CC BY
53
В МИРЕ КНИГ
Д. М. РОГОЗИН. "КОГНИТИВНЫЙ АНАЛИЗ ОПРОСНОГО ИНСТРУМЕНТА".
М.: Институт Фонда "Общественное мнение",
2002. 245 с.
Рецензируемая книга вряд ли может быть отнесена к числу актуальных изданий. Она оказалась в стороне от наиболее острых и горячих тем социологических дискуссий последнего десятилетия. Эта работа не предлагает новых способов осмысления современной российской действительности, не обнажает социальные механизмы социетальных трансформаций и не взывает к бесплотной глобализации как к универсальному объяснению современности. Автор задается вопросом сугубо профессиональным: что на самом деле представляет собой социологическое интервью?
Написанный исследователем для исследователей, "Когнитивный анализ опросного инструмента" — безнадежно немодная книга. Она лишена "общественного звучания" и потому не представляет интереса для замешанной на публицистике отечественной социологической теории. Впрочем, при внимательном прочтении, за кажущейся утилитарностью поставленной автором задачи обнаруживаются теоретические импликации, выходящие далеко за пределы исследовательской практики. Упомянутый выше вопрос оказывается ключевым для понимания ряда фун-
даментальных теоретико-методологических проблем социологии.
Транзитивная схема интервью: ответ как интерактивный процесс
Основанием для книги послужили результаты методических экспериментов, проведенных автором в 2000-2001 гг. при содействии Фонда "Общественное мнение". Идея исследования проста и изящна: используя средства лабораторного (и частично полевого) экспериментирования, подвергнуть скрупулезному эмпирическому анализу сам процесс интервью — центральный элемент всякого социологического опроса.
Методическую базу эксперимента составили методы поведенческого кодирования (формализованное описание коммуникации в процессе интервью), методы кодирования вербального протокола (анализ трудностей, возникающих при ответах на вопросы анкеты), методы временных характеристик (замер времени, затрачиваемого на прохождение различных элементов опроса), методы когнитивного интервью (вовлечение респондента в процесс тестирования опросника). Видеозаписи интервью, сделанные — по законам жанра —
скрытой камерой, анализировались отдельно.
Своего рода аксиомой исследования стало "понимание опросного инструмента как коммуникативной среды, в которой он проговаривается" (с. 8). Отсюда закономерное следствие: "Ответ [на вопрос анкеты] — интерактивный процесс, поэтому он не может быть исключительно проблемой респондента" (с. 33).
Приведенное высказывание в книге не проблематизировано. Это terminus ad quo, отправная точка анализа. Однако за данным утверждением уже стоит определенный теоретический выбор. Такая "процессуальная" трактовка ответа респондента выражает исследовательскую интуицию, прямо противоположную интуиции подавляющего большинства социологических опросов; в них ответ респондента — это не процесс, а дискретный результат, единичный и завершенный акт, некоторое конечное значение, реифицированное и занесенное в базу. Социологу, руководящему исследованием, крайне затруднительно представить ответы респондентов "как процессы" и гораздо легче — как точки на координатной плоскости. Тот факт, что за каждой "точкой" стоит взаимодействие в определенной коммуникативной ситуации, обычно игнорируется.
Сказать, что каждый ответ следует рассматривать как процесс — значит совершить (осознанный или интуитивный) теоретический выбор между двумя альтернативными аксиомами: аксиомой элементарности и аксиомой процессуальности. Сказать, что ответ — это интерактивный процесс, значит указать на пути его возможной концептуализации.
Предложенная Рогозиным концептуализация социологического интервью опирается на так называемую транзитивную схему опроса. Аналитически прохождение опросни-
ка может быть представлено как серия "актов диалога" — совокупности реплик, которыми обмениваются интервьюер и респондент по каждому вопросу анкеты. Например:
И: Перечислите, пожалуйста, несколько высказываний, решений и действий Путина за прошедшую неделю, которые вам запомни -лись и понравились, не вызвали возражений.
Р: Ой, господи!
И: Что-нибудь конкретное не отложилось?
Р: Во-первых, с Пенсионным фондом он что-то решает.
И: Угу.
Р: Во-вторых, съездил в Чечню, с этими тоже там военными (с. 120).
Таким образом, каждый пункт анкеты, в качестве темы коммуникации проходит "обкатку" в диалоге, трансформируясь, порой, до неузнаваемости. Сначала трансформируется вопрос (рис. 1), затем — ответ (рис. 2).
Трансформация вопроса включает в себя операциональный, интерпретативный, коммуникативный и когнитивный переходы. Однако непосредственно к ситуации опроса относятся только три последних: интерпретативный переход от анкетного вопроса к прозвучавшему (интервьюер, читая вопрос анкеты, не столько "озвучивает", сколько "переводит"; преобразование записанного вопроса в реплику, как правило, содержит в себе элементы произвольной или непроизвольной интерпретации), коммуникативный переход от прозвучавшего вопроса к вопросу услышанному (респондент понимает вопрос в меру собственной компетентности), когнитивный переход от услышанного вопроса к ответу(респондент, сканируя свою "когнитивную карту", подбирает наиболее адекватный ответ).
