CC BY
56
И. Уччелло DOI: 10.24411/1811-1629-2019-14048
РИТОРИКА СУДЕБНАЯ И ИДЕОЛОГИЧЕСКАЯ: УГОЛОВНЫЙ ПРОЦЕСС В ТРАКТОВКЕ ДОСТОЕВСКОГО
IRIS UCCELLO
JUDICIAL AND IDEOLOGICAL RHETORIC: CRIMINAL LAW PROCESS IN DOSTOEVSKY'S INTERPRETATION
Ирис Уччелло
Магистрант кафедры истории русской литературы филологического факультета
Санкт-Петербургский государственный университет Университетская наб., 7/9, Санкт-Петербург, 199034, Россия ► irisuccello41@gmail.com
Iris Uccello
Saint Petersburg State University 7/9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russia
Научный руководитель: д-р филол. наук, проф. А. Д. Степанов
В статье рассматриваются риторические стратегии, использованные Достоевским при интерпретации судебных процессов, в частности, дела Кроненберга (1876), которому посвящен ряд статей в «Дневнике писателя». С помощью микроисторического подхода автор показывает дискурсивные и идеологические причины искажения действительности в этих текстах.
Ключевые слова: риторика; референциальность; идеология; Достоевский; судебный вопрос.
The article discusses the rhetorical strategies used by Dostoevsky in interpreting the lawsuits, and in particular, the Kronenberg case (1876), which had been reviewed by the writer in a number of articles in his "Writer's Diary". By using a microhistorical approach, the author shows the discursive and ideological causes of the distortion of reality in these texts.
Keywords: rhetoric; referentiality; ideology; Dostoevsky; judicial matter.
Настоящая работа посвящена рассмотрению судебного вопроса в мировоззрении Достоевского. Нас будет интересовать вопрос о том, как писатель осмыслял ту действительность, которая стояла за судебными разбирательствами, и почему он эту действительность искажал. Известно, что в творчестве и в философии Достоевского не раз описываются или обсуждаются судебные процессы, по тем или иным причинам привлекшие внимание писателя. Одним из таких дел, несомненно, было дело Кроненберга, о котором в 1872 году в России писали все газеты.
Станислав Леопольдович Кроненберг (1846-1894) был польско-русским финансистом, сыном железнодорожного магната и протестантом (кальвинистом) по вероисповеданию. Почти всю жизнь он провел в Европе: окончив гимназию в Варшаве, уехал во Францию, где изучал политическую экономию и был удостоен ученой степени доктора философии. Во время франко-прусской войны участвовал в обороне Парижа и, окончив войну в звании лейтенанта, получил орден Почетного легиона. После смерти отца Кроненберг вернулся в Варшаву, чтобы взять на себя управление отцовскими делами. В 1876 году его имя прогремело на всю Россию в связи с громким процессом. Суть уголовного дела состояла в обвинении Кроненберга в том, что он наказал свою дочь Марию за кражу ягод настолько сильно, что дворничиха Ульяна Бибина
решила вызвать полицию. Кроненберга оправдали, что сильно возмутило общество. В качестве защитника выступал знаменитый либеральный адвокат и сотрудник журнала «Вестник Европы» В. Д. Спасович. Именно его оправдательная речь вызвала возмущение Достоевского и других литераторов, следивших за процессом. Считается, что Спасович стал прототипом адвоката Фетюковича в «Братьях Карамазовых».
Подход к интерпретации Достоевским этого процесса, который мы предлагаем, отчасти обусловлен методологией Нового историзма, стремящегося к экспликации исторического факта через осмысление событий с точки зрения самих участников, исходя из того, что полное понимание факта невозможно, но можно попытаться к нему приблизиться, учитывая не только события, но и взаимоотношения текстов и событий. По словам А. М. Эткинда, «речь идет не только о невозможности тотального объяснения, но и о невозможности финального понимания частного случая, о недостижимости такой интерпретации, которая остановила бы чтение, и о недейственности априорных схем» [16: 11]. Одной из близких к Новому историзму стратегий интерпретации, также подходящей для данного случая, является «микроистория», возникшая в Италии в 1970-е годы. Микроисторический подход предполагает восстановление характерных черт данной эпохи через призму внимательного отношения к мелким фактам и деталям, учитывая точку зрения участников событий. Микроисторики рассматривают историю не как сумму больших событий, а как взаимоотношение индивидуальных суждений и стратегий, то есть переводят ее в дискурсивную плоскость. Первым представителем школы, который занимался процессуальной действительностью, был Карло Гинзбург (р. 1939). Так, например, в книге «Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI в.» (1976) он рассмотрел записи дела, длившегося с 1583 по 1599 год, против Доменико Сканделла, обвинявшегося в ереси. Гинзбург скрупулезно изучил и проанализировал все обвинения и слова свидетелей, восстановив необычный для нас взгляд на мир человека, жившего в далеком прошлом.
