CC BY
76
СТРАНЫ АЗИИ И АФРИКИ
ИСТОРИЯ
2019.04.004. СИДОРОВА С.Е. РЕЦ. НА КН.: ВКУС ВОСТОКА. ГАСТРОНОМИЧЕСКИЕ ТРАДИЦИИ В ИСТОРИИ, КУЛЬТУРЕ И РЕЛИГИЯХ НАРОДОВ АЗИИ И АФРИКИ: МОНОГРАФИЯ / [Е.А. Бакланова, Е.В. Берверс, А.В. Березина и др.]; под ред. И.Т. Прокофьевой, Е.Ю. Карачковой. - М.: МГИМО-Университет, 2018. - 639 с.
Ключевые слова: Азия; Африка; история; культура; гастрономия.
Коллективная монография посвящена культуре еды и еде в культуре стран Азии и Африки. Ее появлению предшествовала масштабная конференция с похожим названием «Вкус Востока: история, культура и религия в гастрономических традициях стран Азии и Африки», организованная в марте 2017 г. кафедрой индоиранских и африканских языков МГИМО. Создатели солидного по объему труда позиционируют свои исследования как вклад в разработку сравнительно нового в современной гуманитаристике междисциплинарного проекта Food Studies.
Книга предваряется внушительным по размеру введением, авторы которого (Железнова Н.А., Карачкова Е.Ю., Прокофьева И.Т.) в самом начале договариваются об исследовательских границах и названии самой дисциплины. Не удовлетворившись существующим в русском языке термином «гастика» из-за его этимологической непрозрачности, а также неуклюжим переводом Food Studies на русский как «пищевые» или «продовольственные» исследования, авторы предпочли сохранить для обозначения сферы своих научных интересов англоязычный вариант. Введение содержит экскурс в историю дисциплины и довольно подробное из-
ложение ее теоретических основ и практикуемых методологий. Вслед за Эмили Контуа, главным редактором журнала The Graduate Journal of Food Studies, авторы предлагают расценивать еду в качестве мощной аналитической линзы, сквозь которую можно рассматривать такие проблемы как: «миграцию и диаспоры, национальный суверенитет и продовольственную безопасность, глобализацию и - как реакцию на нее - сохранение и усиление локальных отличий, расовую, этническую, конфессиональную и гендерную идентичности, модернизацию, урбанизацию, представления о социальной справедливости и пр.» [с. 9].
Признавая бесперспективность попыток определить точный круг дисциплин, на стыке которых сформировалось исследовательское поле Food Studies, авторы более подробно останавливаются на теоретико-методологических подходах, предлагаемых антропологией, историей, философией и семиотикой. Так, они с опорой на ключевые труды коротко рассматривают эволюцию этнографии в социальную или культурную антропологию и отмечают вклад ученых-этнографов времен Великих географических открытий и колониализма в накопление первоначальных знаний о рационе питания, приемах приготовления пищи у различных народов (Edward B. Tylor), описывают контрибуции приверженцев структурно-функционального анализа первой половины - середины XX в. (E.E. Evans-Pritchard), фиксируют отказ от биполярных схем, антиисторизма, изучения исключительно семантических аспектов пищи во второй половине XX в. (Bernard S. Cohn, К. Гирц). Современный этап характеризуется включением в зону внимания ученых экономических, социальных, политических, исторических аспектов производства, распределения и потребления пищи (Sidney W. Mintz). Именно с именем С. Минца связывают становление антропологии еды как самостоятельного тематического направления культурной антропологии.
Интерес историков к этой сфере человеческого существования начал формироваться в недрах французской школы «Анналов», сделавшей историю повседневности главным объектом своих исследований. Мощным толчком в изучении материальной жизни людей стали труды Фернана Броделя, занимавшегося установлением и анализом связей между питанием и демографией / цивилизациями / культурами / социальными стратами. Наконец, в
наше время традиции, заложенные Ф. Броделем, продолжает итальянский историк Массимо Монтанари, который предпринял попытку рассказать историю европейской цивилизации от античных времен до XX в. «через призму питания, изобилия и голода» [с. 27]. Обращая внимание на пищевые отличия в пространственно-темпоральной перспективе, он делает их основой идентичности различных европейских культур и предлагает рассматривать написанную им историю не как «альтернативную, а, наоборот, сущностную и обладающую большой объяснительной силой» [с. 30].