Иными словами, интервьюер переводит анкетный вопрос в устную
Рисунок 1
Транзитивная схема вопроса
Операциональный переход
Трансформация исследовательских концептов в систему референтов. Адекватность целей исследования полученным переменным
Коммуникативный переход
Процесс коммуникации, определяемый когнитивными картами интервьюера и респондента; распознавание и смещение значений
программный
вопрос
анкетный
вопрос
прозвучавший
вопрос
услышанный
вопрос
ответ на вопрос
Интерпретативный переход Семантическая компетентность интервьюера, влияние респондента и методического аппарата исследования
Когнитивный переход Когнитивные процессы у респондента: понимание, поиск информации, суждение, формулирование ответа
Рисунок 2
Транзитивная схема ответа
Перцептивный переход
Восприятие ответа респондента. Распознавание смысловых полей ответа, оценка адекватности ответа поставленному вопросу
Классификационный переход Систематизация ответов, построение общей структуры совокупного ответа. Разработка системы кодов и кодирование
ответ на вопрос
услышанный
ответ
записанный табличный программный
ответ ответ ответ
Конспективный переход
Трансформация речи и текст, структурно обусловленный семантикой вопроса. Полевое кодирование ответа
форму, респондент слышит некую реплику и реагирует на нее в меру понимания услышанного, согласно собственным представлениям о целях опроса, ожиданиях интервьюера,
о своей роли респондента и о ситуации взаимодействия. В приведенном выше примере озвученный вопрос ("Перечислите, пожалуйста, несколько высказываний, решений и действий Путина за прошедшую неделю, которые вам запомнились и понравились, не вызвали возражений") сопровождался наводящим вопросом ("Что-нибудь конкретное не отложи -лось?"), который вызвал смещение в
Аналитический переход
Анализ данных. Описание социальной реальности через систему заданных переменных
рамках интерпретативного перехода. Коммуникативная трансформация вопроса более всего проявляется во "вспомогательных" репликах интервьюера и респондента ("- Ой, господи!", "- Угу'), поддерживающих сам процесс диалога. Когнитивный переход обнаруживает себя в структуре ответа ("Во-первых... Во-вторых...') и является результатом действия когнитивных процессов респондента, упорядочивающих артикуляцию вспоминаемого.
Смещения, сопровождающие каждый переход, обусловлены именно спецификой интерпретации, комму-
никации и когнитивных процессов — т. е. совершаются в ходе самого интервью. За рамками непосредственно ситуации интервьюирования остается переход, названный автором (вслед за корифеями методических экспериментов С. Садменом и Н. Брэдберном) операциональным.
"Операциональный переход, — пишет Рогозин, — это трансформация концептов, определяющих как цели исследования, так и программные вопросы в серию операциональных определений, описываемых анкетными вопросами. Операциональный переход основан на принципиальной несводимости абстрактных понятий к вопросам, предъявляемым респондентам" (с. 34). Принципиальная несводимость — пожалуй, не самая удачная формулировка. Если концепт "принципиально" не сводим к операнту, то столь абстрактные понятия, как "отношение к президенту", "готовность пойти на выборы" и "оценка действий властей" вообще недоступны изучению. Речь скорее должна идти о невозможности полной и однозначной редукции концептуальных определений к операциональным. Даже такой прозрачный, на первый взгляд, концепт, как "возраст" не диагностируется в полной мере вопросом "Ваш возраст (число полных лет)", но смещения в процессе операционализации здесь минимальны.
Операциональный переход совершается еще на этапе проектирования опросного инструмента. Когда абстрактные концепты воплощаются в вопросах анкеты, задолго до начала самого процесса взаимодействия респондента и интервьюера, уже возникают первые смещения. "Таким образом, — подытоживает рассмотрение транзитивной схемы вопроса автор — начиная с постановки целей исследования и заканчивая получением массива данных, осуще-
ствляется ряд трансформационных переходов: операциональный, интерпретативный, коммуникативный и когнитивный. Претерпевая изменения на каждом из них, вопрос задает поле возможных вариантов ответа, из которых лишь ограниченное множество адекватно" (с. 34).
Транзитивная схема ответа симметрична транзитивной схеме вопроса. Более всего трансформации ответа заметны на примере открытых вопросов, но, как справедливо утверждает Рогозин, между открытыми и закрытыми вопросами в коммуникативном отношении нет принципиальных различий (с.163). Противопоставление закрытых вопросов, жестко детерминирующих ответ респондента, вопросам открытым, якобы дающим респонденту большую свободу выражения своего мнения, — не более чем "дурная вера" устоявшейся исследовательской практики. Так же, как и в случае с закрытым вопросом ответ на открытый вопрос генерируется диалогически, совместными усилиями респондента и интервьюера. Поэтому транзитивную схему ответа, разработанную Рогозиным для открытых вопросов, можно экстраполировать на все ответы (с той лишь разницей, что при закрытом вопросе систематизация ответов предшествует интервью и услышанный ответ трансформируется не в текст, а в код).
