CC BY
45
Филология. Искусствознание Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2014, № 2 (3), с. 193-198
УДК 821.112.2
РЕЦЕПЦИЯ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В ТВОРЧЕСТВЕ ЭЛИАСА КАНЕТТИ © 2014 г. Е.М. Шастина
Казанский (Приволжский) федеральный университет (Елабужский институт)
Поступила в редакцию 11.07.2014
Рассматривается рецепция русской литературы в творчестве Э. Канетти (1905-1994), которая проявляется на различных уровнях - от прямого высказывания писателя о литературных кумирах на страницах автобиографии до рецепции их поэтики в художественных произведениях.
Ключевые слова: русская классическая литература, Гоголь, Достоевский, Толстой, гротеск, поэтика.
В настоящей работе речь пойдет о так называемом «русском следе» в творчестве австрийского писателя, лауреата Нобелевской премии Элиаса Канетти (1905-1994). Понятие «русский след» достаточно условно позволяет объяснить влияние русской литературы на художественный мир Канетти. «Русский след» в творчестве многих западных мастеров пера очевиден. Несомненно, такие великие русские писатели, как Гоголь, Достоевский и Толстой существенно повлияли на мировой литературный процесс на разных этапах его развития, привнесли в литературу особый психологизм, мотивы поиска спасительной истины и самопознания, чтобы дать возможность читателю задуматься о сущности всякого бытия. Источник этого влияния неиссякаем, поскольку русская литература раскрывается на очередном витке истории по-новому, не утрачивая при этом актуальности, значимости и новизны.
Австрийская литература, являющаяся «немецкоязычной, но не немецкой» [1, с. 5], в этом смысле не исключение. Русско-австрийский культурный диалог рассматривается нами как некая данность, сложившаяся на протяжении длительного сосуществования двух некогда великих империй - Российской и Австро-Венгерской, культурное взаимодействие которых характеризуется особой степенью интенсивности в последней трети XIX - начале ХХ вв., что во многом обусловлено общностью «судеб» обоих государств на пороге грядущих апокалиптических потрясений. Феномен австрийской культуры сыграл значительную роль в истории мировой культуры и оказал заметное воздействие на культурное развитие многих европейских стран, прежде всего государств, входивших в Австро-Венгрию. Это и Чехия, и
югославские земли, и часть польских и украинских земель. Многонациональная «старая Австрия» за столетия своего существования пережила небывалые потрясения, взлеты и падения.
Споры относительно самобытности австрийской литературы ведутся литературоведами давно. Прочно вошли в научный оборот такие понятия, как «австрийский синдром», «австрийская идентичность», «Габсбургский миф», «ав-стрийскость» и др., которые ассоциируются с особой национально-специфической менталь-ностью австрийских писателей, как на уровне сюжетосложения, так и на уровне языковой формы.
Н.С. Павлова пишет об особой «природе реальности в австрийской литературе», которая исторически сложилась в силу объективных причин и привела в конечном итоге к некой «двуликости реальности» [2, с. 11]. С одной стороны, это вера в нерушимость некогда существующей великой империи, с другой стороны, так называемый «постимперский синдром», характеризующийся неустойчивостью, зыбкостью, отсутствием веры в завтрашний день.
А.В. Михайлов рассуждает о феноменологии австрийской культуры, о ее глубоком своеобразии, в основе которого лежит сложившееся в XIX веке «внутреннее идейно-нравственное единство всей культуры» [3, с. 8] - поэзии, музыки, живописи, философии. Однако это единство неоднородно, поскольку наблюдается столкновение «чужого» и своего», в частности, «славянские культуры встречаются в австрийской литературе, поэзии отчасти со своим же -только своеобразно, своевольно преломленным. Вникать в австрийскую литературу - значит узнавать свое и подобное своему - в пределах единства всей человеческой культуры; быть
может, это напомнит долгожданные «узнавания», известные из классической драматургии, но только те, что приносят облегчение и торопят счастливый исход» (курсив А.В. Михайлова) [3, с. 11].
Австрийская литература рубежа веков, периода распада некогда великой Габсбургской империи, представлена в книге А.И. Жеребина «Абсолютная реальность («Молодая Вена» и русская литература)» как своеобразный национальный вариант общеевропейского модернизма, сформировавшегося на пересечении западного и русского влияний. Австрийская литература этого периода, по мнению исследователя, «отличается большим разнообразием идейных тенденций и художественных явлений, обусловленных распадом традиционной картины мира и поисками нового культурного синтеза» [4, с. 11]. Смена культурной парадигмы породила коренные изменения в сознании австрийских художников.
