CC BY
131
АНТИБОЛЬШЕВИСТСКАЯ РОССИЯ
Г. Иоффе
РЕВОЛЮЦИОНЕР ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ БОРИСА САВИНКОВА*
«Синдикат-2»
Вряд ли в ГПУ знали о том душевном кризисе, который уже в 1923 г. переживал Савинков. Советским властям он, по-видимому, представлялся Савинковым эпохи первой русской революции, 17-го года и Гражданской войны: опаснейшим, коварным врагом, террористом. Впрочем, это не было явным заблуждением. Развитие событий могло многое изменить. Савинков способен был обрести новые силы и новую энергию для борьбы с большевиками. Собственно, он от нее еще и не отказался...
Летом 1922 г. в КРО ГПУ решено было осуществить мероприятия, направленные на то, чтобы напрямую установить связь с Савинковым, «вывести» его на советскую территорию и арестовать. Идея операции в общем была скопирована с «Треста». Но если «Трест» являлся «ловушкой» для бывших белых, монархистов, то «под Савинкова», бывшего революционера, республиканца, демократа, требовалась «приманка» значительно более левого характера. Политическую ориентацию такой организации поручено было «набросать» сотруднику КРО А.Д. Федорову (Мухину). До 1917 г. Федоров состоял в партии эсеров-максималистов, затем примкнул к левым эсерам. В 1919-м вступил в РКП(б) и с 1920-го работал в ВЧК.
Федоров предложил легенду, согласно которой в Советской России конспиративно действует организация так называемой либеральной демократии (ЛД), ставящая своей целью устранение Советского режима. Главное управление ЛД якобы состоит из интеллигентов, нуждающихся в лидере. В обсуждении федоровского проекта приняли участие заместитель Ф. Дзержинского В. Менжинский, начальник КРО А. Артузов, его заместитель С. Пузицкий и другие. В итоге обсуждения согласились на «создание» партии «либеральных демократов», имеющую такие «политические параметры», которые, насколько это возможно, должны были убедить Савинкова в достоверности ЛД. На руководство ЛД могут претендо-
* Окончание. Начало в № 1 (19) - 4 (22) за 2009 г.
вать В. Чернов, А. Керенский, Б. Савинков. Предпочтение, однако, следует отдать Савинкову как человек с большой волей и решительностью. Важным моментом в программе ЛД должен быть отказ от иностранной интервенции и от привлечения более или менее широкого круга элементов, принимавших участие в революции или контрреволюции, а также находившихся в эмиграции. Ставка делается на внутренние силы, в основном сформировавшиеся уже после революционных потрясений, пережитых страной, то есть, главным образом, на молодые кадры. С этих точек зрения (отказ от интервенции и белой эмиграции) Савинков представляет собой фигуру, наиболее подходящую для Л Д.
Особо подчеркивалось: ЛД не должна быть представлена как некая единая, сплоченная партия. Такой опытный политик, как Савинков, без особого труда заподозрил бы в этом неправдоподобную версию, поскольку руководящая роль в ЛД отводилась интеллигенции, склонной к дискуссиям, свободе мнений. Поэтому решено было «внести» в ЛД раскол на «накопистов» и «активистов». Сторонники «накопизма» высказывались за более или менее длительное накопление сил перед тем, как начать активно действовать. «Активисты» же должны доказывать, что сил уже вполне достаточно для действий без задержек. Савинков, если он согласится возглавить Л Д, как раз и должен будет разрешить эту проблему.
Политический облик ЛД, ее программа были утверждены на самом «верху». Можно было начинать операцию «Синдикат-2». Кадры, которым следовало действовать по «лекалам» составленной в ГПУ конструкции ЛД, имелись. Но они должны были действовать, не допуская от нее даже малейших отклонений. В противном случае грозил провал всей операции. А отклонения могли произойти не только случайно, но и умышленно: ведь по пути к Савинкову для установления связи с ним предстояло идти в основном бывшим савинковцам, притом таким, которым Савинков доверял полностью. Так что риск провала для ГПУ существовал.
Решено было, что первый шаг на этом рискованном пути сделают Леонид Шешеня и Михаил Зекунов.
* * *
Шешеня - бывший деникинский доброволец - в начале 1920 г. был взят в плен в Новороссийске. Изъявил желание служить в Красной армии. Его направили на польский фронт, но вскоре он перебежал к Булак-Булахо-вичу. Сблизился с братьями Савинковыми и одно время был даже начальником охраны Бориса Савинкова. В составе отряда полковника С. Павловского участвовал в белорусских рейдах. ЦК НСЗРиС направил Шешеню на советскую территорию для создания подпольных ячеек. Летом 1922 г. Шешеню задержали на границе. В ГПУ он быстро «раскололся». Рассказал все, что знал о НСЗРиС, о Борисе Савинкове и обратился с просьбой дать ему возможность искупить свою вину. Так Шешеня стал агентом ГПУ
Благодаря его показаниям, ГПУ сумело арестовать несколько савин-ковцев, засланных на советскую территорию. Среди них оказался и некий Михаил Зекунов. Во время Гражданской войны он служил в Красной армии, командовал батальоном. Попал в плен на польском фронте и в лагере для военнопленных был завербован Виктором Савинковым. Спустя некоторое время его нелегально направили в Москву как резидента НСЗРиС. Зекунов, однако, никаких данных ему поручений не выполнил и, когда в сентябре 1922 г. его арестовали благодаря показаниям Шешени, сразу же заявил о своем желании работать в ГПУ
Эти двое - Шешеня и Зекунов - по заданию КРО ГПУ превращались в связных ЛД. У Шешени был близкий родственник - некий Иван Фомичев. Он воевал у белых, в армии генерала Юденича. После разгрома Юденича судьба привела Фомичева в Варшаву, где он вступил в НСЗРиС. Здесь Фомичев быстро выдвинулся: инспектировал подпольные организации в Советской России. Такое поручалось только очень доверенным лицам.
Вот к этому Фомичеву с письмом, написанном Шешеней, и поехал Зекунов. В письме Шешеня рекомендовал Зекунова как весьма надежного человека. Но главное - Шешеня сообщал Фомичеву, что в Москве он познакомился с людьми из подпольной организации, во многом разделяющей программу НСЗРиС (податель письма Зекунов как раз является одним из ее членов).