Трансформация ответа включает в себя перцептивный, конспективный, классификационный и аналитический переходы. На перцептивном переходе изменяется артикулирова-ный ответ. "Как бы ни пытался интервьюер придерживаться стандартов формализованного интервью, он не может полностью нивелировать собственное участие в опросе и невольно становится соавтором ответа, хотя бы в части регулирования его соответствия поставленному вопросу"
(с. 115). На конспективном переходе изменяется услышанный ответ. Ответ на открытый вопрос интервьюер пытается записать максимально близко словам респондента (что крайне затруднительно физически); ответ на закрытый вопрос интервьюер вынужден "втискивать" в прокрустово ложе закрытий — он интерпретирует слова респондента так, чтобы они подошли под одну из предусмотренных конструкцией анкеты возможностей. Наконец, классификационный переход наблюдается в процессе кодирования, в котором записанный или анкетный ответ трансформируется кодировщиком в коды, пригодные для дальнейшего анализа. (Применительно к закрытым вопросам: один и тот же ответ респондента может быть легко закодирован одним интервьюером как "отрицательный", другим — как "затрудняюсь ответить", третьим как "отказ от ответа".)
Операциональному переходу — от концепта к вопросу — в транзитивной схеме ответа соответствует аналитический переход, т. е. движение в обратном направлении: от кода к концепту и его теоретической интерпретации. Таким образом, круг замыкается. Концепт (программный вопрос) воплощается в анкете, проходит серию трансформаций в коммуникации, опредмечивается, кодируется, классифицируется и вновь возвращается в мир концептов на стадии анализа.
Проблема соотношения ситуативных и экстраситуативных переходов
Предложенная Рогозиным схема прошла экспериментальную апробацию и вполне может служить ресурсом для дальнейших методических изысканий1. Однако вернемся к нашей задаче — выявить теоретические импликации рассматриваемой книги.
Очевидно, не последнюю роль в выборе перспективы исследования сыграли зарубежные работы, посвященные анализу опросного инструмента. Так, идея транзитивности опроса активно использовалась мето-дологами-когнитивстами С. Садме-ном и Н. Бредберном. По способу постановки проблемы она близка ком-муникативно-эпистемическому подходу С. Новака. Однако транзитивная схема опроса, предложенная автором "Когнитивного анализа", имеет одно существенное отличие: трансформации, происходящие в процессе взаимодействия, и трансформации, выходящие за рамки этого процесса, рассматриваются как рядоположные.
Это одновременно самое оригинальное и самое проблематичное место работы. С одной стороны, заманчиво выглядит перспектива выстроить цепочку превращений: идеи — в запись, записи — в реплику, реплики — в припоминание, припоминания — в текст (код), а текста — снова в идею. Заманчиво, потому что в такой перспективе стирается, казалось бы, неприступная граница между трансцендентным "миром идей" — сферой исследовательских концептов, теоретических построений,абстрактных понятий — и посюсторонним "миром диалога", живой человеческой коммуникации, практик общения, составляющих саму ткань исследовательского процесса. Вряд ли автор совсем лишен подобного рода амбиций. Ведь, по его мнению: "...различение социологии на практическую и теоретическую — всего лишь институциональная игра, не имеющая отношения к реальным исследованиям" (с. 10). Транзитивная
1 Подробный анализ экспериментов Рогозина и их рассмотрение в перспективе теории социологических измерений предложен С. В. Чесноковым [1].
схема, объединяющая оба полюса, призвана снять это "искусственное различение" теории и практики.
С другой стороны, впуская в свою схему анализа переходы, явно выходящие за пределы непосредственной ситуации взаимодействия интервьюера и респондента, Рогозин отступает от им же самим выбранной аксиоматики "интерактивного процесса". Теперь ответ респондента уже не просто "часть коммуникативной среды, в которой он проговаривается", он порождается опредмеченной в анкете теоретической логикой. Является ли частью коммуникативной среды интервьюера и респондента программный вопрос, сформулированный задолго до начала их коммуникации? Ставить проблему таким образом, все равно, что спрашивать: "чем занимался Господь до сотворения мира?". Программный вопрос не формируется в коммуникации интервьюера и респондента, а предшествует ей — это теоретическое ядро опросного инструмента.
Конечно, если бы автор до конца следовал "пониманию опросного инструмента как коммуникативной среды, в которой тот проговаривается", ему следовало бы ограничиться смещениями, осуществляющимися в самой коммуникативной ситуации интервью, оставив за скобками смещения релевантности2 — т. е. операциональный и аналитический переходы. Включив их в транзитивную схему опроса на равных с ситуативными переходами, он отступает от выбранной логики анализа, но это отступление при определенных условиях может оказаться исключительно продуктивным.
