CC BY-NC-ND
96
А.В. Стехов
РЕЦЕПЦИЯ КНИГИ В.В. НАБОКОВА «НИКОЛАЙ ГОГОЛЬ» В ЗАРУБЕЖНОЙ И ОТЕЧЕСТВЕННОЙ КРИТИКЕ
Основная цель данной статьи - выявить специфику восприятия и оценки западными и отечественными критиками и литературоведами книги В.В. Набокова «Николай Гоголь». Материалом служат рецензии американских, эмигрантских и советских критиков. В результате делаются выводы о различных моделях рецепции книги и особой форме литературной связи Набокова и Гоголя.
Ключевые слова: Набоков, «Николай Гоголь», критика, рецепция.
В современном литературоведении актуальна проблема диалогического характера творчества писателя, так как без определения и оценки контекста восприятия отдельного произведения затруднительным становится и его анализ. Цель настоящей статьи - определение специфики критической рецепции книги В.В. Набокова «Николай Гоголь». При этом мы ограничимся лишь англоязычными и русскоязычными рецензиями и откликами, вышедшими в печати непосредственно после публикации книги.
«Николай Гоголь» - первая книга, написанная В. Набоковым в США, оказавшая влияние и на профессиональную судьбу самого Набокова, и на последующие набоковедческие работы, и на зарубежных исследователей творчества Н.В. Гоголя. Единственное в своем роде литературоведческое исследование В. Набокова может рассматриваться как своеобразная квинтэссенция эстетических взглядов писателя. Подобную оценку в набоковедении1 получила лекция «Николай Гоголь» из книги «Лекции по русской литературе», в которой разборы «Мертвых душ» и «Шинели» практически без изменений были заимствованы из книги «Николай Гоголь».
© Стехов А.В., 2010
История зарубежного критического восприятия книги «Николай Гоголь» насчитывает несколько откликов: рецензии Эдмунда Уилсона, Б.Г. Герни, М. Фарбер, Ф. Рава, Г. Федотова2.
Владимир Набоков в письме к издателю Джеймсу Лафлину от 26 мая 1943 г., сразу же после завершения книги в августе 1944 г., пишет: «Я очень слаб и слабо улыбаюсь, лежа в своей частной родильной палате, и ожидаю роз»3. Через месяц после выхода книги, в августе 1944 г., в издательстве «New Directions» появился первый отклик. Его автором был Эдмунд Уилсон, общепризнанный американский творец литературных репутаций, сыгравший заметную роль в жизни писателя и поддерживавший тесные дружеские отношения с ним начиная с самого переезда Набокова в США4. В целом Уилсон был самого высокого мнения о книге: «Набоков создал такого рода работу, какую только смог написать один художник о другом, и его эссе заняло свое законное место в весьма негустом ряду первоклассных исследований русской литературы на английском языке»5.
Следует вначале оговорить, что западное понимание творчества Н.В. Гоголя основывалось на двух главных мнениях. Во-первых, Гоголь был зачинателем русского реализма, и, во-вторых, он приобрел репутацию первейшего из русских сатириков. При этом, по остроумному замечанию критика, такие мнения складываются особенно в тех случаях, когда «мы его [Гоголя] не читали». В самом начале рецензии Уилсон затрагивает некоторые элементы поэтики Гоголя, пытаясь объяснить англоязычному читателю, что Гоголь ближе не к Толстому и позднейшим реалистам, а к Мелвиллу, По и Джойсу, так как его герои и гротесковые детали - «символы душевных состояний»6, сатирические же сцены из «Ревизора» внушают не веселье, а нечто скорее ужасное и трагическое. На этом положении акцентировал внимание и В. Набоков: «Автор не просто по-новому осветил традиционный портрет Гоголя, выявив его реальный гений так, как никто из других англоязычных авторов не сумел, -он еще передал читателю весьма тонкое ощущение гоголевского стиля»7. Именно стиль Гоголя не могли передать большинство английских переводов.
Несмотря на такое восхищенное восприятие книги, Эдмунд Уилсон находит в ней существенные недостатки, главный из которых обусловлен тем, что писатель применяет свой художественный метод при написании биографии реального Гоголя, как будто тот один из выдуманных персонажей. Набоковский метод «внезапных озарений и странных нагромождений мимолетных впечатлений» позволяет выйти ему за рамки жизни и творчества Гоголя, а неко-
торые аспекты, которые он берется трактовать, «вообще кажутся подчас избранными по какому-то капризу»8.
Второй недостаток заключается в приверженности Набокова к остроумным каламбурам, различным языковым играм, которые порой могут раздражать англоговорящего читателя, например, когда он встречает такие фразы, как "the government specter" («государственный призрак») или "Gogol's spas were not really spatial" («Гоголевские минеральные воды нигде реально не существовали»). Плюс к этому Уилсон обращает внимание на «грамматические небрежности» и стилистические ошибки, допущенные Набоковым и не выправленные издательством, печатавшим «столь значительные книги». Здесь уместно вспомнить причину, задержавшую выход книги. Из письма Набокова: «Книга продвигается медленно главным образом потому, что я все больше и больше недоволен своим английским»9.
Однако языковые погрешности в книге, безусловно, незначительны и ни в коем случае не смогут бросить тень на ее достоинство: «набоковского "Гоголя" должны теперь прочитать все, кто имеет хоть сколько-нибудь серьезный интерес к русской литературе»10.
Вторая рецензия («Великий гротеск»)11, вышедшая через две недели после отклика Э. Уилсона, принадлежала американскому переводчику русской литературы Бернарду Гилберту Герни. Следует сказать, что Герни перевел на английский язык «Мертвые души», «Ревизор» и «Шинель» - произведения, разбираемые Набоковым. «Мертвые души» были изданы в 1941 г. «Читательским клубом» с предисловием Клифтона Фейдимана под названием «Похождения Чичикова, или Домашняя жизнь в старой России». (Заметим, что почти за столетие до этого русская цензура изменила заглавие «Мертвые души» на «Похождения Чичикова, или Мертвые души».) Узнав о названии, Набоков приготовился раскритиковать книгу: «Мне очень хочется - причем не без злорадства - познакомиться с "Домашней жизнью". Это все равно что назвать "Цветы зла" "Ромашковым венком"»12. Однако после прочтения отнесся к работе Герни более снисходительно, назвав его «трудом честного ума».
В книге «Николай Гоголь» перевод Герни оценен как «на редкость хорошая работа». Но издание, по словам писателя, портят две вещи: «смехотворное» предисловие и перемена названия13, что в свою очередь говорит об адресате данного перевода. «Ревизор» и «Шинель» были опубликованы в 1943 г. в сборнике переводов Герни «Сокровища русской литературы»14.
Мы остановились на работах Бернарда Герни, так как в своей доброжелательной рецензии он очень высоко оценил «точные» переводы Набокова на английский язык, «производящие неотрази-
мое впечатление попыткой воскресить устаревшую лексику британского английского». Все, что Набоков перевел, похоже на антологию гоголевских отрывков, «почти невозможных на английском языке; он превратил их в живой американский английский и выполнил это превосходно»15.
Герни, так же как Э. Уилсон, сетует на недооцененное положение русской литературы и культуры в США, и в частности это касается творчества Гоголя. В англоязычной критике Гоголь, по мнению Герни, для ученых мужей перевоплотился в «столб с мишенью», в который они бросают свои копья, а для русских эмигрантов, «показавших себя более способными в технике препарирования, чем в оценке литературных произведений и их создателей», писатель стал «мальчиком для битья». На этом фоне критическое и биографическое исследование Набокова о Гоголе - лучшее на английском языке16.