Прочитав письмо, Фомичев сразу оценил его содержание. Ему было ясно, что Савинков придаст письму большое значение. Зекунов с письмом немедленно был направлен в Варшаву. Там, после обсуждения письма и сообщения Зекунова, решили послать с ним в Москву, в московскую организацию НСЗРиС, Фомичева. В Москве Фомичеву организовали встречу с некоторыми из «членов руководства» ЛД, роль которых, понятно, исполняли сотрудники КРО ГПУ После обмена мнениями развернулись горячие споры между «накопистами» и «активистами». В конце концов Фомичев выступил с предложением поставить этот вопрос перед главой НСЗРиС Савинковым.
В ГПУ, наверняка, были довольны: идея встречи с Савинковым исходила не от ЛД, а от савинковца Фомичева, что придавало ей большую достоверность. Фомичев вернулся в Варшаву и доложил обо всем, что видел, слышал и говорил, подчеркнув, что, по его мнению, ЛД - значительная организация. На основании его доклада постановили, чтобы Фомичев и кто-либо из представителей московской организации НСЗРиС выехали в Париж, где находился Савинков. Когда об этом сообщили в Москву, в ГПУ определили: в Париж на встречу с Савинковым вместе с Фомичевым поедет Федоров, разработчик концепции ЛД. Встреча должна была состояться в июне 1923 г.
* * *
В июне Федоров приехал к Фомичеву в Вильно, откуда они сначала поехали в Варшаву, all июня, заручившись письмом членов ЦК НСЗРиС и Философова, направились в Париж. 14 и 16 июня состоялись две встречи Федорова с Савинковым. Федоров представил Савинкову обширный доклад о положении в Московской организации, то есть в ЛД. А в заключение выразил мнение ее руководства: оно посчитало бы за честь видеть Савинкова во главе своей организации, в Москве.
На одной из встреч Савинков представил Федорову самых близких друзей и помощников: супругов Деренталей и полковника Павловского. Напомним, что Любовь Ефремовна была любовницей Савинкова, а ее законный муж переживал далеко не лучшее время. И не из-за Савинкове-кой любви. Он забросил жу рналистику, перебивался, как говорится, с хлеба на квас. В Париже, подобно многим другим эмигрантам, работал, где придется: мойщиком бутылок на фабрике, носильщиком на вокзале, шофером такси. Савинков, конечно, помогал. Сергей (Серж) Павловский был ранее боевым офицером. Поручик во время 1-й мировой войны, он затем воевал в белой армии Юденича и у Булак-Балаховича. В 1921г. Савинков назначил его начальником всех «партизанских и повстанческих отрядов в полосе польской границы». Павловский многократно участвовал в рейдах на советскую территорию, сопровождавшихся убийствами, насилиями, грабежами. Решительный, храбрый, жестокий, он являл собой профессионала войны. В НСЗРиС и лично у Савинкова он пользовался доверием и авторитетом. В походе наМозарь Савинков состоял в отряде Павловского.
Знакомство Деренталей и Павловского с Федоровым было не случайным. Савинков, многоопытный конспиратор, хотел трижды убедиться в том, что за Л Д и прибывшим Федоровым не стоит ГПУ Мнение Павловского и Деренталей, особенно, конечно, Любови Ефремовны, было для Савинкова очень важным. На всех Федоров производил весьма благоприятное впечатление.
Поверил ли Савинков Федорову? Хотел поверить. Мы уже цитировали большое письмо Б. Савинкова С. Прокоповичу и Е. Кусковой, написанное им в январе 1923 г. Из него следовало, что оставаться в эмиграции он был не в состоянии, что его, как магнит, притягивала Россия. Он видел там две возможности: либо работать вполне легально, чтобы быть полезным своему народу и своей стране, либо нелегально, подпольно продолжать борьбу против большевизма. Даже первую, легальную, возможность Савинков в принципе не отвергал. «Для меня доктор в Царевококшайске, учитель в Игумене, инженер в Старой Руссе дороже всех политиков, вместе взятых», -писал он. Ивее же... «Я лично, - продолжал он, -для себя выбираю вторую дорогу... Для меня зеленый «бандит», вольнодумец-крас-ноармеец или бастующий в Петрограде рабочий ценнее всех моих загра-
ничных «комитетов», «агентов» и проч.... Лично я никаких слов не боюсь. Не будет сил, уползу доживать свой век куда-нибудь подальше, в берлогу, а пока есть силы, кое-как с грехом пополам борюсь...»1. Комментируя это письмо, Прокопович и Кускова писали: «Чем больше перечитываешь письмо, тем больше понимаешь, что человек дошел до последней точки...»2 Письмо Савинкова написано в самом начале 1923 г., то есть уже после встреч с Федоровым, состоявшихся в июне 1922 г. и продолжавшихся позднее. Поэтому не исключено, что, как выражались Прокопович и Кускова, «человек дошел до точки» не без влияния тех сообщений, которые он слышал от московского посланца.
Нет, не Федоров, конечно, довел Савинкова «до точки». Он шел к ней сам под воздействием той ситуации, которая сложилась, и тех разочарований и переживаний, которые она в нем порождала. Но Федоров содействовал крепнувшему убеждению Савинкова: надо быть в России. Итак, Савинков всей душой хотел верить Федорову, верить, что в России действует подпольная организация, с которой он продолжит борьбу. Хотел верить, но...
Вскоре после одной из встреч с Федоровым он направил в Москву Сержа Павловского. Тот должен был на месте убедиться, что ЛД - не игра ГПУ В августе 1923 г. Павловский прибыл в Польшу, 17-го числа перешел советскую границу (возможно, его намеренно пропустили), в Белоруссии связался с подпольем НСЗРиС и подчиненными ему отрядами. Присоединившись к одному из них, некоторое время «партизанил»: совершал налеты на советские органы, нападал на их представителей и на почтовые поезда с целью захвата денег. Лишь 16 сентября Павловский нелегально прибыл в Москву и разыскал Шешеню. Он не знал, конечно, что Шешеня уже давно завербован ГПУ, и уже на другой день был арестован.
