CC BY
34О.Ч. Реут, Т.П. Тетеревлева
РЕПРЕЗЕНТАЦИИ ПЕРЕСТРОЙКИ В ПРОТЕСТНОМ ДИСКУРСЕ РОССИЙСКОГО СЕГМЕНТА ИНТЕРНЕТА
Актуальные репрезентации позднесоветского развертываются во времени и отличаются определенной преемственностью, но едва ли правильно рассматривать их как строго упорядоченное движение идей. Однажды предложенная интерпретация, закрепленная в репрезентационных маркерах, не обязательно в дальнейшем будет воспроизводиться и развиваться. Попытки же субъектов политики опереться на те или иные установки прошлого не всегда указывают на осмысленную рецепцию предшествующих идейных положений в результате критического изучения оригинальных текстов. Нередко оценки основываются на обобщенных представлениях, почерпнутых из разных источников.
В сегодняшней России интернет-ресурсы все чаще становятся для поколения тех, кто родился в 1985-1990 гг., главным источником знаний о «совке», гласности и перестройке, принимая на себя решающую роль в формировании массового исторического сознания. Очевидно, что воздействие медиа на изучающих позднесовет-ский период начинается во все более раннем возрасте, на этапе становления личности. Мультипликационные фильмы оказываются примерами наиболее раннего влияния на формирование представлений о советском. Адаптированные к указанному возрасту, по необходимости утрированные образы и суждения способствуют не только созданию развлекательных и ситуационно модернизированных «картинок» в историческом антураже, но и ориентации на кол-лажное, а порой и коллажно-игровое прочтение продуцируемых медиатекстов. И это неудивительно, если анализировать историче-
ское медиаобразование как звено, связующее систему образования и медиакультуру. Однако определенное отношение к прошлому, его восприятие, детские оценки вполне способны сохранять свое влияние и по мере взросления человека, если элемент «образование с помощью медиа» не дополняется обучением посредством медиа. Вне сомнений, важнейшим аспектом исследуемых процессов выступает интерактивность обучающихся по отношению к себе и другим, к самим медиа, посредством которых познается природа сообщения и коммуникации как таковой.
При этом история естественным образом превращается в один из элементов новой медийной культуры, что обусловливает качественные изменения, прежде всего, в способах и формах репрезентации исторического знания и специфике его интерпретации. Академическая «good history» (научно выверенная интерпретация прошлого) признается в беспомощности «перед кнопкой клавиатуры, которую любому подростку стоит лишь нажать, чтобы почувствовать себя всезнайкой» [Нарышкин, 2012, с. 10] и безнадежно проигрывает ме-диатизированной «exciting history» (эмоционально окрашенной публичной истории). Среди механизмов репрезентации прошлого на первый план выходят такие, как акцент на нарушениях норм, стремление развенчать миф, конфликтизация и развлекательность. Медиатизация сравнительно недавней истории превращает обучающегося в зависимого от контента потребителя исторической информации, вкусы и запросы которого отражают первые страницы результатов интернет-поиска.
Усложнение современных информационно-коммуникационных процессов и интернетизация исследовательских практик ставят новые эпистемологические проблемы перед источниковедческой составляющей научного поиска и формулируют новые вызовы для исторического медиаобразования. Ведь идея системы исторических источников как проекции, помогающей осознать объективность, причинность и объяснимость событий прошлого, начинает размываться, а отход от источниковедческой «нормы» перестает рассматриваться как некий временный медиатизирован-ный эксперимент. Возможности и специфика процессов формирования исторического знания в интернет-пространстве - тема достаточно новая в исследовательском плане.
С учетом этих обстоятельств особый интерес представляет вопрос о построении репрезентационной картины прошлого и возможностей изучения ее особенностей. Каковы инструменты прямого или косвенного воздействия на способы, методы и формы
репрезентации позднесоветского прошлого в российском сегменте Интернета, в той части виртуального пространства современной России, контент которой создается самими пользователями?
Изучение репрезентаций: Теоретический аспект
Репрезентация означает «представленность», «отображение». То обстоятельство, что репрезентации могут рассматриваться как самостоятельные проекции, а не точные или искаженные копии репрезентируемых объектов, автоматически актуализирует проблему противостояния репрезентации и исторического знания, репрезентации и исторической информации или сведений исторического характера. Поэтому в преимущественно описательных исследованиях выделяются два подхода: изучение структур репрезентации и изучение динамики репрезентации. Первый подход вольно или невольно концентрируется на субъективном описании имеющегося исследовательского опыта, а предлагаемые интерпретации выделяемых структур нацелены на изучение способов осмысления прошлого. При этом осуществляется индивидуализация объектов описания, которые не воспринимаются как стандартизированные, что тем не менее не исключает применения, например, математических методов. Суть такого подхода заключается в получении и воспроизведении части субъективных представлений об истории в схемах, переменных и числовых данных. Второй подход ориентируется на изучение возникновения, формирования и развития репрезентаций, их процессуального и динамического аспектов. В центре анализа находится фиксация стимулов, определяющих изменение познавательных и интерпретационных процессов. Главное затруднение при этом заключается в том, что на возникновение репрезентаций влияет слишком большое количество разного рода обстоятельств, и довольно часто невозможно однозначно выделить воздействие каждого из них. Открытым остается и вопрос о том, с чего начинается формирование репрезентаций.