Генезис набоковского «экзотического» письма рецензент связывает с творчеством писателя Амфитеатрова, так как жанр биографии и даже критики стал рассматриваться, по его мнению, как нечто творческое именно во времена этого писателя, в 1930-е годы. В связи с этим появляется вывод о «создании своего собственного Гоголя»17: путем соединения биографических фактов и «экзотичного» воображения происходит создание образа писателя. Главный тезис Набокова, что Гоголь не был реалистом, а существовал в своем собственном, нереальном зеркальном мире, Бернард Герни воспринимает сдержанно. По его мнению, если Чехов мог утверждать, что его пьесы были комедиями, почему же Набокову не охарактеризовать «Ревизора» не просто как комедию, но как «сно-видческую пьесу», как «поэзию в действии». Комедия «Ревизор» раскрывается Набоковым с точки зрения «призрачного» фона, наполняющего произведение, поэтому автор книги и называет ее «сновидческой» пьесой. Подразумевается то, что в пьесе не отражен реальный мир, а создан иной, «миражный»18. Набоковская трактовка едва ли поднимет шум, по мнению критика, после «испе-пеленной»19 трактовки В. Брюсова.
На риторический вопрос «Гоголь - не реалист?» можно сдержанно, по словам Герни, ответить: «Возможно». Тем не менее даже в 1940-е гг. считали, что по крайней мере «Ревизора» можно было бы поставить на Бродвее, лишь переписав диалоги на местное американское наречие и обновив обстановку места действия. Герни с иронией говорит об актуальности пьесы Гоголя в США: «Кем бы был Хью Лонг20 без Сквозник-Дмухановского?». Именно коме-дийность пьесы импонирует американской критике (вспомним слова Э. Уилсона о существовании в США двух устоявшихся мне-
ний о Гоголе - сатирика и реалиста). И мнение Набокова о «фальшивости юмора» Гоголя настораживает рецензента, поскольку оно «принадлежит к той сомнительной софистике, которая в США с высокомерным видом высказывается о хорошем варьете, цирке и бедном старом Лонгфелло и которая (по крайней мере, в старой России) проявляется в таких выражениях, как «Давайте будем снисходительны к юмору такого причудливого бедняги, как Чехов»21. У Герни существует определенный критерий для настоящего юмориста: способен ли юморист рассмешить, независимо ни от восприимчивости, ни от черствости зрителя или читателя.
Герни, в отличие от Уилсона, не расположен ломать западное предубеждение относительно гоголевского юмора, так как есть другие, более достойные внимания заслуги Набокова перед англоязычным читателем, а именно: попытка ввести слово «пошлость» в английский язык; суровая критика прежних английских переводов «Мертвых душ», в частности Констанс Гарнетт; свежее отношение к психоанализу и объяснение на примере Гоголя такого феномена: когда «хороший писатель становится проповедником, результатом неизбежно будет плохое произведение»22. Герни не возражает против «изощренного смакования» апокрифических или анекдотических случаев из жизни Гоголя, но сожалеет, что не прочитал в книге о Гоголе-актере («только прирожденный актер смог бы написать «Ревизора»23), о Гоголе-художнике и об отце писателя.
В заключении своей рецензии критик напутствует будущих читателей: это книга будет полезна всем усердным и творчески мыслящим студентам, а Набокова необходимо избрать своим «кучером» всем тем, кто желает «воспарить на гоголевской крылатой тройке».
Набоков, создавая свою биографию Гоголя, ориентировался, как любой писатель, на своего читателя, по-особенному видящего и слышащего мнимости и миражи гоголевских произведений. Нет существенной разницы между поверхностным читателем «Шинели», находящим в этой повести «тяжеловесные ужимки сумасбродного шута», и глубокомыслящим читателем, который «не усомнится в том, что главное намерение Гоголя было обличить ужасы русской бюрократии»24, так как оба читателя не поймут, о чем же она написана. «Подайте мне читателя с творческим воображением -эта повесть для него»25, - восклицает Набоков. Как нам кажется, здесь выражено главное требование к потенциальному читателю не только гоголевских, но и набоковских книг.
Еще более благожелательным и восхищенным оказался третий рецензент. Марджери Фарбер в рецензии «Николай Гоголь: человек и его кошмары» не высказывает каких-либо серьезных замечаний. Она так же восторженно отзывается о Набокове-критике,
как и о Набокове-романисте: «Владимир Набоков не только выдающийся двуязычный поэт и романист, владеющий английским языком столь же безупречно, как и родным русским, - он еще и верный гоголевский поклонник. <...> Он способен представить нам своего великого соотечественника так, как не может никто из англоязычных критиков, и таким способом, который доступен далеко не каждому автору, пишущему на родном языке»26. По мнению рецензента, набоковский текстовый разбор «Мертвых душ», «Ревизора» и «Шинели» точен, а «прочувственный анализ стиля никогда не отделяет язык от основного авторского замысла, что является ценным вкладом в золотой фонд литературной критики»27. Замечу, что Фарбер так же, как и предыдущие рецензенты, говорит именно о творческой критике («creative criticism») Набокова.
По мнению Э. Уилсона и М. Фарбер, Набоков открывает «прозаического поэта» в Гоголе, чей юмор был результатом восприятия жизни как кошмара. Акцентирование иррациональности, «потусторонности» творчества Гоголя приводит М. Фарбер к мнению, что Набоков растрачивает свои творческие силы на различного рода биографические отступления. Это, пожалуй, единственное критическое замечание в адрес Набокова. Однако именно биографические отступления становятся вескими аргументами, подтверждающими главный тезис автора «Николай Гоголь».
М. Фарбер первой из рецензентов высказала предположение о влиянии одного из гоголевских методов («соединение иллюзий с обстоятельными подробностями») на набоковский; в частности, она приводит в пример первый англоязычный роман писателя «Истинная жизнь Себастьяна Найта» и главу «Комментарий» в книге «Николай Гоголь» (разговор с издателем). Также влияние Гоголя ощущается, по мнению критика, когда биографические штрихи об оглушительном успехе «Ревизора» переплетаются с фантазиями о чудных фамилиях гоголевских персонажей.
Как и предыдущие два рецензента, М. Фарбер обращает внимание на особенности читателя книги. Читатель будет чувствовать себя неуютно, если принадлежит к группе тех «розовощеких любителей комиксов»28, которым заглавие «Мертвые души» навевает мрачные мысли и должно быть заменено на «Похождения Чичикова, или Домашняя жизнь в старой России». «Николай Гоголь» -«зубчатая стена с табличкой "Посторонним вход воспрещен". Господин Набоков вешает на нее колючую проволоку, не впуская ни академиков, ни филистеров, и стреляет, тщательно прицеливаясь, в уважаемых людей с баррикад»29.
Похожий взгляд на книгу как на тайну за семью печатями высказывается и в научных исследованиях о Набокове. Е.В. Падучева
отмечает, что многое из того, что Набокову-писателю наиболее свойственно, он намеренно скрывает. Но в книге «Николай Гоголь» оставляет ключи для исследователей: «Можно думать, что именно Набоков больше, чем кто бы то ни было, вышел из "Шинели" Гоголя, и именно потому в своей книге о Гоголе он досказывает много про "Шинель"; подлинным анализом Гоголя он бы раскрыл самого себя, а эту задачу он оставляет в качестве домашнего задания вдумчивому читателю»30. Трудно не согласиться с мнением исследовательницы, но стоит заметить, что книгу «Николай Гоголь» можно считать кодом ко многим произведениям Набокова.