Поимка такого «крупного зверя», как Павловский, стала большим успехом ГПУ И успех заключался не только в том, что устранением Павловского наносился удар по савинковцам в Западном крае. Главное состояло в ином: в руках ГПУ оказался человек, которому Савинков, можно сказать, абсолютно доверял и от которого, в сущности, зависело решение вопроса о «выводе» Савинкова на советскую территорию, то есть успех или провал «Синдиката-2».
Включение Павловского в «игру» против Савинкова означало бы, что антисавинковский капкан обрел реальный шанс «сработать». Но для этого нужно было, чтобы Павловский «капитулировал» и согласился сотрудничать с ГПУ Павловский?! Это представлялось почти невероятным. Поразительно, но не потребовалось много времени, чтобы так оно и произошло. Этот сильный, «крутой», несгибаемый, казалось, боец, сломался на удивление быстро. Скорее всего он все правильно оценил: в случае отказа от сотрудничества «выход» будет один - пуля в затылок...
Теперь в распоряжении ГПУ (с ноября 1923 г. - ОГПУ) было четыре человека из близкого окружения Савинкова: Л. Шешеня, И. Фомичев (это-
го использовали «в темную»: он считал ЛД реальностью и даже не предполагал, какую роль играет), М. Зекунов и С. Павловский. Эго была основная «корреспондентская группа» ОГПУ, которая письмами своему бывшему шефу в Париже должна была поддерживать миссию А. Федорова, совершавшему поездки к Савинкову в Париж и однажды в Лондон. Симпатии к Федорову росли, однако, не у всех, связанных с Савинковым. Так, писатель М. Арцибашев однажды как бы полушутя сказал Савинкову о Федорове:
- Что-то он смахивает на Иуду.
Савинков ответил:
-Я - старая подпольная крыса. Я прощупал его со всех сторон. Это просто новый тип, народившийся при большевиках и вам еще не знакомый3.
* * *
И все-таки Савинков не торопился двинуться в Россию, как советовал Федоров. Ждал. Он лсшл возвращения из Москвы Сержа Павловского. За ним, Павловским, было последнее слово. Если тот скажет «да», он пойдет в Россию.
Зимой и весной 1924 г. Савинков в письмах торопил Павловского. «Дорогой, - писал он 11 марта 1924 г., - когда ты приедешь? Мы все соскучились за тобой и ждем не дождемся, когда увидимся, в особенности отец (Б. Савинков. -Г.И.). У отца какие-то планы насчет тебя, но он не хочет ничего делать в твоем отсутствии...»4 Позднее, в мае 1924 г., прямо писал Павловскому: «Приезд Ваш необходим. Почему необходим, Вам отчасти объяснит Андрей Павлович (Федоров. —Г.И.)... Если снова прошу о приезде, значит так надо»5.
Фомичеву Савинков примерно в это же время писал: «В особенности и непременно необходим приезд Сергея. Об этом я ему дважды писал через Д. Философова и Вас». Савинков настаивал на «своей точке зрения», просил сообщить ее «московским друзьям»6.
Из этих писем видно, что к весне 1924 г. Савинков уже почти не колебался, ехать или не ехать в Россию. Для окончательного решения не хватало только одного, но главного звена: приезда Павловского. Но тот не приезжал.
В КРО ОГПУ придумывали различные версии, которые могли бы убедительно объяснить Савинкову невозвращение Павловского. В одном из ответов Савинкову Павловский «объяснял»: «Вы понимаете, что я здесь сижу не даром, и можно подумать о большом масштабе работы... Поездка к Вам займет 3-4 недели, а за эти недели здесь может случиться такое, что сам потом не рад будешь своему отсутствию»7. О большой втянутости в работу ЛД, где якобы обострился спор между левыми («активистами») и правыми («наколистами») писал Савинкову и Шешеня. «Серж очень близко сошелся с многими членами «ЛД», в частности, с Андреем Павловичем (Федоровым.-Г.И.) пользуетсяу них популярностью»8.
Но долго ссылаться на занятость Павловского неотложными делами ЛД было невозможно: Савинков мог заподозрить неладное. В КРО решили представить Павловского, живого и здорового, Фомичеву во время одного из приездов в Москву. Чекисты шли на риск. Павловский мог случайно или намеренно дать Фомичеву понять, что он арестован и вынужден исполнять приказы ОГПУ что ЛД - ловушка. Но ничего не случилось. Павловский безукоризненно сыграл свою роль, рассказывал Фомичеву о ЛД, много шутил, смеялся. Трудно сказать, как этого добились в ОГПУ но вот добились.
Однако и личная встреча Павловского с Фомичевым не сняла савин-ковский «ультиматум»: в Париж за ним должен прибыть Павловский, только с ним он готов направиться в Россию. Весной 1924 г. Савинков писал Философову в Варшаву, что степень «чистоты» московской организации еще не полностью ясна и необходим Серж, доклад которого особенно важен9. Но время шло, а Павловский не прибывал.
В КРО разработали новую версию его отсутствия в Париже. 10 июля
1924 г. Павловский писал Савинкову: «Последняя торговая операция не удалась, мы понесли небольшие убытки... Одно мне неприятно: поездка на эту последнюю ярмарку приковала меня к постели. Я заболел, начал было поправляться, но тут какое-то осложнение с сухожилиями, и врач говорит, что придется проваляться очень долго... Все это печально, т.к. не дает возможности ехать к Вам лично». Павловский далее уверял Савинкова, что вместо него все сделают Фомичев и Федоров, что в них он уверен, «как в себе», и с этой заменой Савинков ничего не потеряет. В конце письма Павловский в лучшем виде рекомендовал «Владимира Георгиевича», «Валентина Ивановича» и других «членов ЛД», входивших в «правление ЛД» (на деле - сотрудников КРО Л. Сперанского, С. Пузицкого и других)10.
Вероятно, это было последнее письмо Павловского. В ОГПУ решили, что он сделал свое дело и его можно выводить из игры. Фомичеву и Федорову следовало так объяснить Савинкову закодированный язык письма Павловского: в одной из поездок на Северный Кавказ для проведения с местными повстанцами ряда эксов Павловский был ранен, находится на излечении и в Париж приехать не в состоянии. Федоров потом сообщал в ОГПУ, что эта легенда успокоила Савинкова, и он готов отбросить последние сомнения. Жребий брошен: в Россию! Нет, Савинков полностью не исключал возможности провокации, но была и вера, а главное - страстное желание: в Россию! С Савинковым вызвались двинуться в смертельно опасное путешествие Дерентали: Александр и его жена Любовь Ефремовна. Савинков, если и отговаривал их, то, по-видимому не очень настойчиво. Главную роль тут, скорее всего, сыграла Любовь Ефимовна - последняя любовь Савинкова.