Почему же для этого исследователю понадобилось именно судебное дело? С точки зрения Гинзбурга, судебные документы в этом смысле драгоценны: он сравнивает структуру общества с нарушителем, то есть с человеком, который нарушил общественные правила, установленные этой структурой, и показывает альтернативную официальной точку зрения на общество и реальность [5: 41].
Возвращаясь к делу Кроненберга, отметим, что это дело представлялось весьма характерным и важным многим современникам. А. Д. Градовский указывал на то, что оно послужило многим публицистам и литераторам поводом для высказывания собственных идей относительно актуального вопроса о пределах родительской власти и допустимости вмешательства государства в дела семьи: «Дело Кронеберга не могло не возбудить общественного внимания. Одни, без сомнения, встревожились этим процессом, опасаясь иметь в нем опасный прецедент для вторжения государственной власти в область семейных отношений; другие, наоборот, желали видеть в этом случае первый пример обуздания тех возмутительных злоупотреблений родительской властью, которые еще не редкость встретить в наше время» [6].
Для того чтобы понять дискурсивную природу того, что современники принимали за «событие», имеет смысл сопоставить два текста. Если обратиться к публиковавшимся в «Санкт-Петербургских ведомостях» процессуальным записям [11; 12; 13; 14], то перед нами предстает картина, разительно отличающаяся от пересказа процесса Достоевским. Несомненно, при оценке позиции писателя надо учитывать контекст публикации: Достоевский высказывался о процессе в «Дневнике писателя» — издании подчеркнуто субъективном, в котором автор давал оценки самым разным общественным вопросам. Нужно отметить, что в писательской карьере Достоевского никогда не было такого момента сближения с читателем до его появления. В отличие от критики, которая не оценила «Дневник», называя его «бред г. Достоевского» [9], публика с самого начала высоко оценила «Дневник». Сам писатель хотел сделать это издание дидактическим инструментом,
^^^ [взаимосвязь литературы и языка]
что проявилось и в стиле «Дневника». По словам Л. Андрулайтиса, здесь «„разговорность" стиля подчеркивает особого рода доверительность, близость между автором и читателем (что не свойственно ни „официальной" прессе, ни даже жанру дневниковой прозы как таковому)» [1].
В этой стилистике доверительной беседы Достоевский рассказывал и о деле Кроненберга: ему посвящен ряд статей: «По поводу дела Кроненберга», «Нечто об адвокатах вообще. Мои наивные и необразованные предложения», «Нечто о талантах вообще и в особенности», «Речь господина Спасовича. Ловкие приемы», «Ягоды», «Геркулесовы столпы», «Семья и наши святыни. Заключительное словцо об одной юной школе» [7: 50-73].
В первой статье Достоевский излагает суть случившегося и с самого начала делает акцент на том, что речь идет об истязании ребенка. Как всегда считал Достоевский, ребенок — образ Христов, он обладает ангельской чистотой и олицетворяет будущее. Во многих произведениях писателя, от «Неточки Незвановой» до «Братьев Карамазовых», предстают образы детей, а насилие над ребенком, с точки зрения автора, — единственное непростительное преступление: ср. главу «У Тихона» в романе «Бесы» и главу «Бунт» в «Братьях Карамазовых». Последний пример особенно показателен: в последнем романе представлен целый трактат о «детском вопросе», и именно там Иван высказывает мысль о том, что мировая гармония не стоит «слезинки ребенка». Некоторые исследователи полагали, что именно эта тема образует смысловой центр произведений русского писателя. Так, Вальтер Беньямин в работе «„Идиот" Достоевского» писал: «...именно нарушенное детство русского человека и русской земли парализует ее силу. У Достоевского постоянно чувствуешь, что благородное развитие человеческой жизни из жизни народа берет начало только в душе ребенка» [3: 20].