В заключение рассмотрим еще одну англоязычную рецензию. Через три месяца после выхода книги редактор леворадикального журнала «Патизэн Ревью» («Partisan Review») Филипп Рав опубликовал самую беспощадную из всех рецензию. Он писал, что «Николай Гоголь» Владимира Набокова - «исследование неадекватное великому писателю»31. По мнению критика, «демонстрируя дурного сорта софизмы и еще более никудышную логику», Набоков «отбрасывает как раз те аспекты гоголевского творчества, которые вписывают его в русский контекст»32. В самом деле, превосходно показав гротескную и иррациональную природу творчества Гоголя, Набоков демонстративно игнорирует социально-исторический и особенно национальный фон произведений писателя, как украинский колорит ранних повестей, так и «панораму русской жизни», представленную в «Мертвых душах». «Я злюсь на тех, кто любит, чтобы их литература была познавательной, национальной воспитательной или питательной как кленовый сироп и оливковое масло»33, - пишет Набоков в «Николае Гоголе».
Филипп Рав также не одобряет набоковского утверждения, что произведения Гоголя, как и любая великая литература, - это «феномен языка, а не идей». Причиной такого одностороннего подхода «эстета-модерниста» Набокова, по его словам, является страх писателя «перед всякого рода литературной терминологией, которая при использовании не принимает изящно-литературной формы»34. Более того, критик обвиняет писателя в доходящем до полного абсурда формализме, когда провозглашается, будто «гоголевские герои по воле случая оказались русскими помещиками и чиновниками, их воображаемая среда и социальные условия не имеют никакого значения»35. Здесь Рав уже подбирается к камню преткновения западной критики - реализму Н.В. Гоголя. По мнению Набокова, бесполезно искать русскую действительность, например, в «Мертвых душах». Вместо этого Гоголь с большим количеством подробностей и с только ему присущему «смаком» предлагает читателю «набор раздувшихся мертвых душ, принадлежащих
пошлякам и пошлячкам»36. Рав же защищает тенденциозную позицию, популярную как за рубежом, так и на родине автора «Николая Гоголя»: «Разумеется, Гоголь не задавался целью описывать свое социальное окружение, однако суть заключается в том, что его субъективный метод гиперболизации, карикатуры и фарса привел к созданию образов ленивых, омерзительно самодовольных ничтожеств, достаточно полно выражающих подлинную сущность феодально-бюрократической России»37.
Высказав такие резкие замечания, а также сожаления об отсутствии внимания Набокова к народности гоголевского творчества, критик в итоге своей рецензии снисходительно решил, что «это адекватное исследование может быть рекомендовано читателю, поскольку здесь тщательным образом изучается стилистическое великолепие Гоголя и его формальные приемы»38.
Филипп Рав единственный из англоязычных рецензентов так беспощадно оценил книгу Набокова, оказавшуюся, по его мнению, недостойной гения великого писателя, превратно и односторонне понятого.
II
Эмигрантская критика также не оставила незамеченным эту книгу Набокова, и в сентябрьском номере «Нового журнала» появилась рецензия русского мыслителя Георгия Федотова. Напомним, что русская эмиграция знала Набокова как Сирина, поэтому она могла судить о его творчестве «американского периода», оглядываясь на произведения «русского периода»39. Федотов подмечает, что «в Гоголе главная связь самого Сирина с русской литературной традицией»40. И Гоголь, и Набоков - «творцы воображаемых миров», но их миры совершенно разные. По мнению философа, анализ различия Гоголя и Набокова может дать «лучший ключ к пониманию Гоголя».
Жанр книги был определен как «заметки на полях» величайших творений гения Гоголя, представляющие собой тонкий анализ стиля и творческого воображения этого художника. При всем блеске и остроумии конгениального освещения ряда проблем поэтики Гоголя «основное остается по-прежнему нераскрытым и загадочным»41. Дело не только в том, что еще со времени символистов устоялось мнение о мнимой схожести гоголевских картин с жизнью. Набоков, по словам Федотова, хочет лишний раз поиздеваться над теми «читателями-тупицами», которые считают Н.В. Гоголя реалистом.
Во многих интервью Набоков подчеркивал свое отвращение к всевозможным дополнениям к сфере искусства, будь то мораль,
религия или философия: «Я ненавижу морализаторский пафос Гоголя, меня приводит в уныние и недоумение его абсолютная беспомощность в изображении девушек, мне отвратителен его религиозный фанатизм»42. Федотов же решительно воспротивился попытке «отрицать, наравне с реализмом, человечески-нравственное содержание Гоголя», считая, что это «обессмысливает и его искусство, и его судьбу»43. У критика и писателя в этом вопросе полярные взгляды. Федотов понимает, что искусство «несводимо к нравственности», однако «почти всегда вырастает из той же глубины». Для Набокова искусство словесности - «феномен языка, а не идей»44. Тем не менее Федотов рад, что Набокову при интерпретации «Мертвых душ» все-таки не удалось избавиться от вне-эстетических, религиозных категорий, ведь Чичиков объявлялся посланником дьявола, «выходцем из ада», а пошлость - одним из его главных отличительных свойств.
В заключении рецензии взгляд русского философа на духов -ную драму Гоголя облачается в форму мучительного вопроса: можем ли мы дать точное, адекватное описание трагикомического гоголевского искусства вне религиозных категорий? Один из биографов Набокова А.М. Зверев считал, что отзыв Г. Федотова «по глубине своей и аналитичности намного превосходит все осталь-ные»45. С этим замечанием трудно не согласится, надо только добавить, что это был единственный русскоязычный отклик на момент выхода книги. Повторяем, многие высказанные положения западных критиков уже проговаривались в эмигрантской литературной среде, и они касались русскоязычного Сирина, который (как и Набоков в вопросах эстетических) предпочитал «твердые сужде-ния»46, то есть отличающиеся постоянством.
Позднее Г.П. Струве в своей известной книге «Русская литература в изгнании» (1956) скажет о двух коренных недостатках книги «Николай Гоголь», как бы резюмируя критические отзывы американских и отечественных рецензентов.
Ссылаясь на замечание Г. Адамовича о возможном «гоголевском» перевороте в творчестве Сирина (чтобы «выйти на путь "человечности"»), Г. Струве заключает, что книга «Николай Гоголь» свидетельствует об обратном: В. Набоков далек от такого переворо-та47. Недостатки книги, по его мнению, заключаются в том, что, во-первых, «она открывает слишком много Америк и при этом без всякой ссылки на предыдущих "Колумбов"» и, во-вторых, «вся духовно-религиозная область Гоголя, его внутренняя драма, как никак имеющая отношение к творчеству - для Набокова запечатанная книга»48. В самом деле, Набоков не ссылается ни на В. Розанова, ни на Д. Мережковского, ни на В. Брюсова и Д. Чижевского, упоминая
только Андрея Белого и Д.С. Мирского. На этот недостаток, главным образом, обращала внимание американская критика, в частности Б.Г. Герни. Русскоязычные же критики ставили в вину Набокову отрицание нравственного содержания произведений писателя и пренебрежительное отношением к его религиозной драме.
