Научная статья на тему 'Революция и ее причины: ответы и новые вопросы'

Революция и ее причины: ответы и новые вопросы Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

CC BY
5404
228
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Текст научной работы на тему «Революция и ее причины: ответы и новые вопросы»

Политические институты и процессы

А. А. Никифоров

РЕВОЛЮЦИЯ И ЕЕ ПРИЧИНЫ: ОТВЕТЫ И НОВЫЕ ВОПРОСЫ

В науку революция вошла через труды ее участников, исследования кабинетных историков и размышления политических философов: Т. Пейна, аббата Сьейеса и Л. Троцкого; Ф. Гизо, И. Тэна и И. Минца; Э. Берка, А. де Токвиля и К. Маркса, многих других. Созыв Долгого парламента и предъявление королю «Великой ремонстрации» (перечня злоупотреблений Карла I), «Бостонское чаепитие», взятие Бастилии и эпоха якобинского террора, выстрел «Авроры» и «красный»/«белый террор», — непреходящие исторические образы классических Великих революций в Англии 1640 г., США 1776 г., Франции 1789 г., России 1917 г. Подобную исторически сложившуюся традицию описания / осмысления революционного феномена современный израильский ученый Ш. Эйзенштадт очень удачно отразил в метафоре «чистого образа революции»: 1) наличие освободительного идеала; 2) фундаментальный характер причин; 3) насильственный характер событий; 4) радикальный разрыв с прошлым; 5) тотальность изменений (см.: Эйзенштадт, 1999, с. 44-45). Наиболее эталонна в этом отношении, конечно, Французская Революция с её освободительным идеалом лозунга «Свобода, равенство и братство»; непримиримыми противоречиями между сословиями французского общества и публичной казнью Людовика XVI, открывшей эпоху террора; радикальным разрывом со старыми порядками через учреждения республики и принятие нового французского календаря — символического атрибута революционной эры.

В конце XIX - начале XX в. в Европе и Соединенных Штатах сформировались теоретико-методологические основы современных академических общественных наук, а в 1917 г. в далекой России произошли две внезапные смены власти, разошедшиеся вскоре под заголовками «Русской революции» по всем развитым на то время странам (см., напр.: Harper, 1917). Технические новшества (телефон и телеграф) и общее развитие доступа к вторичной информации позволили очень быстро появиться первым работам о новом революционном кризисе (см., напр.: The New York Times, 1918).

Теории «естественной истории революции». Временем появления первых академических трудов по проблеме революции стали 20-30-е годы XX в., а местом — Соединенные Штаты. Это первое поколение исследований проблемы, социологических и ис-торико-социологических в своей основе, возглавили работы П. Сорокина «Социология революции» (1925), Л. Эдвардса «Естествен-

© Никифоров А. А., 2008

ная история революции» (1927), Д. Петти «Революционный процесс» (1938) и К. Бринтона «Анатомия революции» (1938). Социологический подход иммигрировавшего в США российского социолога указывает на то, что причиной всякой революции становится «увеличение подавленных базовых инстинктов большинства населения» (Сорокин, 1992, с. 272). Следуя в духе позитивной философии О. Конта, он четко обозначает универсальные базовые инстинкты/рефлексы/импульсы (у Сорокина эти понятия синонимичны), подавление которых вызывает революцию: пищеварительный рефлекс (воздействие голода или неравного распределения продуктов питания); инстинкт самосохранения (воздействие войны и террора); рефлекс коллективного самосохранения (репрессии по отношению к семье, религиозной секте, партии и т. д.); половой рефлекс (отсутствие условий для его удовлетворения, распространение похищений/насилия жён и дочерей, принудительное замужество/развод); собственнический инстинкт (господство бедности и лишения масс, особенно на фоне благоденствия меньшинства населения); импульс свободы (ограничение миграции и коммуникации людей).

Подобная бихевиористская трактовка причин революции дополняется утверждением Сорокина, что для революционного взрыва правящий режим должен испытывать недостаток средств подавления выступлений снизу, что он, в свою очередь, связывает с вырождением управленческой элиты (Сорокин, 1992, с. 287). Хотя работа заняла отдельное положение в череде тематических исследований, Сорокин в определенной степени оказал влияние на Л. Эдвар-дса и на такого представителя теории «относительной деприва-ции», как Т. Гёрр.

«Анатомия революции» К. Бринтона является прекрасным примером, показывающим все достижения подхода «естественной истории революции», начало которого было фактически положено одноименной работой американского священника и историка-социолога Л. Эдвардса. Следуя в русле работы своего предшественника, Бринтон анализирует примеры классических революций и выделяет общую черту предреволюционных обществ — во всех случаях правительства стояли перед лицом финансовых затруднений. Другой чертой революции становится групповое чувство фрустрации, когда преимущественно экономическое недовольство населения резко усиливается от «осознания того, что их возможности достижения преуспевания в этом мире незаконно ограничены политическими преобразованиями» (Brinton, 1965, p. 34). На этом фоне происходит политизация недовольства, когда пропаганда превращается в мощное средство, способное вызвать выступления угне-

тенных групп и даже бунты, драматический характер которых только усиливает вероятность успеха революции (Вг1п1оп, 1965, р. 35). При этом финансовые трудности снижают неэффективность деятельности правительства и впоследствии делают его беспомощным в применении силы.

Другой необходимой составляющей революции становится «смещение лояльности интеллектуалов» — концепция, которую Бринтон напрямую заимствует у Л. Эдвардса. Его суть состоит в том, что большая часть интеллектуального сообщества в предреволюционных обществах оборачивается против правительства и позже выражает идеи, которые формируют и определяют групповое недовольство (см.: Вг1п1оп, 1965, р. 39-49; Грязнова, Подвойский, 2005, с. 82-85). В подобной ситуации происходит раскол элиты, за которым вскоре следует кризис правительства и наступление революционной ситуации.