Опросный инструмент и "языковые игры"
В схеме Рогозина программный вопрос — первое звено цепи. Однако можем ли мы утверждать, что ис-
следование начинается именно с формулировки программного вопроса? Автор, вслед за Садменом и Брэдберном, упоминает "цели опроса" как факторы, определяющие программный вопрос, но данная утилитаристская трактовка представляется нам явно недостаточной. Подобно тому, как операциональные определения получают жизнь в коммуникативной среде, частью которой они становятся и в которой происходят их последующие преобразования, концептуальные определения неизбежно существуют в среде избранного теоретического языка описания.
Выбор языка, на котором формулируется программный вопрос, это самый первый, теоретический (а вернее — дотеоретический) выбор. Он определяет область возможных описаний исследуемого предмета. Например, изложение результатов своих исследований Рогозин начинает с констатации: "ответ — есть процесс", утверждая тем самым "процессуальную" трактовку ответа в противовес остальным. Выбранная трактовка не нуждается в обосновании. Это аксиоматика будущего исследования.
Таким образом, программному вопросу предшествует набор исходных аксиом исследования (иногда принимаемых на веру как единственно возможных, иногда не столь очевидных даже самим исследователям). "Предпосылки, с которых мы начинаем, — замечает А. Ф. Филиппов, — произвольны, это — догмы, вымышленные предпосылки, от которых можно отвлечься только в действительности, т. е. отказавшись от мышления и начав действовать. Даже будучи поставлены в самое начало теоретического рассуждения, они
2 Смещения релевантности — смещения операциональных определений относительно концептуальных.
все равно могут быть только результатом некоторой предварительной, не нами совершенной идеализации. Их невозможно установить эмпирическим путем. Это теоретические предпосылки, признаваемые таковыми, поскольку они вписаны в контекст существующих теорий, т. е. поскольку они могут переводиться на разные теоретические языки и быть подвергнуты теоретическому исследованию" [2]. Предварительная, не нами совершенная идеализация — это и есть основание теоретического языка описания, предшествующего формулировке программного вопроса и составляющего его питательную среду.
Итак, транзитивная схема опроса может быть расширена: первое место в цепи трансформаций принадлежит не теоретическому звену (программному вопросу), а аксиоматическому (назовем его "имплицитным вопросом", соответственно переход от имплицитного вопроса к программному — это "экспликативный переход", формулировка гипотезы в терминах выбранного языка описаний). Что дает такая "подстановка"? В первую очередь она позволяет скорректировать представление об опросном инструменте как об элементе "коммуникативной среды" респондента и интервьюера. Всякий опросный инструмент существует в нескольких средах или (воспользуемся выражением Л. Витгенштейна) "языковых играх". Языковая игра в ситуации опроса — лишь одна из них. Другая — языковая игра исследователей под названием "проектирование опросного инструмента".
Витгенштейн пишет: ".весь процесс нашей языковой игры всегда основывается на молчаливо принимаемых предпосылках. Я описываю психологический эксперимент: аппарат, вопросы экспериментатора, действия и ответы испытуемого, а затем
говорю, что все это сцена, разыгрываемая в театре. Тогда все сразу меняется. Объяснение примет такой вид: если бы этот эксперимент описывался таким образом в книге по психологии, то описание поведения осмысливалось как выражение внутреннего состояния испытуемого, так как предполагалось бы, что испытуемый не морочит нас, не выучил заранее своих ответов и т. п. ... Мы здесь имеем дело с двумя языковыми играми, отношения между которыми носят усложненный характер" [3]. Даже в том случае, если все реплики экспериментатора и испытуемого воспроизведены на театральных подмостках "как в учебнике" и являются точной цитатой из реального психологического эксперимента, мы не можем говорить об "одной и той же коммуникативной среде": языки сцены и лаборатории далеки друг от друга. Сходным образом, опросный инструмент является порождением языковой игры исследователей, но в поле живет по правилам других языковых игр, опирающихся на иные молчаливо принимаемые предпосылки.
Вот, например, цитата из интервью с участником одной социальной программы, эффективность которой требовалось оценить социологам.
И: Возможно, был такой случай, когда эта деятельность коснулась Вас лично или Вашей работы, Ваших служебных обязанностей, и не помогла Вам, оказалась бесполезной или вредной. Пожалуйста, расскажите об этом.
Р: Ну, вредной, у меня, как бы, такого... То есть, у меня лично? То есть, я буду говорить о себе? Потому что у нас каждый преподаватель как бы по-своему. У меня как бы не было понимания того, что это может быть вредно или болезненно. Бесполезно? Я вообще считаю, что любой опыт — это
опыт. Опять же если мы говорим здесь об эффективности, о средствах заложенных, и насколько это было все возвращено, я не знаю, честно говоря. Потому что я рядовой, как бы, участник проекта, и я не знаю о каких вложениях, о каких ожиданиях речь идет.
