CC BY
19
-►
Актуальные проблемы языкознания
УДК 821.161.1
Н.А. Карлик
риторическая аргументация в афоризмах и афористических фрагментах женского авторства
(на примере «записок кавалерист-девицы» Н. Дуровой)
В последние десятилетия в российской филологической науке при анализе текстов самых разных жанров все чаще используется методология гендерного исследования. Весьма продуктивным представляется исследование проявления дифференциации мужского и женского полов в культуре, философии, истории, языке, литературе и искусстве. На каждом историческом этапе представление об общественном статусе мужчины и женщины, о существующих между ними иерархических отношениях находит разное выражение в произведениях, отражающих данную социальную проблему. Гендерный аспект лингвистики и литературоведения позволяет интерпретировать тексты с точки зрения отражения в них своеобразной гендерной картины мира, где специфически раскрываются мужской и женский тип и характер мышления.
Теория гендера, благодаря совместным усилиям философов, социологов, психологов и лингвистов, в настоящее время может быть признана достаточно разработанной. В современной филологии гендерная проблематика взаимоотношений пола и языка явлена в трудах, представляющих достаточно весомый корпус исследований. Ядром лингвистической гендерологии в настоящее время продолжает оставаться монография А.В. Кирилиной [2], тогда как в литературоведении исследовательский интерес оказывается смещен в сторону изучения последнего столетия жизни женской прозы и поэзии, начиная с Серебряного века (Г.В. Эфендиева, М. Михайлова) и заканчивая произведениями современных авторов, также прежде всего представляющими собой тради-
ционные прозаические жанры — романы и повести (М. Завьялова, Т. Мелешко, Е. Трофимова, Т. Ровенская, Г. Пушкарь, М. Черняк).
При этом следует отметить, что период формирования женской прозы, относящийся к первой половине XIX века, в том числе зарождение и развитие особой области женской прозы — женской афористики, в рамках ген-дерных исследований практически никак не отражен. В связи с тем, что обращение к малоформатным афористическим текстам, созданным женщинами-авторами, является абсолютно новым этапом в развитии лингвистических исследований, представляется целесообразным обратиться именно к тем источникам, в рамках которых они впервые стали доступны читателю, а именно к прозаическим произведениям, написанным женщинами-авторами в первой половине XIX века.
Женская проза первой половины XIX века с полным на то основанием может быть признана самостоятельным литературным феноменом, несмотря на то что представлена она прежде всего так называемыми «забытыми именами», авторами, чьи произведения в процессе последующей рецепции художественного творчества были вытеснены на периферию литературного процесса первой трети XIX века, но отнюдь не утратили своего поэтического своеобразия.
Естественно, что выделение корпуса малоформатных афористических текстов в отдельный феномен не могло бы иметь место, если бы происходило только на основании пола авторов, который ни для литературоведов, ни для лингвистов не имеет значения, если не сказывается на структурно-содержательных
характеристиках текстов, создаваемых этими авторами. В данном случае нас интересуют специфические особенности женской афористики, и в первую очередь тот суггестивный потенциал, который свойствен основной массе текстов, представляющих данный сегмент творчества, и формы его проявления на разных языковых уровнях. Укажем, что гендерное исследование афоризмов женской прозы имеет определенную прикладную значимость, так как позволяет на примере малоформатных текстов выявить те коммуникативные стратегии и тактики, которыми женщины пользуются для передачи читателям основных позиций своей картины мира, утверждения ее истинности.
В первой половине XIX века афористические произведения женской малой прозы не издавались отдельными сборниками. Афористический бум в России еще не наступил, и традиционный, известный со времен древнерусских собраний афористический жанр использовался на вторых ролях, как правило, во включениях в разного рода художественные тексты. Таким образом, можно сказать, что женская афорис-тика этого периода, как и мужская, может быть представлена только как некий «несобранный» цикл — афористические тексты, которые, как уже отмечалось, принято называть вводными, рассеяны по пространству романов и повестей.