Однако недовольство Достоевского речью Спасовича и оправданием Кроненберга было обусловлено и другими обстоятельствами. В 1870-е годы общественно-политические и философские взгляды писателя уже давно и прочно сформиро-
вались. Достоевский, как и другие «почвенники», видел спасение России в возвращении образованного сословия к народной вере и морали («почве»), полагая, что период «ученичества» у Европы закончен, и раздираемая конфликтами современная западная цивилизация не может служить образцом для подражания. Многие образы людей из народа у позднего Достоевского идеализированы, и в этом нельзя не увидеть поиски «мессианского идеала русского народа» [17: 100].
Если с этой точки зрения взглянуть на дело Кроненберга, то легко увидеть, что именно «люди из народа» выступали на нем на стороне обвинителя: две простые женщины обвиняли своего хозяина — «иностранца», «магната» и «аристократа». Разумеется, это не прошло мимо внимания писателя. Достоевский всячески подчеркивает, что простая женщина, дворничиха, вызвала полицию потому, что бескорыстно любила девочку, хотя не могла говорить с ней, поскольку Мария говорила только по-французски: «Ульяна Бибина не могла хорошо понимать ее, полюбила ее просто из жалости, из симпатии к детям, которая так свойственна нашему народу» [7: 51]. Эта цитата раскрывает убеждение писателя в том, что простой народ своей чистотой и способностью к бескорыстной любви подобен маленьким детям.
Для Достоевского всегда было важно, кого именно судят, причем стремление встать на сторону народа у него может даже побеждать любовь к детям: не только в статьях о деле Кроненберга, но и в других откликах на судебные процессы он, как правило, встает на сторону простых русских людей. Так было, например, в 1876 году с делом швеи Екатерины Корниловой, которая обвинялась в покушении на убийство своей маленькой падчерицы. Во время процесса Корнилова признала себя виновной, но несмотря на это писатель продолжал ее активно защищать, настаивая на том, что она заслуживает оправдания по психолого-медицинским причинам. Во-первых, Корнилова была беременна: «Всем известно, что женщина во время беременности (да еще первым ребенком) бывает весьма часто даже подвержена иным странным влияниям и впечатлениям, которым странно и фантастично подчиняется
ее дух. Эти влияния принимают иногда, — хотя, впрочем, в редких случаях, — чрезвычайные, ненормальные, почти нелепые формы» [8: 150]. Во-вторых, Корнилова не могла больше терпеть того, что муж постоянно напоминал ей о своей бывшей жене, и, чтобы отомстить, решила выбросить из окна падчерицу.
Однако Кроненберг — «почти иностранец, несмотря на то, что он русский, он больше француз, он немец» [10] — не вызывал у писателя ни симпатий, ни стремления понять его психологические мотивы. С точки зрения Достоевского, Корнилову можно было оправдать, потому что она была «вне себя», но о том, что Кроненберг, по показаниям свидетелей, был настолько «вне себя», что после наказания даже не мог стоять на ногах от стресса, Достоевский умалчивает.
Итак, мы видим: несмотря на то, что в обоих случаях было совершенно преступление против ребенка, а оправдан по медицинским показаниям оказался только Кроненберг, писатель противопоставляет свое мнение судебному решению. Надо заметить, что защита Корниловой завершилась успешно: во многом благодаря участию писателя, ее оправдали.
Активно пользуясь в статьях защитной риторикой, Достоевский обращается и к теоретическим вопросам судебной риторики, связывая ее с фигурой адвоката — новым явлением в России того времени. Институт присяжных поверенных возник после судебной реформы 1864 года и воспринимался как примета демократизации общества. Большинство адвокатов — и в том числе В. Д. Спасович — придерживалось самых либеральных убеждений, и потому критика риторики Спасовича для Достоевского была одной из реплик в диалоге с его идейными противниками.