Отъезд совершался в глубокой тайне. Никто ничего не знал. Вероятно, это было одно из обстоятельств, которое позднее, когда Савинков уже в Москве предстал перед судом, дало повод некоторым эмигрантам утверж-
дать, что именно Дерентали, и прежде всего Любовь Ефремовна, являлись теми главными агентами ОГПУ которые «обработали» Савинкова и «толкнули» его в Советскую Россию. В общем, «искали женщину»... Находившийся в тюрьме Савинков писал гневные протесты.
С Савинковым (у него был паспорт на имя В.И. Степанова) и Дерен-талями из Парижа выехали Федоров и Фомичев. Но в Вильно Федоров отделился от всех и поехал вперед, чтобы встретить их, по его словам, уже после перехода границы. В Варшаве состоялся прощальный ужин с некоторыми из членов НСЗРиС.
15 августа 1924 г., заранее договорившись с поляками, Савинков и Дерентали вышли к границе. Их сопровождал один Фомичев. Советскую пограничную зону они прошли через «окно», устроенное ОГПУ Тут их встретил Федоров и незнакомые военные. Все были очень вежливы и предупредительны. Объясняли, что лесными дорогами доберутся до Минска, там на явочной квартире отдохнут и затем, 17-го, - в Москву.
Ранним утром 16 августа без каких-либо приключений добрались до квартиры в доме на одной из минских улиц. Сели за стол, уставленный разными блюдами. Приболевший Деренталь прилег на диван. И вдруг...
Двери в комнату резко распахнулись. Вошли люди, властно скомандовали:
-Руки вверх! Вы арестованы.
Все произошло столь неожиданно, что на минуту воцарилась немая сцена. Все будто оцепенели. Первым пришел в себя Савинков.
- Ничего не скажешь, - произнес он негромко, - чистая работа!
Окно на Лубянке
Операция «Синдикат-2» завершилась. Капкан, поставленный ОГПУ на Савинкова, захлопнулся. Да, это была, но восклицанию Савинкова при аресте в Минске, «чистая работа». Чистая и, можно добавить, тонкая. Но...
Но не будет, наверное, ошибкой сказать, что в этот капкан попался не Савинков 1905 года или 1918-го, а уже иной Савинков - Савинков 1924 года. Теперь это был человек, прошедший через страшную эпоху разгрома России, переживший все ее муки и страдания, уставший, разочаровавшийся во всех «спасителях»: белых, интервентах, зеленых... Осталась эмиграция. Но Савинков знал, во что она превращает многих людей. Из Лубянки он писал сестре Вере Мягковой: «Разве есть хоть один человек, который сомневается, что эмигранты - «отработанный пар», и что русский народ не пойдет за ними»11.
А он сам? Не был ли и он в известной мере «отработанным паром»?
Когда на суде в Москве Савинков выступал с признаниями Советской власти и призывом последовать его примеру, в эмигрантских газетах посыпались на его голову проклятия. Написал статью о Савинкове и А. Куп-
рин, вообще умевший быть более объективным в своей публицистике, чем многие другие эмигрантские литераторы. Куприн, конечно, тоже осуждал Савинкова, но он, пожалуй, справедливо отметил, что своим «уловом» Савинкова «большевикам нечего радоваться и нечем гордиться», ибо в их руках находился уже отнюдь не политический игрок «грандиозных размеров»12.
Однако в ОГПХ несомненно, по праву радовались и гордились операцией «Синдикат-2». Там, по всей вероятности, не знали о душевном состоянии Савинкова, которое тоже, пусть с колебаниями и сомнениями, но подвигало его в мастерски расставленный капкан.
* * *
В официальном сообщении об аресте Савинкова говорилось, что арест состоялся в 20-х числах августа. Эго не соответсвовало действительности. На самом деле Савинков и Дикгоф-Дерентели были арестованы 16-го. В ОГПУ, таким образом, сдвинули дату ареста примерно на неделю вперед. Почему? Некоторые историки (В. Шанталинский и другие) считают, что именно в эту «потерянную неделю» было достигнуто соглашение между ОГПУ и Савинковым о том, что должно произойти на суде военного трибунала, перед которым предстанет Савинков. Конечно, ОГПУ могло расстрелять Савинкова без всякого суда (и даже не сообщить об этом), но власти необходим был Савинков живой и здоровый. Расчет делался на то, что будет суд и на суде Савинков сыграет важную политическую и пропагандистскую роль: признает Советскую власть. Поэтому ОГПУ действительно могло предложить Савинкову сделку. Он осуждает всю свою борьбу с большевиками и признает, что Советская власть единственно выражает интересы народа, а она (власть) в обмен бутафорски приговаривает Савинкова к расстрелу и тут же заменяет его 10-летним тюремным заключением с возможностью скорого полного освобождения и предоставления работы.
Савинков шел в Россию нелегально и с целью продолжения, нелегально же, борьбы против большевиков, но он не исключал и такой ситуации, в которой этот вариант станет невозможным. В этом случае он думал об уходе из политики и вполне легальной работе. «Для меня доктор в Ца-ревококшайске, учитель в Игумене, инженер в Старой Руссе дороже всех политиков... Не будет сил, уползу доживать свой век куда-нибудь подальше, в берлогу...» Это его слова. Но тут в рассуждениях Савинкова есть какая-то неясность, если не загадка. В конкретной обстановке ухода в Россию «легальный вариант» мог встать «на повестку дня» в том случае, если бы оказалось, что ЛД- фикция, создание ОГПУ В этом случае пришлось бы искать себе место «в Царевококшайске» или даже «уползать в берлогу», чтобы там доживать свой век. Но не мог же Савинков не понимать, что если ЛД - фикция ОГПУ, то она сфабрикована для его ареста, и он
неизбежно будет арестован. Тогда о каких легальных возможностях в России для него могла идти речь? Ясно, что если и могла, то только и исключительно с соглашения и разрешения ОГПУ советского правительства.