Следуя идеям предшествующих работ о революции как о развивающемся фазовом процессе, Бринтон выделяет четыре его стадии: 1) фактическое ниспровержение правительства, 2) правление умеренных, 3) появление радикалов и сопутствующее им господство террора и, в итоге, 4) термидор. В более позднем варианте издания своей работы ученый создает типологию революций: народные революции (Англия, Америка, Франция, Россия), правые или фашистские революции (Италия и Германия), национально-территориальными революциями (Америка, Алжир) прерванные революции (гражданская война в США), социально-экономические революции (Англия, Франция, Россия) и др. (см.: Вг1п1оп, 1965, р. 21-24). Что важно в данной типологии, так это критерий отбора случаев, который почти исключительно основывается на идеологии вовлеченных в революционную борьбу групп.

Общие теории революции и конфликта. В 1950-е и 1960-е годы, когда на месте бывших колоний формировались новые национальные государства, беспорядки в университетах и негритянских гетто взрывали политическую стабильность послевоенной Европы и США, а в научной среде выросла заинтересованность в теоретическом осмыслении революционных потрясений и восстаний. Подобный интерес сформировал два основных теоретических направления: теории системного/ценностного согласования или консенсуса (Смелзер, Джонсон) и агрегативно-психологический подход (Фейерабенды, Дэйвис, Гёрр). Теоретическим фундаментом первого подхода стал структурный функционализм Т. Парсонса и Р. Мер-тона, поставивший во главу угла для исследователей конфликта проблему социальной аномии, нарушения системного равновесия и

дисфункции системы. Если Н. Смелзер рассматривал революцию в контексте общей теории поведения — возникновения и последующей мобилизации ценностно-ориентированных движений, то Ч. Джонсон концентрирует свое внимание на причинах возникновения революционной ситуации как таковой. При этом для ученого равновесие социальной системы является идеальным типом, точкой отсчета для определения революционных изменений (см.: Johnson, 1964, p. 4). Следуя в русле функционализма, исследователь отмечает, что внутри самой социальной системы общие ценности и характер функционального разделения между ее частями может меняться из-за входящих импульсов: воздействия империализма, открытия новых территорий, религиозных нововведений, технологические инновации и т. д. В нормальном состоянии социальная система обладает механизмами приспособления к этим импульсам. Однако если эти механизмы перестают работать, то система выходит из равновесия. Разбалансировка системы или ее «множественная дисфункция» в основном может произойти, во-первых, из-за кризиса социализации; во-вторых, из-за нецелесообразного распределения ролей внутри социальной системы; в третьих, когда общество больше не соглашается с ранее установленными целями; в четвёртых, когда появляющиеся в результате этого конфликты не решаются мирным путём (Johnson, 1966, p. 106).

Джонсон приводит примеры (Великая депрессия; Закон о торговле зерном 1846; Акты об огораживании крестьян в Англии в 1760-1830 гг.), которые по своим показателям и последствиям должны были привести к революциям, которые не произошли. Причину этого ученый видит в том, что социальные системы способны функционировать в подобных условиях до тех пор, пока будет иметь место следующее: существование социальных проблем не будет ясно осознано элитами и массами; между ними не появится общее соглашение по поводу необходимости изменений; тот сектор общества, в котором преобладает дисфункция, не будет выделен из общего контекста социальной системы (Johnson, 1964, p. 9).

Теоретические основания подхода Джонсона лежат не только в структурном функционализме, но также в теории принуждения Макса Вебера. Таким образом, предпосылками революции являются два необходимых взаимовлияющих фактора: напряжение, вызванное несбалансированностью социальной системой, и, с другой стороны, неэффективность целенаправленных действий политического руководства. Последнюю предпосылку автор определяет через «дефляцию власти» (чрезмерное использование силы политическим руководством в условиях дисбаланса системы) и «потерю авторитета» (непреклонное использование силы политической элитой).

Для объяснения конкретных причин конфликта ученый вводит концепт «акселератора» конфликта, то есть тех факторов, которые сводят на нет сдерживающий эффект правительственной силы и заставляют вспыхнуть революционный конфликт: поражение в войне, репрессии, отказ сил правопорядка выполнять приказы органов власти.

Трактуя революцию как насильственную деятельность, Джонсон фокусирует внимание на вооружённых силах: положении в армии, настроении среди офицерского корпуса, доступности оппозиции средств и методов ведения вооруженных действий. Таким образом, для автора ни одна современная революция не будет иметь успех, если вооружённые силы государства остаются боеспособными и внутренне целостными или если революционеры не верят, что они могут каким-либо образом снизить потенциал их вмешательства. Данный акцент на военном факторе неудивителен, учитывая исторический контекст создания теоретического подхода: война за независимость на Кубе, в Алжире, герилья в странах Латинской Америки.

Поскольку для автора революция во многом является производной от рассогласования ключевых общественных ценностей, то классификация революций осуществляется исходя из четырех основных критериев: целей революционной борьбы; идентификации революционеров (с массами, элитой как авангардом масс, элитой); целей революционной идеологии; спонтанного или организованного характера конфликта (Johnson, 1964, p. 27). Соответственно производными типами данных классификаций революции становятся: жакерия; милленарианистские; анархистские восстания; якобинская/коммунистическая революция, государственный переворот в ходе тайного сговора; массовое вооруженное восстание.

В 1950-х и 1960-х годах в американской политологии произошла смена парадигмы, получившая название бихевиоралистской революции. Началось утверждение новых методологических принципов: использование строгих методов анализа; акцент на эмпирическом анализе политического поведения; ориентация на теоретические обобщения и создание «чистых теорий»; отделение исследовательской деятельности от ценностной составляющей и либеральный плюрализм (см.: Истон, 1997, р. 13-17). Подобная борьба внутри политологического сообщества против «сверхфактичного» характера работ традиционной политической науки нашла свое яркое выражение в работах представителей агрегативно-психологического подхода, особенно в работе Тэда Гёрра «Почему люди бунтуют» 1970 г. Данный теоретический подход находится на стыке психологии и социологии, а сам анализ причин возникновения революционного конфликта располагается в плоскости ис-

следования детерминант политического насилия.