Изучение репрезентаций позднесоветского как политического неразрывно связано с анализом образов власти - совокупности представлений о легитимности как форме оправдания и поддержания властно-общественных взаимодействий. Признание права на руководство значимо не только само по себе, но и в сугубо процедурном отношении - для выработки стандартов власти как символического посредника, способного обеспечить взаимное выполне-
ние обязательств всех участников политических процессов. Ведь если легальность есть юридическое бытие власти, то определенный, исторически сложившийся порядок приобретения согласия между властными структурами и гражданами описывается категориями легитимности. Доверие и оправдание власти способствуют утверждению правомерности существования политических институтов, признанию справедливости выдвигаемых ими целей.
Акты репрезентаций понимаются как символические, поскольку анализ практик осуществляется посредством образных, метафорических, интеллектуальных и, конечно, поведенческих инструментов соответствующей исторической эпохи. «Практики конституируют и воспроизводят идентичности» [Волков, Хархор-дин, 2008, с. 22] и в указанном смысле раскрывают особенности властно-общественного существования. Именно в таких условиях формулируются идеи и концепты, последующее выражение которых обретает конкретные способы и характерные черты, образуя совокупность символических слоев репрезентационной картины прошлого.
Возвращаясь, однако, к вопросу, с чего начинается формирование репрезентаций, целесообразно указать на неоднозначное влияние организации знания и, следовательно, способов репрезентации на властно-общественные отношения. Ключевым моментом здесь выступает анализ исторического контекста репрезентации. Культивируя многомерное восприятие сложно организованного мира, историческое знание вносит свой вклад в создание пространства для публичных высказываний и действий. Оно определяет, с учетом установленных исходных посылок, контуры моделей поведения индивидов, социальных групп, государств и объясняет происходившее в прошлом. Такого рода определения и объяснения состоят в изложении того, как скрепляются между собой неоднозначно структурируемые последовательности, взаимоизменяющиеся в определенном историческом окружении. В указанном смысле организация знания соучаствует в создании того публичного мира, который в идеале вовлекает каждого в процесс обсуждения общих для всех вопросов, имеющий социально значимые последствия. Историческая наука занимается в первую очередь смыслами, которые вполне могут противопоставляться информации, и поскольку одним из свойств смыслов выступает открытость для интерпретаций, приоритетная задача заключается не в том, чтобы определить и последовательно исчерпать свои объекты изучения; напротив, сформировать обстоятельства, когда результаты будут выступать объектом реинтерпретации.
С. Холл выделил основные направления, позволившие редуцировать многообразие подходов в решении проблемы возникновения репрезентационной картины до трех основных моделей [Hall, 1997, p. 24-26]. Первый, рефлексивный (миметический) подход исходит из того, что воссоздаваемое с помощью репрезентации значение непосредственно связано с отображаемыми событиями, объектами, феноменами или идеями, существующими в реальном мире, а язык (как и любая система знаков) играет лишь роль своеобразного зеркала, отражающего это значение. Данный подход предполагает, что объекты репрезентации не обладают смыслом сами по себе, он порождается в процессе коммуникации, кодирования и декодирования текстов и зависит от исторического контекста.
Производство сообщений, их циркуляция, потребление и затем воспроизводство образуют единый цикл. В этот процесс включаются уже существующие идеологические позиции и наличные знания, которые могут извлекаться из общественного мнения, из политических документов, из источников. Иными словами, то, что становится главным объектом передачи, существует на докоммуникативной стадии в дискурсивно оформленном виде. Аудитория, таким образом, оказывается и получателем сообщения, и его источником - средой, из которой черпаются идеологические клише, знания, мнения и речевые штампы. Такой подход передает один из важных аспектов репрезентации - ее связь с реальным миром, но «бессилен объяснить возможность различных репрезентаций одного и того же явления» [Саморукова, 2013].
Второй подход - интенциональный. Он предполагает, что смысл, способы, методы и формы любой репрезентации целиком задаются ее автором. Он отражает активную роль субъекта репрезентации, но в принципе не может объяснить, почему заложенные в нее смыслы могут восприниматься и разделяться другими людьми, ведь любая коммуникация подразумевает не только автора, но и реципиента. В указанном понимании, даже оперируя одним и тем же материалом, участники построения репрезентационной картины сохраняют постоянную асимметрию между кодами «источника» и кодами «получателя» сообщений «в момент трансформации "в" и "из" дискурсивной формы» [Усманова, 2001].