Очень важную интерпретацию речи Спасовича дал в свое время В. В. Виноградов в книге «О художественной прозе» (1930) — части задуманного им большого проекта построения истории русского литературного языка. Главная черта речи адвоката, с точки зрения лингвиста, заключается в том, что он «переводит» бытовые оценочные суждения на научный юридический язык, заменяя, например, «истязание ребенка»
на «телесное наказание». Из такого ложного перевода рождается рассказ, исключающий то чувство, которое могло бы побудить суд присяжных потребовать наказания для Кроненберга — какое-либо сочувствие к ребенку. «Риторические формы строятся негативно, на отрицании риторичности. С этой целью лексемы и синтагмы из сферы общелитературной речи переносятся в систему юридического языка» [4: 123]. Именно эти приемы Спасовича замечает и осуждает Достоевский в «Дневнике писателя». Виноградов обнаруживает в фигуре адвоката три образа говорящего. Во-первых, это бесстрастный исследователь, который тонко анализирует каждый факт и каждый термин, отвергая или утверждая их. Так, адвокат подвергает подробному и скрупулезному анализу следы на теле ребенка (заменяя этим описание сцены избиения) и доказывает, что не было истязания, а было именно наказание. Во-вторых, это повествователь, который создает рассказ, направленный «к определенным этическим и юридическим нормам, реализация которых в ходе событий должна быть оправдана» [Там же: 136]. Так Спасович создает «романный» образ Кроненберга, в котором каждая составляющая (суровое воспитание, подчиненность воле отца, «страстная» натура и т. д.) выступает как объяснение и оправдание преступления. И наконец, есть третий образ: Спасович поначалу отказывается от роли «защитника», которого должен заменить «исследователь» и «повествователь», однако в конце речи является другой защитник, который отстаивает уже не справедливость по отношению к отдельному человеку, а ценности «семьи и государства» [Там же: 141].
Анализ Виноградова часто подкрепляется суждениями Достоевского: например, ученый ссылается на «тонкое замечание» писателя о том, что «возраст девочки на протяжении всей речи ни разу не упоминается Спасовичем» [Там же: 129], что представляет собой форму сокрытия фактов. В другом месте Виноградов показывает, насколько тонко Достоевский разоблачает риторические функции «недосказанных намеков» в речи Спасовича [Там же: 139]. В отдельной главе своей работы Виноградов подробно анализи-
рует стратегию стилистического разоблачения Достоевским риторических форм в «Дневнике писателя»: писатель показывает, что адвокат подменяет подлинную действительность «мнимой». Талант Спасовича состоит в умении изымать «все „опаснейшие для себя вещи" из реального мира» и замещать их «фикциями своего лживого искусства» [Там же: 153].
Эти идеи Виноградова можно попробовать развить. Действительно, Спасович в статьях Достоевского предстает бессердечным и лицемерным оратором, неспособным откликнуться на страдания маленького ангела: «Нельзя семилетнюю крошку, безответственную вполне, во всех своих „пороках" (которые должны быть исправляемы совсем другим способом), — нельзя, говорю я, это создание, имеющее ангельский лик, несравненно чистейшее и безгрешнее, чем мы с вами, г-н Спасович, чем мы с вами и чем все бывшие в зале суда, судившие и осуждавшие эту девочку, — нельзя, говорю я, драть ее девятью рябиновыми „шпицрутенами", и драть четверть часа, не слушая ее криков: „папа, папа!", от которых почти обезумела и пришла в исступление простая, деревенская баба, дворничиха» [7: 61]. Однако если обратиться к процессуальным записям, эта риторика, основанная на образах «ангелов» и «демонов», может показаться сомнительной. «Ангельскому лику» мало соответствует описание реального ребенка: «Марья Кроненберг весьма симпатичная, красивая девочка, хорошо сложена и держит себя свободно, объясняется только на французском языке и отвечает на вопросы, предложенные через переводчика, не стесняясь и быстро» [11]. Характер ее изображается свидетелями как весьма непростой: так, учительница говорит о том, что «... с девочкой очень трудно было справиться, хотя она понятливая, но была рассеянная» [13]. Недовольная девочкой гувернантка высказывается еще более резко: «Девочка была непослушная, мало боялась родителей, и свидетельница с трудом заставляла ее повиноваться» [Там же]. Не выглядит в этих показаниях злодеем и отец: «Кроненберг очень часто ласкал дочку и играл с нею» [12].