III
В американской критике отклики на книгу В. Набокова «Николай Гоголь» стали появляться в печати сразу же после ее публикации. Не заставили себя долго ждать и критики русского зарубежья, в частности, как мы уже отмечали, свои мнения высказывали Г. Федотов, Г. Адамович, Г. Струве. Иная ситуация складывалась в советском литературоведении. На родине писателя его книги были запрещены, в связи с чем возможность свободно высказываться относительно того или иного произведения ограничивалась наложенными на него идеологическим вето. Тем немногим критикам и литературоведам, состоявшим в ряду поклонников набоковского таланта, приходилось различными способами обходить официальные предписания партийных директив49. Только в годы «перестройки» началось возвращение творческого наследия одного из самых ярких эмигрантских писателей. Однако и в эти годы утверждение литературной репутации В. Набокова проходило весьма непросто.
Переведенная в конце 1970-х гг. книга «Николай Гоголь» была опубликована с незначительными сокращениями в СССР только в 1987 г.50 Мы остановимся лишь на нескольких статьях отечественных критиков и литературоведов, которые наиболее ярко, по нашему мнению, отражают специфику рецепции книги. Следует оговорить, что отклики отечественных критиков на публикацию перевода книги «Николай Гоголь» в журнале «Новый мир» в 1987 г. рассматриваются в одном ряду с рецензиями, вышедшими в американских периодических изданиях непосредственно после публикации книги в 1944 г.
Основание для такого утверждения мы видим в том факте, что позиции англоязычных и русскоязычных критиков были «равноправные». В США В. Набокова в 1944 г. еще не знали как крупного писателя. Единственный его англоязычный роман («Истинная жизнь Себастьяна Найта») вышел в 1941 г., а русскоязычная проза Набокова еще не была переведена.
Похожая ситуация складывалась в конце 1980-х гг. в России. Романы Набокова только начали публиковаться в советских периодических изданиях. Публикация перевода книги в журнале «Новый мир» дала импульс к знакомству отечественного читателя
с запрещенным и опальным писателем. Поэтому американские и отечественные отклики можно поставить в один ряд.
Первый отзыв в отечественной критике принадлежит главному редактору «Нового мира» С. Залыгину51. Публикуя перевод англоязычной книги, написанной эмигрантом о жизни и творчестве классика русской литературы, главный редактор одного из ведущих советских журналов не мог не объяснить рядовому читателю, с произведением какого автора ему предлагают познакомиться. Главный акцент был поставлен на особом набоковском письме -«аристократически-изысканном» (С. 173) как по содержанию, так и по языку. Художественная точность в выборе языковых средств, чувство слова, развитое до высочайшей степени совершенства, по мнению критика, были плодами «художественной генетики» и аристократического воспитания В. Набокова.
Не меньшее влияние оказала и способность владеть английским языком как своим родным русским. Все это позволило писателю возвыситься («пусть и в ограниченном смысле» (С. 173)) в русской литературе своего времени. Возникает вопрос, какие существовали причины, ограничивающие это возвышение? Главная из них, по мнению С. Залыгина, - стиль. Критик апеллирует к творчеству великих русских писателей (Толстого, Достоевского, Гоголя, Чехова), напоминая, что они не только не стремились к изысканности, но и отрицали необходимость ее в искусстве. Чехов отождествлял изысканность стиля с литературным пороком. Стоит уточнить, что в данном случае под изысканностью, скорее всего, подразумевается педантичность в использовании средств языка, а не утонченность и изящество стиля, которое, считаем, не является признаком испорченного вкуса или художественным недостатком произведения. В связи с этим С. Залыгин риторически спрашивает: «Если бы наши классики обладали стилем столь же изысканным, что и Набоков, - остались бы они классиками или нет? Нет, наверное, не остались. Изысканный, в каждом слове точно выверенный Гоголь - что такое? "Мертвые души" по-набоковски - это как? А изысканный Достоевский? Толстой?» (С. 173).
Поставленные вопросы точно дают понять, что же имелось в виду под свойственной Набокову «изысканностью» стиля. Согласно вышепоставленным вопросам, следует сделать вывод, что произведение, написанное «изысканным» стилем, - это произведение, в котором каждое слово «точно выверено», и, как следствие, языковая точность не является атрибутом произведений классиков литературы. Относительно «изысканности» Толстого будет уместно вспомнить, что писал В. Набоков о способах создания автором
«Анны Карениной» ярких образов, пробуждающих у читателя «чувство цвета, облика, звука, движения или любое иное чувство»: «У писателя есть широкий спектр приемов, начиная кратким выразительным эпитетом и кончая отточенными примерами изобразительного мастерства и сложными метафорами»52.
Мы должны определить смысловое значение «изысканности» стиля, так как в последующих статьях критики ссылаются на мнение С. Залыгина. Говоря о стиле В. Набокова, в оппозицию ставится стиль Н.В. Гоголя: набоковский - «мыслимый, теоретически предсказуемый» и отчужденный от «русского не только народного, но и массового языка», гоголевский же стиль - «немыслим, непредсказуем и глубоко национален» (С. 173).
Немало видных русских критиков-эмигрантов писали о «нерусскости»53 таланта Набокова, имея при этом в виду, что Набоков не высказывал ни малейшего интереса к социальной, моральной или религиозно-философской проблематике (и, соответственно, к определенным эстетическим формам), столь характерной для большинства крупнейших произведений русской литературы XIX в.
Так же как и критики русского зарубежья, С. Залыгин обращает внимание не только на своеобразный искусный «автоматизм»54 письма Набокова, но и на характерную отличительную черту героев его прозы. Все русские герои (будь то Ганин из «Машеньки», Смуров из «Соглядатай» или Пнин из одноименного романа) эмоционально сдержанны по-английски в своих «безотчетных и даже безалаберных» поступках и, как следствие, в своей сдержанности выглядят «одноцветно» (С. 174). Но в отличие от С. Залыгина, русские эмигранты сопоставляли героев произведений Сирина с гоголевскими героями, которым также, по их мнению, не хватало «тепла и жизни». Г. Адамович, один из первых уловивший гоголевское «дыхание» в творчестве Набокова-Сирина, в рецензии на роман «Отчаяние» отмечает общую черту героев этих писателей: «Люди, о которых рассказал Сирин, очерчены с необычайнейшей меткостью, но как у Гоголя, им чего-то не достает, чего-то неуловимого и важнейшего: последнего дуновения или, может быть, проще: души»55. Заметим, что русская эмиграция, в отличие от советских критиков, видела писателя, сочетавшего в себе культурное наследие прошлого с новаторством молодого поколения и русскую литературную традицию с европейской.
Советским исследователям не позволительно было искать культурные и литературные традиции в произведениях русских писателей-эмигрантов, а наоборот - существовала установка противопоставлять советскую литературу эмигрантской. С ослаблением
идеологического давления и началом «перестройки» появилась возможность сравнить две ветви одной русской литературы. Именно сравнительным интересом и руководствовался С. Залыгин, публикуя «Николая Гоголя». Критик удивлялся тому факту, что в то время, когда в эмиграции «культивировался элитарный язык Набокова», Бунина, Ремизова, в советской России появились «свои новаторы языка и стиля»: А. Платонов, М. Шолохов, Л. Леонов, Артем Веселый и «совершенно по-своему зазвучавший» Серафимович (С. 174). Причину такого «стилистического разногласия» (А. Синявский), по-видимому, можно искать во взаимодействии художественной природы писателя и влияния на него внешней среды. О влиянии же на Набокова жизни «вне времени и пространства», эмиграции, также задумывались Г. Адамович, В. Ходасевич, В. Вейдле.