В мае 1925 г. он написал письмо Артузову с просьбой «определить его положение». «Позвольте говорить с Вами совершенно откровенно. Когда меня арестовали, мне казалось возможными только два исхода. Первый (98 %) - в мою искренность не поверят и меня расстреляют; второй -поверив, что я действительно пережил душевный переворот, дадут мне возможность послужить русским рабочим и крестьянам... Повинную голову меч не сечет»13.
2 % оказались решающими. Савинкову «поверили» и предложили «второй исход». Почему он согласился? Хотел сохранить жизнь? Наверное. Но не только поэтому. 31 августа 1924 г. Савинков писал сестре Вере Мягковой: «“Друзья” (Фальшивые члены ЛД. -Г.И.) обманули во всем. И раз они обманули, то мне оставалось только одно: вернуться к исходной точке, к лету 23-го года, к моему отказу от всякой борьбы и к сокровенному, в глубине души, признанию советской власти. Я это и сделал»14. Душевный надлом, о котором Савинков писал Артузову и другим, - правда. Он-то, пожалуй, и был главной причиной, благодаря которой и состоялась «сделка» между Савинковым и ОГПУ И возникает вопрос: знал ли Савинков заранее, что расстрела не будет?
В «тюремном дневнике» Л.Е. Дикгоф-Деренталь под датой 28 августа 1924 г. имеется туманная, но примечательная запись: «Я единственный близкий Борису Викторовичу человек, который знает, что ожидает его сегодня. Все остальные узнают “после”»15.
Сказанному как-будто противоречет дальнейшая запись Любовь Ефремовны от того же 28 августа: «Борис Викторович входит в камеру. С ним надзиратель.
- Вы не спите? Уже 3-ий час ночи... Какая Вы бледная! Конечно, расстрел. Но суд ходатайствует о смягчении наказания.
Надзиратель приносит чаю.
- Суд совещался 4 часа. Я был уверен, что меня расстреляют сегодня ночью»16.
Можно ли безусловно доверять этой последней фразе Савинкова?
Хотя в предисловии к дневнику Савинков написал, что это - «не литературное произведение, а простой и правдивый рассказ», даже невооруженным глазом видно, что дневник, по меньшей мере, тщательно отредактирован (скорее всего, самим Савинковым). И, безусловно, был просмотрен в ОГПУ Последняя фраза дневника, приписываемая Савинкову, вполне могла быть рассчитана на иностранного читателя (ОГПУ опубликовало его за рубежом). Она как раз и должна была опровергать возможные слухи о «сделке» между Савинковым и ОГПУ
* * *
Суд над Савинковым происходил 27-29 августа 1924 г. Председательствовал В. Ульрих. Трудно было отделаться от впечатления «сценарности» происходящего, особенно финальной части суда. Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила Савинкова к расстрелу. Но приняв во внимание то, что Савинков признал свою деятельность ошибочной, его отречение от целей и методов контрреволюционного и антисоветского движения, его заявление о готовности загладить свои преступления против трудящихся, суд постановил ходатайствовать перед Президиумом ЦИК СССР о «смягчении настоящего приговора». В тот же день, 29 августа, Президиум ЦИКа удовлетворил ходатайство Военной коллегии Верховного суда и заменил Савинкову расстрел лишением свободы на 10 лет.
Но в постановлении ЦИКа, конечно, не было и не могло быть сказано
об устной договоренности Савинкова и ОГПУ, санкционированного, скорее всего, высшим партийным руководством. Савинкову было обещано, что долго сидеть в тюрьме он не будет, его освободят и предоставят работу. Эту договоренность, надо думать, Савинков особенно ценил и ради нее выполнил все требования ОГПУ В письме Дзержинскому он писал: «Я помню наш разговор в августе месяце. Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зеленых, надо еще понять и оценить красных». Он сделал это: публично, открыто высоко «оценил красных», Советскую власть. Свою часть договоренности он выполнил честно.
А что же власть? Похоже, что «наверху», в ЦК партии большевиков, не очень ясно представляли себе, как же дальше поступить с Савинковым. По-видимому, все же ему не доверяли полностью или не доверяли совсем. В. Менжинский однажды даже сказал ему: «Вы нас обманываете». И решено было пока держать Савинкова в «золотой клетке».
Помещение на Лубянке, которое ему отвели, напоминало не тюремную камеру, а хороший гостиничный номер. Мебель, ковры, доставка прессы, в том числе эмигрантской, все возможности для литературной работы. Савинков посылал за границу письма и статьи в ответ на поток проклятий и разного рода осуждений по своему адресу, которые буквально захлестывали эмигрантские газеты. Писал рассказы и повести для советских изданий. Все это, конечно, просматривалось в ОГПУ, и Савинков, естественно, знал об этом. Чекисты нередко вывозили его на машине в московские парки и на окраины Москвы подышать свежим воздухом. Захаживали и в рестораны. Савинкова часто посещала Любовь Ефимовна, также находившаяся под арестом на Лубянке. Собственно это были даже не посещения, а нередко и совместное проживание в савинковской «камере». 9 апреля
1925 г. Любовь Ефимовну освободили, но сотрудники ОГПУ подыскали ей квартиру на Арбате и сохранили за ней право бывать у Савинкова на Лубянке. Савинков вел дневник. В день ее освобождения он записал: «Я ос-
тался один. В опустелой камере стало совсем грустно». Освобождение Любовь Ефимовны подогрели ходившие в эмиграции слухи о том, что Дерентали на самом деле были советскими агентами, предавшими Савинкова. Он гневно опровергал это. М. Арцибашеву он писал: «Вы оклеветали единственных людей, которые не побоялись разделить со мной мою участь», «Вам придется ответить за свои измышления».
Опубликованные дневниковые записи Савинкова охватывают время с 9 апреля по 6 мая 1925 г. Когда их читаешь, расхожий образ Савинкова как некоего таинственного супермена-террориста, навеянный прежде всего кинофильмами и популярной литературой, рассеивается, исчезает. Впрочем, нельзя не учитывать, что на этом дневнике лежит отпечаток «другого Савинкова», во многом изменившегося за последние годы, к тому же находившегося в заключении. 14 апреля он записал: «Я не мог дальше жить за границей... Не мог еще и потому, что хотелось писать, а за границей что ж напишешь? Словом, надо было ехать в Россию. Если бы я наверное знал, что меня ожидает, я бы все равно поехал. Почему я признал Советы? Потому что я русский»17.