Конец XIX и начало ХХ века - стагнация и последующее крушение империи совпали с необыкновенным расцветом австрийской литературы - «звездным часом австрийской словесности» [5, с. 8] (Д. Затонский), с эпохой Рильке, Кафки, Музиля и Броха. Имя Элиаса Канетти (1905-1994), несмотря на достаточно позднее международное признание - Нобелевскую премию 1981 года, до сих пор стоит несколько обособленно в этом пантеоне великих. «Российская одиссея» Канетти складывалась не просто. Последние три десятилетия коренным образом изменили картину - ситуация забвения сменилась временем обретения. Канетти постепенно входит в круг читаемых авторов. Большой интерес вызывает философское исследование -«труд всей жизни» - «Масса и власть», поскольку ключевые понятия ХХ века получают на страницах этого произведения новое звучание. Известно, что в 1991 году сам Канетти был против издания этой книги в России, опасаясь, что в стране, пережившей сталинизм, идеи параноидальной власти, направленной на массы, могут быть истолкованы не верно, поняты буквально, что может принести вред людям. Канет-ти считал издание на русском языке «преждевременным, по крайней мере, до тех пор, пока в России не наступит политическая, социальная и экономическая стабилизация» [6, с. 17].
В отечественном литературоведении предпринимались попытки «скрещения судеб», проведения параллелей в творчестве австрийского писателя и русскоязычных авторов. Действительно, модели мирочувствования Канетти и В. Набокова (А.В. Белобратов), А. Платонова
(А. Зверев), В.В. Розанова (Е.М. Шастина), Ф.М. Достоевского и Н.В. Гоголя (И.В. Зарыто-ва, Е.М. Шастина, Т. А. Федяева), М.М. Бахтина (Т.А. Федяева) обнаруживают сходство по ряду моментов.
Творческая судьба австрийского писателя складывалась не без влияния русской литературы. Более того, можно утверждать, что произведения русских авторов оставили глубокий след в его творческой судьбе. Это проявляется на различных уровнях, начиная с прямых высказываний писателя о своих русских литературных кумирах на страницах автобиографических произведений и заканчивая отражением их поэтики на страницах художественных произведений Канетти. Кроме того, всегда интересна попытка «контекстного анализа», реконструирующего общую систему художественного мышления авторов, чьи «судьбы не скрещиваются» в реальном времени, но характеризуются некой общностью в «большом времени» [4, с. 8].
Канетти и «великие русские» - Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой - предмет особого разговора. На страницах автобиографической трилогии, в эссе и заметках Канетти прямо пишет о том влиянии, какое оказали на него русские классики. Автор статьи вслед за Канетти, через призму его видения, формулирует мысль о значимости русской литературы для европейского сознания Х1Х-ХХ вв. Кроме того, на примере романа «Ослепление» предпринята попытка проследить «воочию» влияние Гоголя на манеру письма Канетти. Гоголевская поэтика, с характерным для нее сочетанием фантастического и обыденного, возвышенного и низменного, значима для Канетти не сама по себе, а как выражение нового отношения к «распавшемуся миру».
Знакомство Канетти с русской литературой пришлось на венский период (1924-1938 гг.), время становления его как писателя. Австрийская столица начала века представляла собой центр интеллектуальной жизни Европы. Очутившись в 1928 году в Берлине, Канетти чувствует себя неуютно по сравнению со «стерильной духовной жизнью» Вены, сложившейся для него во многом благодаря Карлу Краусу. На эти же годы приходится знакомство с Вецой Тауб-нер-Кальдерон, ставшей позднее его женой и другом. Во многом благодаря Веце, в его жизнь вошла русская литература. В Берлине Канетти встречается с Б. Брехтом, который полностью разочаровывает его как человек. Максимализм молодого Канетти не допускал прагматичного цинизма по отношению к литературе. В качест-
ве антипода Брехту Канетти выбрал Исаака Бабеля, посвятив ему отдельную главу в книге «Факел в ухе» («Die Fackel im Ohr») [7, S. 268275], во многом, по-видимому, домыслив значимость общения с писателем, который был известен в Берлине благодаря переводам «Конармии» и «Одесских рассказов». Знакомство с Бабелем продолжалось несколько дней, но запомнилось в деталях, поскольку обнаружилась общность взглядов на многие вещи, в первую очередь, на литературу.