Системное изучение художественной прозы первой половины XIX века в связи с феноменом пола, а также социокультурных процессов, отражающих в литературе своеобразие гендерной ситуации (прежде всего художественной оппозиции «феминность / маскулинность») этого времени, выявило ряд имен авторов, в произведениях которых наиболее четко выражена тенденция к использованию афористических вставок (Е. Ростопчина, Е. Ган, Е. Кологриво-ва, Н. Дурова).
В настоящей статье мы рассмотрим вопрос о принципах риторической аргументации в афористических фрагментах женской прозы на примере «Записок кавалерист-девицы» Н. Дуровой, в которых реализуется особое понимание гендерных отношений.
Н. Дурова на содержательном уровне неоднократно утверждала «отвращение к своему полу» и активно проявляла черты маскулинности на уровне повседневного бытового поведения. При этом отметим, что ее творчест-
во, изобилующее вставками афористического характера, по стилистическим особенностям может быть отнесено к женской прозе. Декларируя свое негативное отношение к женскому полу и нежелание принадлежать к нему, на речевом уровне Дурова воплощала черты женского мышления, и только контекст, связанный с агональной тематикой, в одном, но далеко не во всех ее произведениях, а именно в «Записках кавалерист-девицы», позволяет констатировать превалирование лексических единиц, связанных с «неженской» тематикой, — оружие, военное обмундирование и т. д. Более того, формы построения текстовых фрагментов и средства эмоционального подкрепления изображаемых событий, несомненно, обладают характеристиками, которые свойственны женской прозе.
Анализ языка женской афористики показывает, что гендер проявляется на разных языковых уровнях. Выбор грамматических, лексических, стилистических вариантов языковых единиц зависит от гендера. Как отмечает З.Р. Хачмафова, «гендер понимается как продукт культуры и социальных отношений, реализующихся в языке» [5, с. 188]. В связи с тем, что женская субкультура в контексте отечественной культуры XIX века находилась на позициях маргинальной, две тенденции в самопрезентации женщин в афористических текстах тяготеют к двум основным позициям: «жертва, которая нуждается в жалости и сочувствии» и «борец (существительное мужского рода здесь соответствует агональным характеристикам протеста) за справедливость, требующий свободы, уважения и уравнивания в правах с мужчинами». У Дуровой последнее воплощается в варианте утверждения необходимости свободы и независимости путем отказа от пола и женских гендерных ролей.
Для отечественной афористики нравоучительное человековедение с его «правилами жизни» к моменту, когда создавались первые женские афористические фрагменты, стало уже достаточно традиционным. При этом автор, о котором идет речь, отказывается эксплуатировать традиционные темы и формы и обращается к живой конкретике русского быта, находя в его пределах повод для моралистического нравоописания.