По мнению главного редактора «Нового мира», стиль как способ художественного мышления формируется событиями и ситуациями, окружающими писателя. Основываясь на таком понимании генезиса художественного восприятия, С. Залыгин в своих «Записках минувшего года» противопоставляет стиль В. Набокова стилю А. Солженицына, назвав первого писателем «со сказочной изысканностью завершившего дворянство в отечественной литературе», а второго - «писателем века», обладающим новым стилем, стилем «Архипелага ГУЛАГа»56. Взаимосвязь аристократического воспитания и жизни в изгнании могла повлиять на создание мира набоковских произведений, рожденного «холодным и холостым воображением»57.
Советский писатель и критик С. Залыгин отмечает, что набо-ковский метод художественного осмысления творчества Н.В. Гоголя порой противоречив. Первое возражение заключается в том, что Набоков восхищается языком и своеобразной мелодикой «Мертвых душ», отрицая при этом ценность «малороссийского» акцента ранних произведений Гоголя. Второе - в отказе Набокова учитывать способы выражения и функционирования социального и национального аспектов в художественном произведении, считая при этом, что подобно «всякой великой литературе» сочинения Гоголя, - это «феномен языка»58, но, по мнению Залыгина, «национальное выражает именно и прежде всего язык» (С. 174). Представленные выше противоречия отметил в своей статье и Ю. Бара-баш59, согласившийся с мнением главного редактора «Нового мира» в том, что книга Набокова есть не что иное, как «его столкновение с Гоголем - своим антиподом» (С. 174).
«Книга-неприятие, книга-отталкивание»60 - так характеризует «Николая Гоголя» Ю. Барабаш в своих «заметках на полях»,
демонстративно называя их «Набоков и Гоголь» с пояснением, что союз «и» более уместен, нежели нейтральное «о».
Соглашаясь с Залыгиным, Ю. Барабаш формулирует главный тезис, что «"Николай Гоголь" - книга не "о Гоголе"; не в меньшей степени, а может, и прежде всего, эта книга "о Набокове". О Набокове, читающем, воспринимающем, трактующем Гоголя»61. Похожую оценку давали англоязычные критики, говорившие, что Набоков описывает не столько гоголевскую поэтику, сколько вводит читателя в собственную эстетику и намечает ее характерные особенности62. В самом деле, о повести Н.В. Гоголя «Шинель» или о своем понимании тайн искусства говорит Набоков, обращаясь к читателю: «...водолаз, искатель черного жемчуга, тот, кто предпочитает чудовищ морских глубин зонтикам на пляже, найдет в "Шинели" тени, сцепляющие нашу форму бытия с другими формами и состояниями, которые мы смутно ощущаем в редкие минуты сверхсознательного восприятия»63.
Книгу В. Набокова трудно назвать биографией, жизнеописанием или, тем более, популярным очерком о творчестве Н.В. Гоголя, который ожидали от В. Набокова, хотя она и не лишена основных исторических фактов и дат из жизни писателя. Ю. Барабаш, единственный из критиков, попытался определить жанровое своеобразие книги - «самовыражение через Гоголя», «самоотражение в гоголевском зеркале», «эстетическое кредо, пропущенное сквозь призму чужого творчества» или даже как «литературную исповедь, облеченную в форму интерпретации»64. Последняя характеристика вряд ли корректна по отношению к Набокову-писателю, по своей природе антирелигиозному и игнорирующему социальные или этические аспекты творчества; но первые три достаточно метко определяют задачи набоковской книги. Напомним, что сам писатель определял жанр книги всего лишь как «беглые заметки», «записки о Гоголе»65.
Противопоставление двух художественных миров - В. Набокова и Н.В. Гоголя - берет свое начало, по мнению критика, в личной антипатии писателя XX в. к классику. Человеческое неприятие внешнего облика Гоголя, чувство брезгливости, которое испытывали его товарищи по гимназии, действительно подчеркивается Набоковым с той лишь целью, чтобы читатель мог почувствовать «телесный» характер его гения.
Один отечественный исследователь в диссертации утверждает, что превращение гоголевской биографии в насыщенный телесными описаниями фантасмагорический текст необходимо Набокову по нескольким причинам. Одна из причин - «активизация телесно-перцетивного опыта читателя»66; такой же цели добивался и Гоголь
в своем выборе языка описания. Другая причина, как считает исследователь, заключается в том, что «интерпретация жизни Гоголя вызвана стремлением "освободить" последнего от биографии и заострить внимание слушателя исключительно на специфических свойствах поэтики произведений русского классика»67. В самом деле, автор «Мертвых душ» в восприятии Набокова - прежде всего творец, обогативший литературу новыми оригинальными приемами. Отметим, что мы говорим о «приеме», который (вслед за Ходасевичем68) определяется В. Набоковым как миропонимание. Но мы не согласимся с утверждением А.М. Павлова, будто, насыщая текст физическими описаниями, автор «Николая Гоголя» стремится «освободить» русского классика от биографии. На протяжении всей книги Набоков подчеркивает странность характера, манеры поведения и общения Гоголя, полагая, что болезненность, душевные расстройства и «мания преследования» сопровождали его до самой смерти. Но «гений всегда странен»69.
В понимании природы гениальности и одаренности Набоков близок к В. Ходасевичу, своему верному литературному союзнику, считавшему, что «всякий истинный художник, писатель, поэт в широком смысле слова, конечно, есть выродок, существо самой природой выделенный из среды нормальных людей»70.
Начиная с «Защиты Лужина», темой Набокова стала жизнь художника (или конкретного писателя), показанного не в истинном своем обличии, а под разного рода масками: шахматиста, коммерсанта, профессора и других. Формалисты называли такой прием отстранением. Он заключался в показывании предмета в необычной обстановке, открывающей его новые грани и заставляющей воспринять его непосредственнее. Именно «прием мас-ки»71 Ю. Тынянов считает основным приемом Гоголя в живописании людей. Маской может служить внешность человека, детали одежды. Она одновременно вещественна и призрачна: «Акакий Акакиевич легко и естественно сменяется привидением. Призрачно движение масок, но оно-то и создает впечатление действия»72. У Набокова понятие «маска» заменяется «фантомом»73.
Полагаем, что Набоков в книге «Николай Гоголь», так же как и в своих прозаических произведениях, использует «прием маски» для создания образа русского классика. Постулируя нереальность, мнимость гоголевского Петербурга, призрачность Невского проспекта, он приходит к мысли, что и сам Гоголь «тоже не был до конца реален»74. Завуалированность образа достигается Набоковым путем отбора тех фактов из биографии, которые акцентируют «странность» и причудливость Н.В. Гоголя, тем самым показывая его под особенным углом зрения, с надетой на лицо «маской».
Странность гения выявляет несходство его с окружающими (вспомним мнение В. Ходасевича), что в свою очередь определяет яркость биографии и вызывает к ней интерес. Такая задача и ставилась Джеймсом Лафлином, заказавшим популярный очерк для американских студентов о жизни и творчестве малоизвестного в США русского классика.