Третий, конструктивистский подход делает акцент на социальном характере репрезентации, смысл которой не является ни механическим отражением объектов, ни достоянием индивидуального автора, - он каждый раз заново конструируется и реконст-
руируется в процессе коммуникации, непосредственно отражая ее исторически детерминированный контекст. Историческое знание априорно дискурсивно, поскольку получаемая информация многократно опосредована. Ее однозначная интерпретация возможна только в обстоятельствах, когда идеологические или ценностные значения уже настолько закрепились в массовом сознании, что не осознаются.
Последний подход фактически означает отказ от идеала прозрачной коммуникации, на котором основывалось большинство теорий эффективности массмедиа начиная с 1930-х годов. Это обусловлено как особенностями самих новых медиа, так и тем, что артикуляция в рамках определенных систем формирования высказываний и последующая организация нарративов, метафор и образов формируют своеобразный репертуар смыслов, к которым апеллируют участники дискурса. В результате разные интерпретации и репрезентации, с одной стороны, соперничают, с другой -могут весьма причудливо синтезироваться и комбинироваться друг с другом [см.: Малинова, 2009, с. 5-26].
Вместе с тем для адекватного понимания специфики формирования репрезентаций необходимо их контекстуальное изучение в ряду других факторов, определяющих социокультурное бытование любого явления или артефакта. Данный подход нашел, в частности, отражение в концепции «контура культуры» (circuit of culture) [см.: Doing cultural studies, 1997], с точки зрения которой репрезентация является лишь одним звеном в цепочке формирующих дискурсивное значение параметров, куда входят также: идентичность; производство (специфика выработки информации, а также факторы, определяющие или оказывающие влияние на этот процесс); потребление (особенности восприятия / декодирования информации определенной аудиторией); регуляция (набор социетальных норм, правил и предписаний, задающих границы значимости, приемлемости и допустимости, а также маркирующих общие наборы ценностей). Каждое из названных звеньев оказывает влияние на формирование репрезентаций, которые в конечном итоге выступают как сложные социокультурные конструкции, не только отражающие формирование, переопределение и перераспределение ключевых понятий и ценностей, но и активно участвующие в этих процессах. Именно с такой точки зрения в контексте рассматриваемого нами материала особый интерес представляет специфика взаимодействия репрезентации и идентичности [Бурдье, 2002].
Переопределение идентичности
Гласность и перестройка открыли эпоху стремительных перемен в идеологической сфере. Они имели множество важных последствий и, прежде всего, - оказались фактором радикальной трансформации общества, положившей конец существовавшему политическому режиму. Первоначально «гласность» предполагала «откровенное» обсуждение проблем, затруднявших развитие социализма. С провозглашением в 1987 г. курса на «перестройку», подразумевавшего уже исправление недостатков социалистического общества, круг тем, разрешенных для критического осмысления, стал стремительно расширяться. Одним из аспектов перемен в общественном сознании, вызванных политикой гласности, стал процесс переопределения коллективной идентичности. Очевидная либерализация режима и постепенное расширение границ дозволенного для публичных высказываний, планы экономических, а затем и политических реформ, поток медиасообщений о прежде запретных страницах истории ХХ столетия и, наконец, -первые национальные конфликты, обозначившие хрупкость декларированного единства советского народа, - все эти обстоятельства «побуждали к переосмыслению устоявшихся представлений о политическом и культурном сообществе (или сообществах)», объединенных границами Советского государства [Малинова, 2011, с. 112; см. также: Малинова, 2009, с. 141-182]. Изменения касались в первую очередь представлений о Нас в проекциях времени и пространства. Однако динамика восприятия Значимого Другого также имела существенное значение для дискурсивного переопределения коллективной идентичности. По мере того, как каркас идеологических установок, задававших стандарты публичных дискурсов, менялся, постепенно утрачивая свои «нормализа-торские» функции, образы Европы становились более «разноцветными» и обнаруживали черты не только различий, но и сходств.
Представляется обоснованным тезис о том, что для Советского Союза, а затем и новой России Европа как квинтэссенция «западности» выступает в качестве Значимого Другого, по отношению к которому определяется и переопределяется собственная идентичность. Споры об отношении к этому Другому остаются важным условием конструирования современной политической идентичности и фактором структурирования политического спектра. Однако параметры среды, в которой происходят производст-
во, обращение и соперничество идей, для развития общественно-политической мысли в позднесоветский период и в первое десятилетие XXI в. имеют разную значимость.