В очерке об осмыслении феномена еды философами, отмечается, что для них пища «никогда не становилась предметом теоретической рефлексии» и «по-прежнему остается принадлежностью области аё тащпвт», чему дается ряд разнохарактерных объяснений [с. 32]. Новаторский в свете сказанного сборник статей «Философия еды» под редакцией Д. Каплан, вышедший в 2012 г., предлагает «вектор, в соответствии с которым подобный философский анализ еды может быть проведен» [с. 33]. Этот вектор охватывает «метафизику, эпистемологию, эстетику, этику, технологию и политику еды» [там же]. Кроме того, авторы вновь возвращаются к обсуждению названия дисциплины, предлагая более развернутое размышление с привлечением еще целого ряда альтернативных наименований, как-то: историческая гастрономика, культурология питания,гастрософия и др. [с. 30-31].
Наконец, в части о семиотике еда рассматривается как система культурных кодов или семиотических функций, а внимание акцентируется на свойстве пищи конструировать и транслировать смыслы, служить маркером идентичности и статуса отдельных сегментов общества. Изложив основные положения ключевых трудов французского антрополога Клода Леви-Стросса (с его бинарными оппозициями, построенными внутри знаменитого треугольного семантического поля, ограниченного категориями сырое, приготовленное, тухлое), французского философа Ролана Барта (занимавшегося массовым сознанием французского буржуазного общества потребления и анализом воздействия на него рекламы пищевых продуктов), авторы введения отметили произошедшее в конце 1990-х годов преодоление «строгого методологического водораздела между исследованиями еды как высококонцентрированного социального факта и как мощного семиотического меха-
низма» в трудах Мэри Дуглас, Стенли Дж. Тамбии. В результате возобладала тенденция совмещать «в одной работе исследования социальных и семиотических аспектов пищи» [с. 42].
Food Studies являются пока мало возделанным полем, нуждающемся в привлечении все большего числа пахарей, поэтому введение, очень важное с точки зрения выявления дисциплинарных теоретико-методологических подходов, обеспечивает надежным фундаментом 47 сюжетов, представленных в основной части. Они сгруппированы в восемь смысловых разделов, которые отражают «многообразие функций еды в различных сферах индивидуального и общественного бытия» [с. 42]. Эти разделы актуализируют пищу как маркер территориальной, этнической, социальной, конфессиональной и т.д. принадлежности (I. «"Человек есть то, что он ест": еда и идентичность»), подвижную субстанцию, подверженную влияниям и изменениям (II. «Странствия еды»), важный элемент обрядово-ритуальных практик людей (III. «Символизм еды - ритуальной, праздничной, повседневной»), объект политических диспутов и процессов (IV. «Политические страсти вокруг еды и продовольствия»), формализованное действо, отражающее принятые в той или иной культуре правила и способы коммуникации (V. «Протоколы застолья»). Еще три раздела посвящены продуктам, составляющим пищевую основу культур Азиатского региона (VI. «"Пища цивилизаций": хлеб и рис»), а также отражению гастрономических практик человека в языке (VII. «Вкус в философии и пища в языке»), литературе и искусстве (VIII. «Едят и персонажи, и художники: гастрономические мотивы в литературе и искусстве»).
Для целей этой работы нарушим замысел авторов, перетасуем сюжеты, распределив их по странам, регионам и континентам и двинемся с запада на восток, от условно «хлебных» цивилизаций к «рисовым».
