои списки народностей Туркестана, Самаркандской области, а затем и редактирует общий список народностей СССР на основе данных переписей дореволюционных и сельскохозяйственной переписи 1917 г. [11; 22]. Зарубин прекрасно осознавал неточность имеющихся у него сведений и целый ряд административных недоработок в ходе проведения переписи 1917 г. и позднее. Но еще раз обратим внимание на фразу, которую выделял уже С. Н. Абашин [18, с. 154]: «Главный источник наших статистических сведений — с.-х. перепись 1917 года — в отношении терминологии страдает непоследовательностью: уже во время работ руководителями было разъяснено сотрудникам, что особого народа сарт не существует и что этот термин всюду должен быть заменен словом узбек. Это распоряжение могло быть выполнено только частично, что еще больше затрудняет разграничение и анализ материалов» [11, с. 15-16]. Сам Зарубин пишет, что руководителем переписи 1917 г. был «ныне покойный В. В. Русинов» [21, с. 3], но очевидно, что такое важное политическое решение отдельный русский чиновник принять не мог даже в 1917 г. При этом Зарубин пишет очень неопределенно, что инициатива принадлежала «передовым слоям сартского общества» [11, с. 15] или «руководящим кадрам узбецкого народа» [22, с. 33]. С. Н. Абашин затрудняется дать ответ, кто именно и как принял окончательное решение о замене сартов на узбеков, но инициатива, по его мнению [18, с. 155-156], должна была принадлежать В. П. На-ливкину, известному отечественному востоковеду, а в 1917 г. главе Туркестанского комитета Временного правительства. Наливкин и в дореволюционных своих публикациях скептически смотрел на правомерность употребления слова «сарт». Другой претендент на «замену» сартов узбеками — Шерали (Сер-Али) Лапин (1870-1919), казах, поступивший на русскую службу и резко полемизировавший с В. В. Бартоль-дом по поводу понятия «сарты». Лапин, по существу, настаивал на том, что «сарт» —
147
всего лишь бранная кличка, а никак не обозначение этноса. В 1917 г. во главе партии «Шурои Уламо» Лапин получил большинство на выборах в Ташкентскую городскую думу, был чрезвычайно влиятельной общественно-политической фигурой летом-осенью 1917 гг. [23], т. е. как раз во время проведения переписи.
На наш взгляд, даже в условиях политического хаоса 1917 г. представителям местной туркестанской администрации и общественно-политических движений все же нужно было опереться в своем решении на мнение и поддержку «центра», т. е. Петрограда, или кого-либо из научной среды «петербургского востоковедения». У Зарубина читаем далее: «При существующем ныне стремлении передовых кругов Туркестана к объединению вполне или почти оседлого турецкого населения края под именем узбеков, вполне основательным представляется мнению тюрколога
A. Н. Самойловича о желательности устранения термина «сарт» из статистической терминологии и замены его именем «узбек». В практическом отношении это может лишь ускорить сформирование нарождающейся национальности, которой, несомненно, предстоит большое будущее. В деле же этнического изучения края гораздо важнее детализация изучения отдельных племенных и территориальных групп населения и возможно большее накопление точного и проверенного материала, относящегося к таким группам. И чем дробнее будут эти границы, тем легче будет проведение этнических и культурных границ, поскольку вообще жизнь позволяет их проводить» [11, с. 20-21]. Александр Николаевич Самойлович (1880-1940), тюрколог по специальности, еще до революции термин «сартский язык» употребляет крайне неохотно, он предпочитает термин «среднеазиатко-турецкий язык» [24; 25]. Нужно помнить о том, что Самойлович — ученик выдающегося отечественного тюрколога
B. В. Радлова, а отношение Радлова к персидскому языку и таджикам хорошо известно. Радлов после своей поездки в Зеравшанскую долину в 1868 г. прямо пишет: «Мы видим здесь два элемента борющимися между собой: тюркский — народный, и персидско-арабский — магометанский. Последний, к несчастию, уже везде почти взял верх и делает невозможным всякое свободное развитие народа. При таких обстоятельствах не может быть и речи об умственных и материальных успехах... Только тогда, когда тюркский народный элемент получит крепкую поддержку от европейской цивилизации, тогда развитие народа станет возможным. нельзя терять времени, надо действовать поспешно» [26, с. 73].