И: Со стороны фонда или со стороны кафедры?
Р: Со стороны фонда, со стороны кафедры. Потому что я рядовой...
До того как был задан этот вопрос, коммуникация респондента и интервьюера шла по правилам языковой игры "экспертиза". Респондент без видимых затруднений давал экспертные оценки программы, в которой принимал участие. Программный вопрос "случаи негативных последствий участия в программе", возможно, удачно вписывался в языковую игру исследователей, проектировавших этот опросный инструмент, но прозвучавший вопрос — предложение поделиться личным негативным опытом — был воспринят респондентом как "ход не по правилам", и игра в экспертизу прервалась.
Методические эксперименты Рогозина подчинены сверхзадаче: разработать теорию поведения вопроса в поле, т. е. в языковой игре интервьюера и респондента. Но эта теория заметно меньше внимания уделяет поведению вопроса в другой языковой игре — овеянной флером "научного дискурса" игре самих проектировщиков опросного инструмента.
Имплицитные модели методологических исследований
Методический эксперимент — тоже языковая игра. У нее свои правила, свои нормы допустимого, своя догматика: молчаливо принимаемые на веру предпосылки ("не нами со-
вершенные идеализации"). Благодаря автономности и своеобразной замкнутости языковой игры методического эксперимента методист имеет возможность подвергнуть сомнению то, что для проектировщика опросного инструмента находится за гранью сомнений. Например, отклонить априорное представление об элементарности ответа респондента и заменить его собственной процессуальной трактовкой. (И, как следствие, сделать предметом анализа то, что для социолога-эмпирика остается "за скобками" исследования.)
Центральная идеализация всякой научной языковой игры — обобщенный образ изучаемого предмета3. Для исследователя общественного мнения это мифическая и загадочная идеализация самого Общественного Мнения, предстающего то в образе "повседневных теорий", то в виде "социального конструкта", то в облике "социокультурной подсистемы". Для социолога-методиста, изучающего изучение общественного мнения, гораздо важнее идеализация процесса получения данных.
Специфика методологических исследований обусловлена тем, что предметом анализа здесь становится сам метод, но это не означает, что подобное "наблюдение второго порядка" не опирается на некоторую имплицитную модель. Отличие состоит лишь в том, что теперь это модель метода, а не предмета. (Хотя само подобное различение крайне сомнительно, поскольку метод и есть предмет методологического исследования.)
Каковы возможные имплицитные модели методических экспериментов с опросами общественного мне-
3 Далее, вслед за психологом-экспериментато-ром С. Милгрэмом, такие идеализации мы будем называть имплицитными моделями социологического исследования.
ния? Перечислим лишь некоторые из них.
В стимул-реактивной (бихевиористской) модели интервью рассматривается как серия обменов стимулами и реакциями между интервьюером и респондентом. Интервьюер, артикулируя вопросы анкеты, выполняет функции проводника стимулов, но никак не их источника. (Источник — сама анкета.) Респондент, отвечая на вопросы, демонстрирует "вербальные реакции", фиксирующиеся "регистрирующим механизмом", в роли которого может выступить сам респондент, интервьюер или средства аудио-видео записи. Центральное понятие данной модели — речевое поведение. "Бихевиоризм в методологии поведенческих наук, — справедливо отмечает Рогозин, — уходит от проблемы разделения когнитивных и коммуникативных процессов, рассматривая коммуникативную функцию как форму поведенческой активности" (с. 39).
Соответственно, значимыми факторами смещений результатов в сти-мул-реактивной модели могут быть признаны влияние интервьюера и уровень речевой компетентности респондента. Смещение результатов интервьюером происходит тогда, когда он "неправильно" озвучивает вопросы. Смещения по вине респондента связаны с его неумением "правильно" отвечать. Все когнитивные процессы объявляются содержимым "черного ящика". Ответ (Я) трактуется как функция от анкетного вопроса (Э).
Принципиально иначе определяется процесс интервьюирования в акционистской перспективе. Здесь респондент — это наделенный сознанием и языком субъект, а его ответы — суть интенциональные и рефлексивные речевые действия, анализировать которые можно только исходя из субъективно связанного с
ними смысла. Анкета или гайд — лишь средства актуализации речевых потенций, они задают условия их разворачивания. Если в бихевиористской модели респондент — объект манипуляции, то в акционистской ему достается главная роль — роль субъекта, реализующего себя в речевом действии. Интервьюер, следовательно, выполняет здесь функции фасилитатора, главные задачи которого "расположить к себе" и "разговорить", он создает условия для "откровенного разговора", в котором найдет выражение "подлинное мнение". Интервью в акционистской перспективе — это постоянная погоня за подлинным, настоящим, не вымышленным и не навязанным извне мнением респондента.