На всю Африку пришлось лишь три сюжета. Текст Э.С. Львовой посвящен гастрономическим привычкам и обычаям народов Черной Африки, проживающих южнее Сахары. Восприятие очень подробного и богатого материала немного затруднено из-за того, что он почти не имеет темпоральной составляющей, и волей-неволей возникает впечатление, что до наступления также не определяемой в тексте «современности» описываемые народы
веками жили в состоянии неизменного уклада (I, 8. Львова Э.С. «Некоторые общие особенности традиционной пищи народов Африки южнее Сахары»). Л.Н. Чернышева сужает свое исследование до территории современной Эфиопии и рассказывает о культуре трапезы народа амхара и основных блюдах (лепешки ынджэры с бобами, овощами или мясом), подаваемых на специальных столах-корзинах мэсоб (III, 6. Чернышева Л.Н. «Кто ест в одиночестве, тот в одиночестве и умирает: традиции питания народа амхара»). Сюжет Н.Т. Петренко локализуется в Восточной Африке, однако границы и ракурс ее исследования определяет язык суахили. Автор «разбирает слова, входящие в семантическое поле еды» [с. 502], а также пословицы, поговорки, идиоматические выражения и устойчивые словосочетания с использованием гастрономической лексики, отражающие различные аспекты жизни, характерные для этой части континента, принятые здесь этические нормы взаимоотношений между людьми, родственниками, поколениями (VI, 5. Петренко Н.Т. «"Гость в доме - хозяину благо": гастрономическая тема во фразеологизмах, пословицах и поговорках языка суахили»).
Из Африки переберемся в Западную Азию, сначала на Ближний Восток, на земли, занимаемые еврейским народом. В тексте Х. Ардиса речь идет о многократно затрагиваемой и в других главах теме запрещенной, непригодной, нечистой еды, что превращает процесс питания и насыщения в жестко регламентированный и сакрализованный ритуал, а еду в материальное воплощение этических представлений тех или иных народов о должном и недолжном. Автор подробно излагает законы кашрута, уделяя внимание не только составу, но и правилам приготовления кашер-ной1 пищи (I, 7. Ардис Х. «Еврейская кашерная пища»). Шуйская Н.М. обращается к арабской литературе, произведениям авторов из Ливана, Сирии, Египта, Ирака, и разбирает, какое значение еда и гастрономические метафоры имеют для бытописания, создания сюжетной канвы, передачи смыслов и т.д. (VIII, 3. Шуйская Н.М. «Еда как "территория смыслов" в произведениях арабских авторов»).
1 Так у автора с объяснением причин такого употребления слова [с. 116].
Повествование о Среднем Востоке начинается рассказом о древней Месопотамии. Анализ клинописных текстов, мозаичных изображений и глиптики позволяет автору воссоздать диету (состав и калорийность пищи) представителей различных слоев общества Двуречья (от храмовых и дворцовых работников до жрецов, градоправителей и царей), а также восстановить детали пышных пиров, которые были важной и неотъемлемой частью жизни социума (VIII, 1. Клочков И.С. «Пиры в литературе и искусстве Месопотамии»1). Исторический экскурс предлагает и А.В. Березина, автор главы о появлении традиции чаепития в Иране. Пришедший на смену попавшему под запрет вину и так и не прижившемуся кофе, чай стал частью национальной гастрономической культуры этой страны. Автор повествует о путях проникновения китайского чая на территорию Ирана начиная с конца XV в. и обретении им популярности среди местных жителей. Не вполне ясны пассажи об импорте чая из Индии, начавшемся, как косвенно следует из текста, ненамного позже импорта китайского продукта [с. 241], и индийском «многовековом опыте получения и обработки чайного листа» [с. 242], учитывая, что чайное производство в Индии наладили англичане и только к середине XIX в. К сожалению, именно эта информация лишена отсылок к источникам (II, 7. Березина А.В. «Чаепитие в Иране: китайский напиток из русского самовара»). Глава А.В. Громовой посвящена диете современных иранцев, находящейся под сильным влиянием западной культуры фастфуда, и усилиям официальных властей по популяризации здорового образа жизни путем возрождения, распространения и пропаганды традиционных иранских блюд, презентуемых как залог полезного питания (IV, 5. Громова А. В. «Кебаб против бургера: национальные и глобальные тенденции в иранской кухне»). Два текста рассказывают об употреблении «гастрономических» слов в персидском языке. Е.А. Гладкова предлагает подробнейший анализ глагола хотйап («есть, принимать пищу») (VI, 4. Гладкова Е.Л. «Специфика употребления глагола хотйап в современном персидском языке»). М.Г. Делинад разбирает фразеологические единицы персидского языка со словом пап (хлеб), которые, по его мнению,
1 Впервые этот текст был опубликован в 1999 г., в этой книге воспроизводится с разрешения родственников уже покойного автора.