Частые споры с Вецой касались литературных пристрастий. Русская литература часто становилась камнем преткновения, в частности, Толстой Вецы противопоставлялся Гоголю Канетти. Веца, которая находила образ Анны Карениной одним из самых ярких воплощений женской судьбы в мировой литературе, «знала слабые места Гоголя», указывая на «Тараса Бульбу». Она считала, что при изображении казачества он напоминает Вальтера Скотта. Ка-нетти, защищая Бульбу, искал подтверждения своим мыслям в «Шинели» и в поэме «Мертвые души». Канетти оставался непримирим, Толстой проигрывал его Гоголю (курсив автора статьи). Однако, к взаимному удовольствию, компромисс был найден в заметках Канетти о Толстом, где описан последний период жизни русского писателя [7, S. 204-206].
Показательным фактом, иллюстрирующим духовную жизнь Вены того времени, является эпизод, связанный с романом «Братья Карамазовы». Канетти, который в то время работал в химической лаборатории, пишет матери, что общение с девушкой из Киева, которую оба называли «русской», - Евой Райхманн, стало возможным благодаря Достоевскому. Канетти считал, что «ее судьбой была великая русская литература, она была полностью поглощена ею и чувствовала себя растворенной в фигурах русских романов» [7, S. 179]. Ева вставала на защиту Алеши Карамазова в то время, как Канетти «начал понимать Ивана», с некоторых пор считал именно его «наиболее интересным из всех братьев» [7, S. 162]. Позже Канетти в заметках неоднократно будет высказываться относительно гения Достоевского, но и здесь на страницах автобиографии откровением звучит фраза, обращенная к Еве: «Можешь ли ты придумать лучший способ узнать человека, чем, если обсуждать с ним все, что встречается у Достоевского?» [7, S. 163]. Вырванная из контекста, она созвучна афоризму, поскольку в лаконичной, обобщенной форме заключена аксиома, наивысшая похвала пророку «подполья» [8, с. 340], певцу «униженных и оскорбленных», писателю,
о котором М.М. Бахтин скажет, что он создал «новую художественную модель мира», которая касается «некоторых основных принципов европейской эстетики» [9, с. 3]. Канетти остро подмечает главное, считая Достоевского художником, «чье искусство - в бездистанцион-ности» [8, с. 347].
В 1971 году Канетти пишет эссе «Толстой, последний родоначальник», при этом четко формулирует посыл - в поле зрения попадает жизнь, а не творчество писателя. Судьба Толстого кажется ему более интересной, чем его романы, которые он порой находит скучными: «Я не знаю ничего более захватывающего, чем жизнь этого человека. Что же меня в ней так покоряет, почему я уже десять дней не могу от нее освободиться?» Задавая вопрос, Канетти готов на него ответить: «Это полноценная жизнь, до последнего мгновенья, до смерти в ней есть все, что должно быть в жизни человека» [8, с. 100] (курсив Канетти). Заглянуть в потаенные уголки Толстого ему помогают дневники, «которые изобилуют неприятными, но переоцененными откровенностями». В рассуждениях о дневнике как литературной продукции Канетти укажет на его основную функцию - вести диалог с «жестоким партнером», с самим собой. Толстой тоже ведет диалог, но идет дальше, поскольку чтением своих ранних дневников пытается воздействовать на других, в частности, воспитать молодую жену: «Шок, который он причинил ей этим чтением, длится пятьдесят лет» [8, с. 97]. В то же время Канетти высоко ценит гражданскую позицию Толстого, когда в письмах к жене он «полностью включает в свое бытие Русско-турецкую войну 18771878 годов: «Пока война, ничего не смогу писать, так же, как если пожар в городе, то нельзя ни за что взяться, и все тянет туда» [8, с. 97]. Сам Канетти проходит тот же путь, когда, оказавшись в эмиграции, совпавшей с началом Второй мировой войны, накладывает вето на художественное творчество и полностью переключается на труд «Масса и власть».
