CC BY
116
ного общения, будучи фиксируемым и интерпретируемым благодаря ему во все новых и новых памятниках. Предание и общение в их неразрывной взаимосвязи являют собой, таким образом, два аспекта церковного единства — диахронный и синхронный, и формируют идентичность церковного сообщества. Определение богословия как науки о христианском предании (традиции) позволит, на наш взгляд, одновременно указать на значение этой науки для Церкви и утвердить ее академический статус, поскольку христианская традиция является феноменом, отрицать существование которого не может даже атеист или агностик (чего нельзя сказать о «Божественном Откровении»).
В заключение отметим, что дискуссионность некоторых тезисов работы П. Б. Михайлова лишь подчеркивает ее важность и актуальность на данном этапе развития отечественной науки. Без всякого сомнения, данная работа является значимым достижением современного российского богословия, и ее критическое осмысление может стать источником позитивного развития данной отрасли гуманитарного знания в нашей стране.
Г. Е. Захаров
Рец.: Фетисенко О. Л. «Гептастилисты»: Константин Леонтьев, его собеседники и ученики: (Идеи русского консерватизма в литературнохудожественных и публицистических практиках второй половины XIX — первой четверти XX века). СПб.: Издательство «Пушкинский Дом», 2012. 784 с., с ил.
В современной отечественной социогуманитарной науке очевидно недостаточное количество исследований, касающихся обширной тематической области, которую можно было бы обозначить словосочетанием «русская идентичность». Подобную лакуну во многом закрывает фундаментальная монография О. Л. Фетисенко. Обращение профессионального филолога к сфере на первый взгляд сугубо исторической — русскому пореформенному консерватизму — плодотворно уже хотя бы по той причине, что позволяет скорректировать и уточнить имеющиеся на сегодняшний день оценки в первую очередь литературных аспектов данного идейного направления, а также соответствующих таким аспектам движений русской мысли. Возможно, конечно, что достижение цели исследования — реконструкции леонтьевского учения об основах «новой восточной культуры» (гептастилизма) как целостного явления, характерного для русского консерватизма второй половины XIX в., а также описания на его примере взаимодействия консервативного дискурса с публицистикой и художественной литературой — перегружено избыточными исследовательскими задачами и чересчур громоздкой доказательной базой. Однако вместе с тем масштабный текстологический материал, богатая историография позволяют создать наиболее полный эффект погружения в исторические реалии рассматриваемой эпохи. Подробно проанализированный в исследовании гептастилизм Константина Леонтьева можно ис-
пользовать как метод кросскультурных исследований русского самосознания. В то же время разнообразный и содержательный текстологический материал не только способен стать уникальным источником информации об интеллектуальной культуре пореформенного времени, но и подвести к более фундаментальным выводам, представляющим методологический интерес. Повышенное в настоящий момент как в общественно-политическом, так и в научном дискурсах внимание к идентичности требует новых подходов к изучению этого феномена, его природы, исторической динамики и характерных особенностей.
Рассматривая книгу сквозь призму исторической антропологии, можно проследить истоки зарождения леонтьевского консерватизма.
Неслучайно новым этапом в развитии исторической науки, как и многих других гуманитарных дисциплин, в 60—90-е гг. прошедшего столетия стало обращение к антропологии и, как следствие, возникновение исторической антропологии. Но мало кому известно, что еще в середине XIX в. русский писатель и философ Константин Николаевич Леонтьев заложил основы русской исторической антропологии. Монография О. Л. Фетисенко убедительно демонстрирует наличие в его трудах такого целостного подхода к истории, воспринимаемой именно в антропологическом ключе. Переход от описания исторических событий, от истории цифр и объективных показателей к вопросу о том, как само событие переживалось современниками изнутри — в публицистике, письмах и дневниках, — очень важен для изучения национальной идентичности. В творчестве Леонтьева, впервые представленном в таком ракурсе, есть все признаки исторической антропологии. Это и междисциплинарность, и взаимопроникновение антропологии и социологии. Это и диалог между разными отраслями исторического знания. Это и пристальное внимание к межличностному и меж-групповому взаимодействию. Это, наконец, и взгляд на происходящие процессы с позиции их участников, изучение всех видов социальных практик, рутины и повседневности на всех уровнях и во всех проявлениях — от поведенческой культуры до культуры политической.