Очевидно, неверно связывать бихевиористские модели с "количественными" исследованиями, а акцио-нистские — с "качественными". Речь скорее идет о двух моделях анализа интервьюирования, в одной из которых акцент делается на профанные, а в другой — на экспертные ответы респондента. По справедливому замечанию Рогозина "Маркеры про-фанности и экспертности тех или иных вопросов задаются не формулировкой вопроса или его восприятием со стороны респондента, а представлениями исследователя или стоящими перед ним задачами" (с. 27). В акционистской модели респондент, по определению, "знает, что говорит", и непонимание — это неумение интервьюера совместить свою перспективу видения предмета с перспективой респондента. В бихевиористской модели, напротив, респондент априорно "не эксперт самого себя", и все его ответы — лишь более или менее четко выраженные вербальные реакции.
И акционистская, и бихевиористская модели объединены общей индивидуалистической перспективой
анализа. В семиотической модели интервью рассматривается как интертекст, порожденный взаимодействием "текста анкеты" (преобразованного в "текст интервьюера") и "текста респондента". Здесь проводится последовательная деконструкция субъекта. Респондент уже не автор своего ответа, а скорее носитель некоторого надиндивидуального текста. В акционистской и бихевиористской оптике единицей наблюдения является индивид, тогда как в семиотической модели за единицу принимается воспроизводимый в процессе интервью совокупный текст (пример такого подхода см. в [4]).
Имплицитные модели всегда метафоричны. Метафоры "интертекста", "стимула и реакции", "подлинного мнения" применяются для описания процесса интервью, и уже это описание (фундаментальная оптика) определяет выбор единиц анализа, конструирование пространства признаков, построение экспериментальных планов и т. д.
Для Рогозина "опрос — это не более чем передача смыслов между его участниками посредством разделяемого ими языка" (с. 8). Впрочем, "не более чем" — сильное преувеличение. На протяжении всей работы автор ремонтирует исходную метафору "обмена смыслами", дополняя ее элементами других метафор: структуралистской (".система кодирования представляет собой не более чем уплотнение языка до иерархически выстроенной структуры" (с. 29)), аутопойэтической (".любой объект исследования представляет собой аутопойэтическую систему" (с. 30)), метафоры рационального обмена (".люди руководствуются максимами успешной коммуникации, предписывающими манеру ведения разговора, его продолжительность и качество сообщаемой информации" (с. 53)). При этом всякое эмпиричес-
кое исследование, предпринимаемое Рогозиным, опирается на базовую идеализацию интервью как "общения двух людей", в чем-то сходного, в чем-то отличного от повседневного кухонного разговора. Отсюда — сосредоточение исследовательского интереса на самом процессе интервьюирования со всеми присущими ему переходами, смещениями, трансформациями значений. Такую идеализацию можно было бы назвать "коммуникационной", "интер-акционной" (не случайно в транзитивной схеме Рогозина коммуникативный переход оказался наиболее наполненным по числу приписанных к нему переменных), но уж никак не "когнитивной".
Рогозин исключительно чуток в отношении правил повседневной языковой игры интервьюера и респондента. Эта чуткость позволяет ему детально описать те атрибуты их взаимодействия, которые обычно остаются за кадром: жесты, эмоциональные реплики, фатические высказывания (".., да?'), междометия, сигналы поддержки (Угу", "хм", "так') и т. д. Однако при этом в "Когнитивном анализе" на удивление мало когнитивного. "Предмет когнитивного анализа опросного инструмента, — пишет автор, — мыслительные процессы, которые активизируются при восприятии вопроса и ответе на него. Задача состоит в том, чтобы установить, что человек думает, отвечая на вопрос интервьюера" (с. 7). Сомнительно, что подобная декларация отражает действительную задачу исследования. Мыслительные процессы анализируются в книге в последнюю очередь.
Те теоретические ресурсы, которые Рогозин использует для анализа языковой игры респондента и интервьюера, вызывающе далеки от установок когнитивистики. Собственно, когнитивная теория у него начинает "работать" лишь на этапе последнего,
когнитивного перехода, когда обращение к "мыслительным процессам респондента" для понимания его ответа оправдывается самой логикой транзитивной схемы опроса. Здесь Рогозин прибегает к теоретическим описаниям, заимствованным из когнитивной психологии. Рассмотрев широкий круг работ методологов-ког-нитивистов, он приходит к выводу: "Когнитивная психология [в отличие от бихевиоризма] пытается описывать коммуникацию через сопоставление когнитивных карт ее участников" (с. 39). Проблема, вероятно, не в том, что сам термин "когнитивная карта" попадает в когнитивную психологию из теории когнитивного бихевиоризма Э. Толмена и потому вряд ли подходит для размежевания с бихевиористским подходом в методологии социальных наук4, а в том, что именно такого "когнитивного" понимания коммуникации в книге практически нет. (Несводимость коммуникации к когнитивным процессам интервьюера и респондента как раз и доказывает транзитивная схема опроса.) Когнитивный подход остается в работе по большей части декларацией — провозглашенным намерением "заглянуть в "черный ящик" сознания" (с. 7).