И Набоков, сознавая всю оригинальность своих «беглых заметок», в конце книги с иронией признается: «Стараясь передать мое отношение к его [Гоголю] искусству, я не предъявил ни одного ощутимого доказательства его не на что не похожей природы. Я могу лишь положа руку на сердце утверждать, что я не выдумал Гоголя. Он действительно писал, он действительно жил»75 (курсив мой. - А. С.).
Отечественные критики как раз и сомневаются в том, что Набоков представил читателю «живого» Гоголя. Ю. Барабаш с чувством сожаления говорит о пристрастном подходе к личности Гоголя, представив его «угрюмым ипохондриком, ханжой и аскетом, угнетаемым болезнями, творческим бессилием, сексуальной недоста-точностью»76. Набоков, по мнению Ю. Барабаша, позволяет себе обрисовать облик Гоголя только с одной стороны и при этом не самой лицеприятной, чем лишает читателя права за знание «всей полноты, правды о великом человеке».
Ограничен Набоков не только в отборе фактов жизни Гоголя, но и во взглядах на те аспекты гоголевского творчества, которые вписывают его в русский контекст. Это положение, как мы помним, отмечала и часть западных рецензентов. Набоковское отрицание национальной литературы возмущает Ю. Барабаша, а равнодушие к «историческим предчувствиям Гоголя», к его предостережениям, прозвучавшим в «Страшной мести» (которые, кстати, услышали русские эмигранты), критик объясняет позицией «сноба, эрудита с холодноватым умом», которую занял Набоков по отношению к историческим событиям, происходившим в Советской России.
Почти в самом конце своей статьи критик неожиданно отмечает, что пытается судить о книге Набокова «по законам, которые он [Набоков] заведомо не приемлет». Такое утверждение можно отнести ко многим оценкам набоковского творчества - как отечественным, так и западным.
Однако Ю. Барабаш отдает должное тому «изощренному», «виртуозному» мастерству, с которым Набоков обосновывает свою концепцию о «потусторонности» мира гоголевских произведений. Советская критика, воспитанная на сугубо реалистической интерпретации гоголевского наследия, восприняла книгу Набокова как откровение. Быть может, поэтому она вызвала такой протест.
Критик саркастически говорит, что, «ставя превыше всего "четы-рехмерность" произведений Гоголя, Набоков не замечает "одномерности" своих взглядов»77. И далее Ю. Барабаш полемически перефразирует слова автора: «...если вы хотите узнать что-нибудь о Гоголе, не трогайте Набокова, ему нечего вам сказать»78. Напомним, Набоков писал следующее: «Если вы хотите узнать что-нибудь о России, если вы жаждите понять, почему продрогшие немцы проиграли свой блиц, если вас интересуют "идеи", "факты" и "тенденции" - не трогайте Гоголя. <...> Ему нечего вам сказать»79.
Критик заканчивает свою статью выводами, что Набокову при всех его открытиях не под силу оказалось постичь тайну Гоголя. К такому выводу пришел, как мы помним, и Г. Федотов в своей рецензии. Причина подобных заключений видится нам в том положении, что невозможность постичь тайну Гоголя генетически присуща мировоззрению и эстетическим установкам В. Набокова. Требования, поставленные писателем, направлены против той духовной традиции русской литературы, которую развивал Н.В. Гоголь. Полагаем, что это противоречие стало основанием мнения русской эмиграции о «нерусскости» произведений Набокова.
В заключение и в качестве подтверждения вышеизложенной мысли проанализируем еще один отклик на книгу «Николай Гоголь». Это статья В. Воропаева «Пошлости Набокова»80, вышедшая в 2002 г. в газете «Литературная Россия». Следует обратить внимание, что статья опубликована не на заре «перестройки» и не сразу после публикации книги (в отличие от двух других нами выше рассмотренных). В то время название «Пошлости Набокова» могло быть оправданно, так как книга «Николай Гоголь» ставила под сомнение реалистическую трактовку, принятую в советском литературоведении. Статья В. Воропаева - характерный пример особого типа исследований, пытающихся представить Гоголя как духовного писателя, а его произведения интерпретировать с позиций православного мировоззрения81.
Начинается статья с порицания: «Литературоведу-атеисту может показаться, что он способен понять все и вся. Часто случается, что он попадает впросак. Есть вещи, которые необходимо знать как следует, глубоко, например, Православие»82. Затем риторически задается вопрос: можно ли, не зная глубоко христианскую догматику, оценивать православного писателя, каким, по мнению автора статьи, был Н.В. Гоголь. «Неудача здесь запрограммирована», -отвечает В. Воропаев. И далее выдвигается тезис: Набоков написал книгу о Гоголе с атеистических позиций.
Вопрос религиозной веры В. Набокова вне нашей компетенции. Однако К.И. Зайцев как-то отметил, что Сирин - писатель, у кото-
рого «нет Бога, а может быть и дьявола»83. З.И. Шаховская в своей мемуарной книге «В поисках Набокова» писала: «Отчуждение от духовного идет у Набокова с необыкновенной яркостью и в конце жизни дойдет до какого-то потустороннего страха или отвращения от всего, что связано с христианством»84.
Сам Набоков в интервью не раз говорил о своем «совершенном равнодушии и организованному мистицизму, религии, церкви -любой церкви»85. Прежде всего писатель ставил акцент на своем неприятии различного рода групп, обществ, масс. Эгоцентризм писателя был тесно связан с его главной темой - темой творчества: писатель является демиургом, а не общественным деятелем. На вопрос корреспондента, верит ли Набоков в Бога, тот ответил в присущей ему игровой манере: «Я знаю больше того, что могу выразить словами, и то немногое, что я могу выразить, не было бы выражено, не знай я большего»86.
Мы указали на возможные причины заключений, сделанных В. Воропаевым. Критик в связи со своей установкой развивает мысль о «неудаче» набоковской книги: «Ни одного вопроса, связанного с жизнью и творчеством Гоголя, он не осветил в значении истинном, единственно приемлемом [курсив мой. - А. С.]. Поэтому ему пришлось измышлять и изобретать все, что угодно. Подобные измышления многим кажутся гениальными, так как они исходят единственно из ума писателя и никакими подходящими к случаю знаниями не подкреплены»87.
Враждебная позиция критика выражается в особенностях построения речи и словоупотреблении. По его мнению, жизнь и мировоззрение Гоголя были далеки от набоковских, поэтому в книге очевидно «снижение» личности русского классика, «порою осмеяние его» или «отношение к нему с чувством некоего превосходства»88.
Далее В. Воропаев предлагает набор цитат из книги «Николай Гоголь», занявших почти всю статью, причем в своем отборе критик руководствовался намеренной провокационностью, эпатаж-ностью набоковских формулировок. Предложив читателю краткое содержание книги «Николай Гоголь», В. Воропаев также кратко излагает содержание рецензии Г. Федотова, в которой утверждается, что без религиозных категорий нельзя дать адекватного описания гоголевского искусства. На основании этого тезиса Воропаев делает следующий вывод: «Гоголь не прощает пошлости (в смысле бездуховной). Книга Владимира Набокова о нем - образец именно литературоведческой пошлости, а кроме того, и свидетельство невозможности вне православия понять и оценить великого русского писателя»89.