Примером обозначенной конкретизации нравоописания является афористический фраг-
мент из романа «Записки кавалерист-девицы» Дуровой. Вместо подражания жанровому канону она обращается к доступной ее личному опыту конкретике. При этом, вырываясь за пределы ограниченного круга «общих мест», доступных афористической дидактике, Дурова не желает оставаться в рамках единичной ситуации: чтобы остаться в пределах афористического жанра, она обращается за поддержкой истинности своего единичного наблюдения к «чужому слову», имеющему в рамках риторической аргументации дополнительные суггестивные возможности авторитетного мнения: «Правду говорил Ермолов, что трус солдат не должен жить. Тогда такое заключение казалось мне жестоким, но теперь вижу, что это — истина, постигнутая великим умом необыкновенного человека. Ленивый земледелец, расточительный купец, вольнодумец священник — все они имеют порок, противоположный их званию и выгодам, но пример их никого не увлекает, и они вредны только себе: бедность и презрение остаются им в удел. Но трус солдат!! У меня нет слов изобразить всю великость зла, какое может сделать один ничтожный, робкий негодяй для целой армии!.. И в теперешнем случае какие беды навлекло бы на мою голову одно только то, что трус испугался своей тени, убежал, увлек за собою других, был бы причиною ложного донесения, напрасной тревоги всего войска! Нет, робкий солдат не должен жить: Ермолов прав!» [1, с. 406]. Несомненно, обращение к авторитетному заключению Ермолова не является единственным суггестивным средством, представленным здесь. Отметим, что презентация Ермолова в качестве авторитета вербализуется Дуровой в соответствующих характеристиках, имеющих положительную коннотацию, — обращение «к великому уму необыкновенного человека» повышает ценность высказанной им мысли. Учитывая, что логически убедить в том, что солдат-трус достоин смерти, Дурова не может, она обращается к риторическим средствам: навешивает на труса ярлык «негодяй», активно использует восклицательные предложения, прием градации в уничтожении пороков: бедность — презрение — смерть, и даже гиперболизации — «ничтожный, робкий негодяй» несет великое зло «целой армии». Жестокое заключение, таким образом, начинает восприниматься как истина, чему служит и соответствующее его авторское обозначение. Заключив в лекси-
ческое кольцо синонимов «правда» — «прав» свое, с этической точки зрения сомнительное, мнение, Дурова продемонстрировала гендер-ные особенности женской афористической прозы, хотя в данном фрагменте не был упомянут ни один из распространенных гендер-ных доминантных концептов — ни любовь, ни счастье, ни семья.
Женские афористические тексты имеют тенденцию, оттолкнувшись от какого-то отдельного наблюдения, путем вербализованных размышлений, выражающихся в сложных, достаточно громоздких синтаксических построениях, в итоге утверждать, уже в качестве общепригодного правила, некую истину на базе того, что вначале было всего лишь частной деталью, неким индивидуальным опытом. Эта лаборатория рождения афористического высказывания может быть продемонстрирована в следующем тексте: «Для чего ж в сражениях, при виде тысячи смертей близких, ужасных, в душе моей не было и тени страха? Что значит это? Боль, мученье, смерть, не все ли равно — от пули, сабли неприятеля или от зубов и когтей свирепого зверя?Ни-как не могу добраться умом своим до настоящей причины как страха своего, так и неустрашимости. Неужели это оттого, что смерть на поле сражения сопряжена с славою, а на поле среди волков с одной только болью?» [Там же. С. 380]. В данном случае окончательного суждения (о том, что неустрашимость заставляет забыть о страхе, ибо взамен жизни приносит славу) Дурова так и не сформулировала, но для читателя этот афоризм является очевидным и легко рождается после прочтения текста, потому что к нему автор приводит всеми доступными ему средствами. В этом фрагменте все мысли выражены в форме вопросительных предложений, но последний вопрос, занимающий место итогового ответа, приобретает потенциал риторического, начинаясь с вопросительной частицы «неужели», превращая предположение-догадку в утверждение. Эмоциональное состояние, связанное с этим озарением, передается через структурную неполноту второго придаточного предложения, в котором выпадение семантически значимого элемента «смерть сопряжена» оказывается значимым для утверждения как единственно достойной смерти на поле боя, связанной с доблестью «неустрашимости» и отсутствием страха. Анафорический повтор «на
поле» заставляет развести по разным полюсам «поле сражение» как место, связанное с положительным действом во имя победы, дающее его участникам славу и почет, и «поле» в значении «пространство», в котором герой превращается в труса, ощущая в себе страх от угрозы встречи с волком. Синтаксический параллелизм и антитеза здесь работают на закрепление эффекта, создаваемое лексическими средствами и риторическими фигурами.