Важно отметить, что начало процессу переопределения Европы было положено изменениями в дискурсе власти. Концепция «нового мышления», заявленная М.С. Горбачёвым в 1987 г., предлагала новые принципы взаимоотношений с Западом. Традиционным элементом канона советской идеологии был принцип «мирного сосуществования государств с различным общественным строем». Считалось, что этот принцип не отменяет классовой борьбы двух систем, а лишь исключает войну как средство такой борьбы - особенно опасное в эпоху ядерного противостояния. Новацией Горбачёва было дополнение догмата о мирном сосуществовании принципом подчинения «классовых ценностей общечеловеческим», что должно было открывать перспективы для нового международного порядка, основанного на общих ценностях. Концепция «нового мышления» отличалась двойственностью: она вовсе не предполагала отказа от классовой борьбы, однако позволяла находить «общечеловеческие» аспекты в том, что прежде клеймилось как «буржуазное» [Малинова, 2011, с. 112]. После 1987 г. репертуар официального словоупотребления пополнился такими понятиями, как «парламентаризм», «разделение властей», «правовое государство», «права человека» и др. Стала меняться и тональность медиапотока о «жизни Европы».
Вместе с тем «западнические» устремления власти не всем оказались по вкусу, и по мере того как официальные установки теряли силу обязательности, на страницах «перестроечных» изданий закипала полемика между новыми «западниками» и «почвенниками». На протяжении пяти перестроечных лет властно-публичный дискурс заметно эволюционировал: сначала предметом дискуссий были пути повышения эффективности социалистической экономики, позже впрямую заговорили о рынке и частной собственности; после 1989 г. появилась свобода для высказываний в духе русского национализма - и реакция на них.
В связи с этим анализировать тему «цивилизационной идентичности России» во время перестройки и на современном этапе развития протестного движения в логике постепенной эволюции дискурса представляется не в полной мере обоснованным. Интернетизация российской политики, развитие новых медиа и связанной с ними сложно организуемой интерактивной коммуникации
сформировали качественно иные условия актуализации вопроса соотнесения с Европой и с Западом в целом.
По мере постепенного размывания националистической картины мира, интерпретирующей человечество как совокупность народов-наций, каждый из которых имеет свой особый характер и судьбу, и утверждающей «национальность» в качестве основного принципа легитимации политических границ [Малинова, 2010, с. 90-91], рассматриваемая актуализация приобретает новое содержание. В рамках дискурса об отношении России к Европе формируются новые элементы представлений о российской политической идентичности. Развитие этого дискурса, первоначально определявшееся соперничеством двух полюсов, представлявших Россию как тоже-Европу или не-Европу, характеризуется критическим осмыслением перспектив освоения европейского опыта для внутриполитических целей. Противостояние соперничающих интерпретаций происходит не только в контексте дискурсивного конструирования политической идентичности по отношению к Значимому Другому, но и с целью понимания системы координат, в которых формируется и развивается пространство российской публичной политики.
При этом принципы, в соответствии с которыми строятся правила высказывания о европейскости, не остаются неизменными. Многократно модифицируется контекстуальное обрамление спора, ведь к началу XXI в. и Россия и Европа стали совершенно иными, нежели 30, а тем более 100 лет назад. Изменилось не только место России в мире и по отношению к Европе - изменились и мир и Европа. Проблема переосмысления собственной идентичности в условиях изменяющегося миропорядка стоит перед Европой не в меньшей степени, чем перед трансформирующимся российским обществом. Более того, изменяются модели артикуляции и сама информационно-коммуникационная среда, которые более не ориентируются на казавшуюся привычной колею, по которой текут рассматриваемые дискуссии.
Формирование протестного движения и соответствующих линий расколов между властью и оппозицией, которые начали интенсивно проявляться с декабря 2011 г., было слабо связано с традиционными способами членения политического пространства между либералами-прогрессистами и консерваторами-почвенниками, даже между правыми и левыми. Протест объединил носителей разных убеждений, что делает актуальной задачу уточнения наличной системы политических различий. В современной России возникают и ис-
чезают новые точки политизации публичного пространства. Политические идентичности становятся более сложными и менее ясными. Очевидно, появляется запрос на систему ключевых означающих, которая описывала бы европейскость / западность уже не столько как линии мировоззренческих расколов, сколько в качестве концептов, характеризующих переформатирование публичной сферы. Отчасти это связано с тем, что внутренняя консолидация оппозиции на основе выработки ключевых точек, стягивающих дискурс европейскости, предельно затруднена. В языке протеста крайне мало нормативных означающих, что, по справедливому замечанию А. Девяткова и А. Макарычева, отличает его от аналогичных движений в Центральной и Восточной Европе, где «лозунги демократии, прав человека и "возвращения в Европу" были доминирующими» [Девятков, Мака-рычев, 2012, с. 11].
Репрезентации перестройки
Рассматриваемый протестный дискурс в российском сегменте Интернета целесообразно анализировать как совокупность текстов, создаваемых для коммуникации в сфере гражданско-политической деятельности, направленной на уточнение пределов и способов репрезентации позднесоветского в публично-политических пространствах. Представляется правильным говорить не об одном, неделимом и монолитном дискурсе, а о совокупности дискурсов, поскольку сам протест выступает как совокупность массовых акций гражданского недовольства, реакции на них государства и их результатов, которые могут заключаться в изменении состава и характера деятельности социальных институтов.