Любопытно, что Мария после некоторого времени признает, что хотела украсть для дворничихи не просто ягоды, а деньги. Однако мы не можем обойти вниманием тот факт, что девочка говорила только по-французски, а Ульяна Бибина — только по-русски, и непонятно, как они бы могли договориться. Позиция Достоевского однозначна: он уверен, что девочка не могла украсть эти деньги: «...девочка, разумеется, выдумала, что хотела взять деньги для Аграфены, выдумала из фантазии или потому, что ей было так внушено» [7: 71]. В данном случае перед нами типичная «дискурсивная реальность», состоящая из показаний и мнений не согласных друг с другом сторон, когда «подлинная реальность» никак не может быть восстановлена. Идеолог Достоевский не позволяет психологу Достоевскому не только допустить другие версии произошедшего, но и просто задаться вопросом: почему же девочка придумала всю эту ложь?
Любопытна и риторическая стратегия Достоевского при создании образа главного злодея — С. Л. Кроненберга. Так, писатель цитирует не речь прокурора, а только отдельные фрагменты речи Спасовича. Однако особенность обвинения на этом процессе состояла в том, что прокурор, хотя он и выступал на стороне ребенка, считал телесные наказания нормальным явлением. Читая материалы дела сегодня, мы можем забыть о том, что отношение родителей к детям сильно изменилось за последние сто лет и что телесные наказания в то время считались естественными большинством общества. Однако признание этого сразу разрушило бы создаваемый писателем облик жестокого «иностранца»-истязателя.
Биография героя также переосмысляется Достоевским. Известно, что в молодости Кроненберг имел отношения с женщиной старше него. Его родители не хотели этого союза и не согласились на брак. Через несколько лет Кроненберг, встретив эту женщину, узнал от нее, что у него есть дочь, и сразу же решил обеспечить и признать ребенка. Достоевский, воспроизводя эти факты, представляет нам несколько иную картину: «...г-н Кронеберг уже отчасти пострадал за свое доброе дело, за то, что признал дочь свою,
которую мог не признать и забросить у крестьян навсегда» [7: 71], а затем всячески подчеркивает, что Кроненберг не любил дочь и поэтому истязал ее. Процессуальные записи позволяют значительно скорректировать это мнение. Адвокат в начале своей речи говорит: «Такова моя задача: объяснить случай. Я постараюсь передать обстоятельства дела такими, какими они были, ничего не увеличивая и не уменьшая» [14], и действительно старается следовать за фактами. В его интерпретации Кроненберг оказывается суровым и строгим, но при этом старается быть хорошим отцом. Свидетельница Жезинг, любовница Кроненберга, говорит: «Никогда не был он строг с ней, хотя она часто заслуживала наказания» [12]. Другие свидетели также выступают в защиту Кроненберга-отца: «Кроненберг и Жезинг обращались с девочкою очень внимательно и с заботою» [Там же], «Ковалевский, служивший у Кроненберга, старался уверять, что отец очень любил свою дочь» [Там же]. Надо подчеркнуть, что Кроненберг с самого начала решил обеспечить ребенка. Российские законы не разрешали признавать внебрачных детей, однако он, предприняв определенные усилия, сумел сделать это в Польше. Вопреки этим фактам, Достоевский утверждает: «Г-н Кронеберг в то время еще не очень-то думал о ребенке и вовсе не имел собственной сердечной потребности держать его при себе» [7: 60].
Говоря о причинах столь несправедливых суждений Достоевского о Кроненберге, нельзя обойти и другой важный вопрос — национализм и ксенофобию писателя. Уже Н. А. Бердяев [2] обнаруживал у писателя предубеждение по отношению к «чужим» национальностям и культурам: «Достоевский обнаруживает настоящую ксенофобию, он терпеть не может евреев, поляков, французов и имеет уклон к национализму» [3: 61]. Кроненберг соединял в себе все три нелюбимых русским писателям национальности: этнический еврей (выкрест), родившийся и выросший в Варшаве, учившийся во Франции и воевавший за нее. Наверное, было бы излишним приводить многочисленные цитаты из произведений Достоевского, как художественных, так и публицистических, подтверждающих мнение
Бердяева. Ограничимся суждением специально исследовавшего этот вопрос Яна Углика: «Когда речь идет о человеке, в характеристике которого на первый план выдвинута его национальность, тогда, как правило, в Достоевском пробуждается шовинист» [15: 136]. Добавим, что в случае Кроненберга на первый план была выдвинута не только национальность, но и аристократизм, богатство и ненавистный Достоевскому космополитизм. Соблазн противопоставления голоса такого героя голосам «простых русских женщин» оказался непреодолимым.