Основой данного подхода является более раннее исследование Дэвиса о влиянии неудовлетворенности населения условиями своего существования на вероятность возникновения восстаний и революций. В сущности, в своем анализе предшественник Гёрра опирается на утверждение А. де Токвиля, суть которого можно выразить в фразе о том, что «зло, которое долго терпели как неизбежное, становится непереносимым от одной только мысли, что его можно избежать» (Токвиль, 1997, с. 141). Исходя из данной концептуальной посылки, в ходе анализа Дэвис приходит к мнению, что «вероятность возникновения революции наиболее высока, когда продолжительный период объективного экономического и социального подъема сопровождается периодом резкой инверсии» (0ау1ез, 1962, р. 6). В этой ситуации неосуществимость реализации растущих ожидания населения ^-кривая) сопровождается сильной фрустрацией (0ау1ез, 1962, р.14). С другой стороны, также во многом следуя за Дэвисом, Гёрр опирается на психологические подходы относительно возникновения агрессии — теорию фрустрации-агрессии Долларда, Берковица и др. (см.: Гарр, 2005, с. 68-75). Таким образом, теория относительной депривации (ОД) Гёрра является более глубокой переработкой подходов его предшественников.

Сама ОД определяется как осознанное противоречие между ценностными ожиданиями людей и их ценностными возможностями. Ценностные ожидания - «это блага и условия жизни, на которые, как убеждены люди (здесь и далее курсив мой. — А. Н.), они могут с полным правом претендовать. Ценностные возможности — это блага и условия, которые они, по их мнению, могли бы получать и удерживать» (Гарр, 2005, с. 61).

Исследователь выделяет три формы общественных противоречий: убывающая депривация (групповые ценностные ожидания остаются относительно постоянными, а ценностные возможности воспринимаются как ограниченные); возрастающая депривация (возможности остаются относительно стабильными, в то время как ожидания увеличиваются или интенсифицируются); прогрессивная депривация (значительный и одновременный рост ожиданий и снижение возможностей) (Гарр, 2005, с. 84).

Исходя из вышесказанного, суть подхода можно выразить через следующую логическую последовательность: широкое распространение осознания относительной депривации ведёт к недовольству, которое имеет тенденцию к политизации, которая, в свою очередь, имеет тенденцию к выражению через политическое насилие. При этом стоит отменить, что ОД сама по себе не является достаточным фактором для возникновения революции (МоэЫп, 1991, р. 19).

Интенсивность чувства фрустрации, которое происходит от любых из трёх форм относительной депривации, зависит от: а) «среднего уровня» противоречия; б) «средней значимости» ценностей/потребностей (по Маслоу, Каплану, Хозелицу и др.), затронутой противоречием; в) количества альтернатив для деятельности и соотношения «классов ценностей», оказавшихся под воздействием противоречия; г) времени их воздействия.

В отношении иерархии ценностей Гёрр предполагает, что среди гетерогенного характера населения интенсивность ОД наиболее высока относительно разногласий, порождённых экономическими ценностями, нежели разногласий по поводу ценностей безопасности, коллективности, статуса и др. (Гарр, 2005, с. 112-115).

Исходя из этого, основой анализа становится определение доли населения, которое разделяет схожие чувства сильной депривации и того, относительно чего она возникает.

Как выразился Гёрр, «этот потенциал (коллективного насилия. — А. Н.) будет наибольшим в той стране, где большинство граждан остро ощущают себя обделенными в отношении целей, представляющих для них наибольшую ценность, и одновременно лишенными — как индивидуально, так и коллективно — конструктивных средств, открывающих доступ к достижению этих целей, и лишенными возможности действовать с помощью ненасильственных методов, повинуясь побуждениям своего гнева» (Гарр, 2005, с. 142).

Гёрр определяет следующие источники роста ожиданий: демонстрационный эффект (воздействие материальной культуры Запада через СМИ и образование); введение и распространение новых убеждений (идеологий или систем ценностей); изменение самоидентификации группы или их ценностных позиций.

Потеря правительством легитимности, что является ключевым для всех теоретиков революции, определяется Гёрром как важный фактор объяснения случаев гражданских волнений. При этом стоит отметить, что в своем анализе социолог использует аргументы теории рационального выбора, предполагая, что определение выгод и издержек недовольных групп, особенно их лидеров, формирует потенциал политического действия. В итоге баланс сил принуждения (относительная военная мощь правительства относительно оппозиционных партий; наличие или отсутствие организованных механизмов поддержки оппозиционной партии по сравнению со способами поддержки правительства; взаимодействие с политизированным недовольством) позволяет определить предел, величину и основные формы политического насилия.

Использование Гёрром концепции относительной депривации в

качестве основы объяснения восстаний и революций вызвало острую критику, главными аргументами которой стали: относительность методов определения ОД и его численного значения при объяснении возникновения конфликтов, а также слабая подтверждае-мость самой гипотезы в ходе альтернативных проверок (см.: Snyder, Tilly, 1972; Skocpol, 1997a, p. 102-105).

Данная критика во многом способствовала модификации Гёр-ром своей модели в более поздних работах, в которых потенциал политического конфликта стал определяться не только уровнем недовольства, которое выводится из структурного неравенства в обществах (степень, характер и границы ОД в обществе), но и диспозицией по отношению к конфликту (история успешных конфликтных взаимодействий, баланс военной мощи и наличие легитимных оснований для атаки режима), организационной сплочённостью политических сил (размер организации или движения, уровень внутреннего единства и способность к мобилизации) (см.: Gurr, Lichbach, 1981; Gurr, 1993).

При всей неоднозначности данного подхода он имеет одно огромное преимущество - понятийный аппарат теории имеет достаточно четкие количественные референты, что способствует построению прогностических моделей возникновения конфликта.

Модернизация и революция

В обстановке перманентных социальных бурь (начиная с бунтов в чернокожих кварталах США и заканчивая военными переворотами в станах третьего мира) С. Хантингтон в работе 1968 г. «Политический порядок в меняющихся обществах» симптоматично ставит в качестве исследовательского ориентира изучение причин политической стабильности/нестабильности режима и степени его управляемости безотносительно к форме правления (Хантингтон, 2004, с. 21). Эта проблема оказывается вписана в более общий контекст процесса модернизации, теорию которой Хантингтон и развивает в своей работе. Как отмечает исследователь, вопрос о стабильности режимов и эффективности его институтов не мог бы быть поставлен вне фундаментальной проблемы современности - отставания в развитии политических институтов относительно социальных и экономических изменений (Хантингтон, 2004, с. 25). Таким образом, революция становится аспектом процесса модернизации обществ, отошедших от своего традиционного общественного уклада.