являются «"копилками" информации о лингвокультуре иранского народа, отражают своеобразие его быта, аккумулируют его исторический опыт» (VII, 3. Делинад М.Г. «Хлеб как культурно-семантический компонент иранской фраземики»). Еще один текст посвящен уже не Ирану, но ираноязычной стране, как ее представляет автор, - Таджикистану, и одному из его главных национальных блюд - плову. На основе контент-анализа таджикских интернет-изданий, опросов, фокусированных интервью автор рассказывает о том, как это блюдо «приспосабливается» к новым жизненным реалиям и одновременно продолжает исполнять функцию хранителя старинных традиций, которые по-прежнему наполняют современную повседневность таджиков (I, 9. Хушкадамо-ва Х.О. «Таджикский плов как культурный феномен: традиции, этикет и их трансформации»).
Тема пиров, затронутая в тексте о Месопотамии, еще раз поднимается в грузинском сюжете С.А. Арутюнова. Он прослеживает эволюцию коллективного застолья, которое превратилось из сакрально-божественного действа, изначально подразумевавшего общение человека с Богом и процедуру жертвоприношения, в событие, имеющее «социально организующее символическое значение» [с. 436] (V, 1. Арутюнов С.А. «Кавказское застолье как социальный регулятор»). Схожий по смысловому содержанию армянский сюжет посвящен традиции производства хлеба. Авторы в мельчайших подробностях описывают процедуру выпечки лаваша в тонире, в которой задействовано много участников, в результате чего этот процесс становится «социальным действием, служащим важным средством поддержания общественных связей в сельской среде» [с. 524] (VII, 1. Арутюнов С. А., Мкртумян Ю.И. «Вершина хлебопечения - лаваш»)1.
На границе двух Азий - Центральной (Средней) и Южной -расположился Афганистан, который в разных классификациях попадает то в один, то в другой регион. Текст об этой стране посвящен законам и правилам гостеприимства, принятым у пуштунов -индоевропейской народности, составляющей большинство населения (V, 3. Лалетин Ю.П. «Кодекс пуштуна: все лучшее гостю!»).
1 Оба этих материала были опубликованы ранее (в 1999 г. и 2004 г. соответственно) и публикуются с разрешения Арутюнова С.А.
Географическим соседом Афганистана является Пакистан, занимающий северо-западную часть полуострова Индостан. Расположенная уже непосредственно в Южной Азии, эта страна тем не менее во многом тяготеет к средневосточному региону и находится под влиянием его кулинарных традиций. В этом отношении Пакистан представляет «хлебную цивилизацию», к которой глобально относятся Кавказ, Ближний и Средний Восток, хотя рисовые блюда (например, плов) там также распространены. Именно хлебу, его разновидностям и значению в культуре повседневности Пакистана посвящена глава Н.В. Мелехиной (VII, 2. Н.В. Мелехина «Хлеб в культуре Пакистана»).
Больше всего текстов (14) написано об Индии, самой большой стране Южной Азии. Главными действующими лицами двух разделов являются непосредственно продукты питания. В одном случае речь идет о соли, которая рассматривается через призму государственной, главным образом, колониальной британской политики. Жесткое налоговое законодательство, недоступность для местного населения самостоятельно добывать соль превратили этот продукт в символ национально-освободительной борьбы и многочисленных акций неповиновения, принявших форму соляных походов, первоначально инициированных Махатмой Ганди (IV, 3. Новосельцева М.Д. «Хороших налогов не бывает, или Как соль привела к коррозии Британской империи»). В другом сюжете повествуется о росголле, бенгальской сладости, представляющей собой шарики из домашнего сыра, сваренные в сиропе из сахарного тростника. В 2017 г. за право называться родиной этого блюда разгорелись споры на уровне правительств между двумя соседними штатами - Западной Бенгалией и Ориссой, который в итоге дошел до суда. Распутывая хитросплетения конфликта, автор восстановила историю создания знаменитой сладости, этапы ее превращения в пищевой бренд Бенгалии, а впоследствии и средство сохранения национальной идентичности, что было поставлено под сомнение неожиданно возникшими притязаниями соседней Ориссы (IV, 4. Прокофьева И.Т. «Жаркие бои за росголлу»).
