CC BY
133
УДК 821.161.1-14 К. И. Шарафадина
Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2013. Вып. 4
РЕПЛИКА АННЫ АХМАТОВОЙ К «МОСКОВСКОМУ ТЕКСТУ» (СТИХОТВОРЕНИЕ «ПОЗДНИЙ ОТВЕТ»)
Город как «один из сильнейших и полнейших воплощений культуры, один из самых богатых видов ее гнезд» [1, с. 247] в поэзии Анны Ахматовой занимает ключевое место. Обычно это «приневская столица», входящая в парадигму «городского текста» на правах лидера, недаром и сама поэтесса закрепила за собой прерогативу на ее изображение: «Я чувствую Петербург, Пастернак — Москву, а Осипу дано и то, и другое» [2, с. 662]. Но и старшая столица, хотя и не в такой мере как Петербург получила отражение в ее поэзии. Изучена эта тема пока явно недостаточно. Из серьезных исследований нам известна лишь статья О. Я. Обуховой, которой выявлены основные стадии и определено возрастающее смыслопостроение этого развивающегося образа лирики Ахматовой, выраженное связью концептов «Москва — зима — творчество — смерть» [3, с. 702; 4; 5].
Первый его «круг» она относит к концу 1930-х — 1940-м годам: «Поэт» (Борису Пастернаку, 1936), «Подвал памяти» (1940), «Третий Зачатьевский» (1940), «Стансы» (1940), «Поздний ответ» (1940). Образными маркерами «московского текста» на этой стадии выступают ночь, снег, вьюга, колокольный звон — смертельный или погребальный, а также мотивы горя и одиночества.
Апеллируя к историческим примерам, Ахматова наделяет Москву и Кремль (самую эмблематичную часть московского мифа) зловещей способностью сохранять и генерировать деструктивную энергию: «Здесь древней ярости <вар. «зверства дикого»> еще кишат микробы: / Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы, / И Самозванца спесь — взамен народных прав» («Стансы»).
Замыкает первый круг «москвоведения» Ахматовой стихотворение «Поздний ответ» (март 1940), в котором заданный предшествующими текстами «пейзаж» столицы не изменился (зимний, ночной, смертоносный), а общий пафос онтологической катастрофы за счет эсхатологических аллюзий даже усилился. Его анализу как «реплики» Ахматовой к «московскому тексту» — семиотической модели с определенной структурой, системой координат и избирательностью коннотатов [5] — посвящена наша статья.
«Поздний ответ» — единственное стихотворение Анны Ахматовой, целиком адресованное Марине Цветаевой. В авторских планах неосуществленного сборника «Тростник: Шестая книга стихотворений (1923-1940)» стихотворение названо по первой строчке «Невидимка, двойник, пересмешник...». В некоторых планах сборника «Бег времени» имеет авторское обозначение «Марина» [6]. Окончательное название — «Поздний ответ» — своего рода извинение автора перед адресатом. Будучи написанным еще при жизни Цветаевой, стихотворение-отклик осталось ей
Шарафадина Клара Ивановна — доктор филологических наук, зав. кафедрой, Санкт-Петербургский государственный университет технологии и дизайна; e-mail: [email protected]
© К. И. Шарафадина, 2013
неизвестным. Причина, как свидетельствует Лидия Чуковская, крылась в биографическом подтексте девятого стиха («Поглотила любимых пучина»): «Скорбно подняв брови, скорбным глубоким голосом, она (Ахматова. — К. Ш.) прочитала мне стихотворение к Цветаевой. <.. .> Ей я не решилась прочесть. А теперь жалею. Она столько стихов посвятила мне, а это был бы ответ, хоть и через десятилетия. Но я не решилась из-за страшной строки о любимых» [7, с. 33; 8].
Несмотря на все попытки автора, стихотворение при ее жизни не было напечатано. Впервые (не полностью и с цензурными искажениями) оно было опубликовано в журнале «Литературная Грузия» в 1979 г. (№ 7), а полный текст — лишь в 1986 г. в составе цикла «Венок мертвым», восстановленного в соответствии с машинописными экземплярами сборника «Бег времени» с авторской правкой и дополнениями 1962-1963 гг. (РГАЛИ)1.
Приведем его текст:
Поздний ответ М. И. Цветаевой
Белорученька моя, чернокнижница...