Следуя Хантингтону, революция — это «быстрая, фундаментальная и насильственная, произведенная внутренними силами общества смена господствующих ценностей и мифов этого общества, его политических институтов, социальной структуры, руководства, правительственной деятельности и политики», которая все_ 87

ПОЛИМЭКС- 2008. Том 4. № 2

гда отличается от восстаний, мятежей, бунтов и войн за независимость (Хантингтон, 2004, с. 269). Следуя трактовке феномена как великого тотального разрыва с прошлым, что очень схоже с метафорой «чистого образа» Ш. Эйзенштадта, ученый выделяет ряд революций: Французскую, Мексиканскую, Русскую, Китайскую, Кубинскую, Турецкую, Вьетнамскую и Персидскую.

Американский политолог при этом рассматривает два их типа: западный и восточный. Первые происходят из-за слабости традиционных режимов и характеризуются двумя фазами: правлением умеренных и приходом радикалов, которые знаменуют начало террора. Восточный тип революции происходит из-за «узости модернизирующих режимов» и характеризуется слабостью умеренных сил, которые уступают место борьбе правительства и революционеров, где последние используют террор преимущественно на раннем этапе, когда они ещё слабы (Хантингтон, 2004, с. 278).

Несмотря на данные типологические разграничения, Хантингтон выводит две основные предпосылки любой революции: неспособность политических институтов служить каналами входа в политику для новых социально-политических сил и элит (как у Джонсона); мобилизация отчужденных от политики групп с целью участия в ней (Хантингтон, 2004, с. 279).

Примечательно, что у Хантингтон модернизация характеризуется не только экономическим развитием, но и социальной мобилизацией (sic!) (Хантингтон, 2004, с. 75), что в определенной степени совмещает причину и следствие. Неудивительно, что теория американского исследователя подверглась острой критике со стороны другого исследователя революций - Чарльза Тилли, который отметил не только спорность определения Хантингтона революции (Английская и Американская революции остались за рамками понятия), но и тавтологичность и противоречивость самой схемы аргументов, где понятия «модернизации», «мобилизации», «протеста» определены нечетко (Tilly, 1973, p. 432-433). Правота критики Тилли особенно ярко проявляется на примере анализа Хантингтоном следствий модернизации: урбанизации и роста численности рабочих. В итоге американский исследователь приходит к выводу о том, что ни рабочие, ни рост городского населения преимущественно не влияют на потенциал революции, основой которой становятся преимущественно обособленные интеллектуалы из среднего класса, крестьяне (в неурбанизированных государствах) и, возможно, представители среднего класса (Хантингтон, 2004, с. 282-294).

Революция в сравнительно-исторической перспективе

Вторая половина 1960-х годов и последующее десятилетие оз-

наменовалось другой тенденцией — интересом к сравнительной истории и макросоциологи с целью системного осмысления мировых социально-политических процессов, происходивших в Европе и мире с начала Нового Времени (Валлерстайн, Модельски, Тилли, Скочпол и др.). В основу данного подхода легли два фактора: распространение в американской науке марксистского подхода (Миллс, Мур и др.) и идей французской школы «Анналов» (Блок, Февр, Бро-дель). В отношении проблемы революции стоит остановиться на двух наиболее разработанных теориях: теории ресурсной мобилизации Чарльза Тилли и структурном подходе Тиды Скочпол.

Подход к революции Тилли основывается на двух моделях: политической и мобилизационной. Политическая модель определяет политику как межгрупповое взаимодействие, а сама модель состоит из следующих частей: правительства (организации, контролирующей средства принуждения в отношении народонаселения); претендентов на власть (групп населения, обладающих ресурсами для влияния на правительство); участников политики — совокупности претендентов, относительно постоянно и успешно предъявляющих свои требования правительству (Tilly, 1973, p. 437). Когда группы решают действовать сообща, то они формируют коалицию. В рамках политической модели именно конфликт между общественными группами и внутри них является ключом к пониманию революций.

Политическая модель описывает поведение всех политических претендентов. Единичное поведение претендента объясняется мобилизационной моделью, которая состоит из шести составляющих: внутригрупповых интересов; особенностей внутренней организации; уровня мобилизации; уровня властных полномочий; ограничений; возможностей. В рамках этой модели масштаб группового коллективного действия обуславливается уровнем мобилизации, масштаб которой определяется уровнем организации, интересами (сиюминутными на коротком промежутке времени и стратегическими в более продолжительном периоде времени), ограничениями и возможностями этих групп.

По мере развития межгрупповое противоречие переходит в революционную ситуацию или, как определяет ее Тилли, в ситуацию «множественного суверенитета», когда правительство, находившееся прежде под контролем единой суверенной власти, становится объектом «эффективных, конкурентных, взаимоисключающих требований со стороны двух или большего количества участников политики» (Tilly, 1973, p. 439).

При объяснении основных условий революции данный подход выделяет следующие политические факторы. Во-первых, появле-

ние претендентов или их коалиции, выдвигающей требования контроля над правительством, которые до этого уже сформулированы отдельными участниками политики. Во-вторых, солидаризация с этими требованиями значительной части подвластного населения. В третьих, нежелание или неспособность представителей правительства подавлять альтернативную коалицию, или присоединение к их требованиям. Другим фактором, способствующим началу революции, является формирование коалиции между отдельными участниками политики и претендентами с альтернативными требованиями (Tilly, 1973, p. 441).

Исходя из этого, при анализе революционной динамики Тилли в традиции более ранних подходов (естественной истории революций Эдвардса, Питти, Бринтона) выделяет следующие стадии: a) постепенная мобилизация претендентов, которые предъявляют безальтернативные требования контроля над правительством; b) резкое увеличение количества людей, поддерживающих эти требо-вания1; с) безуспешные попытки правительства сдержать оппозиционную коалицию; d) организация оппозиционной коалицией эффективного контроля над отдельными частями государственного аппарата; e) борьба оппозиционной коалиции за сохранение и расширение этого контроля; f) восстановление единоличной власти посредством победы/поражения оппозиционной коалиции или посредством паритетного способа существования между оппозиционной коалицией и некоторыми/всеми представителями старой власти; g) распад революционной коалиции; h) восстановление привычного правительственного контроля над подконтрольным населением (Selbin, 1999, p. 7-8). Хотя в теории политической мобилизации Тилли структурные изменения (рост населения, индустриализация, урбанизация и т. д.) и влияют на возникновение революции, но их воздействие имеет косвенный характер. Они формируют потенциальных претендентов на власть, трансформируют арсенал техник правительственного контроля, перемещают доступные правительству и претендентам ресурсы (Tilly, 1973, p. 447).