Помимо жанровой модификации афористического фрагмента, в котором логика текстопорождения ведет читателя к формированию некой сентенции в финале, женская афористика использует и механизм обратного движения: от тезиса к примерам-доводам, подтверждающим его. Здесь доводы также не имеют характерного для мужской афори-стики обращения к рассудку. Чтобы сделать спорную, сомнительную мысль приемлемой для читателя, в ход идут средства внушения. Эмоциональная убежденность пишущего, как и другие риторические аргументы, заставляет поверить, что автор прав и его утверждение истинно. Дурова, как уже отмечалось, чаще всего находится в своих наблюдениях за пределами основных гендерных доминант.
Приведем пример, где в основе афоризма «Счастие ослепляет!..» находится традиционно женский концепт «счастье», который выводится за пределы традиционной женской интерпретации его. Разворачивая первоначальный тезис, автор не обращается к теме любви, не говорит об изменах или игре страстей. Точнее, страсти имеют место, но они не носят гендер-ного характера. Доводом, подтверждающим правомерность утверждения, оказывается судьба Наполеона: «Счастие ослепляет!.. Мне часто приходит на мысль молитва Старна перед жертвенником Одена, когда он просит его наслать на ум Фингала недоуменье, предзнаменующее могущего паденье!.. Вопреки бесчисленным поклонникам Наполеона беру смелость думать, что для такого великого гения, каким его считают, он слишком уже уверен и в своем счастии и в своих способностях, слишком легковерен, неосторожен, малосведущ. Слепое счастие, стечение обстоятельств, угнетенное дворянство и обольщенный народ могли помочь ему взойти на престол; но удержаться на нем, достойно занимать его будет ему трудно» [1, с. 406].
Призму восприятия Наполеона Дурова задает через дословную цитату из трагедии В.А. Озерова «Фингал», особенно популярной в России в начале XIX века. Сопоставление с Фингалом, героем «Песен Оссиана», по имени которого и названа трагедия, несомненно, вводит Наполеона в контекст героических личностей прошлого, но, при том что акцент делается именно на молитве Старна, интертекст здесь оказывается необходим, чтобы представить героя не столько в момент триумфа, сколько, наоборот, в момент паденья — таким, каким он видится его врагу. Дурова здесь выступает в роли прорицательницы, которая в отличие от бесчисленных «поклонников» Наполеона видит за горизонтом его бесславное будущее, когда достойно занимать престол ему «будет трудно». На подкрепление этой авторской роли провидицы нацелено и упоминание молитвы Одину. В ней также заложен потенциал воссоздания в воображении читателя страшных картин грядущей судьбы Наполеона: Старн рисует Фингала «лютым зверем, страшилищем лесов», которого гонят ловчие в «расставленную сеть». Дурова, в момент написания «Записок» уже знавшая исход кампании, создает иллюзию своей способности видеть будущее, основанную, правда, на анализе ситуации и сведениях, оказывающихся скрытыми от Наполеона, ослепленного счастьем. Интересно, что лексема «счастье» присутствует и в молитве Старна, который видит себя в недалеком будущем обладателем «добычи счастливой». На уровне интертекстуальных взаимодействий актуальным оказывается свойство счастья приносить зло тем, к кому оно заглянуло, дестабилизируя и лишая чувства опасности, как это случилось и с Фингалом, и с Наполеоном.
Предостережение Наполеону, оформленное Дуровой как лично ответственное слово — «беру смелость думать», опять же благодаря интертекстуальному упоминанию о Фингале, расширяет круг лиц, для которых оно может быть актуально: счастье, как это было в истории Фингала, связанное с чувством любви, в его случае к дочери Старна Моине, не в меньшей степени может ослепить, чем счастье оказаться на престоле или одержать победу в войне. Интересно, что счастье, представленное изначально только как субъект действия, в процессе рассуждения само обретает характеристику той ущербности, ко-
торой оно награждает других: «слепое счастье» «ослепляет», ибо не видит, что творит.