Можно сколь угодно долго гадать о причинах такой некогнитивности "Когнитивного анализа". (Например, заподозрить автора в откровенной провокации или приписать ему некритичное отношение к работам зарубежных исследователей, использующих словосочетание "когнитивный анализ".) Но, так или иначе, книга Рогозина наглядно демонстрирует недостаточность описания языковой игры "социологический опрос" в терминах когнитивистики. Что бы ни происходило между респондентом и интервьюером в процессе интервью, это происходит между ними, а не только в головах каждого из них.
Методический эксперимент как
"описание третьего порядка"
Итак, "проектировать опросный инструмент", "опрашивать респондента" и "анализировать видеозаписи интервью" — все это языковые игры, опирающиеся на молчаливо принимаемые предпосылки и не нами совершенные идеализации. В каком отношении эти игры находятся друг с другом? Витгенштейн, сравнивая психологический эксперимент на страницах учебника с психологическим экспериментом на сцене театра, пишет: "Мы здесь имеем дело с двумя языковыми играми, отношения между которыми носят усложненный характер. Попытки свести эти отношения к одной простой формуле неизбежно приводят нас к заблуждению" [3, с. 200]. Однако найти общую формулу соотношения языковых игр — не обязательно простую — это исследовательская проблема, без решения которой невозможно построение теории опросного инструмента.
Основная трудность состоит в том, что проектирование опросного инструмента и "живой" диалог с респондентом подчиняются принципиально различным правилам. Первый, если воспользоваться различением
А. Шюца, принадлежит миру научной теории, второй — миру повседневности. Эти конечные области значений замкнуты и самореферентны. "Исследователь, — пишет Рогозин, — никогда не воспринимает изучаемый объект непосредственно, а лишь со-
4 Так, "когнитивной картой" исходно называется тот образ, который складывается у крысы в процессе прохождения лабиринта. Понятие "когнитивной карты" помогает объяснить некоторые формы научения у животных (например "латентное научение" в отсутствие значимых подкреплений), но будучи примененным к коммуникации, оно возвращает нас в область бихевиористского языка описаний.
здает его референцию, которая и подвергается дальнейшему анализу. Если же исследователю не удается выстроить такую систему, вся его работа представляет собой не более чем воспроизведение смыслов исследуемого объекта" (с. 30). Применительно к исследованиям общественного мнения этот вывод выглядит особенно убедительно. Можно привести десятки (если не сотни) случаев воспроизводства мнения респондентов под видом интерпретации и анализа результатов опроса. Такие интерпретации ни стилистически, ни содержательно не отличимы от обывательских оценок.
"В данном случае нельзя игнорировать парадокс, — продолжает Рогозин, — с одной стороны, любой объект исследования представляет собой аутопойэтическую систему. С другой, как утверждает Луман, само наблюдение объекта аутопойэтично. ... Возможна ли коммуникация между закрытыми и самореферентными системами?" (с. 30). Вопрос этот повисает в воздухе. Нигде далее автор не предпринимает попыток разрешения обозначенного парадокса. Но именно в нем — ключ к пониманию места методологического экспериментирования среди прочих языковых игр.
Представим врача, задающего больному вопрос "Как Вы себя сегодня чувствуете?" и одновременно описывающего симптомы его болезни в медицинской карте. Больной перечисляет свои недомогания — врач согласно кивает, ободряюще улыбается и делает записи. Перед нами разворачиваются параллельно две языковые игры: одна- коммуникация врача и больного, другая — профессиональная игра "заполнение медицинской карты", "описание симптомов". При каких условиях эти игры являются самореферентными и ау-топойэтичными?
Несколько лет назад автор этих строк оказался в роли психолога-практиканта, наблюдающего диалог врача-психиатра и пациента в психиатрической клинике. Больной указывал поочередно на грудь и предплечье, повторяя "Доктор, у меня вот здесь херчит, а тут — скубется". Я искренне записал в дневнике наблюдений "18.11.98. 14:30. Пациент Б.М.: херчит, скубется". Доктор все это время поддерживал коммуникацию, задавал дополнительные вопросы, помечая у себя: "Б.М. Речь спутанная. Устойчивая тенденция к словотворчеству. Возможны вторичные невротические расстройства: ... Проверить.".
Предложенное мною описание "херчит, скубется", безусловно, не является самореферентной языковой игрой — это классический пример "воспроизведения смыслов", о котором пишет Рогозин применительно к опросам общественного мнения. Напротив, наблюдения врача обладают свойством саморефе-рентности, поскольку психиатр привычно создает референцию изучаемого объекта, его текст — не пересказ, но перевод.