Невидимка, двойник, пересмешник, Что ты прячешься в черных кустах, То забьешься в дырявый скворечник, То мелькнешь на погибших крестах, То кричишь из Маринкиной башни: «Я сегодня вернулась домой. Полюбуйтесь, родимые пашни, Что за это случилось со мной. Поглотила любимых пучина, И разрушен родительский дом». Мы с тобою сегодня, Марина, По столице полночной идем, А за нами таких миллионы, И безмолвнее шествия нет, А вокруг погребальные звоны Да московские дикие стоны Вьюги, наш заметающей след.
16 марта 1940
Фонтанный Дом [7, с. 251-252].
Большинство комментаторов предпочитают документально-биографическое истолкование «Позднего ответа», пафос которого категорично сформулирован в одной из работ подобного рода: «.убедиться самой и убедить читателя: не только за каждой строкой, но и почти за каждым словом в поэзии Ахматовой стоит конкретная реальность» [10, с. 37]. При таком подходе из текста стихотворения интерпре-
1 Уже в ранних, датированных 1961 г., планах последнего прижизненного сборника Ахматовой «Бег времени» (1965) фигурирует лирический цикл «Венок мертвым», в состав которого включен и «Поздний ответ». В официальный сборник стихов «Бег времени» цикл включен не был [9, с. 245246].
таторы «вычитывают» новые грани отношения автора к адресату, обосновывая их реальностью «предметной и исторической». Поэтому и общая коллизия стихотворения формулируется почти как мемуарное свидетельство: «совместный путь двух поэтов в сороковом году по полночной столице» [11, с. 36]; «прогулка по зимним московским улицам» [12, с. 124]. Если и отмечается условный, воображаемый характер этой встречи, то тут же как бы дезавуируется: «заочная, но ясно увиденная» [11, с. 36]. Энигматичность содержания текста таким образом или игнорируется, или же для нее подыскиваются объективные свидетельства, вплоть до документальных. Так, по наблюдениям комментатора, образы Маринкиной башни, «погибших крестов» и «дырявого скворечника» напрямую связаны с сохранившимися в памяти Ахматовой Коломенским кремлем и пейзажем погоста Старки [10, с. 36].
Между тем ассоциативно-символический ряд содержания стихотворения упорядочен в некий сквозной мотив, ключом к которому, по нашим наблюдениям, могут быть знаменитые образы Апокалипсиса. Но, прежде чем обратиться к толкованию затаенного мотива произведения, объясним путь его дешифровки, тем более что намек на ключ есть и в самом тексте.
В ахматоведении давно стало общим местом утверждение значимости эпиграфа в творчестве поэтессы. Вчитаемся в эпиграф «Позднего ответа»: «Белорученька моя, чернокнижница...». Вряд ли случайно Ахматова из всей россыпи характеристик, щедро подаренных ей Цветаевой (см. цветаевскую поэтическую ахматовиану), выбирает именно эту. Определенно важно для нее, что «чернокнижники» обладают даром посредничества со сверхъестественным и сами наделены этими свойствами: «Многие из колдунов имеют будто бы особые «черные книги» (отсюда чернокнижники), в которых изложены разные заговоры и чары (отсюда — чародеи), целительные слова и молитвы. Народ верит, что обладать такими сверхъестественными свойствами, как, например, произвольно делаться невидимкой, превращаться или оборачиваться в разные живые существа <...> и вообще обладать чудодейственной силой могут некоторые из обыкновенных людей, ставшие посредниками со сверхъестественной силой». Образы-метафоры стихотворения, «портретирующие» адресата («невидимка, двойник, пересмешник»), явно отсвечивают этой семантикой.
Но главное, что роднит чародеев с поэтами, — обладание «заветным словом»: «Такому человеку <.> предоставляется в полное распоряжение заветное и всесильное «слово», с которым может соперничать разве только одно всемогущество Господа» [12, с. 299-300].
В эпиграфическом упоминании о «чернокнижии» показательно изменена исходная цветаевская интонация «выклика» (в общем контексте стилизации текста под народный «плач»): «Кем полосынька твоя / Ныне выжнется? / Чернокосынька моя! Чернокнижница! ... Где сподручники твои, / Те сподвижнички? / Белорученька моя, / Чернокнижница!» («Ахматовой», 29 дек. 1921). Ахматовское многоточие вместо цветаевского восклицания меняет выкрик на шепот речитатива, которым произносят «целительные слова» заговора.