Для женской афористической прозы характерно, как это показано выше на примере произведения Н. Дуровой, включение в текст ссылок на авторитетные источники для подкрепления мыслей автора. Это разного рода прецедентные тексты, в том числе пословицы, афоризмы, как известных мыслителей прошлого, так и современников, цитаты из художественных произведений. Как правило, женщины-авторы используют этот суггестивный прием, чтобы убедить реципиента, но можно привести пример, когда «чужой» афористический текст в гендерном дискурсе, который ведется на страницах автобиографии Дуровой, стал аргументом в защиту решения о смене ген-дерной роли, перехода из мира «женского» в мир «мужской». Хотя данное высказывание не находится в зоне авторского голоса, приведем его в качестве примера сильнодействующего суггестивного средства, которое, как отмечает и сама Дурова, кардинально изменило ее судьбу и привело к решению перестать идентифицировать себя с женским полом: «Она говорила мне в самых обидных выражениях о судьбе этого пола: женщина, по ее мнению, должна родиться, жить и умереть в рабстве; что вечная неволя, тягостная зависимость и всякого рода угнетение есть ее доля от колыбели до могилы; что она исполнена слабостей, лишена всех совершенств и не способна ни к чему; что, одним словом, женщина самое несчастное, самое ничтожное и самое презренное творение в свете!» [1, с. 281].
В этом фрагменте мы видим «ретрансляцию» определенного психологического состояния, связанного с ощущением безысходности, в ответ на которую героиня и стала проявлять протестные настроения. Интенция матери Дуровой имеет в данном случае провокативный характер: демонстрируя чувство подавленности, имитируемое через обилие лексических единиц, определяющих рабское положение женщин, она пытается вызвать в дочери аналогичное психологическое состояние. Объектом провоцирования в данном случае является аффективная сфера психики героини — ее чувства и эмоции.
Особенности воздействия одного человека на другого через включение механизма провоцирования были подробно рассмотрены в монографии В. Степанова. Исследователь, в
частности, отмечает, что «провокативная база манипуляции выражается в мотиве подчинения собственной воле воли другого человека; данный мотив опирается на априорную (само) уверенность провоцирующего в собственной силе и особых полномочиях» [4, с. 54]. Мать Дуровой, обладая родительскими полномочиями, как раз и преследовала манипулятивную задачу, связанную с активизацией у дочери чувства страха и изменением ее линии поведения в сторону смирения и послушания. В итоге данный малоформатный текст оказывается многосмысловым: прямой буквальный смысл высказывания, основанный на гендерной бинарной оппозиции царство свободы мужчин — вечная неволя женщин, с учетом провокативно-го дискурса, в который Дурову втягивает мать, оказывается дополнен косвенным, вторичным смыслом, обусловленным контекстом ролевых распределений в их семье, где мать выступала с позиции силы и диктата, а дочь оказывалась в роли жертвы.
Преобразование внутреннего мира героини, мира ее субъективности, как мы видим, происходит через использование эффективных средств воздействия — языковых знаков, в семантике которых закреплены негативные эмоции. Таким образом, эмоционально-оценочный компонент может быть отнесен к прагматическому аспекту лексического значения слов, через использование которых и реализуется механизм воздействия создателя текста на его читателя или слушателя.