Отметив много преимуществ европейца в области быта и культуры, он записал 19 апреля: «Но русский отдаст последний грош, а европеец не отдаст ничего. Но русский спрыгнет с Ивана Великого, а европеец, когда идет дождь, наденет кашне, чтобы не простудиться, и раз в неделю будет принимать касторку на всякий случай. Но русский пожалеет так, как не пожалеет европейца мать... Но русский размахнется так, что небу станет жарко, а европеец, если и размахнется, то высчитает заранее шансы за и против. Но русский совершил величайшую социальную революцию, а европеец стоит, разинув рот и либо трясется, либо учится ей»18.
Запись от 6 мая: «По правде говоря, природа меня трогает только у Пушкина, у Лермонтова... у Тургенева, да в стихах Тютчева. А в жизни природа меня трогает всегда, даже лопух на тюремном дворе». Это была последняя запись...
Руководство КРО ОГПУ в разговорах с Савинковым заверяло его, что срок освобождения близок. Его связывали то с предстоящей партконференцией, то с началом съезда Советов, то с открытием очередного партийного съезда. Но время шло, а Савинков оставался узником Лубянки. Он неоднократно писал начальству ОГПУ, самому Дзержинскому, с отчаянной просьбой об освобождении и предоставлении работы. «Если Вы верите мне, - взывал он к Дзержинскому в мае 1925 г., - освободите меня и дайте мне работу, все равно какую, пусть самую подчиненную. Если же Вы мне не верите, то скажите мне это, прошу Вас, ясно и прямо, чтобы я в точности знал свое положение»19. Ответа не было.
К Савинкову в качестве своеобразного порученца и наблюдателя был приставлен сотрудник ОГПУ В. Сперанский, выполнявший все его пожелания: бытовые, финансовые, литературные и прочие. Между ними сло-
жились хорошие отношения, и Савинков многое доверял своему «опекуну». Тот, естественно, обо всем докладывал по начальству. В одном из таких докладов он сообщал, что Савинков говорил ему: «Сидеть я не могу и не буду. Или я разобью себе голову о стену, или лучше бы меня расстреляли. .. Я же раньше говорил Менжинскому, что сидеть в тюрьме я не способен. Я не для того признал Советскую власть, чтобы сидеть в этой тюрьме и строчить рассказы»20.
В исторической литературе имеют хождение слова Савинкова, будто бы сказанные им сыну В. Успенскому во время посещения им отца на Лубянке: «Услышишь, что я наложил на себя руки, - не верь». Но доклады Сперанского свидетельствуют о том, что душевное состояние Савинкова в тюрьме временами было таково, что он не исключал и такой исход, если конец «лубянского сидения» будет отодвигаться и перестанет быть виден. А это становилось реальностью. 1 мая 1925 г. Савинков записал в дневнике: «В свое освобождение я не верю. Если не освободили в октябре-ноябре, то долго будут держать в тюрьме. Эго ошибка. Во-первых, я бы служил Советам верой и правдой, и это ясно. Во-вторых, мое освобождение примирило бы с Советами многих. Так - ни то, ни се... Нельзя даже понять, почему же не расстреляли? Для того чтобы гноить в тюрьме? Но я этого не хотел, и они этого не хотели. Думаю, что дело здесь не в больших, а в малых, в «винтиках». Жалует царь, да не жалует псарь»21.
Нет, в последнем Савинков, скорее всего, ошибался: судьба его решалась не «малыми», не «псарями».
В верхах партии развертывалась борьба между сторонниками национального, государственно-российского большевизма (сталинизм) и последователями интернационалистского большевизма, верными идее мировой революции (троцкизм). Каждую из сторон, возможно, беспокоила позиция Савинкова, окажись он на свободе. В уход его из политики мало кто мог поверить.
* * *
7 мая 1925 г. Савинков в очередной раз попросил, чтобы ему разрешили выехать за город. В дневнике он жаловался на боли в глазах, «тяжелую голову» и звон в ушах. «Попишешь час - и как неживой». Вечером вызвали машину. Сопровождали Савинкова трое: помощник начальника КРО С. Пузицкий, уполномоченный КРО Г. Сыроежкин и В. Сперанский.
На этот раз поехали в Царицыно. Все спутники Савинкова потом отмечали, что он проявлял необычную нервность, почти беспрерывно курил. Разговоры шли на разные темы, но, конечно, больше всего Савинков говорил о своем освобождении из тюрьмы. Пузицкий в одном из рапортов, написанных после смерти Савинкова, отметил, что высказал свое мнение о том, что освобождение Савинкова «несвоевременно» и не ис-
ключена даже возможность перевода его в одну из тюрем Челябинской области. Эго произвело на Савинкова тяжкое впечатление.
На Лубянку вернулись поздно, в 11-м часу вечера. В ожидании конвоя, который должен был доставить Савинкова в его «камеру», поднялсь на 5-й этаж (комната № 192, кабинет Р. Пилляра). Было душно. У Сперанского болела голова, и он прилег на диван, который стоял прямо напротив открытого окна с низким подоконником. Савинков ходил по комнате, рассказывал о своей ссылке в Вологду еще в начале века. Иногда он подходил к окну, говорил, что в комнате духота и надо глотнуть свежего воздуха. Внизу, за окном, был двор, окруженный со всех сторон стенами зданий. Сверху он, наверное, мог казаться глубоким колодцем. Пузицкий выходил из комнаты за водой, но быстро вернулся. Как свидетельствовал в своих показаниях Сперанский, он машинально посмотрел на часы: было 23 ч. 20 мин. «И в этот самый момент около окна послышался какой-то шум, что-то очень быстро мелькнуло, я вскочил с дивана, в это время из двора послышался как бы выстрел. Передо мной мелькнуло побелевшее лицо т. Пузицкого, несколько растерянное т. Сыроежкина и т. Пузицкий крикнул: «Он выбросился из окна... надо скорее тревогу!»22
Сыроежкин утверждал, что он видел, как Савинков бросился к окну, как сам он «выскочил, сделал прыжок к окну, но было уже поздно»23.