Примечательно, что, рассуждая о судьбе Толстого, Канетти примеряет или, скорее, находит подтверждение своим принципам, которыми он руководствуется и в жизни, и в искусстве. Одним из самых важных является «превращение». По его мнению, писатель - хранитель превращений, хранитель в двояком смысле. Прежде всего, он впитывает в себя литературное наследие человечества, столь богатое превращениями. В то же время, художник сам реализует этот дар, поскольку открывает путь к людям, позволяет становиться «каждым», стре-
миться к познанию других, то есть перевоплощаться: «Плохие поэты стирают следы превращений, хорошие - открыто демонстрируют их» [8, с. 262]. И в случае с Толстым речь идет о превращении, имеется в виду стремление к превращению позднего Толстого в крестьянина, и в связи с этим конфликт с семьей, препятствующий этому превращению. «То, что он считает свободным решением своей души, определено чудовищным отождествлением себя с Христом». Вердикт Канетти резок: «Христос его костыль. Его чисто лично заботит обратное превращение в крестьянина. Для него важно не право, а крестьянская жизнь сама по себе, добиться ее силой он не может» [8, с. 97].
«Навязчивые темы» Канетти, которые присутствуют практически во всех его произведениях, будь то заметки, философское исследование или роман, проступают также и при анализе жизни Толстого. На примере судьбы русского писателя Канетти постулирует свои взгляды на власть, смерть, религию: «Острая боль пронизывает меня, когда я вижу, как человек, насквозь прозревающий и отвергающий любую форму власти, войну, суд, правительство, деньги, как человек такой неслыханной и неподкупной чистоты заключает что-то вроде пакта со смертью, которой он долго боялся. Обходным путем, через религию, он близко подступает к смерти и так долго обманывается на ее счет, пока не оказывается способным ей льстить. Таким образом ему удается в значительной степени избавиться от страха перед смертью» [8, с. 99]. Художник мифологизирует смерть, объявляет себя непреклонным ее борцом, отвоевывающим жизнь, поэтому ему интересны моменты противостояния смерти другими.
Рассуждая о судьбе художника, Канетти для иллюстрации обращается к роману «Ослепление», как бы доказывая мысль, что если жизнь -не роман, то в романе уж точно может быть все, как в жизни. Канетти считает, что «изображение конфликта в «Ослеплении» более схематичное, а потому, быть может, более ясное, но поскольку оно оперирует средствами, которые Толстой отвергает, то людям столь же «естественного» восприятия покажется невероятным. Он и при жесточайшем притеснении никогда не узнал бы себя в Кине, но, может быть, в Терезе узнал бы свою жену» [8, с. 102]. Следует уточнить, что речь идет о главных героях романа «Ослепление» - ученом-синологе Кине и его жене - бывшей экономке Терезе.
В. Астафьев напишет: «В каждой великой литературе есть писатель, составляющий отдельную Великую литературу: Шекспир - в Англии, Гете -
в Германии, Сервантес - в Испании, Петрарка и Данте - в Италии. В русской литературе высится вершина, никого не затмевающая, но сама по себе являющая отдельную Великую литературу, - Николай Васильевич Гоголь» [10, с. 3]. Такой вершиной для Канетти также был Гоголь. Трагическая судьба Гоголя, как, впрочем, и Толстого, и Достоевского, волнует Канетти, но с Гоголем все по-другому, он называет его «мой великий русский». И, если Цветаева, пишет - мой Пушкин, то понятно, что речь идет о чем-то сокровенном, личном, значимом только для нее. Так и для Ка-нетти Гоголь больше, чем просто великий писатель, он его Гоголь, и поэтому для него нет ничего более ужасного во всей истории мировой литературы, чем последние годы жизни Гоголя [7, S. 204].
Выявляя сходства в творчестве Гоголя и Кафки, Ю. Манн объясняет этот факт выходом Гоголя в ХХ веке на авансцену мировой культуры, ощущением его как необычайно актуального художника, предвосхитившего тенденции иррациональности и абсурдизма в современном искусстве [11, с. 163]. Оба автора - Гоголь и Кафка - близки Канетти.