Заметим, что вариантом статьи В. Воропаева «Пошлости Набокова» стала часть доклада «Русская эмиграция о Гоголе»90, прочитанного на Пятых Гоголевских чтениях. В докладе было два кардинальных изменения: первое - название «Пошлости Набокова» было заменено на заголовок «Понимал ли Гоголь себя?»; второе -сняты были два абзаца (о Набокове-атеисте и набоковской «литературоведческой пошлости»).
Если использовать определение пошлости, данное Набоковым, как «не только явной, неприкрытой бездарности, но главным образом ложной, поддельной значительности...»91, то оценка В. Воропаевым книги «Николай Гоголь» как «литературоведческой пошлости» предельно ясна. Однако критик под пошлостью подразумевает бездуховность, в связи с чем Набоков характеризуется как «литературовед-атеист».
IV
Подведем итоги. Несмотря на разнообразие мнений критиков, резюмируем особенности восприятия книги «Николай Гоголь».
1. Американская критика с восторгом приняла книгу и поставила ее в ряд первоклассных исследований русской литературы (в частности, Гоголя) на Западе; отечественная критика восприняла книгу враждебно, как «книгу-неприятие», искажающую облик русского классика.
2. И англоязычные, и русскоязычные рецензенты отметили «экзотичность», «изысканность» письма В. Набокова, причем для американских рецензентов это являлось достоинством книги, а для отечественных - недостатком.
3. В связи с тем что в США и Советской России Н.В. Гоголя воспринимали в основном как сатирика и реалиста, акцентирование иррациональности, «потусторонности» и гротеска творчества Гоголя было воспринято как открытие.
4. И американские, и отечественные рецензенты указали на своеобразие книги Набокова, так как автор выходит за пределы описания жизни и творчества Н.В. Гоголя, высказывая свое понимание природы творчества и литературы.
5. Англоязычные критики пытались определить влияние Гоголя на Набокова; русскоязычные критики провозгласили Набокова антиподом Гоголя.
6. Большинство критиков сожалело, что Набоков отрицал сатирическое, нравственное и национальное содержание произведений Н.В. Гоголя.
Безусловно, существует большая доля риска сравнивать мнения американской критики и отечественной, столь различных
по своей природе, так как американский читатель не знал «позднего» Гоголя, а советский читатель не знал русскоязычного эмигранта Сирина.
Повторяем, высказанные положения западных критиков уже проговаривались в эмигрантской литературной среде, и они касались русскоязычного Сирина. В результате мы приходим к выводу, что при всей разнице прочтений американских и отечественных критиков книги В. Набокова «Николай Гоголь» часть существенных замечаний (касательно стиля, языка, темы, точки зрения) были высказаны русской эмиграцией первой волны по отношению к творчеству Набокова-Сирина. Русские эмигранты (Г. Струве, Г. Федотов) выдвинули два ключевых тезиса восприятия и оценки книги «Николай Гоголь»:
a) Набоков заимствует интерпретации, созданные представителями Серебряного века, не ссылаясь на первоисточник;
b) человечески-нравственное содержание Н.В. Гоголя, его религиозная драма не рассматривается В. Набоковым, а следовательно, «основное в поэтике Гоголя остается по-прежнему нераскрытым и загадочным».
Таким образом, выявив общие положения в критической рецепции книги «Николай Гоголь», мы можем заключить, что наиболее глубокую и непредвзятую оценку предложили русские эмигранты. Указав на преемственность Набокова-Сирина гоголевскому творчеству, критики-эмигранты заметили и существенное различие в мировосприятии двух писателей. В свою очередь, выявленная ими модель «притяжения-отталкивания» как формы литературной связи применима и к специфике рецепции и оценки книги «Николай Гоголь» американскими и отечественными критиками.
Примечания
1 Адамович Г. Владимир Набоков // Октябрь. 1989. № 1. С. 195-201.
2 Wilson E. Nikolai Gogol // The New Yorker. 1944. Vol. 20. September 9. P. 72-73; Guerney B.G. Great Grotesque // New Republic. 1944. № 111 (September 25). P. 376, 378; Федотов Г. [Рецензия] // Новый журнал. 1944. № 9. С. 368-370; Farber M. Nikolai Gogol: The Man and His Nightmares // New York Times Book Review. 1944. 5 November. P. 29; Rahv F. Strictly One-Sided // The Nation (New York). 1944. Vol. 159. № 22 (November 25). P. 658. (Рецензии Э. Уилсона и Г. Федотова представлены полностью в издании: Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова / Под общ. ред. Н.Г. Мельникова. М., 2000. С. 239-245. Также частично цитируются рецензии М. Фарбер и Ф. Рава.)
3 Nabokov V. Selected Letters. 1940-1977. New York; London, 1989. P. 43 (далее ссылки на это издание даются с сокращением и указанием страницы: SL. P. 43.)
4 О взаимоотношениях Э. Уилсона и В. Набокова см.: Meyers J. The Bulldog and the Butterfly: The Friendship of Edmund Wilson and Vladimir Nabokov // The American Scholar. Summer 1994. Vol. 63. № 3. P. 379-399.
5 Wilson E. Nikolai Gogol. P. 72. (Перевод А. Спаль).
6 Ibid.
7 Ibid.
8 Ibid. Р. 73.
9 Dear Bunny, Dear Volodya: The Nabokov-Wilson Letters, 1940-1971 / Ed. by Simon Karlinsky. Berkeley, 2001. P. 69. (Далее ссылки на это издание даются с сокращением и указанием страницы: NWL. P. 69.).
10 Wilson E. Op. cit. P. 72.
11 Guerney B.G. Great Grotesque // New Republic. 1944. № 111 (September 25). P. 376, 378 (перевод мой. - А. С.).
12 SL. P. 43.
13 Набоков В.В. Николай Гоголь // Набоков В.В. Собрание сочинений американского периода: В 5 т. СПб., 2000. Т. 1. С. 448 (далее ссылки на это издание даются с сокращением и указанием страницы: Набоков, 2000. С. 448.)
14 Gogol N.V. The Overcoat, The Inspector General // A Treasury of Russian Literature. Selected and Edited, with a Foreword and Critical Notes by Bernard Guilbert Guerney. New York, 1943. P. 130-161, 161-238.
15 Guerney B.G. Op. cit. P. 378.
16 Ibid. Р. 376.
17 Ibid.
18 О «миражной жизни» в пьесе Гоголя и «миражной интриге» писал Ю.В. Манн: Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. М., 1996. С. 197-207.
19 Имеется в виду речь В. Брюсова «Испепеленный: к характеристике Гоголя», прочитанная на торжественном заседании Общества любителей российской словесности 27 апреля 1909 г. и вызвавшая резкие протесты части слушателей, так как В. Брюсов представил Н.В. Гоголя не реалистом, а фантастом, «мечтателем», «основная черта души которого - стремление к преувеличению, к гиперболе» (см.: Брюсов В. Испепеленный: к характеристике Гоголя // Весы. 1909. № 4. С. 98-120.)
20 Лонг Хью Пирс (1893-1935), политический деятель, популист. С 1918 г. занимал различные посты в администрации штата Луизиана: губернатор штата (1928-32), сенатор (1932-34), единоличный правитель штата с 1934 г. В 1934 г. выступил с планом «раздела богатств», противопоставив его «Новому курсу». Занял губернаторский пост на волне мощной политической кампании под демагогическим лозунгом «Каждый человек - король», позднее сам получил прозвище Царь-рыба. Возглавил одно из массовых профашистских движений в середине 1930-х годов. Стремился установить в стране автократический
режим личной власти. Объявленное им в 1935 г. намерение баллотироваться на пост президента стало реальной угрозой Ф.Д. Рузвельту, однако планам Лонга не суждено было сбыться: 8 сентября 1935 г. он был застрелен в столице штата г. Батон-Руже. Его жизнь и политическая карьера были положены в основу знаменитого романа Р.П. Уоррена «Вся королевская рать».