В Индии конституция провозглашает не отделение религии от государства, а, напротив, требует от последнего равно уважительного отношения ко всем конфессиям. В результате религия играет огромную роль во всех сферах общественной и частной
жизни людей, а конфессиональная принадлежность является не маргинальным, а одним из существенных элементов самоидентификации практически любого жителя Индии, определяющим его поведение и диету в каждодневной жизни. Соответственно связанные с различными религиями пищевые ограничения, запреты и нарушения являются базовыми составляющими гастрономического культурного кода этой страны. Этой важной теме посвящены два текста. Н.А. Железнова рассказывает о джайнизме, в котором принцип ненасилия определяет и соответствующий подход к еде, поэтому процесс ее поглощения строго регламентирован с точки зрения состава (строгое вегетарианство, в том числе запрет на употребление корнеплодов), потребляемого объема (32 горсти), времени принятия (один раз в день), способа потребления (из сложенных вместе ладоней, в ритуально чистой одежде) (I, 6. Н.А. Железнова. «Еда как базовый элемент формирования идентичности в джайнской традиции»). Е.В. Волгина касается, напротив, нарушений религиозно-кастовых пищевых запретов со стороны видных представителей национально-освободительного движения и представителей первых поколений политической элиты независимой Индии. Автор отмечает курьезность ситуации: «...чем меньше индийский политический или общественный деятель был лоялен английским властям, тем большую вольность он демонстрировал в отношении индусских пищевых табу» [с. 217], и останавливается в шаге от возможного вывода о том, что проявляемая непокорность правителю вполне логично соотносилась с неповиновением местным традициям ограничительного характера. Это, в частности, могло свидетельствовать о высоком уровне усвоения и понимания европейских концепций личной свободы индийской вестернизированной элитой (II, 4. Волгина Е.В. «Чужой дом - свои правила: индусские пищевые запреты против западной цивилизации»).
Две работы посвящены процессам социокультурной адаптации представителей иноземных культур на южноазиатском субконтиненте. Один текст рассказывает о мусульманской моголь-ской кухне и появлении в ней значительного вегетарианского компонента под влиянием местных индусских кулинарных практик (II, 1. Ванина Е.Ю. «Могольская кухня: в империи и после»). В другом, наоборот, речь идет о включении британцами в местный
рецепт «супа» мясного компонента и появлении еще одной гибридной кухни - англо-индийской (II, 3. Сидорова С.Е. «Суп мал-лигатони: опыт гастрономической мимикрии»).
Несколько сюжетов рассматривают еду как маркер социальной стратификации, при этом вновь фиксируют диаметральные тенденции. Филимонова А. Л. повествует о потреблении вина мо-гольскими правителями, что было манифестацией их праведности, богоизбранности, проявлением «предельно тесной связи между ними и Богом» и позволяло «претендовать на роль лидеров глобальной мусульманской общины» [с. 291]. В такой интерпретации еда (вино) выступала как «социальное оружие, признак социальной исключительности, дающий возможность обретения политического ресурса» [с. 289] (III, 1. Филимонова А. Л. «Винное занятие: вино как часть культурного кода»). Напротив, в сикхском лангаре (трапезной в сикхской гурдваре), предлагающем пищу «любому человеку независимо от социального положения, возраста, пола, касты, вероисповедания» [с. 300], воплощается важная для сикхизма идея всеобщего равенства, тесно увязанная с концепцией добровольного и искупительного «служения Всевышнему и земным людям» [с. 301] (III, 2. А.В. Бочковская «Милосердие лангара: ритуальное служение в "трапезных гуру"»; III, 3. Хохло-ва Л.В. «Сикхский лангар - символ социального равенства (страницы истории)»).
О еде как этнодифференцирующем феномене рассказывает Бычкова А.А. в главе о племенах нага Северо-Восточной Индии, приписываемых им, но не подтверждаемых фактами, практиках каннибализма, их пищевых табу, обусловленных специфическими представлениями о связях человеческого и животного миров, составе диеты, диктуемым местными верованиями, традициями магии и т.д. (III, 5. Бычкова А.А. «Есть или не есть? Пищевые табу и символы как когнитивный компонент этничности»).