Приведем еще одну цитату: «Точно так же как в европейской Турции хитрый, ловкий и деятельный грек резко отличается от ленивого, равнодушного, но честного турка, так и в Средней Азии хитрый, старательный и ловкий персиянин — от неуклюжего татарина. Впрочем, через смешение с персидским элементом и тюркское население городов во многих отношениях сблизилось в нравах своих с таджиками. В этом населении, которое, как настоящие таджики, написало на своем знамени слова: "выгода" и "жадность", высшей целью действий является материальное приобретение. несмотря на то, что магометане. ненавидят телесное напряжение тюркские жители городов не меньше, чем таджики. везде за самые ничтожные услуги требуют "силау" — подарка, сопровождая просьбу самой сладостной улыбкой. После жадности и страсти к приобретению, главная черта горожан — скупость. Кроме жадности и скупости отличительные черты их характера — трусость, лютость и лицемерие. отрезают головы, вырывают по одному зубу у пленных» [26, с. 74].
148
Именно в «фанатизированном», «магометанском» «элементе», говорящем на персидском (таджикском) языке, российская администрация еще задолго до 1917 г., по всей видимости, не без участия ученых-тюркологов и переводчиков-тюрков, видела особую опасность для своего будущего в Туркестане. Персидская и арабская письменная культура воспринимаются как проводники религиозного фанатизма и антироссийских настроений. Такое «политизированное» отношения к персидскому языку становится причиной в целом весьма негативного образа таджика.
Следует отметить, что к началу 1920-х годов, т. е. к тому времени, когда решалась судьба границ будущих союзных республик, главнейший российский тюрколог Радлов уже умер (1918 г.). Действующими и ведущими были А. Н. Самойлович и, в какой-то степени, С. Е. Малов. В. В. Бартольд отчасти пытался влиять на процесс национального размежевания — хорошо известна его записка по этому поводу, — но в силу политических обстоятельств при новой власти он едва ли мог играть «первую скрипку». Именно в этот период благодаря качественным сдвигам в лингвистической науке, новым работам по структурной лингвистике, опубликованным на Западе, вообще огромного внимания к лингвистическим исследованиям, главнейшим фактором этнического определения становится именно язык, а не антропологические данные, как в XIX в., не система хозяйствования или религия. К тому же как раз в начале 1920-х годов Бартольд выступил с прямой критикой протюркской и промусульманской, на его взгляд, политики, которая развернулась в Туркестане. В своем отчете о поездке в Туркестан в 1920 г. академик Бартольд сетовал: «Попытка сделать в Туркестане "государственным" языком татарский или даже османский (в первое время после революции большим влиянием в Туркестане, особенно в делах культурного строительства, пользовался турецкий офицер Эфендиев и другие турецкие военно-пленные) встретила сопротивление со стороны самих туземцев; все же в вопросе о языке правящие сферы подчинились влиянию турецкого или, по местной терминологии, "тюркского" национализма. В официальном объявлении о признании Туркестанской автономной республики (Известия от 27 августа 1920 г.) "коренными национальностями" Туркестана признаются только киргизы, узбеки и туркмены. Не признаны, таким образом, национально-культурные права действительных аборигенов Туркестана, иранцев-таджиков; не ограждены никакими юридическими нормами права русского языка, положение которого в Туркестане теперь будет основываться исключительно на его фактическом значении, как органа распространения среди туземцев европейской культуры» [27, с. 219].