Структурный подход к революции Тиды Скочпол — ученицы С. Липсета и Б. Мура - хотя многое и заимствовал из марксистской теории, но при этом продемонстрировал ее пересмотр, особенно по таким вопросам, как понимание государства и оценка роли крестьянского фактора во время революции.

1 Здесь Тилли обращается к подходу Гёрра, который он критиковал ранее, объясняя массовую поддержку требований оппозиции неспособностью правительства удовлетворить значимые ожидания населения (занятость, снижение налогов и т. д.) (см.: МовЫп, 1991, р. 25).

90 _

Опираясь на теоретическое наследие М. Вебера, а также работы Э. Тримбергер и Ф. Блока, Скочпол определяет государство как «совокупность административных, полицейских и военных организаций, возглавляемая и в большей или меньшей степени координируемая исполнительной властью» (Бкоеро!, 1979, р. 12). Таким образом, определяя государство как «потенциально автономную структуру» со своей собственной логикой и целями, она отмечает, что ее действительная автономность обуславливается конкретными историческими обстоятельствами, а не априорным рассмотрением государства как поля битвы различных экономических интересов или орудия господствующего класса.

Суть структурного ориентированного на анализ государства подхода Скочпол состоит в том, что понимание причин революции и последующего восстановления государственной организации возможно только тогда, когда мы обратим внимание на точки пересечения международных процессов с классово-структурированными экономиками и политически организованными интересами (Бкоеро!, 1979, р. 15). Таким образом, ядро исследовательской программы Т. Скочпол, помимо вышеуказанного принципа потенциальной автономии государства, включает в себя концепцию международного и всемирно-исторического контекста на фоне классовых противоречий внутри общества. До этого фактор влияния международного окружения встречался в теориях Джонсона (международное влияние на разделение труда и системные ценности) и Гёрра («демонстрационный эффект», идеология). В данном же случае Скочпол рассматривает его в контексте неравномерного распространения и развития капиталистической экономики, конкуренции системы государств-наций, транснационального исторического контекста.

В данном концептуальном русле социальная революция определяется как «стремительные коренные трансформации государственных и классовых структур общества, которые сопровождаются и частично поддерживаются классовыми восстаниями снизу» (Бкоеро!, 1997Ь, р. 5).

Анализируя возникновение революции во Франции, России и Китае, Скочпол отмечает, что в каждом случае наблюдался коллапс или дисфункция административного или военного аппарата государства, широкомасштабные крестьянские волнения и возникновение политических движений «маргинальной элиты» (Бкоеро!, 1976, р. 178). Другим ключевым фактором становилось «международное давление» (межгосударственная конкуренция и военные кампании), которое подрывает планы реформ и модернизации.

Скочпол особенно отмечает роль крестьянства во время революции, возможность восстать которому даёт политический кризис.

В условиях государственного политического кризиса крестьянские восстания порождают социальную революцию. Стоит отметить, что проблема крестьянского фактора во время революций рассматривалась еще до появления классического труда «Государства и социальная революция» Скочпол в работах Мура, Вольфа, Мигдала, Пэйджа, Скотта. Так, Б. Мур в своей ключевой работе «Социальные истоки диктатуры и демократии» сделал во многом ключевой для всех остальных ученых вывод, что «существенной причиной, обусловившей крестьянскую революцию, являлась слабость институциональных связей, соединяющих крестьянское общество с классом землевладельцев, наряду с эксплуататорским характером этих взаимоотношений» (Moore, 1967, p. 478).

Развивая тезис и аргументы Мура, Скочпол сформулирует те структурные характеристики аграрного сектора, которые, в условиях двойной эксплуатации со стороны государства и землевладельцев, по ее мнению, создают прямые предпосылки для крестьянского выступления/революции. Во-первых, это наличие институтов коллективной солидарности (крестьянских общин) и их сплоченность. Во-вторых, автономность крестьян и общины от прямого контроля со стороны землевладельцев за их трудовой и досуговой деятельностью. В-третьих, наличие централизованного бюрократического аппарата (Skocpol, 1976, p. 192-193).

Структурный характер подхода и центральное место в нем государства отражается в оценке последствий революции. Скочпол утверждает, что социальные революции будут иметь результатом государство, где, во-первых, режимы относительно автономны изнутри, во-вторых, внешне они строго соответствуют их международным конкурентам, в-третьих, режимы демонстрируют изменения в структуре и функциях государства и определенный экономический рост, в-четвёртых, они более централизованы и бюрократизированы, чем предыдущие.

Представленный сравнительно-исторический анализ революций остается, тем не менее, только анализом конкретных случаев, но не моделью революции, попытки создать которую мы так или иначе видим у Джонсона, Гёрра или Тилли. Более того, сама исследовательница предостерегает коллег от распространения выводов исследования на другие случаи и вообще стремления создать универсальную теорию (Skocpol, Somers, 1997, p. 90). Вместе с тем сами разработанные Скочпол принципы исследования оказали сильнейшее влияние на отдельных исследователей (Голдстоун, Викхэм-Кроулей, Парса и др.) и сформировали структурную парадигму к данной проблеме.

Новые вызовы и новые синтезы

Как и в случае возникновения общей теории революции и конфликта, изменение международной обстановки приобрело ключевое значения для поиска новых объяснений революций и попыток нового синтеза подходов. В данном случае очередным вызовом субдисциплине стали революции в Иране 1979 г., Никарагуа 1979 г., на Филиппинах 1986 г. и других странах «третьего мира». Подобные примеры падения политических режимов как в постколониальных, так и формально независимых странах привели к лавинообразному росту сравнительных исследований. Поскольку предыдущие анализы революций создали достаточно твердую теоретическую основу, то неудивительно, что к началу 1980-х годов в субдисциплине обозначилась тенденция к закату «авторских» подходов. Их место стал занимать теоретический синтез и совместные исследования.