С.И. Рыжакова затронула тему праздничной еды. Ее сюжет посвящен одному из главных и древнейших общеиндийских праздников - Макара санакранти, который существует в различных региональных вариантах. Он связан с почитанием Солнца и окончанием сбора урожая. Его существенным элементом являются «трапеза и обмен пищей» [с. 322], основу которых составляют сельскохозяйственные культуры, собранные к этому моменту с
полей (III, 4. С.И. Рыжакова «Солнечная символика обрядовой пищи на празднике Макара санкранти»). В другом тексте она рассматривает связь между пищей духовной (музыкальное искусство Индии) и материальной (едой), показывает, как музыка отождествляется с едой через гастрономический дескриптивный лексикон, а также рассказывает о вкусовых предпочтениях и пищевых ограничениях / ритуалах представителей артистических кругов, выводя из тени еще один ракурс пищевой идентификации по принципу профессиональной принадлежности (VIII, 4. С.И. Рыжакова «Пища для музыкантов. Любопытные истории о том, как кухня связана с артистическим миром Индии»).
Философскую интерпретацию важного для индийской культуры санскритского термина раса, обозначающего вкус в обобщенном смысле слова («каково это») и используемого в качестве «основы классификации эмоций» [с. 462] и для обозначения «эстетического переживания», предлагает В.Г. Лысенко. В основе анализа представлений о вкусе двух индийских философских школ -вайшешики и буддизма абхидхармы - древние священные тексты (VI, 1. Лысенко В.Г. «Натурфилософия вкуса в Индии: вайшешика и буддизм»). Обращение к древности происходит и в сюжете, посвященном составу каждодневной диеты и ритуальной пищи у жителей городов Индской цивилизации (IV - сер. I тыс. до н.э.). Исследование построено на анализе разнотипных источников -находок археологических раскопок и текстов, которые разбираются, как с точки зрения содержательно-смыслового наполнения, так и лексического употребления слов, связанных с пищей, ее приготовлением и употреблением (VI, 2. Захарьин Б.А. «Соотнесенность пищевой, ритуальной и грамматической практик в Древней Индии»).
Из-за обилия текстов, посвященных Индии, именно она в книге оказалась представленной наиболее объемно и разносторонне. На примере этой страны понятно, сколь разнообразными могут быть подходы и ракурсы подачи материалов в рамках дисциплины Food Studies.
К Южной Азии относятся еще два текста, посвященные северо-восточной соседке Индии - Бангладеш. Продолжая тему кросс-культурных связей, Тюрина Е.П. переносит читателя на острова Туманного Альбиона в среду британских бангладешцев (вос-
точных бенгальцев), которые со второй половины XX в. прочно закрепились в английском ресторанном бизнесе, почти монопольно заняв сегмент под названием «индийская кухня». Если для британцев популярность ее блюд, по мнению автора - свидетельство высокого уровня их адаптивности ко всему иностранному, то для бенгальцев-бангладешцев, особенно эмигрантов во втором и третьем поколении - последняя ниточка, связывающая их со страной происхождения (II, 6. Е.П. Тюрина «Гастрономические привычки британских бангладешцев»). А.А. Немова от изобилия и изысков ресторанной кухни уводит читателя к проблемам голода, демографии и самообеспеченности Бангладеш собственными продуктами питания, остро стоявшими перед регионом на протяжении всего XX в. Она сравнивает голод в Бангладеш 1974 г. и кризисную продовольственную ситуацию летом 2017 г., когда удалось не без помощи мирового сообщества избежать фатальных последствий (IV, 2. Немова А.А. «Бангладеш: от голода к продовольственной безопасности?»).
Оценке состояния продовольственной безопасности в целом в Южной Азии посвящена глава Н. В. Галищевой. На основе анализа четырех групп показателей (наличие продуктов в стране, доступность продовольствия, стабильность продовольственного обеспечения, продовольственное потребление), темпов экономического развития, программ по борьбе с голодом и ряда других факторов по всем странам южноазиатского региона, автор приходит к неутешительному выводу о том, что «недоедание остается для них серьезным вызовом» [с. 372]. (IV, 1. Галищева Н.В. «Продовольственная безопасность и проблема голода в Южной Азии в 19902000-е годы»).