21 Guerney B.G. Op. cit. P. 377.
22 Ibid.
23 Ibid. Р. 378.
24 Набоков, 2000. С. 503.
25 Там же.
26 Farber M. Nikolai Gogol. P. 29 (перевод О. Базылевой).
27 Ibid.
28 Набоков, 2000. С. 448.
29 Farber M. Op. cit. P. 29.
30 Падучева Е.В. Кто же вышел из «Шинели» Гоголя? (О подразумеваемых субъектах неопределенных местоимений) // Известия АН. Сер. лит. и яз. 1997. Т. 56. № 2. С. 20-27.
31 Rahv F. Strictly One-Sided. P. 658 (перевод Н. Мельникова).
32 Ibid.
33 Набоков, 2000. С. 434.
34 Rahv F. Op. cit. P. 658.
35 Набоков, 2000. С. 454.
36 Там же.
37 Rahv F. Op. cit. P. 658.
38 Ibid.
39 Проводимое разделение на два периода, главным образом по линии смены языка, принадлежит Б. Бойду.
40 Федотов Г. [Рецензия] // Новый журнал. С. 369. Подобную точку зрения высказывал в 1930-е годы Г. Адамович.
41 Там же.
42 Интервью с Алин Толми (июнь 1969) // Набоков о Набокове и прочем: интервью, рецензии, эссе. М., 2002. С. 275.
43 Федотов Г. Указ. соч. С. 369.
44 Набоков, 2000. С. 509.
45 Зверев А.М. Набоков. М., 2001. С. 307.
46 Так называется авторитетный сборник интервью, эссе и писем Набокова: Strong Opinions (a collection of interviews, letters to editors, articles and 5 lepi-doptera articles). New York, 1973.
47 Струве Г.П. Русская литература в изгнании: Опыт исторического обозрения зарубежной литературы. Нью-Йорк, 1956. С. 288.
48 Там же.
М.Ю. Лотман в 1979 г. напечатал статью «Некоторые замечания о поэзии и поэтике Ф. К. Годунова-Чердынцева» (Вторичные моделирующие системы.
49
Тарту, 1979. С. 45-48), в которой проанализировал стихи из романа «Дар», ни разу не упомянув имени реального автора.
Набоков В.В. Николай Гоголь / Вступ. С. Залыгина; Пер. с англ. Е. Голышевой; Публ. и подг. текста В. Голышева // Новый мир. 1987. № 4. С. 173-227.
51 Залыгин С. [Вступление] // Там же. С. 173-174 (далее в пределах раздела цитирование по этому изданию с указанием страниц в круглых скобках).
52 Набоков В.В. Лекции по русской литературе. М., 2001. С. 279.
53 Ср.: «Стиль Сирина теоретически переложим на какой-то отвлеченный европейский литературный язык, тогда как стиль большого писателя всегда связан неразрывней, горячей с его родной языковой стихией»: Вейдле В. [Рецензия на роман «Защита Лужина»] // Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова. М., 2000. С. 60.
54 Адамович Г. Сирин // Последние новости. 1934. 4 янв. (№ 4670). С. 3.
55 Адамович Г. Перечитывая «Отчаяние» // Классик без ретуши. С. 125.
56 Залыгин С. Из записок минувшего года // Комсомольская правда. 1991. 12 янв. (№ 9). С. 6.
57 Адамович Г. Сирин. С. 3.
58 Набоков, 2000. С. 511.
59 Барабаш Ю. Набоков и Гоголь (Мастер и Гений): Заметки на полях книги
B. Набокова «Николай Гоголь» // Москва. 1989. № 1. С. 180-193.
60 Там же. С. 182.
61 Там же. С. 181.
62 См.: Бойд Б. Владимир Набоков. Американские годы. Биография. М., 2004.
C. 68-72. У Г. Федотова было сомнение, для читателя ли вообще написана эта книга (Федотов Г. [Рецензия] // Новый журнал. 1944. № 9. С. 369).
63 Набоков, 2000. С. 507.
64 Барабаш Ю. Указ. соч. С. 181.
65 Набоков, 2000. С. 447, 510, 429.
66 Павлов А.М. Проблема читателя в эстетике литературного модернизма (Креативно-рецептивные аспекты лекционного дискурса В. Набокова): Дис. ... канд. филол. наук. Кемерово, 2004. С. 52.
67 Там же.
68 «Прием есть средство и способ превращения действительности нас окружающей в действительность литературную <...> средство и способ изображения действительности. "Угол превращения" зависит от мироощущения и мировоззрения художника <...> Прием становится не только формой, но и содержанием» (Ходасевич В.Ф. Памяти Гоголя // Ходасевич В.Ф. Собрание сочинений: В 4 т. М., 2000. Т. 1. С. 238.)
69 Набоков, 2000. С. 509.
70 Ходасевич В.Ф. О Сирине // Там же. С. 224.
71 Тынянов Ю. Достоевский и Гоголь (к теории пародии) // Тынянов Ю. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1970. С 198-226.
72 Там же.
73 Там же.
74 Набоков, 2000. С. 413.
75 Там же. С. 511.
76 Барабаш Ю. Указ. соч. С. 184.
77 Там же. С. 193.
78 Там же.
79 Набоков, 2000. С. 510.
80 Воропаев В. Пошлости Набокова // Литературная Россия. 2002. 25 янв. (№ 4). С. 14.
81 См.: Храпченко М.Б. Н. Гоголь. Литературный путь. Величие писателя. М, 1993; ЖаравинаЛ.Н. А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, Н.В. Гоголь: философско-религиозные аспекты литературного развития 1830-1840-х годов. Волгоград, 1996; Лазарева А.Н. Духовный опыт Гоголя. М, 1993; Воропаев В. Духом схимник просвещенный. М., 1994. Виноградов И.А. Гоголь - художник и мыслитель. Христианские основы миросозерцания. М., 2000. Из всего многообразия исследований, посвященных теме «Гоголь как религиозный мыслитель», нельзя не вспомнить две значимые книги русских эмигрантов: К. Мочульский. «Духовный путь Гоголя» (1934) и В.В. Зеньковский. «Н.В. Гоголь» (1961).
82 Там же.
83 Цит. по: Струве Г.П. Русская литература в изгнании. С. 257.
84 Шаховская З.А. В поисках Набокова // Шаховская З.А. В поисках Набокова. Отражения. М., 1991. С. 84.
85 Интервью Олвину Тоффлеру // Набоков о Набокове и прочем: интервью, рецензии, эссе. М., 2002. С. 150.
86 Там же. С. 157.
87 Воропаев В. Указ. соч. С. 14.
88 Там же.
89 Там же.
90 Воропаев В.А. Из цикла «Русская эмиграция о Гоголе» // Н.В. Гоголь и русское зарубежье: Пятые Гоголевские чтения: Сб. докл. М., 2006. С. 66-81. Набоков В.В. Пошляки и пошлость // Набоков В.В. Лекции по русской литературе. М., 1996. С. 388.
91