Примером подобного нового синтеза стал подход к революциям и восстаниям Джека Голдстоуна, который для разного уровня анализа инкорпорировал теории Чарльза Тилли, Теда Гёрра в структурную парадигму. В отличие от своей университетской наставницы Тиды Скочпол, Голдстоун более оптимистично настроен в отношении создания общей теории революции, хотя и резонно замечает, что каждый фактор должен рассматриваться в контексте конкретных условий и во взаимосвязи с другими переменными анализа.

Ученый переосмысливает понятие «революция», отходя от социального понимания феномена к более нейтральной трактовке явления как «принудительного низложения формы правления, сопровождаемого реконсолидацией власти новыми группами, осуществляющими руководство через новые политические (иногда социальные) институты (Goldstone, 1991, p. 37). С другой стороны, в своем анализе Голдстоун сохраняет принцип «потенциальной автономии государства», разграничивая процессы государственного распада (state breakdown), последующей борьбы за власть и государственной реконструкции. Каждый процесс, утверждает ученый, является частично независимым, имеет свою собственную динамику и по этой причине требует различного каузального анализа.

Относительно источников революции Голдстоун выделяет три необходимых, но не достаточных самих по себе элемента: финансовое/ресурсное истощение государства (уменьшение ресурсов как относительно государственных расходов и обязательств, так и относительно ресурсов потенциальных внутренних и внешних соперников); отчуждение и конфликт внутри элиты - лиц, обладающих особым влиянием вследствие занятия ими высоких позиций в иерархиях различных структур (противодействие существующему государственному курсу, создание коалиции и выдвижение

требований системного реформирования); высокий потенциал мобилизации среди населения (желание групп населения улучшить свои социальные и статусные позиции посредством актов прямого политического действий) (Goldstone, 1991, р. 38-40). Проявлением последнего фактора становятся акты недовольства политическим режимом среди городского и сельского населения (митинги, забастовки, бунты и т. д.). Следуя выводам Скочпол, Голдстоун обуславливает высокий протестный потенциал общественных групп сокращением доступа к земле, падением уровня реальной заработной платы и автономным характером объединяющих население структур.

Триада внутренних факторов революции дополняется экономико-демографическими условиями ее возникновения. С одной стороны, инфляция в условиях неэффективных государственных институтов дестабилизирует как политический, так и социальный порядок. С другой стороны, рост населения — этот фактор Голдстоун заимствует и развивает из своего раннего анализа причин революционных кризисов в Европе с 1500 по 1850 г. (см.: Goldstone, 1985, 1986) — может иметь особенно дестабилизирующее воздействие на сохранение внутреннего социального и политического порядка. Что касается современной ситуации в мире, то ученый выделяет пять направлений радикализирующего воздействия демографического фактора: а) увеличение численности сельского населения в условиях частного характера владения земельной собственностью; b) несоизмеримое с уровнем экономического роста увеличение городского населения; с) увеличение доли выпускников высших учебных заведений в условиях ограниченного доступа/конкуренции за высокие статусные и социальные позиции; d) непропорционально высокая доля лиц от 15 до 25 лет по отношению к численности взрослого населения в условиях слабости политических институтов; e) миграция населения из регионов с несхожей этнической или политической идентичностью (Goldstone, 2002, р. 6).

Международный фактор в данном подходе понимается не просто как военное или экономическое соперничество государств на международной арене, а как их вплетенность в международные альянсы и разделение труда, когда поддержка (политическая и экономическая) со стороны иностранных союзников может как усилить государство, так и создать негативные последствия, вызывая разделение и отчуждение элиты. Таким же образом международные компании могут увеличить приток инвестиций и способствовать экономическому росту, а могут истощить национальные ресурсы и заблокировать реформы и развитие внутренних классов управленцев и квалифицированных специалистов (Goldstone, 1991, р. 41).

Анализируя в данном контексте причины революций в странах «третьего мира», Голдстоун говорит о «неразрешимой дилемме». Суть ее состояла в том, что в условиях двуполярной международной системы государствам необходимо было сохранять поддержку обоих акторов: сверхдержавы, которая обеспечивала военную и финансовую помощь, и внутренних элит, которые стремились к большему политическому участию и независимому международному положению страны. Когда местные элиты стремились к переменам, а поддержка супердержавы зависела от ограничения репрессий и международного сотрудничества (например, случай Никарагуа), то правящие режимы оказывались в стратегическом тупике — действие навстречу любой из сторон подрывало режим так же, как и бездействие. Таким образом, при возникновении подобной «неразрешимой дилеммы» в условиях описанных выше структурных дисбалансов в различных сферах жизни общества нестабильные неопатримониальные2 государства терпят крах (Иран, Никарагуа, Филиппины). Другой пример синтеза теорий в рамках «структурной перспективы» демонстрируется анализом революций в «третьем мире» Гудвина и Скочпол (Goodwin, Skocpol, 1989), развитым в отдельной монографии (Goodwin, 2001).

В ходе анализа были сформулированы общие ключевые характеристики политических режимов в «третьем мире», которые в наибольшей степени способствуют их свержению в ходе революции. Во-первых, подобные режимы носят патримониаль-ный/клиентелистский (в отношении функционирования власти) и исключающий/репрессивный (в отношении общественных групп) характер. Во-вторых, для них характерен низкий уровень инфраструктурной силы (infrastrustural power), определяемой в русле подхода Вебера как способность государственной власти обеспечивать выполнение законов и программ на подконтрольной территории даже в условиях противодействия со стороны населения или других государств (Goodwin, 2001, p. 11).

В таких условиях политическое исключение, особенно насильственное, во многом толкает оппозиционный группы на путь революционных движений, которые начинают активно противодействовать режиму, неспособному в силу своей инфраструктурной слабости их устранить (Goodwin, 2001, p. 30).

2 Термин Ш. Эйзенштадта, который Голдстоун использует для обозначения частично модернизированных государств с формально существующей Конституцией, парламентской, избирательной и партийной системами, в которых фактически властью обладает одно лицо — диктатор, управляющий посредством экстенсивной системы персонального патронажа (СсШопе, 2003а, р. 70).