Обратим внимание на генеративный регистр, выбранный матерью Дуровой для обобщения своего опыта («по ее мнению») и соотнесения его с универсальным опытом всех женщин: охватывается обозримая протяженность — «от колыбели до могилы», учитываются все возможные этапы — «родиться, жить и умереть» и не допускается никаких исключений, т. е. речь идет обо всех женщинах как представительницах определенного пола. Поднявшаяся на высшую ступень абстракции от событийного времени и места, женщина (не случайно здесь употреблено существительное в единственном числе) предстала во мраке своей трагической доли, причем без каких-либо ограничений — сословных, возрастных, национальных. Любая женщина оказывалась не просто жертвой — синонимическое поле трагической судьбы тут
складывается из контекстуальных синонимов, представленных такими лексическими единицами, как «рабство», «угнетение», «неволя», «зависимость», но и вполне заслужившей такое положение отсутствием совершенств и способностей. Синтаксический параллелизм целой цепочки аксиоматических утверждений производит, можно сказать, зомбирующее действие. Анафорические повторы, организующие однородные придаточные, в последнем из них усиливаются модальным выражением «одним словом» (в значении «чего говорить, когда и так все ясно») и расположенными по нарастанию степени негативной характеристики определениями женщины, с троекратным повтором слова «самый» в каждом из них, переводящего прилагательные «несчастный», «ничтожный», «презренный» в превосходную степень. «Обидные выражения», как их обозначила сама Дурова, эмоционально преподнесенные, о чем говорит выбор восклицательного предложения, хотя и не были подкреплены никакими доказательствами, вызвали эмоциональный отклик в душе героини и повлияли на изменение ее картины мира, а в конечном счете и на гендерные предпочтения.
При этом нельзя не согласиться с И. Сав-киной, которая отмечает, что «мотив обретения свободы (а не перемены пола)» акцентируется в прозе Дуровой как главный [3, с. 16]. Афористическое утверждение «свобода, драгоценный дар неба» вписывается именно в автобиографический рассказ о побеге из дома. Имея универсальный характер, данное утверждение маркирует индивидуальный переход Дуровой от «женского» к «мужскому»: женская участь, благодаря риторическим усилиям матери, подкрепленным и на уровне соответствующих действий, навсегда стала ассоциироваться у нее с рабством, с замкнутым пространством, откуда нет выхода. Поэтому нейтральное утверждение о свободе перерастает у Дуровой в своеобразный гимн, посвященный ей. В нем, как и в предыдущем фрагменте о судьбе женщины, оказываются реализованы суггестивные возможности афористического жанра: «Свобода, драгоценный дар неба, сделалась наконец уделом моим навсегда! Я ею дышу, наслаждаюсь, ее чувствую в душе, в сердце! Ею проникнуто мое существование, ею оживлено оно! Вам, молодые мои сверстницы, вам одним понятно мое восхищение! Одни только вы
можете знать цену моего счастия! Вы, которых всякий шаг на счету, которым нельзя пройти двух сажен без надзора и охранения! которые от колыбели и до могилы в вечной зависимости и под вечною защитою, бог знает от кого и от чего! Вы, повторяю, одни только можете понять, каким радостным ощущением полно сердце мое при виде обширных лесов, необозримых полей, гор, долин, ручьев, и при мысли, что по всем этим местам я могу ходить, не давая никому отчета и не опасаясь ни от кого запрещения, я прыгаю от радости, воображая, что во всю жизнь мою не услышу более слов: „Ты девка, сиди! Тебе неприлично ходить одной прогуливаться!"» [1, с. 303]. В этом фрагменте риторическая аргументация первоначального тезиса представлена в самом разнообразном синтаксическом и лексическом воплощении: Дурова использует и обращение к потенциальным читательницам.