Произошедший в годы перестройки отказ от мифологизированного «морально-политического единства советского народа» естественным образом обострил межгрупповые конфликты, которые в институциональных категориях «формальной демократии» описывались лекалами обязательно возникающего плюрализма. Последующее смещение ценностных ориентаций в направлении отказа от уличной революционности определило основной подход к изучению тех изменений, которым оказались подвержены широкие слои населения в новой России. Трактовка перемен в этой системе ценностей базировалась исключительно на двух тезисах. Во-первых, предполагалось, что общественные приоритеты формируются по принципу «нехватки»: граждане придают большую ценность тому, чего в обще-
стве относительно мало (например, стабильности или перемен). Во-вторых, подразумевалось, что личные ценностные ориентации и приоритеты определяются условиями социализации. Сочетание этих двух посылок создавало общую теоретическую модель формирования ценностных установок.
Актуализация смысловой пары «легитимность - честность» в протестном дискурсе 2011-2012 гг. хорошо вписывается в эту модель. Важно отметить, что сама по себе честность не является одним из системных принципов выборов как формы непосредственной демократии. К таковым относятся принципы всеобщности, равенства, состязательности, непосредственности, периодичности, тайного голосования и общественного контроля. Как общественно-политический институт, выборы не могут быть более или менее честными - таковыми их делают более или менее честные избиратели и наблюдатели. Самими участниками протеста качество честности отождествлялось прежде всего с исключением фальсификаций только на последних четырех этапах выборов: при голосовании, подсчете голосов, установлении результатов голосования и определении результатов выборов.
На наш взгляд, это объясняется тем, что избиратели - интернет-пользователи, как и все общество, не имеют зрелого опыта политической конкуренции, но демонстрируют стойкий, выработанный именно в результате негативного осмысления итогов и последствий перестройки иммунитет и понимание того, какие средства и методы могут быть использованы российскими политиками для получения или удержания власти. Широкое распространение специфичных практик голосования - по открепительным удостоверениям, дополнительным спискам и при непрерывных производствах - наряду с так называемыми «каруселями» (обменом чистых бюллетеней для голосования на заранее заполненные) заметно снизили уровень доверия к избирательным практикам.
Собственно цикл политического протеста, его формы, сила и длительность определяются как ресурсами протестного движения -прежде всего, массовостью и коммуникационным потенциалом, - так и набором аналогичных ресурсов у противостоящих ему сил. Можно предположить, что многие индивиды в той или иной степени не удовлетворены политикой государства, однако, сознавая угрозу репрессий, воздерживаются от массовых ненасильственных (порой называемых «бархатными») протестов до тех пор, пока не почувствуют, что сильнее режима. Мотивация к критическому переосмыслению сложившегося властвования тождественна той, которая сформи-
ровалась при оценке опыта Советской власти, осуществлявшейся в годы перестройки. Претензии протестующих оформляются с помощью системы бинарных противопоставлений: догматизм - плюрализм, авторитарные - демократические практики, административно-командная - конкурентно-рыночная система, закрытость - публичность политики, нечестность - честность электоральных событий. Не случайно в протестном дискурсе российского сегмента Интернета политическая ситуация 2011-2012 гг. нередко сравнивалась со страной «образца 1979 г.», а про нынешнего главу государства писали, что он «повторяет ошибку позднесоветских вождей: перегружает бюджет и экономику сразу многим одновременно: и огромными социальными программами, и большими военными затратами, и квазиимперскими непроизводительно-затратными проектами типа олимпиады / чемпионата мира по футболу» [Калашников, 2012]. Многие сравнивали В.В. Путина с Л.И. Брежневым, уточняя, что действующий президент «воспроизводит ту же брежневскую модель в резко ухудшившейся ситуации» [Святенков, 2011].
При этом модель самоидентификации в проекциях «застой -реформы», представляя будущее изменение вектора общественно-политического развития как ломку национальных традиций, может опираться главным образом на представления о желанности такого изменения и на волю просвещенного меньшинства к его осуществлению: «Своим развитием и всеми своими достижениями (возможно, за исключением эволюции из обезьяны в homo sapiens) человечество обязано меньшинствам: интеллектуалам, пассионариям, художникам, святым, сорвиголовам, визионерам, бессребреникам, героям. И это аккурат те, кого в нашей стране власти сознательно выжигали, и войны выкашивали весь прошлый век, и остатки которых сейчас выдавливает из страны и из активной жизни президентская швондеркоманда. "Большинству" это безразлично или даже "любо" - ведь единственное меньшинство, которое оно готово терпеть, - это воровская начальственная номенклатура. Но [она] ("меньшинства" ведь не обязательно хорошие и полезные) никогда не поднимет страну, а будет тянуть ее только назад и вниз. А спасти ее могут только "враги стабильности" (раньше назывались "враги народа"). Если умные, творческие и бескорыстные люди не окажутся в России у рычагов управления, страна обречена» [Троицкий, 2012].