_ 95

Падение просоветских режимов в странах Восточной Европы хотя и стало для большинства научного сообщества неожиданным, но, тем не менее, оказалось вполне объяснимым в рамках приведенных выше примеров теоретического синтеза (особенно у Голдстоуна). Причины падения режимов внутри стран Варшавского договора в определенной степени стали отражением факторов революций в «третьем мире» (см.: Gurr, Goldstone, 1991; Goodwin, 2001, ch. 8, 9): социально-экономический кризис; фрагментация элиты; массовые выступления; международный контекст в виде «фактора Горбачева» (отмена «доктрины Брежнева» и политика «нового мышления») вместо «демократического поворота» во внешней политике США.

После 1989/1991 года...

Падение Берлинской стены и последующий распад Советского Союза ознаменовали крушение проекта революционного Октября и погребли под своими обломками то, что философ Ален Бадью верно обозначил «государственной истиной». «Революции против коммунизма» в Восточной Европе и советский распад, а не демократическая революция (!), объективно освободили место для рассуждений о конце истории и утверждения транзитологической парадигмы. Последняя фактически и получила свидетельство о рождении после смерти революционного проекта, обнаружив под пером С. Хантингтона свою более чем вековую историю из серии волн демократизации и дедемократизации».

Как справедливо отмечает Б. Капустин, «второе пришествие теории модернизации» под флагом концепции демократического транзита все больше оборачивается неспособностью её исходных положений адекватно объяснять перипетии транзита. Под грузом концептов «квазидемократии», «гибридного режима», «остановленного транзита» интеллектуальный проект все больше ставит под вопрос свое существование, по крайней мере, в изначальном виде (см.: Капустин, 2001). Как показывает в своей недавней работе Ч. Тилли, исторический путь к демократии характеризуется как частыми колебаниями по оси прав и свобод граждан даже в установившихся демократиях, так и примерами дедемократизации, которые происходят почти так же часто, как и демократизация (Тилли, 2007, с. 225).

В этом отношении «демократический транзит» и череда недавних «цветных революций» на постсоветском пространстве гораздо успешнее объясняется подходами последователей неовебериан-ской социологии (Тилли, Скочпол, Голдстоун, Гудвин и др.), чем представителями классической теории демократизации или работами современных, преимущественно отечественных исследователей, рассматривающих события исключительно с точки зрения при-

менения политтехнологи и принудительного «экспорта демократии» (см.: Почепцов, 2005; Оранжевые сети, 2008).

С точки зрения неовеберианской (государствоцентричной) традиции анализа, череда «цветных революций» демонстрирует варианты трансформации/распада неопатримониальных политических режимов, причем потенциал этих трансформаций и их причины конституируются исходной конфигурацией системы с её ядром, описываемым через модель патронажного президентства. Сами революционные события фактически лишь меняют конфигурацию «сетей доверия» или клиентарно-патронажной сетей (государственной бюрократии, рентоориентированных предпринимателей, руководителей силовых структур и пр.) относительно доступа к ресурсам государства, являясь «политической рационализацией снизу». В этом отношении «цветные революции» стали угрозой для режимов, которые не смогли начать рационально-бюрократическую трансформацию «сверху» и не добились интеграции в сеть неопатримониального распределения ресурсов значимых региональных групп (Фисун, 2006, 2007).

Подобный подход к анализу изменяет взгляд на революцию как на «чистый образ» в пользу рассмотрения феномена как неконвенциональной смены государственной власти или «нереволюционной революции». Это, безусловно, позволяет охватить огромное количество случаев кризиса/нестабильности политических режимов (от военных переворотов до локальных восстаний), но оставляет одну значительную лакуну. Революция всегда существует как культурно-символический шлейф и пример особой этики, которая довлеет над потомками, обозначая жирной чертой (порой кровавого цвета) периоды истории и дату кончины очередного Старого режима, как об этом писал в своем демифологизирующем Французскую Революцию произведении Ф. Фюре (Фюре, 1998). Этот мифический шлейф воздействует на общества постоянно, заставляя его членов возвращаться к прошлому за покаянием или вдохновением.

В этом отношении в начале 1990-х годов В. Сьювелл, Л. Хант, Ф. Кольбёрн и Э. Селбин обозначили интеллектуальное движение в сторону заполнения образовавшейся лакуны в проблеме революции через анализ идеологии, индивидуальной деятельности участников, коллективной памяти и символической политики. Следует отметить, что современные исследователи (Голдстоун, Форан и др.) восприняли идею «возвращения человеческой деятельности» в анализ революции, что поставило на повестку дня поиск новых точек отсчета на траектории предшествующего развития пережившего революцию общества.

Современная эпоха глобализации и/или мирового капитализма

в своем перманентном изменении мира несет в себе потенциальные кризисы и создает/демонстрирует новые проблемы. Несмотря на формальное преобладание и утверждение в современном мире проекта универсальной либеральной демократии, в общем пространстве масс-медиа и Интернета появляются новые альтернативные/освободительные революционные нарративы, основанные на космополитическом альтер/антиглобализме, религиозной/этнической идентичности, национальной, а также негегемонистской (subaltern) идентичностях (см.: Parker, 2003, p. 49-50).

Все это, в условиях распространения неопределенности и умножения рисков в современном мире, поднимает вопрос о возможности начала новых революций, их формах, последствиях и том воображаемом ориентире, который они создадут. Может ли тиражируемый по всему миру образ «Че Гевары» стать медиа-вирусом новой революции, или революция должна изменить/искоренить свою нынешнюю форму и образы, чтобы ее освободительное отрицание могло достучаться до масс/человека? Ответы на эти непростые вопросы потребуют использования новых методов анализа проблемы, как, впрочем, и ревизии инструментария самих общественных наук3.

Литература

Гарр Т. Р. Почему люди бунтуют. СПб.: Питер, 2005. - 461 с.

Грязнова О. С., Подвойский Д. Г. Социология революции Лайфорда Эдвардса // Социологический журнал. 2005. №1.

Истон Д. Политическая наука в Соединённых Штатах: прошлое и настоящее // Современная сравнительная политология. Хрестоматия. М.: Московский общественный научный фонд, 1997. С. 9-30.

Капустин Б.Г. Конец "транзитологии"? (О теоретическом осмыслении первого посткоммунистического десятилетия) // Полис. 2001. № 4.