Не осталась без внимания и Юго-Восточная Азия. Одна глава книги посвящена заимствованиям в тагальском языке, государственном языке Филиппин. Автор искусно переплетает краткие исторические сведения о контактах Филиппин с Китаем (XXV вв.) и Испанией (XVI-XIX вв.) с анализом закрепившихся в местном языке китаизмов и испанизмов. При этом она отмечает, что около половины (80) китайских лексем в тагальском языке относятся к кулинарии [с. 484]. Из испанского же языка было усвоено несколько сотен гастрономических терминов [с. 486]. Кроме того, автор приводит примеры китайско-испанских слов-гибридов,
отражающих процессы смешения и усвоения филиппинцами иноземных пищевых практик (VI, 3. Бакланова Е.А. «Феномен рат\-1епа: китаизмы и испанизмы в тагальской кулинарной лексике»).
Наконец, вкус Дальнего Востока представлен Японией, Китаем и Кореей, которые наряду со странами Юго-Восточной Азии принадлежат, по мнению авторов монографии, к «рисовой цивилизации». Именно этому аспекту - рису как «универсальному ключевому коду не только гастрономической культуры японцев, но и концептуальной картины мира, в которой отражаются знания, опыт, нравственно-этические устои народа» [с. 553] - посвящена глава Н.Н. Изотовой. Автор рассказывает об истории появления риса в Японии, излагает мифы и легенды, связанные с этим событием, описывает местные религиозные праздники и фестивали риса и их значение, перечисляет основные рисовые блюда островов (VII, 4. Изотова Н.Н. «Рис как гастрономический код и базисный архетип японской культуры»). Т.М. Гуревич, коротко упомянув, что помимо риса основу рациона японцев составляют бобовые, останавливается на весьма разнохарактерных для небольшой главы сюжетах: 1) ритуалах приема пищи, в частности на традиции коллективных трапез, которые символизируют приоритет «социальных связей» над «индивидуальной независимостью» [с. 56); 2) пищевых заимствованиях из других культур в исторической ретроспективе; 3) высоком уровне контекстности японской гасти-ки, наполненной колоссальным количеством скрытых смыслов; 4) «эстетическом отношении к еде, оформлению блюд и трапез» [с. 60] (I, 1. Гуревич Т.М. «Гастика в японской культуре и языке»). Т.Б. Резникова разбирает отражение взаимопроникающих принципов и практик синтоизма, конфуцианства, буддизма и даосизма в составе, ритуале и вкусе японской трапезы, в частности на примере тя-кайсэки - «угощения, которое предлагается гостям перед подачей чая в полном чайном действе» [с. 64] (I, 2. Резникова Т.Б. «Синкретизм японской культуры и традиционная кухня»). Л.В. Никитина предлагает краткое изложение труда Сейдзи Есикавы «Нихон. Табэнорэкиситидзу» (Историческая карта питания Японии») 2002 г., которое представляет собой историко-этнографичес-кое исследование пищевых традиций Японии методом опроса местных жителей (I, 3. Никитина Л.В. «Съедобное / несъедобное: региональные особенности рациона питания японцев»). О.А. На-
ливайко повествует об иностранных влияниях на формирование пищевой культуры Страны восходящего солнца, о том, что даже «самые японские» [с. 225] блюда берут начало в глубине веков за границами островов, а сама кухня Японии проявила себя весьма восприимчивой к инородным воздействиям (II, 5. Наливайко О. А. «Гастрономическое любопытство японцев»). В целом все авторы глав, посвященных Японии, сходятся в том, что кухня Японии абсолютно уникальна с точки зрения ее состава, способов приготовления и подачи блюд, ритуалов употребления, вкусовых качеств и визуальной презентации. Вероятно, поэтому их коллективные усилия оказались направлены главным образом на выявление ее генезиса и определение факторов, повлиявших на появление столь самобытного явления.