Известен интерес Цветаевой к Марине Мнишек и отождествление с нею в лирике 1916-1921 гг., поэтому адресат появляется сначала, в согласии со способностями «вызывать теми или иными иррациональными способами всякие желаемые явления, в том числе и сверхъестественные» [13, с. 394], в ее ипостаси («Маринка-безбожница» сорокою могла «обвернуться, а то вороной или мышью летучей») и в ее
локусе («Маринкина башня» в Коломенском кремле, где была заточена Марина Мнишек и в стене которой, по одной из легенд, была замурована).
Разворачивающаяся далее в стихотворении Ахматовой грандиозная по масштабам и трагическая по накалу картина общего кризисного состояния мира и его апокалиптических перспектив явно перерастает статус «прогулки» по ночной Москве. Недаром здесь впервые Ахматова аттестует Москву столицей, ранее в ее поэзии эту характеристику носил только Петербург. Ср.: «И воистину ты — столица / Для безумных и светлых нас»; «Когда в мрачнейшей из столиц»; «Когда приневская столица / Забыв величие свое»; «Заключены в столице дикой».
Прерогатива Кремля хранить историческую память смерти, жестокости и злодейств в «Позднем ответе» передана всей столице. Московско-столичный топос подчеркнуто наделен автором мифогенностью, поэтому конкретные городские реалии одновременно становятся сюжетно-образными элементами затаенного мотива текста.
Итак, в чем же состоит это предвидение (видение)?
Из суммирования сходной семантики отдельных рифмующихся деталей, постепенного накопления их общего ассоциативного потенциала слагается образ катастрофически превращающейся в хаос жизни. Он выражается нарастающим ощущением безмерной тревоги («.прячешься, то забьешься . то мелькнешь . то кричишь»; «погребальные звоны», усугубленные «дикими стонами» вьюги); мотивом насильственного беспорядка («дырявый скворечник», «разрушенный дом»), необратимых потерь («разрушен родительский дом», «поглотила любимых пучина»); темой нарушения или упразднения запретов, кощунства и святотатства («погибшие кресты»). Ср.: «Почитай священными гробы и памятники, воздвигнутые над могилами, украшай их образом креста, и никогда не дерзай попирать ногою» [14, с. 56].. Можно добавить также ощущение ясно обозначившихся роковых пределов, маркируемых образом-метафорой «черные кусты». Она косвенно отсылает к апокалиптическим катастрофам, сопровождаемым «огнем» и «градом»: «и будет сожжена огнем» (Апок. 18:8), «и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю, и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела» (Апок. 8:7).
Дополнительным акцентом становятся оксюморонные образы многомиллионного «бесследного» шествия и похоронных звонов, отпевающих живых. Зловещим смыслом наполняется в контексте темы смерти ипостась «невидимки» и «двойника»: «Особый род видений — двойник, т. е. человек видит самого себя. для прочих он невидимка. Если он (двойник. — К. Ш.) предшествует человеку, идет наперед, то это означает близкую кончину; если же двойник идет следом за хозяином, то обыкновенно намерен только предостеречь его» [15, с. 115].
Очевидно, что общее начало этих аллюзий — их эсхатологический пафос. Н. В. Шмидт и С. Э. Козловская, описав развитие этого мотива, пришли к выводу о его усугублении в лирике Ахматовой 1930-1940-х годов. Основными манифестантами урбанистической эсхатологии они считают мотив превращения города в «мертвое» пространство и образ смерти, тотально царящей в нем («.И глядит из всех окон смерть») [16].
Учитывая, что «составляемые Ахматовой поэтические портреты других авторов воссоздают главным образом мир их произведений и пользуются их же языковыми средствами» [17, Вё 6, с. 80], напомним, что погруженный во мрак тревожный город
как символ зреющего бытийного неблагополучия появляется уже в раннем цикле «Стихи о Москве» («Мимо ночных башен / Площади нас мчат»), а в цикле «Бессонница» становится сквозным. И. Лиснянская указала на цветаевскую параллель образу «погибших крестов»: «— Где кресты твои святые? — Сбиты. / — Где сыны твои, Москва? — Убиты» (2-е стихотворение из цикла «Москве», 10 декабря 1917 г.) [9, с. 42].