Латур Б. Нового Времени не было. Эссе по симметричной антропологии. СПб.: Изд-во Европ. ун-та в С.-Петербурге, 2006a. - 240 с.

Латур Б. Когда вещи дают отпор: возможный вклад «исследований науки» в общественные науки // Социология вещей. Сб. статей / Под ред. В. Вахштайна. М.: Издательский дом «Территория будущего», 2006b. С. 342-362.

Ло. Д. Объекты и пространства // Там же. 2006. С. 233-243.

Оранжевые сети: от Белграда до Бишкека / СПб.: Алетейя, 2008. - 208 с.

Почепцов Г. Революция.сот. Основы протестной инженерии. М.: Европа, 2005. - 532 с.

Сорокин П. А. Социология революции // Сорокин П. А. Человек. Цивилизация. Общество. М.: Политиздат, 1992. - С. 266-294.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

Тилли Ч. Демократия. М.: Институт общественного проектирования. - 264 с.

3 В этом отношении «прагматический поворот» в общественных науках, связанный с STS (science and technology studies) и акторно-сетевым подходом (М. Каллон, Д. Ло, Б. Латур), дает основания для получения новых ответов в условиях усложняющейся реальности (см.: Латур, 2006a, 2006b; Ло, 2006 и др.).

98 _

Токвиль А. де. Старый порядок и революция. М.: Моск. философский фонд, 1997. - 251 с.

Фисун А. Политическая экономия «цветных» революций: неопатримониальная интерпретация // Прогнозис. 2006. № 3 (7).

Фисун А. Постсоветские неопатримониальные режимы: генезис, особенности, типология // Отечественные записки. 2007. № 6 (39).

Фюре Ф. Постижение Французской Революции. СПб.: ИНАПРЕСС, 1998. - 224 с.

Хантингтон С. Политический порядок в меняющихся обществах. М.: Прогресс-Традиция, 2004. — 480 с.

Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ. Сравнительное изучение цивилизаций. М.: Аспект Пресс, 1999. - 415 с.

Brinton C. The Anatomy of Revolution. Revised and expanded edition. New York: Vintage, 1965. - 310 р.

Davies J.C. Toward a theory of revolution // American Sociological Review. 1962. Vol. 27. N 1.

Goldstone J. A. The Origins of the English Revolution: A Demographic Approach // The Journal of Economic History. 1985. Vol. 45. N 2.

Goldstone J. A. Urbanization and Inflation: Lessons from the English Price Revolution of the Sixteenth and Seventeenth Centurie // The American Journal of Sociology. 1986.Vol. 89. N 5.

Goldstone J. A. 1991. An analytical framework // Revolutions of the late twentieth century / Ed. by J. A. Goldstone, T. R. Gurr, F. Moshiri. Boulder: Westview Press, 1991. P. 37-51.

Goldstone J. A. Population and Security: How Demographic Change Can Lead to Violent Conflict // Journal of International Affairs. 2002. Vol. 56. N 1.

Goldstone J. A. Revolutions in Modern Dictatorships // Revolutions. Theoretical, Comporative, and Historical Studies / Ed. by J. A. Goldstone. Davis: Wadsworth, ed. 2003а. P. 69-76.

Goodwin J., Skocpol T. Explaining revolutions in the contemporary Third World // Politics and Society. 1989. Vol. 17. N 4.

Goodwin J. No other way out. States and Revolutions, 1945-1991. Cambridge: Cambridge University Press, 2001. - 407 p.

Gurr T. R., Lichbach M. I. The Conflict Process: A Formal Model // The Journal of Conflict Resolution. 1981. Vol. 25. N 1.

Gurr T. R., Goldstone J. A. Comparisons and policy implications // Revolutions of the late twentieth century / Ed. by J. A. Goldstone, T. R. Gurr, F. Moshiri. Boulder: Westview Press, 1991. - P. 324-352.

Gurr T. R. Why Minorities Rebel: A Global Analysis of Communal Mobilization and Conflict Since 1945 // International Political Science Review. 1993. Vol. 14. N 2.

Haiper S. N. Russian revolution ultimate boon to allies // The New York Times. 1917. Nov. 25.

Johnson C. Revolution and the Social System. Stanford: Stanford University, 1964. - 68 p.

Johnson C. Revolutionary Change. Boston: Little, Brown, 1966. - 191 p.

Moore B. Jr. Social Origins of Dictatorship and Democracy: Lord and Peasant in the Making of the Modern World. Boston: Beacon Press, ed. 1967. - 559 p.

Moshiri F. Revolutionary conflict theory in an evolutionary perspective // Revolutions of the late twentieth century / Ed. by J. A. Goldstone, T. R. Gurr, F. Moshiri. Boulder: Westview Press, 1991. P. 4-36.

Parker N. Parallaxe: Revolutions and 'Revolution' in a Globlized Imaginary // The Future of Revolutions. Rethinking Radical Change in the Age of Globalization / Edited by J. Foran. London and New York: Zed Books, 2003. P. 42-56.

Selbin E. Modern Latin American Revolutions. Boulder: Westview Press, ed. 1999. - 236 p.

Skocpol T. France, Russia, China: A Structural Analysis of Social Revolutions // Comparative Studies in Society and History. 1976. Vol. 18. N 2.

Skocpol T. State and Revolution: Old Regimes and Revolutionary Crises in France, Russia, and China // Theory and Society. 1979. Vol. 7. N 1/2.

Skocpol T. Explaining revolutions: In quest of a social-structural approach // Skocpol T. Social Revolutions in the Modern World. Cambridge: Cambridge University Press, ed. 1997a. P. 99-119.

Skocpol T. Explaining social revolutions: First and further thoughts // Skocpol T. Social Revolutions in the Modern World. Cambridge: Cambridge University Press, ed. 1997b. P. 3-22.

Skocpol T., Somers M. The uses of comparative history in macrosocial inquiry // Skocpol T. Social Revolutions in the Modern World. Cambridge: Cambridge University Press, ed. 1997. P. 72-95.

Snyder D., Tilly C. Hardship and Collective Violence in France, 1830 to 1960 // American Sociological Review. 1972. Vol. 37. N 5. The New York Times. 1918. June 23.

Tilly С. Does Modernization Breed Revolution? // Comparative Politics. 1973. Vol. 5. N 3.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.