Указанная конструкция действительно была уязвима для критики сторонников режима. Интерпретируя ее на собственный лад, последние утверждают, что стремление «нигилистов из эли-
ты» разрушить «национальное самосознание народа», сокрушить «самобытную русскую цивилизацию», опираясь на помощь и опыт западного общества («выполняя задание госдепа»), обнаруживает их духовное родство с теми, «кто желал быстрых перемен (Разин, Пугачёв, декабристы, народовольцы, большевики...)» [цит. по: Протесты бывают разные, 2012].
В дискурсе доминирующей партии получила широкое хождение интерпретация протестного движения как попытки «революционно-уличного меньшинства» ценой беспрецедентного насилия навязать «народному большинству» утопический проект западного происхождения: «А в чем, собственно говоря, заключается благость цели болотных революционеров? <...> Революционеры - это карьеристы-разрушители, разрушители чужих жизней, которые ради развития своей политической карьеры, ради власти готовы пойти на союз с дьяволом, т. е. используют любые средства, даже готовы лишить своих соотечественников спокойной, нормальной человеческой жизни» [Исаев, 2012].
В годы перестройки критические выпады охранителей не встречали широкого сочувствия, поскольку идея перемен пользовалась популярностью, и перспектива жизни «как на Западе» привлекала многих. Но в 1990-х годах, когда возникло разочарование в начатых реформах, тиражируемый оппонентами образ «западников» как «нигилистов», которые упорно стремятся навязать России неподходящий для нее чужой путь, получил заметное распространение. Негативная оценка итогов «советского утопического эксперимента» побуждала оценивать критически и дореволюционную историю. Отечественное прошлое виделось как серьезное препятствие на пути к реформам [Малинова, 2011, с. 115], а, например, развитие предпринимательства было обречено на столкновение с психологическими барьерами, укорененными «в неявных "архетипах" культуры» [Панарин, 1991, с. 183].
Тем не менее именно в разграничении «позднесоветского» от «непостсоветского» соотношение «Мы - Европа» начинает играть ключевую роль, при этом важным атрибутом «советскости» становится отталкивание-противопоставление «западности», соответственно, поворот к Западу, совершенный в рамках горбачёвского «нового мышления», начинает восприниматься как значимый маркер дрейфа к «несоветскому».
Протест 2011-2012 гг., несмотря на категоричность в отношении к действующему режиму, «спотыкался» на возможности «сохранения культурно-исторического наследия». Едва ли кто-то из
лидеров протеста был готов ставить вопрос о разработке другого нарратива об отечественной истории, который позволял бы вписать либерально-демократические начала в российскую политическую традицию, не только представив ее как историю «нелиберальной социально-политической системы с доминированием государства над личностью» [Ахиезер, Клямкин, Яковенко, 2005, с. 14], но и продемонстрировав «движение маятника... в противоположную по сравнению с самодержавным диктаторством сторону» - пусть прерывистую и «робкую», но все же существовавшую «традицию ограничения произвола» [Блог laggardtullioh, 2013]. Если перестройка мыслилась ее сторонниками из «западнического» лагеря как изменение курса отечественной истории в направлении, обозначенном опытом цивилизованных стран, то для протестующих задачи переформатирования нарратива о российском прошлом уже не представлялись столь романтическими и максималистскими.
Это объясняет, в частности, очевидную осторожность оппозиции в проведении сквозных исторических параллелей: «Их не так много в нашей истории - Освободителей. Все больше - государственники и крепостники. А правителей, давших людям свободу, кажется, всего два: Александр II Освободитель и Михаил Горбачёв!» [Савельев, 2013]. Во многом это обусловлено тем, что в массовом сознании доминирует иронически-негативный образ перестройки, причем важной особенностью представлений о перестройке становится ее семантическое сближение не с позднесоветским временем (с которым ассоциируется, прежде всего, «застой»), а с постсоветскими «девяностыми», где распад СССР выступает не в качестве знакового рубежа между советской и постсоветской эпохами, а скорее, воспринимается как смысловой стержень именно реформаторско-перестро-ечных процессов: «Михаил Сергеевич уже был инициатором одной перестройки. В результате мы потеряли страну» [«Единая Россия» приписала Горбачёву... 2013].
В данном контексте объяснимо, почему именно к «развалу СССР» апеллируют сторонники правящего режима, проводя параллель между перестройкой с ее негативными коннотациями и современной оппозицией: «Премию Навальный. как и Горбачёв, вполне вероятно, получит, Горбачёв за развал СССР, Навальный - России» [Россия без Путина, 2013]. Некоторые критики называют А. Навального «Горбачёвым 2.0», намекая на популярность обоих лидеров за рубежом: «Навального на Западе сейчас обожают так же, как в свое время Горбачёва, объявившего perestroika и glasnost» [Путин боится! 2012].