Напротив, менее объемный китайский блок представлен очень разноплановыми сюжетами. В него входит текст о древней традиции употребления мяса собак в пищу и современных конфликтах вокруг нее, возникающих на фоне увеличения в мире числа защитников прав животных. Внутри же страны вопрос «есть или не есть» однозначно решается положительно, дискутируются лишь способы приготовления собачатины. Однако самому автору громкая критика в СМИ со стороны западного сообщества китайской гастрономической привычки позволила вывести на первый план этические проблемы, связанные с культурой еды (I, 4. Грачева Ю.А. «Употребление в пищу мяса собак в современном Китае: традиция и позиция общества»). Частично затронутая Грачевой тема лечебных свойств пищи в полной мере раскрывается в тексте Е.В. Берверс. Автор излагает представления древних китайцев об устройстве человеческого тела, сформированные в основном под влиянием идей даосизма, конфуцианства и буддизма, и способы его излечения с помощью целебных свойств потребляемых продуктов (I, 5. Берверс Е.В. «Еда и традиционная китайская медицина»). А местом изучения китайской гастики для Т.Б. Будаевой стали сцена и зрительный зал Пекинской оперы. Автор разбирает, как еда и посудная бутафория вписаны в регламентированные каноны театрального жанра цзинцзюй, и описывает старую и все еще живую традицию чаепития и поедания сладостей зрителями во время просмотра представления, для чего в китайских театрах традиционной постройки расставлялись столы и стулья (VIII, 2. Будае-
ва Т.Б. «Пекинская опера цзинцзюй. О напитках и еде в сюжетах, на сцене и зрительном зале»).
Автор двух связанных по смыслу текстов о корейской кухне основное внимание уделила процессам постепенного осознания местными жителями своих пищевых традиций как части национальной культуры и ее «символического выражения» [с. 151], преодоления «смущения» за свою кухню («слишком пахучую и неизысканную» [с. 148]) и, наконец, «гастроэкспансии» [с. 151], т.е. активному распространению ее за пределами полуострова и продвижению в мире в качестве выдающегося нематериального наследия человечества. Анализ этих процессов делается с опорой на теоретические разработки Б. Андерсона о «воображаемых сообществах». В частности, автор продуктивно предлагает рассматривать понятие «"национальной кухни" как определенный динамический социальный конструкт, зависящий не столько от кулинарных традиций и практик данного региона, сколько от понимания нацией себя, т.е. от чувства национального самосознания» [с. 153]. В этом контексте интересно проведенное ею сравнение между Северной и Южной Кореей. Хотя устремления обоих государств по популяризации местных блюд сходны, однако они зиждутся на разных идейных фундаментах, что привело к появлению двух официальных вариантов корейской кухни, а сама она регулярно используется в качестве объекта пропаганды (I, 10. Остерова М.Е. «Эволюция восприятия национальной кухни как отражение изменений национального самосознания (на примере Южной и Северной Кореи)», I, 11. «Олимпийские достижения корейской кухни»).
Объединяют восточные страны и континенты несколько «сквозных» с географической точки зрения сюжетов о движении еды (специй из Индии, через арабский Восток, в европейские страны с древних времен до XVIII в. (II, 2. Верещагин А.В., Подо-плелов С.А., Ханова А.А. «Острый вопрос: как специи стали движущей силой истории»)), людей (староверов-беспоповцев из Китая через Латинскую Америку в Россию, которые во время странствований, оставаясь неассимилированной группой, обогащали свой рацион блюдами приютивших их культур (II, 8. Гонобоблева С.Н., Шевнин И.Л. «Из Китая в Латинскую Америку: поваренная книга русских староверов»)), еды и людей вместе (арабских завоевателей и их кухни, которые укоренились на итальянском острове Сицилия
(II, 9. Фаис-Леутская О.Д. «Арабское наследие в традиционной кухне Сицилии»)).
Предложенный авторами исследовательский ракурс позволил объединить страны и народы рисово-хлебной цивилизации на основании, не предполагающем их иерархическое ранжирование или какие-либо другие формы взаимной дискриминации, высветить не только многообразие, но и заметное сходство пищевых традиций, а также акцентировать внимание на тех специфических формах и процессах глобализации и гибридизации культур, которые часто незаслуженно маргинализированы, но составляют сущность каждодневного существования людей.
В заключение важно сказать, что книга посвящена прекрасным людям, Марии Яковлевой и Алексею Липееву, молодым востоковедам, трагически погибшим в непальском землетрясении 2015 г.