Автор сразу фокусирует внимание читателя именно на таком подходе к оценке истоков русского консерватизма: «Итак, нужно знать, что же именно охраняет охранитель. Ответ прост: конечно, национальные традиции, устои, основы, то, что соединяет, формирует нацию, образует своего род ее священное предание» (с. 6). Тут же вспоминается и леонтьевское определение охранителей как «людей порядка и преданий». Исследовательница показывает, как идеи творческого развития, аналитического осмысления происходящего придавали смысл жизни и деятельности не только Леонтьева, но и многих его современников и единомышленников. «Хотя охранение и есть охранение существующего, оно ненадежно без творчества», — отмечает Фетисенко (с. 10). Становление полного поисков и открытий интеллектуального пути мыслителя иллюстрируется в монографии заметками о только еще зарождавшихся в XIX в. взаимосвязях наук. Рассказывая о знакомстве своего героя с В. Ф. Одоевским, автор неслучайно употребляет понятие «аналитическая этнография». А футурологическая утопия «славяновосточной» цивилизации — гептастилизм, — по-видимому, вообще может быть названа своеобразным истоком отечественной исторической антропологии.
Исследовательница наглядно демонстрирует леонтьевский проектный подход как синтетический, использовавший взаимосвязи различных наук (социологии, этнографии, психологии). Автор показывает, что проектно Леонтьев мыслил еще с молодых лет. Первый его проект появился в конце 1850-х. Он был скромно подписан «лекарь Леонтьев» и остался погребенным во входящих бумагах Министерства народного просвещения. Лишь в 2006 г. эта записка была опубликована. В проекте подробно — с обоснованиями и доводами — говорилось о необходимости учреждения «учебницы естествознания в Крыму» (с. 22). Леонтьев апеллировал к новейшим на тот момент научным открытиям и называл Крым страной преимущественно «антропологической». Будучи внимательным читателем Карла Бэра, Леонтьев подчеркивал, что до сих пор ни в одном университете нет кафедры антропологии. Автор записки считал, что именно антропологии, только понимаемой широко, принадлежит будущее, и именно эта наука реализует предсказание Т. Н. Грановского о слиянии гуманитарных и естественных дисциплин. Леонтьев включал в состав антропологии анатомию, физиологию, этнографию, а также «рациональную психологию». «Антропология должна стать на рубеже наук духовных и естественных, не ей ли быть звеном всех факультетов? — Если на факультете естествоведения ей следует дать одно из первых мест как науке, одухотворяющей посредством эстетического символа фатализм праха, — то разве излишня она врачу, юристу и филологу? Время не ждет, антропологии надо спешить», — восклицал Леонтьев (с. 23).
Хорошо известно, что в XIX в., особенно в жестко подцензурный дореформенный период, публицистика и литературная критика фактически выполняли в России функции актуальной аналитической мысли. Фетисенко приводит слова В. В. Розанова, называвшего публицистику «самым естественным выражением времени», и замечает: «В конце XIX века публицистика заняла королевское место в литературе, поставив в подчиненное положение к себе решительно все остальные виды литературы» (с. 24). Особенно, как подчеркивает автор, указанная тенденция явственно ощущалась в творчестве Леонтьева. Обращают на себя внимание размышления Фетисенко об антропологически заостренной методологии публицистики. Публицист обращается к читателю вообще, его цель — убедить как можно большее количество людей. Леонтьеву же, показывает исследовательница, всегда желателен персонифицированный адресат, поэтому он так часто избирал форму письма. С писем к конкретному лицу начиналась даже теоретическая книга «Византизм и Славянство» (с. 24). Анализируя выводы и исторические подходы Леонтьева, представленные в этой книге, автор указывает на «почти математическое средство для определения возраста и падения государств». А разбирая статью «Русские, греки и юго-славяне», обращает внимание на предупреждения Леонтьева об опасностях панславизма — предупреждения, основанные на опыте национальной психологии (с. 25). Представленные в публицистике и письмах Леонтьева области исторического знания, по мысли Фе-тисенко, группировались в творчестве мыслителя вокруг понятия культура. Исследовательница отмечает: «Он требует от России, главной представительницы православного Востока, создания новой культуры, имеющей прийти на смену отжившей романо-германской, и верит, что она ее создает» (с. 26).