Пузицкий в рапорте о смерти Савинкова сообщил, что тот, «прохаживаясь по комнате в ожидании надзирателей ОГПУ», неожиданно вскочил на подоконник открытого окна и «быстро выпрыгнул из него».
Что же случилось?
Намеренно ли Савинков бросился в открытое окно или с ним вдруг что-то произошло?
А. Деренталь, еще находившийся на Лубянке, рассказал сотрудникам ОГПХ что Савинков страдал «боязнью пространства». Оно вызывало у него острое головокружение, слабость в ногах и т.п. Деренталь давал понять, что приступ этой фобии мог случиться у Савинкова, когда он, проходя мимо открытого окна, заглянул во двор. Он, возможно, показался ему необъятным пространством, голова у него закружилась и его «бросило» вниз. Версия эта, однако, представляется сомнительной, даже невероятной. Неужели головокружение, даже если оно и случилось, имело такую силу, которая «повела» Савинкова через подоконник к окну и толкнула вниз?
Только показания Пузицкого, Сыроежкина и Сперанского являются показаниями очевидцев. Можно ли им доверять безусловно? Они представляют собой официальные документы, к тому же внутреннего, служебного назначения, и это свидетельствует в их пользу. Вместе с тем, сопровождавшие Савинкова не могли не понимать своей ответственности за случившуюся трагедию, и, вероятно, могли стремиться представить картину так, чтобы «сгладить» свою вину (если бы кто-то захотел поставить вопрос об их вине).
Относительно недавно появился, как назвал его российский журналист. «почти очевидец» трагедии на Лубянке. Эго - старый чекист Б. Гудзь, отпраздновавший свое 100-летие. «Почти очевидец» находился не в комнате № 192, а в соседней, но, по его словам, сразу бросился в 192-ю, услышав там шум. Гудзь утверждал, что его друг Сыроежкин якобы успел ухватить Савинкова за штанину брюк и пытался удержать его. Но у Сыроежки-на-де ранее была сломана рука, и поэтому ему явно не хватало сил. Видя все это, присутствовавшие в комнате, по Гудзю, повели себя по меньшей мере странно просто по-человечески. Вместо того чтобы броситься на помощь Сыроежкину, они (Пузицкий, Сперанский и, видимо, сам Гудзь) стали кричать ему, чтобы он не держал Савинкова, «отпустил» его, иначе он-де и Сыроежкина за окно утянет24.
Если все так и было, как вспоминалось Гудзю, получается, что чекисты, желая того или нет, содействовали гибели Савинкова. Но очень трудно сказать, как следует отнестись к свидетельству «почти очевидца», данное им через несколько десятков лет. Ни Пузицкий, ни Сперанский, ни сам Сыроежкин ни слова не говорят о попытке Сыроежкина удержать Савинкова «на окне». Почему? Понимали, что были фактическими соучастниками происходящего? Или просто в памяти столетнего «почти очевидца» что-то сдвинулось и ему представилось небывшее бывшим?
Заместитель председателя ОГПУ Г. Ягода отдал распоряжение срочно провести расследование случившегося с Савинковым и «выяснить виновность в халатности охраны». Расследование провел особоуполномоченный Коллегии ОГПУ В. Фельдман. Заключение его носило несколько странный характер. Оно константировало, что «при наличии решимости Савинкова покончить жизнь самоубийством» (в случае неосвобождения) никакая охрана не могла бы это предотвратить. Поэтому никакой халатности со стороны сотрудников ОГПУ допущено не было. Фельдман предложил дознание прекратить, что и было сделано.
Не очень, однако, ясно на чем основывалась безапелляционное утверждение о «решимости» Савинкова покончить с собой. И даже не очень вооруженным глазом видно стремление «дознавателя» снять с сопровождавших Савинкова возможное обвинение в халатности. Почему, например, после поездки в Царицыно арестованного Савинкова доставили сразу не в его камеру, а комнату № 192, где он и чекисты, ездившие с ним, пробыли более часа? Более того, сотрудники ОГПУ в присутствии арестованного вели себя просто «вальяжно». Сперанский решил полежать на диване, Пузицкий, по одним свидетельствам, выходил из комнаты, но скоро вернулся, а по рапорту Фельдмана - в момент трагедии отсутствовал. Савинков же в это время «разгуливал» по комнате, предаваясь воспоминаниям. Что это все, если по меньшей мере не халатность?
12 мая Артузовым и Пузицким был написан текст сообщения для печати о самоубийстве Савинкова. Его отредактировал сам Дзержинский
и затем окончательно утвердил Сталин. 13 мая сообщение опубликовала «Правда».
Но почти сразу же в России и эмиграции возникли слухи о том, что Савинков был убит в ОГПУ Эта организация в широком мнении представлялась настолько зловещей, что ей готовы были приписать и до сей поры приписывают все страшные грехи, действительные и мнимые. Недавно историк О. Будницкий, высказав сомнение в самоубийстве Савинкова, отметил, что для «решения проблемы» требуется установить, действительно ли душно было ночью 7 мая в Москве и было ли в связи с этим открыто окно в комнате № 192. Нужно также, полагает он, определить высоту подоконника, чтобы представить себе, как уже немолодой Савинков мог «перемахнуть» через него одним прыжком.
В ОГПУ, если бы оно того хотело, имелось много возможностей ликвидировать Савинкова. Но по мнению тех, кто уверен, что Савинков стал еще одной жертвой чекистов, почему-то получается так, что они избрали для этого такое объяснение, которое порождает, пожалуй, больше всего подозрений. Утверждение, согласно которому Савинков был выброшен из окна комнаты на 5-м этаже здания ОГПУ на Лубянке (или другая версия: его столкнули с высокой лестничной площадки) ничем не подтверждается. Эти версии по-прежнему, с точки зрения исторического знания, следует рассматривать как домыслы и слухи.
* * *
Жизнь и смерть Бориса Савинкова вобрали в себя все, что явил миру российский разлом первой четверти XX в.: террор, эмиграция, война, партизанство, бандитизм, тюрьма. Кровью обозначен путь Савинкова - кровью других и кровью своей. Его жизнь - жизнь времени «разбрасывания камней». Когда пришло другое время - время «собирать камни», строить и крепить - он был обречен.