Что же касается ведущего тюрколога-лингвиста в 1920-е годы А. Н. Самойлови-ча, то С. Н. Абашин сокрушается, что «к сожалению, Самойлович публично в 20-е гг. с изложением своей позиции по проблеме сартов не выступал» [18, с. 163]. Но, как выясняется, это не совсем так. В работе «К истории литературного среднеазиатско-турецкого языка» [28, с. 21-23] Самойлович пишет о том, что, по его мнению, было бы правильнее «признать единый "среднеазиатско-турецкий (а не «чагатайский» или «восточно-турецкий») литературный язык исламской эпохи" и установить внутри этого языка несколько периодов его развития в зависимости от культурных очагов и этнических и иных условий каждого из этих очагов, разных для разных периодов». При этом периоды суть следующие: первый с центром в Кашгаре и с образованием государства Караханидов, второй — с центрами в нижнем течении Сыр-Дарьи и в Хорезме (укрепление ислама среди огузов и кипчаков), третий период —
149
Чагатайский улус и развитие культурной жизни тимуридов, т. е. XV-XVI вв., деятельность Навои, «золотой век» среднеазиатско-турецкого языка. «Четвертый период развития литературного "среднеазиатско-турецкого" языка начинается на наших глазах, в ХХ в., и этот новый период, как сознают и его руководители, идет на смену периоду "чагатайского" и потому уже не носит этого имени. Язык четвертого периода называется литературным узбецким языком» [28, с. 23].
Еще раз вернемся к позиции И. И. Зарубина: «.ныне наблюдается стремление к полному устранению этого обозначения (сарт), как термина национального, с заменою его в соответствующих случаях словом узбек, объединяя таким образом совершенно отуреченных иранцев в общеузбецкой массе. Едва ли могут быть существенные возражения против такого расширенного понимания узбецкой народности, раз оно желательно в целях национально-культурного объединения» [21, с. 20]. Зарубин соглашается с «узбекизацией», но делает это вынужденно и неохотно. Вынужденно, потому что его авторитет как ученого пока не может быть сопоставлен с мнением А. Н. Самойловича, вынужденно еще и потому, что покойный к тому моменту Радлов сыграл весьма важную роль в судьбе самого Зарубина не только как наставник в области востоковедения. Именно благодаря настояниям Рад-лова исключенному из университета студенту Зарубину было разрешено сдать экзамены экстерном [3, с. 112].
Литература
1. Богорад Ю. И. Наш учитель Иван Иванович Зарубин: Иван Иванович Зарубин в моей судьбе // Вестн. С.-Петерб. ун-та. Сер. 13. 2010. № 1. С. 118-122.
2. Расторгуева В. С. И. И. Зарубин — лингвист // Иранский сборник. К 75-летию профессора И. И. Зарубина. М.: Изд-во восточной литературы, 1963. С. 3-16.
3. Рахимов Р. Р. Иван Иванович Зарубин (1887-1964) // Советская этнография. 1989. № 1. С. 111-121.
4. Саркоров С. А. Этнолингвистическая характеристика рушанцев: по материалам архива И. И. Зарубина: дис. ... канд. филол. наук. СПб., 2006. 153 с.
5. Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М.: Канон-пресс-Ц; Кучково поле, 2001. 288 с.
6. Соболев В. Г. Образ «таджика» в русской непрофессиональной литературе (конец XIХ в. — 1920-е гг.) // Таджики: история культура, общество / под ред. М. Е. Резван. СПб., 2014. С. 97-118.
7. Андреев М. С., Половцов А. А. Материалы по этнографии иранских племен Средней Азии: Иш-кашим и Вахан. (Доложено в заседании Ист.-филол. отделения 27 фев. 1908 г.) // Сборник Музея по антропологии и этнографии при Императорской Академии наук. Т. 1. Вып. 9. СПб.: Типогр. Имп. Академии наук, 1911. 41 с.