В третьей книге автобиографической трилогии «Перемигивание» он приводит разговор с Г. Брохом, в котором речь шла о его романе «Ослепление». Канетти не скрывает, что Гоголь был примером для подражания при создании гротескных фигур в романе, когда комичное и ужасное существуют одновременно и не могут быть отделены одно от другого [12, S. 38]. Это признание очень важно для понимания замысла писателя. Гоголь стал для Канетти в период создания романа учителем, у которого была позаимствована «свобода вымысла» (Freiheit der Erfindung) [7, S. 344]. Канетти долго работал над телесным воплощением своего героя, пока не нашел его во владельце цветочного магазина. Только представив своего героя внешне, а именно, найдя ему внешний прототип в жизни, Канетти смог освободиться от схематичности созданной им фигуры. Удивительно, что пишет по этому поводу Гоголь в «Авторской исповеди», с которой, как известно, Канетти был знаком: «Угадывать человека я мог только тогда, когда мне представлялись самые мельчайшие подробности его внешности. Я никогда не писал портрета, в смысле простой копии. Я создавал портрет, но создавал его вследствие соображенья, а не воображенья. <...> воображенье мое до сих пор не подарило меня ни одним замечательным характером и не создало ни одной такой вещи, которую где-нибудь не подметил мой взгляд в натуре» [13, с. 450].
Гоголь, этот «величайший русский», многому научил Канетти. Гиперболизация определенных свойств человека, его образа жизни и мышления присуща Канетти в той же мере, что и Гоголю. На эту характерную черту гоголевских персонажей указывал М.М. Бахтин, когда отмечал, что у Гоголя «между обыденным и фантастическим граница стирается», что для него типична «категория нелепости», а страх и смех соседствуют [9, с. 358]. У Канетти гротескная фигура горбуна Фишерле подпадает под эту характеристику, поскольку вызывает и смех, и страх. Тут рядом с ним возник огромный горб и спросил можно ли присесть. Кин напряженно посмотрел вниз. Где был рот, откуда это донеслось? А обладатель горба, карлик, уже вскочил на стул. Он уселся на нем как следует и обратил к Кину пару больших грустных глаз. Кончик его крючковатого носа уходил в подбородок. Рот у него был так же мал, как он сам, только найти его было невозможно. Ни лба, ни ушей, ни шеи, ни туловища - этот человек состоял из горба, из мощного носа и двух черных, спокойных, печальных глаз [14, с. 193].
Можно найти много общих черт в гоголевском повествовании и манере Канетти. Это, например, «нефантастическая фантастика» [11, с. 167], сближающая Канетти с Кафкой и обоих с Гоголем, которая проявляется в различного рода аномалиях, граничащих с уродством, во внешности персонажей. Например, у Кина, были голубые глаза и вообще не было щек. Лоб его был скалой в расселинах. Нос, головокружительно узкий скалистый гребень, падал отвесно. В самом низу, совсем незаметно, притаились две крошечных черных козявки. Никто не предположил бы, что это ноздри. Рот был щелкой автомата. Две резкие складки, похожие на искусственные шрамы, тянулись от висков к подбородку и встречались на его кончике. Из-за них и носа лицо, и без того длинное и узкое, распадалось на пять пугающе тесных полос, тесных, но строго симметричных ... [14, с. 191]. Внешность главного героя романа у Канетти сродни странностям внешнего вида гоголевских персонажей.
На страницах книги, появившейся уже после смерти Канетти, собраны тексты его выступлений по случаю знаменательных событий, интервью с литературоведами и журналистами. Канетти повторяет сказанное им ранее, но с еще
большей уверенностью настаивая на том, что «самой значимой для него была встреча с Гоголем» [14, S. 341].
Подобные признания Канетти, его меткие фразы, противоречивые суждения западают в душу, обескураживают, но тем интереснее, поскольку за всем этим стоит живой человек, который с завидным упрямством отстаивает свою любовь к русской литературе, тем самым подталкивая нас гордиться и любить ее еще больше.
Список литературы
1. Плахина А. В. Немецкоязычная, но не немецкая. Некоторые аспекты австрийской прозы 19701990-х годов // Вопросы литературы, 2007. № 6. С. 537.
2. Павлова Н. С. Природа реальности в австрийской литературе. М.: Языки славянской культуры, 2005. 312 с.
3. Михайлов А.В. Избранное: Феноменология австрийской культуры. Москва, СПб.: Центр гуманитарных инициатив. Университетская книга, 2009. 392 с.
4. Жеребин А.И. Абсолютная реальность («Молодая Вена» и русская литература). М.: Языки славянской культуры, 2009. 160 с.
5. Затонский Д. Австрийская литература в ХХ столетии. М., 1985. 444 с.
6. Ионин Л.Г. О книге и ее авторе // Масса и власть / Элиас Канетти: пер. с нем. Л.Г. Ионина. М.: Астрель, 2012. С. 9-20.