В данном случае Дурова прибегает к известной в риторике стратегии мобилизации. Для нее характерно представление какой-либо ситуации в черных красках и варианта ее изменения к лучшему при условии каких-либо действий, которые могут совершить те, к кому обращен текст. Целевая аудитория Дуровой — «молодые сверстницы», с которыми она в рамках данного фрагмента находится в оппозиционных отношениях, имеющих гендерный характер, так как главным качеством, отличающим Дурову, оказывается «свобода», в обществе традиционно являющаяся маскулинной характеристикой. Используя прием анафорического повтора, она дважды ставит в сильную позицию начала высказывания словосочетания «одни только вы», «вы, повторяю, одни только», отделяющие тех, кто может знать цену ее «счастия» и понимать «радостное ощущение» свободы, как раз потому, что им это оказывается недоступно. Изменяя формы выражения, перефразируя и подбирая все новые и новые синонимы («вечная зависимость», «вечная защита, бог знает от кого и от чего», «запрещения», «надзор»), Дурова заполняет женское семантическое поле, антонимом каждому компоненту которого будет одно ключевое понятие мужского — «свобода». Таким образом, все в этом фрагменте подчиняется бинарности представления содержания, презентации на контрастах с точной оценкой хорошо/плохо двух противопоставленных вариантов женской судьбы: с сохранением ген-
дерных признаков и с сознательным отказом от них. Принцип антитезы в такого рода афористических текстах — маркер мобилизующей стратегии: благодаря оценочным характеристикам создается иерархия в вербализованных вариантах, с явным доминированием ситуации отказа от традиционно женской модели поведения. Пренебрежительное высказывание, которым заканчивается фрагмент: «Ты девка, сиди! Тебе неприлично ходить одной прогуливаться!», может восприниматься в данном случае не как воспоминание Дуровой о неоднократно произносимых в ее адрес словах, которые она надеется больше не услышать, а скорее как обращение к тем самым молодым сверстницам, которые, прочитав этот фрагмент, полный эмоций, ощущения свободы и призыва ее разделить, что видно в выборе только восклицательных конструкций, не «заразятся» ее настроением и так и останутся в своей вечной неволе.
Таким образом, рассмотрев особенности риторической аргументации в афористических фрагментах в «Записках кавалерист-девицы» Н. Дуровой в контексте гендерного подхода к изучению текста, можно сделать вывод, что на всех языковых уровнях она демонстрирует особенности, которые не свойственны мужской афористике. Прежде всего, речь идет о распространенном среди женщин-авторов формировании первоначального тезиса, с включением в него модальных слов, утверждающих реаль-
ность сообщаемого. Эмоциональное отношение к фактам действительности проявляется в выборе лексических единиц, имеющих эмоционально-оценочный компонент, и через использование восклицательных синтаксических конструкций. Достаточно сложные способы оформления текстов на уровне синтаксических операций отражают специфику риторической аргументации, которая превалирует в рассматриваемых текстах. Наличие антитез, синтаксического параллелизма, построение семантических полей через черно-белые бинарные оппозиции и обилие риторичеких вопросов в афористических фрагментах позволяют утверждать, что суггестивный потенциал используемых средств в женской афористике больше, чем в мужской. Особенно это относится к афористическим текстам, в которых не оказывается места логически спаянным суждениям. Риторические аргументы вызывают определенного рода чувства, эмоции и формируют определенное отношение к изображаемым явлениям, людям и предметам. Внушая, «заражая» своими чувствами, убеждая ссылками на авторитеты, используя значимые для реципиентов прецедентные тексты, Н. Дурова демонстрирует на практике реализацию провокативных и мани-пулятивных стратегий воздействия. Именно это и дает градус суггестии, который в женской прозе оказывается гораздо более высоким, чем в мужской.
список литературы
1. Дурова, Н.А. Записки кавалерист-девицы [Текст] / Н.А. Дурова // Давыдов Д.В. Дневник партизанских действий 1812 года. — Л.: Лениздат, 1985. — (Страницы истории Отечества).
2. Кирилина, А.В. Гендер: лингвистические аспекты [Текст] / А.В. Кирилина. — М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1999.
3. Савкина, И.Л. «Женственное» и «мужественное» в творчестве Надежды Дуровой [Текст] / И.Л. Савкина // Рос. женщины и европ. культура. — СПб., 1994.
4. Степанов, В.Н. Провокативный дискурс социально-культурной коммуникации [Текст] / В.Н. Степанов. — СПб.: Роза мира, 2003. — 263 с.
5. Хачмафова, З.Р. Гендерная стратификация языка женской прозы (на материале русского и немецкого языков) [Текст] / З.Р. Хачмафова // Изв. Рос. гос. пед. ун-та им. А.И. Герцена. — 2012. — Вып. 120. - С. 186-196.