Построение и подбор материала в монографии уже сами по себе воссоздают картину цельности мировосприятия Леонтьева. Вклад мыслителя в русскую культуру автор монографии убедительно демонстрирует на примере леонтьев-ского автопортретирования. Редактируя и дополняя перевод А. А. Александровым статьи А. Портье д’Арка (А. Чернова) из «Nouvelle Revue» (1889), Константин Николаевич подытоживает оценку своего творчества в областях политической, общественной, философии истории и религии. Чем не новый «антропологический» подход к самому себе?
Леонтьев предвосхитил возникновение и пути дальнейшего развития некоторых современных гуманитарных дисциплин, а также направлений междисциплинарных исследований. Философ подчеркивал, что «психология, столь незрелая еще социология, эстетика приблизятся к точным наукам, и это произойдет так же естественно, как естественно совершается приложение идей реальных наук к исторической, психической жизни людей и общества». Леонтьев также был уверен в том, что именно русские мыслители дадут «сознательную постановку будущей социологии», предвидел он и появление научного направления под названием «социальная психология» (с. 26).
Леонтьев скрупулезно наблюдал и систематизировал через оптику новой культурной истории события, происходившие на дунайских перекрестках Европы XIX в. Специфика его взгляда заключалась в эффекте отстранения: Россия оценивалась мыслителем как бы со стороны — точно глазами дунайских народов. Так, исследовательница указывает на основной интерес Леонтьева во второй половине 1860-х гг. — «постичь во всей широте историческое призвание России». И помогала ему в этом как раз географическая удаленность от объекта познания: «Вдали от отчизны, — писал Леонтьев, — я лучше вижу ее и выше ценю» (с. 57). Автор отмечает, что, находясь на Востоке — в этом «живом этнографическом музее», — мыслитель наблюдал и исследовал «все хорошие и дурные плоды, не исключая даже манеры принимать и угощать гостей» (с. 59). Фетисенко отмечает, что писатель начинал по-новому видеть свою родину, постоянно слыша от греков и славян о том, что в России еще осталось церковное благочестие: «там монастыри многолюдны», видно, «этот неизмеримый край» «Бог сохранил для нашего спасения» (с. 59). Леонтьев в тот период своей жизни объяснял высокое положение России в мире своеобразием и пышностью ее составных частей. Он был убежден, что славяно-русская культура одна только в силах изменить историю, что Россия, выработав такую своеобразную культуру, со временем сумеет обновить и стареющий мир. В его статье «Грамотность и народность», напечатанной в журнальном варианте, от лица чехов говорилось: «Русские обязаны не только для себя, но и для всех нас сохранить свою физиономию и даже стараться создать новое русское или славянское из данных им свыше начал». А с Европой, считал Леонтьев, следует жить в мире, но вместе с тем в культурном отчуждении (с. 59).
Антропологический подход помогает современному исследователю увидеть закономерности поведения человека в других культурах, в мире чужих понятий и ценностных категорий. Опыт такого своеобразного кросс-культурного наблюдения представлен в книге. Автор указывает, что Леонтьев испытывал большой
интерес ко всему внешнему — начиная уже с облика самого человека. Он понимал, «что в самых внешних формах быта выражается дух народа и времени, что привычки, вкусы, моды — все это вовсе не внешность одна, а неизбежное выражение глубочайших внутренних потребностей» (с. 80).
Для вызванных монографией размышлений о новом антропологическом подходе важна и история обретения Леонтьевым как личной духовной, так и гражданской зрелости. «Я уже с 1862 года (30 лет), — вспоминал он, — отступился с ужасом от либерализма, которому поклонялся 18 лет под влиянием Ж. Зан-да, Белинского, Тургенева и т.д. — Поклонялся его сердечным и благородным сторонам — не понимая еще (до 28—29 лет) ни глубокой антигосударственности его, ни прозаических последствий того смешения, без которого либерализм не может быть практикуем» (с. 54, сноска).