7. Canetti E. Die Fackel im Ohr. Lebensgeschichte (1921-1931). Frankfurt am Main: Fischer Taschenbuch Verlag, cop. 1996. 348 S.
8. Канетти Э. Человек нашего столетия. Пер. с нем. / Сост. и авт.предисл. Н.С. Павлова; Коммент. Р.Г. Каралашвили. М.: Прогресс, 1990. 474 с.
9. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. Изд. 4-е. М.: Сов. Россия, 1979. 320 с.
10. Астафьев В. Во что верил Гоголь... Москва, 1989. № 8. С. 3-5.
11. Манн Ю.В. Встреча в лабиринте. (Франц Кафка и Николай Гоголь) // Вопросы литературы. 1999. № 2. С. 162-186.
12. Canetti E. Das Augenspiel. Lebensgeschichte (1931-1937). Frankfurt am Main: Fischer Taschenbuch Verlag, cop. 1994. 306 S.
13. Гоголь Н.В. Авторская исповедь. Собр соч. В 7 т. Т. 6. М.: Худож. лит., 1967. 599 с.
14. Канетти Э. Ослепление: Роман. Пер. с нем. С. Апта; М.: Худ. литература, 1988. 496 с.
15. Canetti E. Aufsätze. Reden. Gespräche. München / Wien: Carl Hanser Verlag, 2005. 395 S.
198
E.M. Wacmnna
RECEPTION OF RUSSIAN LITERATURE IN ELLIAS CANETTI'S WORKS
E.N. Shastina
The object of the analysis is the reception of Russian literature in the works of E. Canetti (1905-1994), which manifests itself at different levels - from the direct writer's expression of the opinion about literary idols in the pages of his autobiography to a reception of their poetics in works of art.
Keywords: Russian classical literature, Gogol, Dostoevsky, Tolstoy, grotesque, poetics.
References
1. Plahina A.V. Nemeckojazychnaja, no ne ne-meckaja. Nekotorye aspekty avstrijskoj prozy 1970— 1990-h godov // Voprosy literatury, 2007. № 6. S. 5-37.
2. Pavlova N. S. Priroda real'nosti v avstrijskoj literature. M.: Jazyki slavjanskoj kul'tury, 2005. 312 s.
3. Mihajlov A.V. Izbrannoe: Fenomenologija avstrijskoj kul'tury. Moskva, SPb.: Centr gumanitarnyh iniciativ. Universitetskaja kniga, 2009. 392 s.
4. Zherebin A.I. Absoljutnaja real'nost' («Molodaja Vena» i russkaja literatura). M.: Jazyki slavjanskoj kul'tury, 2009. 160 s.
5. Zatonskij D. Avstrijskaja literatura v XX stoletii. M., 1985. 444 s.
6. Ionin L.G. O knige i ee avtore // Massa i vlast' / Jelias Kanetti: per. s nem. L.G. Ionina. M.: Astrel', 2012. S. 9-20.
7. Canetti E. Die Fackel im Ohr. Lebensgeschichte (1921-1931). Frankfurt am Main: Fischer Taschenbuch Verlag, cop. 1996. 348 S.
8. Kanetti Je. Chelovek nashego stoletija. Per. s nem. / Sost. i avt.predisl. N.S. Pavlova; Komment. R.G. Karalashvili. M.: Progress, 1990. 474 s.
9. Bahtin M.M. Problemy pojetiki Dostoevskogo. Izd. 4-e. M.: Sov. Rossija, 1979. 320 s.
10. Astafev V. Vo chto veril Gogol'... Moskva, 1989. № 8. S. 3-5.
11. Mann Ju.V. Vstrecha v labirinte. (Franc Kafka i Nikolaj Gogol') // Voprosy literatury. 1999. № 2. S. 162186.
12. Canetti E. Das Augenspiel. Lebensgeschichte (1931-1937). Frankfurt am Main: Fischer Taschenbuch Verlag, cop. 1994. 306 S.
13. Gogol' N.V. Avtorskaja ispoved'. Sobr soch. V 7 t. T. 6. M.: Hudozh. lit., 1967. 599 s.
14. Kanetti Je. Osleplenie: Roman. Per. s nem. S. Apta; M.: Hud. literatura, 1988. 496 s.
15. Canetti E. Aufsätze. Reden. Gespräche. München / Wien: Carl Hanser Verlag, 2005. 395 S.