Итак, микроисторический подход — в данном случае предпринятое нами параллельное чтение судебных документов и публицистики Достоевского — позволяет сделать ряд выводов. Во-первых, «подлинная» история даже хорошо задокументированного и несложного (как кажется) эпизода в конечном итоге оказывается невосстановима. Интерпретации защиты и обвинения, либералов и консерваторов-почвенников расходятся радикально, лишая «факты» их «фактичности», превращая их в материал для «мнений». Во-вторых, при всем гуманизме Достоевского, его постоянном сочувствии «униженным и оскорбленным», риторика писателя была не свободна от идеологической нагрузки, Бахтинская идея «диалога», долгое время доминировавшая в исследованиях Достоевского, оборачивается в таких случаях диалогом Достоевского-идеолога с его идейными противниками — диалогом, в котором стороны равноправны только в том смысле, что обе стороны не могут выйти за рамки своей риторики и прийти к чистой «незавершенной» реальности.
ЛИТЕРАТУРА
1. Андрулайтис Л. «Дневник Писателя» Ф. М. Достоевского как прообраз сетевой публицистики // Октябрь. 2005. № 12. С. 168-171.
2. Бердяев Н. А. Русская идея. М., 2000.
3. Беньямин В. «Идиот» Достоевского // Вальтер Беньямин. Девять работ. М., 2019. С. 20-27.
4. Виноградов В. В. О художественной прозе // Виноградов В. В. О языке художественной прозы. Избр. тр. М., 1980. С. 56-176.
5. Гинзбург К. Сыр и черви. М., 2000.
6. Градовский Г. К. Жизнь и закон // Голос. 1876. 31 янв. № 31.
7. Достоевский Ф. М. Дневник писателя // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Т. 22. Л., 1981.
8. Достоевский Ф. М. Дневник писателя // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Т. 23. Л., 1981.
9. Ковнер А. Г. Литературные и общественные курьезы // Голос. 1873. 2 янв. № 1.
10. Судебная хроника // Голос. 1876. 24 янв. № 24.
11. Судебная хроника // Санкт-Петербургские Ведомости. 1876. 24 янв. № 24.
12. Судебная хроника // Санкт-Петербургские Ведомости. 1876. 25 янв. № 25.
13. Судебная хроника // Санкт-Петербургские Ведомости. 1876. 27 янв. № 27.
14. Судебная хроника // Санкт-Петербургские Ведомости. 1876. 28 янв. № 28.
15. Углик Я. Образ поляков в романах и публицистике Ф. М. Достоевского // Toronto Slavic Quarterly. 2011. № 37. С. 136-149.
16. Эткинд А. М. Новый историзм. Русская версия // Новое литературное обозрение. 2001. № 47. С. 7-41.
17. Carpi G. Umanità universale. Le radici ideologiche di Dostoevskij. Pisa: Tipografia Editrice Pisana, 2001.
REFERENCES
1. Andrulaitis L. (2005) «Dnevnik Pisatelia» F. M. Dostoevskogo kak proobraz setevoi pub-litsistiki [«A writer's diary» by F. M. Dostoevsky as a prototype of network journalism]. Oktiabr' [October], no. 12, pp. 168-171. (in Russian)
2. Berdiaev N. A.(2000) Russkaia ideia [Russian Idea]. Moscow. (in Russian)
3. Ben'iamin V. (2019) «Idiot» Dostoevskogo [Dostoevsky's The Idiot]. In: Val'ter Ben'iamin. Deviat'rabot [Walter Benjamin. Nine Works]. Moscow, pp. 20-27 (in Russian)
4. Vinogradov V. V. (1980) O khudozhestvennoi proze. In: O iazyke khudozhestvennoi prozy [about the language of the fiction], pp. 56-176. Moscow. (in Russian)