Назовем два типа отношений между языковыми играми перифразом и метаописанием — по аналогии с типами анализа текста. Я перифразировал речь пациента; предложенное мною "описание симптомов" принадлежит той же области конечных значений, что и рассказ больного. Врач, напротив, составил метаописание рассказа пациента; его наблюдения являются не прямым отражением, но референцией симптомов и подчиняются правилам профессиональной языковой игры — они само-референтны.
Пример с врачом, пытающимся дать медицинское заключение на языке психически больного пациента, комичен, поскольку в представле-
нии читателя пропасть между "текстом" больного и "текстом" врача очевидна. Дистанция между общением интервьюера с респондентом в поле и проектировкой опросного инструмента не столь заметна. Тем не менее это примеры одного ряда. Если данная дистанция мала, языковые игры находятся в отношении перифраза (например, респондент неожиданно оказывается социологом и начинает поучать интервьюера, либо, напротив, исследователь выступает в роли образованного обывателя и вместо изучения общественного мнения занимается его воспроизводством). Однако в норме языковая игра исследователей представляет собой метаописание языковой игры интервьюера и респондента, т. е. является "описанием второго порядка".
Перифраз свидетельствует о том, что обе языковые игры принадлежат одному универсуму конечных значений. Закономерное следствие такой общности — единство "молчаливо принимаемых предпосылок", исходных идеализаций. Как отмечалось выше, подобные, молчаливо принимаемые, предпосылки задают рамки очевидности, горизонты того, что считается само собой разумеющимся в данной игре. Если между языковыми играми "социологическое интервью" и "проектирование опросного инструмента" (или "интерпретация полученных результатов") существует отношение перифраза, то все участники этих игр — исследователи, интервьюеры и респонденты — одни и те же вещи полагают очевидными, несомненными, не требующими дополнительных прояснений. Напротив, составление метаописания позволяет деконструировать сами основания реферируемой языковой игры. Исследователь не придерживается имплицитных моделей респондента. Он позволяет себе усомниться в том, что для респондента, руководствую-
щегося здравым смыслом, находится за гранью сомнений.
Подобно тому, как социологическое исследование деконструирует основания обыденного знания (превращая в проблему то, что для самого респондента непроблематично), методический эксперимент деконст-руирует основания социологического исследования. Это метаописание метаописания, референция референции. Теоретизирующий антрополог может усомниться в осмысленности жертвоприношения, но для участвующего в ритуале аборигена смысл действия находится за гранью сомнения. Однако и сам антрополог не сомневается в существовании тех реалий, которые маркирует терминами и соотносит друг с другом в соответствии с требованиями научного дискурса. Эти реалии (равно как и термины, и сам дискурс), в свою очередь, составляют проблему для методолога, наблюдающего за теоретиком.
Таким образом, формула, описывающая положение языковой игры "методический эксперимент" относительно двух других рассмотренных выше игр ("коммуникация с респондентом" и "проектирование опросного инструмента") — это формула двойного метаописания. Хотя данное заключение — всего лишь одно из возможных решений обозначенного Рогозиным методологического парадокса.
Выше мы лишь в общих чертах затронули проблемы, которые могут быть поставлены с использованием результатов экспериментов Рогозина. Анализ ситуативных и экстраси-туативных смещений в процессе социологического интервью выводит на проблему соотношения различных языковых игр как сред существования опросного инструмента; сам опросный инструмент более не кажется нейтральным проводником опредме-
ченной в нем исследовательской логики, а молчаливо принимаемые на веру предпосылки языковых игр обнаруживают свою альтернативность и несовместность.
Все эти проблемы, так или иначе, получают свое разрешение в рамках одной или нескольких исследовательских программ. Открытым остается другой затронутый автором вопрос — о месте и статусе самого методологического исследования. Предложенная нами формула "двойного метаописания" может быть признана лишь промежуточным (и, скорее всего, не очень убедительным) решением этой проблемы, локализованной на границе методологии и метатеории социологии.
В. Вахштайн
ЛИТЕРАТУРА
1.Чесноков С. В. Социальные измерения вопросов и ответов (о книге Д. М. Рогозина "Когнитивный анализ опросного инструмента") // Социологический журнал. 2002. №2.
2. Филиппов А. Ф. Теоретические основания социологии пространства. М., 2003.
3. Вигенштейн Л. Философские исследования // Философские работы (Часть I). М., 1994.
4. Bolton R. N., Bronkhorst T. M. Questionnaire pretesting: Computer-assisted coding of concurrent protocols // Answering questions: Methodology for determining cognitive and communicative processes in survey research / Ed. by N. Schwarz, S. Sudman. San Francisco, 1996.
Victor S. Vakhshtain reviews the book by Dmitry M. Rogozin "Cognitive Analysis of the Survey Tools", in which the author asks the professional question — the substance of the sociological interview. Dmitry Rogozin tries to solve this problem in order to provide the understanding of a number of fundamental theoretical problems of modern sociology.