Никто не знает, где он похоронен.
Ну а те, кто, как он писал, «не побоялись разделить с ним его участь» и пошли в Россию? Что стало с супругами Дикгоф-Деренталями?
Когда Любовь Ефимовне сказали о самоубийстве Савинкова, она в исступлении закричала: «Эго неправда! Этого не может быть! Это выуби-ли его!» Но ее не тронули. Она жила в Москве, была амнистирована, получила советское гражданство и работала во Внешторге. Ее арестовали в конце 1936 г. как «социально опасный элемент», ив 1937 г. осудили на 5 лет ИТЛ. Освободили Любовь Ефимовну из лагеря в 1943 г., но жить она могла в Магадане. Только в 1960 г. переехала в Мариуполь, где и умерла. Ее реабилитировали в 1997 г.
Александра Аркадьевича Дикгоф-Деренталя освободили из тюрьмы в ноябре 1925 г. Он, как и его жена, получил гражданство СССР, трудил-
ся во Всесоюзном обществе культурной связи с заграницей (ВОКС) и занимался литературной работой. Мало кто знал, что автором сценария таких популярных оперетт, как «Фиалка Монмартра», «Чарито» и других был ближайший сотрудник бывшего террориста Бориса Савинкова. В 1936 г. его арестовали. В 1937 г. он получил 5 лет ИТЛ, тоже «как социально опасный элемент». А спустя два года его расстреляли. Реабилитирован он был в 1997 г.
Бывшие савинковцы, с помощью которых ОГПУ так блестяще осуществило операцию «Синдикат-2», в разное время разделили судьбу А. Деренталя. Павловский был расстрелян в 1924 г. Шешеня был резидентом ОГПУ и НКВД, но в 1937 г. его расстреляли. Такая же участь постигла и большинство сотрудников ОГПУ-участников «Синдиката-2». А. Арту-зова, Р. Пиляра, С. Пузицкого, А. Федорова, В. Фельдмана и других расстреляли в 1937 г., Г. Сыроежкина - на два года позже, в 1939 г. 1937-й пережил, кажется, один В. Сперанский - «порученец» Савинкова, прикомандированный к нему ОГПУ Его уволили из органов НКВД, и он тихо трудился скромным нотариусом.
Таков финал.
* * *
«До станции было 7 верст. Ваня пошел пешком... Ежась от холода и слушая, как посвистывает ветер в ушах, Ваня невольно вспомнил свою жизнь. Он вспомнил детство с колотушками, руганью, пьянством и мужицкой, неприкрашенной нищетой. Вспомнил юность, завод, лязг железных машин, снова пьянство и опять нищету. Вспомнил Володю, огромного, сильного, с властным голосом и маузером в руках. Вспомнил Пресню, мороз, баррикады, и Сережу, и училище, и драгун. Вспомнил Анну и Ипполита, и убийство главного военного прокурора. Вспомнил Абрама, и Берга, и Кольку, и Александра. И когда он вспомнил всю свою бесплодную жизнь, ему стало страшно. Безусловно разбиты... Если не смогли ни Володя, ни Сережа, ни Ипполит, ни Болотовы, ни Розенштейн, то кто же сможет? На кого надежда? Или вовсе нету надежды? Вовсе нету правды на свете?.. Он пришел на станцию в пятом часу. Еще не смеркалось, но было мглисто и слезливо плакало осеннее небо. На платформе толпился народ. Артель пильщиков собралась в отъезд. Впереди стоял рослый, широкий в плечах длиннобородый мужик, издали напоминавший Володю. Его сосре-доточенно-твердое, слегка рябое лицо и умный взгляд серых глаз поразили Ваню. «Ей-богу, Володя», - подумал он и ясно увидел рабочую Русь. Он увидел Русь необозримых, распаханных, орошенных потом полей, заводов, фабрик и мастерских, Русь не студентов, не офицеров, не программ, не собраний, не комитетов и не праздную и празднословную Русь, а Русь пахарей и жнецов, трудовую, непобедимую, великую Русь.
И сразу стало легко. Он понял, что и чиновничий комитет и хулиганство, и провокация, и бессильные баррикады и дерзость Володи, и преданность Ипполита, и мужество Александра, и сомнения Андрея - только пена народного моря, только взбрызги мятущихся волн. Он понял, что ни министры, ни комитеты не властны изменить ход событий, как не властны матросы успокоить бушующий океан. И он почувствовал, как на дне утомленной души чистым пламенем снова вспыхнула вера, вера в народ, в дело освобождения, в обновленный, на любви построенный мир. Вера в вечную правду».
Из романа В. Ропшина (Б. Савинкова) «То, чего не было», 1912 г.
* * *
«...Я много думал о малости человеческой жизни. Мама мне как-то сказала: «Помни, Борис, на свете все суета. Все». В последнем счете она, конечно, права»
Из дневника Б. Савинкова.
Запись 21 апреля 1925 г.
Примечания
1 ГА РФ. Ф. 5831. Оп. 1. Д. 408. Л. 7.
2 Там же.
3 См.: Шанталинский В. Свой среди своих: Савинков на Лубянке // Новый мир. 1996. № 7.
4 Борис Савинков на Лубянке. С. 343.
5 Там же. С. 352.
6 Там же. С. 344.
7 Там же. С. 348.
8 Там же. С. 357.
9 Там же. С. 355.
10 Там же. С. 360-361.
11 Там же. С. 98.
12 Куприн А. Указ соч. С. 369, 367.
13 Борис Савинков на Лубянке. С. 165.
14 Там же. С. 98.
15 Дневник Л.Е. Дикгоф-Деренталь // Борис Савинков на Лубянке. С. 218.
16 Там же. С. 219.
17 Дневник Б.В. Савинкова // Борис Савинков на Лубянке. С. 182.
18 Там же. С. 186-187.
19 Там же. С. 169.
20 Там же. С. 166.
21 Там же. С. 193.
22 Там же. С. 173.
23 Там же. С. 172.
24 Евдокимов П. Тайна гибели Савинкова раскрыта // Спецназ России. 2004. № 6.