5. Ginzburg K. (2000) Syr i chervi [The Cheese and the Worms]. Moscow. (in Russian)
6. Gradovskii G. K. (1876) Zhizn' i zakon [Life and Law]. Golos [The Voice], no. 31. (in Russian)
7. Dostoevskii F. M. (1981) Dnevnik pisatelia [A Writer's Diary] // In: Dostoevskii F. M.
8. Polnoe sobranie sochinenii i pisem [Collected Works and Letters], in 30 vols., vol. 22. Leningrad. (in Russian)
9. Dostoevskii F. M. (1981) Dnevnik pisatelia [A Writer's Diary] // In: Dostoevskii F. M.
10. Polnoe sobranie sochinenii i pisem [Collected Works and Letters], in 30 vols., vol. 23. Leningrad. (in Russian)
11. Kovner A. G. (1873) Literaturnye i obshchestvennye kur'ezy [Literary and public curiosities]. Golos [The Voice], no. 1. (in Russian)
12. Sudebnaia khronika [Judicial Chronical] (1876). Golos [The voice], no. 24. (in Russian)
13. Sudebnaia khronika [Judicial Chronical] (1876). Sankt-Peterburgskie Vedomosti [St. Petersburg news], no. 24. (in Russian)
14. Sudebnaia khronika [Judicial Chronical] (1876). Sankt-Peterburgskie Vedomosti [St. Petersburg news], no. 25. (in Russian)
15. Sudebnaia khronika [Judicial Chronical] (1876). Sankt-Peterburgskie Vedomosti [St. Petersburg news], no. 27. (in Russian)
16. Sudebnaia khronika [Judicial Chronical] (1876). Sankt-Peterburgskie Vedomosti [St. Petersburg news], no. 28. (in Russian)
17. Uglik Ia. (2011) Obraz poliakov v romanakh i publitsistike F. M. Dostoevskogo [The image of the Poles in F. M. Dostoevsky's novels and journalism]. Toronto Slavic Quarterly, no. 37, pp. 136-149. (in Russian)
18. Etkind A. M. (2001) Novyi istorizm. Russkaia versiia [New Historicism. Russian Version].
Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Review], no. 47, pp. 7-41. (in Russian)
19. Carpi G. (2001) Umanita universale. Le radici ideologiche di Dostoevskij [Universal humanity. The ideological roots of Dostoevsky]. Pisa. (in Italian)
[ хроника]
ДЕНЬ ПРАКТИК ПО РУССКОМУ ЯЗЫКУ КАК ИНОСТРАННОМУ В ИНСТИТУТЕ ФИЛОЛОГИИ И ЖУРНАЛИСТИКИ СГУ им. Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОГО
В Институте филологии и журналистики СГУ им. Н. Г. Чернышевского 10 декабря 2019 года состоялся ставший уже традиционным День практик по русскому языку как иностранному. В аудитории всем желающим не хватило места.
Зрелищная часть мероприятия была посвящена результатам внеаудиторной работы с учащимися. Студенты из Китая представили вниманию зрителей отрывки из своих эссе на тему «Для чего необходимо получать высшее образование?», прочли «Сказку о золотом петушке» А. С. Пушкина и стихи в собственном переводе с китайского, инсценировали фрагмент сказки «Айболит» К. И. Чуковского, а также исполнили композицию «Серебристые снежинки». Магистрант 1-го курса ИФиЖ спел песню о Саратове.
Студенты из Ирака, Египта, Сирии геологического, географического и механико-математи-
ческого факультетов продемонстрировали богатство и красоту русского языка, выразительно прочитав басни И. А. Крылова «Ларчик», «Стрекоза и Муравей», стихотворения А. Твардовского «Опять зима. Кружась легко и неумело...», А. Фета «Чудная картина» и Ф. Тютчева «Чародейкою зимою».
В сценках «Три богатыря» и «Зима в Про-стоквашино» студенты из Нигерии, Ирака, Туркмении Института химии, биологического, географического и геологического факультетов показали свои навыки владения устной речью.
Мероприятие завершилось выступлением студентов из Туркменистана, которые прочли стихи о Саратове, признались в том, что им нелегко постичь «загадочную русскую душу» и поблагодарили всех преподавателей за терпение и труд.
http://ropryal.ru/2020/01/ день-практик-по-русскому-языку-как-ино/