Подобным же образом в один ряд с перестроечными «вес-тернизаторами» вписывают и других лидеров нынешней оппозиции: «... "экономически целесообразно, по оценкам мирового сообщества, оставить проживать на территории России 15 миллионов человек" (М. Тэтчер). Не к этому ли стремился Горбачёв и стремятся те, кто за честные выборы, - Немцов, Навальный, Яшина, Гайдар, Каспаров??!!»; «В толпе распространяли листовки, призывающие прийти 23 февраля на следующий альтернативный митинг против "оранжевых" и "за Родину". На оборотной стороне листовки были перечислены враги: Михаил Горбачёв, "разваливший Россию", Михаил Касьянов "2%", Алексей Навальный, "чьи сокурсники по Америке уже организовали революции в Египте, Йемене, Ливии, Сирии", Ксения Собчак, "делающая имя на развращении и отуплении молодежи"» [Винокурова, 2012].
Вместе с тем конструирование желаемого властью унифицированного исторического нарратива о позднесоветском представляется проблематичным. С одной стороны, есть соблазн использовать связанные с перестройкой и 1990-ми годами негативные ассоциации для компрометации оппозиции, с другой - современная российская власть - генетически постсоветская, ее суверенитет вырастает на обломках СССР. Это обстоятельство дает основание националистической части оппозиции считать именно ее органическим продолжением и наследницей перестройки. В силу этих обстоятельств официальный дискурс о перестройке касается практически исключительно распада СССР как явления неорганического, результата действия чужеродных сил.
Таким образом, сущностным представляется выделение двух основных приемов репрезентации перестройки: во-первых, проведение параллелей между нею и революционным движением на основе апеллирования к по-разному интерпретируемому концепту «Революция» [Концепт «революция». 2008], и, во-вторых, представление самой сущности позднесоветского, прежде всего, как изменения соотношения «Россия - Запад». При этом протестный дискурс во многом формируется как вторичный / реактивный по отношению к дискурсу власти.
Важно отметить, что спектр ответов, предлагаемых властью на вызовы «конкуренции за владение прошлым», варьируется от попыток официального регулирования исторических интерпретаций позд-несоветского до предложений (вос)создания «правильного» метанар-ратива об отечественной истории [Реут, Тетеревлева, 2013]. При этом предпринимаются попытки прямого переноса «офлайновых» мер в
Интернет, среди которых в контексте данной темы особое место занимают усилия по (вос)создания унифицированного нарратива об отечественной истории. Еще в период деятельности известной комиссии по противодействию фальсификации истории (май 2009 г. -февраль 2012 г.) подчеркивалась необходимость «усиления работы комиссии в медиапространстве» и предлагалось создать «специальный исторический интернет-портал, который аккумулировал бы в себе все основные материалы по отечественной истории» [Комиссия по противодействию фальсификации. 2011]. Тем не менее специфика интернет-пространства, и в частности его выраженная сегмен-тированность [Публичный дискурс в российской блогосфере, 2010], не позволяют говорить о сколько-нибудь серьезном воздействии подобных мер на характер репрезентации перестройки в общественном пространстве. Поэтому наибольший интерес представляют не практики прямого регулирования, а другие средства реализации исторической политики, которые зачастую являются различными техниками воздействия на общественное мнение.
Литература
«Единая Россия» приписала Горбачёву «потерю страны» // ПОЛИТ. РУ. - М., 2013. - 31 марта. - Режим доступа: http://polit.ru/news/2013/03/31/edro_gorbachev/ (Дата посещения: 02.04.2013.)
Ахиезер А., Клямкин И., Яковенко И. История России: конец или новое начало? -М.: Новое издательство, 2005. - 708 с.
Блог пользователя laggardtullioh. - М., 2013. - Февраль. - Режим доступа: http:// laggardtullioh.blogspot.ru/2013/02/blog-post_201.html (Дата посещения: 02.03.2013.)
Бурдье П. Идентичность и репрезентация: Элементы критической рефлексии идеи «региона» // Ab Imperio. - Казань, 2002. - № 2. - С. 51-60.
Винокурова Е. «Я Вовка, я за Путина!» // Газета.ру. - М., 2012. - 4 февраля. - Режим доступа: http://wap.gazeta.ru/politics/elections2011/2012/02/04_a_3987461.shtml (Дата посещения: 02.04.2013.)
Волков В.В., Хархордин О.В. Теория практик. - СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2008. - 298 с.
Девятков А.В., Макарычев А.С. Новые медиа и сетевая субъектность в России // Вестник Института Кеннана в России. - М., 2012. - № 22. - С. 7-12.
Исаев А. Подадут ли Удальцову пломбированный вагон // MK.RU. - М., 2012. -15 октября. - Режим доступа: http://www.mk.ru/daily/newspaper/article/2012/ 10/15/761418-podadut-li-udaltsovu-plombirovannyiy-vagon.html (Дата посещения: 02.04.2013.)
Калашников М. «Грабли» имени Путина - Брежнева // Forum.msk.ru. - М., 2012. -11 марта. - Режим доступа: http://forum-msk.org/material/economic/8518593.html (Дата посещения: 02.04.2013.)