Рассматривая две крупные работы Леонтьева — «Византизм и Славянство» и «Русские, греки и юго-славяне», — автор отмечает знаменательность для судьбы мыслителя совпадения по времени двух событий — обретения им глубокой личной веры, а также трагической кульминации церковной распри между греками и болгарами. «Убедившись в том, что цели болгар вовсе не церковные, дипломат и публицист начал колебаться в своей слепой и пламенной вере в Славянство, а заодно стал сильно разочаровываться и в наших внутренних русских либеральных преуспеяниях», — пишет Фетисенко (с. 66). Автор показывает, как греко-болгарский конфликт подвел Леонтьева к необходимости выбора между национальными племенными сочувствиями, единением славянской любви, государственным и церковным. Его приоритетом стало единство Церкви, обусловленное верностью ее канонам. Можно согласиться с автором в том, что лишь целостное представление о личном выборе мыслителя, развернутое во времени, помогает сформировать наиболее объективное представление об охраняемых им ценностях. И если снова вернуться к высказанному выше замечанию об исключительной ценности исследования для поиска инструментария постижения национальной идентичности, то, как представляется, Фетисенко удалось — на материале интеллектуальных исканий ее героя — довольно близко подойти к его описанию. Разумеется, подобные выводы делаются на основании тщательно подобранных высказываний самого Леонтьева. В данном контексте можно, например, привести одно из них: «Истинно национальная политика должна поддерживать не голое племя, а те духовные начала, которые связаны с его силой и славой. Политика православного духа должна быть предпочтена политике славянской плоти» (с. 66).
В книге обстоятельно излагается история создания, наверное, главной книги Леонтьева — «Византизм и Славянство». Поначалу мыслитель записал уже сформировавшуюся в его представлениях теорию прогресса и развития, а потом появились главы о византизме и славянстве, а также публицистические болгарские главы. Подобно «Византизму и Славянству», статья «Русские, греки и юго-славяне» стала синтезом политического анализа и теоретических размышлений. В этой статье Леонтьев стремился познать «вековую устойчивость бытового типа, общего духа» (с. 69) разных народов, вычислить их предопределенные этнопсихологические особенности: «Пределы политических колебаний, возмож-
ные для одной и той же нации, — писал он, — и обусловливаются внутренним строем этой нации, ее вероисповеданием, ее преданиями и даже вкусами, ее социальным устройством, которое кладет свою глубокую печать на личный тип или психический строй самих граждан» (с. 69). Но для познавательных практик в описанном ключе явно недостаточно лишь этнографических очерков и актуальной политической аналитики. Нужен новый синтетический жанр, который Леонтьев и предлагал в своих статьях буквально с «Грамотности и народности». Так складывалась леонтьевская программа «нового созидания», то есть синтеза религиозных, политических, юридических, философских, бытовых, художественных и экономических идей, или гептастилизм.
Изыскания Фетисенко в области этого специфического, в прямом смысле этого слова глубоко личного и персонально предопределенного учения Леонтьева дают возможность совершенно иначе взглянуть на русский консерватизм, оценить природу и креативный потенциал этой идеологии. Подобную исследовательскую задачу автор ставит уже в самом начале исследования: «Наш русский консерватизм отличается от западных его ветвей, держащихся на политической практике и рефлексии. Круг основных идей русского консерватизма определяется формулой, предложенной еще гр. С. С. Уваровым “православие— самодержавие-народность”, претерпевшей с течением времени ряд трансформаций — как в официозную, так и в более творческую сторону (например, у славянофилов). С русским консерватизмом связана и деятельность К. Н. Леонтьева». В частности, исследовательница считает перспективным анализ именно политического направления леонтьевского мировоззрения, по собственному определению мыслителя, «прогрессивно-охранительное и проектное» (с. 6). С содержательной же точки зрения это направление как раз и выводит напрямую на проблему русской идентичности в ее консервативном прочтении. Так, считает автор, своей жизненной задачей Леонтьев называл проповедь новой восточной культуры. Культуры своеобразной и антитетичной современному ему западному мировоззрению. Своими прямыми предшественниками Леонтьев считал старших славянофилов и Н. Я. Данилевского. Антропологические взгляды мыслителя на проблему «своеобразия» оформились к концу 1860-х гг. К этому времени он глубоко изучил византийскую культуру Афона, а также быт христианского и мусульманского Востока.