8. Зарубин И. И. Обувь горных таджиков долины Бартанга. Пг.: Типография Императорской Академии наук, 1915. С. 89-92.
9. Зарубин И. И. Материалы и заметки по этнографии горных таджиков. Долина Бартанга // Сборник Музея по антропологии и этнографии при Императорской Академии наук. Т. 5. Пг.: Типография Императорской Академии наук, 1917. С. 97-148.
10. Назаров Ф. Записки о некоторых народах и землях Средней части Азии Филиппа Назарова, Отдельного Сибирского Корпуса Переводчика, посланного в Кокант в 1813 и 1814 годах. СПб.: Главная редакция восточной литературы изд-ва «Наука», 1821. 98 с.
11. Зарубин И. И. Список народностей Туркестанского края. Л.: Изд-во Российской академии наук, 1925. 24 с.
12. Зарубин И. И. Орошорские тексты и словарь // Памирская экспедиция 1928 г. Труды экспедиции. Вып. VI. Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1930.
13. Зарубин И. И. Бартангские и рушанские тексты и словарь. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937. 96 с.
14. Зарубин И. И. Шугнанские тексты и словарь. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1960. 387 с.
15. Российский государственный военно-исторический архив. Ф. 400. Оп. 1. Д. 4616.
150
16. Бухерт В. Г. «Настоятельнейшие нужды Памирского района». Записка И. И. Зарубина. 1917 // Восточный архив. 2011. № 2 (24). С. 30-32.
17. Абашин С. Н. Население Ферганской долины (к становлению этнографической номенклатуры в конце XIX — начале ХХ века) // Ферганская долина: этничность, этнические процессы, этнические конфликты / отв. ред. С. Н. Абашин, В. И. Бушков. М.: Наука, 2004. С. 38-101.
18. Абашин С. Н. Проблема сартов в русской историографии XIX — первой четверти ХХ в. // Абашин С. Н. Национализмы в Средней Азии: в поисках идентичности. СПб.: Алетейя, 2007. С. 95-176.
19. Абашин С. Н. Возвращение сартов? Методология и идеология в постсоветских научных дискуссиях // Антропологический форум. 2009. № 10. С. 252-278.
20. Масов Р. М. История топорного разделения. Душанбе: Ирфон, 1991. 192 с.
21. Зарубин И. И. Население Самаркандской области, его численность, этнографический состав и территориальное распределение. С этнографической картой. Л. : Изд-во АН СССР, 1926. 34 с.
22. Список народностей СССР / под ред. И. И. Зарубина. Л.: Изд-во АН СССР, 1927.
23. Германов В. Политика формирования в Туркестанском крае лояльной России национальной элиты // Лаборатория общественно-политического развития стран ближнего зарубежья. URL: http:// www.ia-centr.ru/expert/2598/ (дата обращения: 01.02.2015).
24. Самойлович А. Н. К вопросу о сартах. (Рецензия на 3-е издание книги Остроумова «Сар-ты. Этнографические материалы»). Отдельный оттиск из журнала «Живая старина». Вып. 3. СПб., 1910. 5 с.
25. Самойлович А. Н. Драматическая литература сартов. Отдельный оттиск из журнала «Вестник Императорского общества востоковедения». 1916. № 5, 1 окт. Пг., 1917. 14 с.
26. Радлов В. В. Средняя Зерафшанская долина // Записки Императорского Русского географического общества. Т. VI. СПб., 1880. С. 1-92.
27. Бартольд В. В. Отчет о командировке в Туркестан. Август-декабрь 1920 г. // Известия Российской академии наук. Сер. VI. Т. XV. Пг., 1921. С. 188-219.
28. Самойлович А. Н. К истории литературного среднеазиатско-турецкого языка. // Мир-Али-Шир: сборник к пятисотлетию со дня рождения. Л.: Изд-во АН СССР, 1928. С. 1-23.
Статья поступила в редакцию 5 февраля 2015 г.
151