Комиссия по противодействию фальсификации истории предложила создать единый учебник по истории для каждого возраста // Фонд «Историческая память». -М., 2011. - 29 сентября. - Режим доступа: http://www.historyfoundation.ru/news_ item.php?id=2281 (Дата посещения: 02.04.2013.)
Концепт «революция» в современном политическом дискурсе / Л.Е. Бляхер, Б.В. Межуев, А.В. Павлов (ред.). - СПб.: Алетейя, 2008. - 360 с.
Малинова О.Ю. Перестройка и трансформация дискурса о коллективной самоидентификации по отношению к «Западу» // Perspectivia.net: Bulletin des DHI Moskau. - M., 2011. - Band 05. - С. 106-122. - Режим доступа: http://www. perspectivia.net/content/publikationen/dhi-moskau-bulletin/die-sowjetische-oeffentlichkeit-zur-zeit-der-abperestrojkabb-198520131991-materialien-zur-intemationalen-konferenz-in-moskau-13.201315-november-2008.-moskau-2011/0106-0122/at_download/document (Дата посещения: 02.04.2013.)
Малинова О.Ю. Россия и «Запад» в ХХ веке: Трансформация дискурса о коллективной идентичности. - М.: РОССПЭН, 2009. - 190 с.
Малинова О.Ю. Символическая политика и конструирование макрополитической идентичности в постсоветской России // Полис. - М., 2010. - № 2. - С. 90-105.
Нарышкин С. Работа над ошибками: что дал России год истории // Огонек. - М.,
2012. - № 51 (5260). - С. 10.
Панарин А. С. Революционеры и бюргеры, или неоконсервативный опыт реабилитации репрессированного мещанина // Дружба народов. - М., 1991. - № 12. - С. 183.
Протесты бывают разные // Живой журнал пользователя ponomarenko1. - 2012. -11 марта. - Режим доступа: http://ponomarenko1.livejournal.com/13857.html (Дата посещения: 02.04.2013.)
Публичный дискурс в российской блогосфере: Анализ политики и мобилизации в Рунете / Этлинг Б., Алексанян К., Келли Дж., Фарис Р., Палфри Дж., Гассер У.; Исследования Центра Беркмана. - Гарвард, 2010. - № 11. - 60 с. - Режим доступа: http://cyber.law.harvard.edu/sites/cyber.law.harvard.edu/files/Public_Discourse_in_the_ Russian_Blogosphere-RUSSIAN.pdf (Дата посещения: 02.04.2013.)
Путин боится! - 2012. - 12 июня. - Режим доступа: http://barlifeblog.ru/ post223910867/#BlCom615758984 (Дата посещения: 02.04.2013.)
Реут О.Ч., Тетеревлева Т.П. «Вагон в галстуке» или «великий государственник»: репрезентации исторической личности в политическом дискурсе современной России // Труды Карельского научного центра РАН. Серия «Гуманитарные исследования». - Петрозаводск, 2013. - № 4. - С. 107-112.
Россия без Путина: [Видеоролик]. - 2013. - Режим доступа: http://rutube.ru/video/ a97269af3962c41d21103fd727d2d614/ (Дата посещения : 02.04.2013.)
Савельев В.Г. День рождения Михаила Сергеевича Горбачёва Освободителя. - М.,
2013. - 2 марта. - Режим доступа: http://vg-saveliev.livejournal.com/307525.html (Дата посещения: 02.04.2013.)
Саморукова И.В. Репрезентация // Портал «Цирк "Олимп" + TV». - Режим доступа: http://www.cirkolimp-tv.ru/vocabulary/63/reprezentatsiya (Дата посещения: 20.09.2013.)
Святенков П. Путин начал как Штирлиц, а закончит как Брежнев? // KM.RU. -М., 2011. - 5 октября. - Режим доступа: http://www.km.ru/v-rossii/2011/10/05/ prezidentskie-vybory-2012-goda/putin-nachal-kak-shtirlits-zakonchit-kak-brezhnev (Дата посещения: 02.04.2013.)
Троицкий А. Торжество коматозной демократии, или Смерть и судьба // Новая газета. - М., 2012. - 29 октября. - Режим доступа: http://www.novayagazeta.ru/ columns/55140.html (Дата посещения: 02.04.2013.)
Усманова А.Р. Холл, Стюарт // Постмодернизм: Энциклопедия / А.А. Грицанов, М.А. Можейко (ред.). - Минск: Интерпрессервис: Книжный Дом, 2001. - Режим доступа: http://terme.ru/dictionary/1113/word/hol-hall-styuart (Дата посещения: 02.04.2013.)
Doing cultural studies: The story of the Sony Walkman / Du Gay et al. - L.; Thousand Oaks, CA: Open univ.: Sage, 1997. - 160 p.
Hall S. The work of representation // Representation: Cultural representations and signifying practices / Ed. by S. Hall. - L.; Thousand Oaks, CA: Open univ.: Sage, 1997. - P. 13-74.