В антропологическом ключе следует рассматривать и требования Константина Николаевича к публицистике, понимавшейся им в качестве рода научной (прогностической) деятельности и в то же время как пророчество (здесь он близок Владимиру Соловьеву). В книге приведен целый ряд леонтьевских пророчеств. Например, о китайцах — во фрагменте, исключенном при издании сборника «Восток, Россия и Славянство» из статьи 1880 г.: «Будущее принадлежит им, если славяне не перестанут все так же умильно и глупо служить общеевропейским гражданским богам» (с. 29).
Терминология и представления широко заимствовались Леонтьевым из математики, естественных наук и медицины. Обращался мыслитель и к социальной психологии. Его интересовали историческая психология, национальная психология, психология восприятия и творчества, тайны человеческой памяти.
Подобные интересы системно проиллюстрированы автором. Например, такими лексическими «зарисовками» и выражениями, часто использовавшимися самим Леонтьевым, как «психическая жизнь общества», «психологические законы творчества», «психический строй представителей определенной нации», «психический тип», «психический характер», «вековая устойчивость бытового типа, общего духа, который меняется медленно», «психический характер нации», «психологические ресурсы нации», «психические запасы общества», «исторически приобретенные душевные навыки» и т.д. (с. 49).
И, конечно, самое пристальное внимание исследовательница уделяет леон-тьевскому гептастилизму — русским истокам исторической антропологии. Автор досконально показывает наполненность этого понятия. Гептастилизм (или седмистолпие; другие самоопределения — анатолизм, восточничество, учение о своеобразии) — это учение, охватывающее все сферы жизни, от бытовой до религиозной (с. 123). Эти свои «7 столпов» культуры (они названы Леонтьевым отвлеченными идеями) — религиозную, философскую, политическую, юридическую, экономическую, бытовую, художественную идеи — он разбирает в «Письмах о Восточных делах». Названные идеи существуют в любой культуре, но у Леонтьева они получают новое смысловое наполнение. Срединным столпом (соответственно, восьмым — вне общего счета стоящим, скрепляющим или несущим на себе всю остальную конструкцию) Леонтьев в записке, адресованной Я. А. Денисову, называет самодержавие (с. 84). «Самодержавие, по-нашему, есть не самая лучшая только форма правления, прямое воплощение строя нашей души в государственной и политической жизни», — утверждал Леонтьев (с. 9). «Необходимо хранить могущество Самодержавной власти. Предания монархические священны — характеризует мыслитель политические идеи гептастилизма (с. 86). В этом смысле можно сказать, что Леонтьев отталкивался в том числе и от духовно-историософской традиции, воплотившейся в трудах многих деятелей Русской церкви начиная со старца Филофея и заканчивая современником мыслителя — святителем Филаретом (Дроздовым), в трудах которого много говорилось об уникальности русского самодержавия как нашего церковногосударственного, самобытно-русского общественного устройства, содействующего своим гражданам в достижении Царства небесного.
Таким образом, «Гептастилисты» — это ценный исследовательский, методологический и историософский компендиум, позволяющий обрести точку фокуса на идейную жизнь пореформенной России и по-новому оценить концептуальный потенциал русского консерватизма. Работа доказывает исключительную ценность междисциплинарных исследований. Предъявленные автором литературно-художественные и публицистические практики — писательская рутина, повседневность, поведенческая культура — с позиций исторической антропологии являются самоценным историческим материалом, помогающим не только адекватнее воспринять нюансы культурной ситуации эпохи, но и вывести ее изучение на качественно иной уровень.
С. В. Чесноков