Тема «последних времен», неотвратимой близости свершения сроков заявлена в «Позднем ответе» еще и образной перифразой выражения «час пробил»: «погребальные звоны» — звоны колоколов, извещающие о событиях исключительных, так как они «полагались при крестных ходах, а также при погребении епископов, архимандритов, священников» [18, стб. 909]. Полночный срок событий («по столице полночной идем») еще более усугубляет вероятность аллюзии, когда «Времени больше не будет» (ср.: «И Ангел <...> поднял руку свою к небу, И клялся Живущим во веки веков, Который сотворил небо и все, что на нем, землю и все, что на ней, и море, и все, что в нем, что времени уже не будет» (Апок. 10: 5-7)). Именно этот стих Апокалипсиса был взят вторым эпиграфом к поэме «Путем всея земли», написанной в том же, что и «Поздний ответ», 1940 г. (как свидетельствуют машинописные экземпляры сборника «Нечет» (1946) с авторской правкой и дополнениями (РГАЛИ и РНБ): «И Ангел поклялся живущим, что времени больше не будет» (Апок. 10:6, вольное цитирование).
В такой перспективе многомиллионное безмолвное «шествие»-исход из «столицы» вырастает в некую почти космическую мистерию, разыгрываемую по предуказанному сценарию.
Семантической моделью московского топоса в этом произведении служит позд-неакмеистический (постреволюционный) образ мистически-провиденциального города-символа, а конкретнее, одна из его антиномичных ипостасей — город умирающий («град обреченный») с происходящими с ним трансформациями. Они выражаются, как подметила Н. В. Шмидт [19], в реорганизации городского пространства, когда центр и периферия меняются местами: тюрьма (всегда строившаяся на окраине) становится организующим центром, а собственно город оказывается на периферии: «И ненужным привеском болтался / Возле тюрем своих Ленинград» («Реквием»).
Москва «Позднего ответа» последовательно опровергает свои столично-город-ские прерогативы: противостоять внешним стихийным силам природы и пытаться привнести внутреннюю гармонию в ее отношения с человеком; защищать от врагов и быть открытой для друзей; сосредоточивать материальные и духовные ценности цивилизации, творить культуру и историю. Древняя столица отреклась от изначальной соотносимости с понятиями род / дом / родина: «.вернулась домой», но «разрушен родительский дом». Потрясающий по выразительности финальный образ безмолвного многомиллионного исхода из города-Некрополя уже тотально дезавуирует столицу как центр, а город как антропоцентрический хронотоп (продолжение человека вовне, его культурное, социальное, коллективное «тело»).
Представляется, что именно здесь и сосредоточен наивысший аллюзийный потенциал текста, ситуативно и контекстуально отсылающий к одному из наиболее энигматичных образов Апокалипсиса — «Вавилону», и связанным с ним мотивам.
Напомним, что среди ряда пророческих видений, посетивших тайнозрителя Иоанна и возвещающих, в частности, о конце света, большая часть касается описания катастроф, «чаш вина ярости гнева Его», которые «проливаются» над миром семью Ангелами. Свою «чашу гнева» получает и «город великий», именуемый «Вавилоном» (об этом идет речь в 16-18 главах Откровения).
В 17-й главе, наиболее аллегоричной и иносказательной, вызвавшей самые разноречивые толкования экзегетики разных времен, подробно развернута метафора женщины-города («жена, сидящая на звере багряном», 17:3), великой блудницы (20): «И на челе ее написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным» (17:5), среди великих прегрешений которой есть и такое: «Я видел, что жена упоена была кровию святых и кровию свидетелей Иисусовых» (17:6).
Это дало основание интерпретировать апокалиптический «Вавилон» как образ антихристианской державы, противостоящей Небесному Иерусалиму (см. также 18:2 «сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице») и исторически соотносимой с «великой столицей Римской империи». «Это — господствующее ... воззрение в экзегетике», — утверждал А. П. Лопухин [20, с. 316]. Ср.: «Рим <...> называет женою-блудницею Апокалипсис» [21, с. 54].
Расширительное толкование «городу-блуднице» давал один из первых комментаторов Апокалипсиса Андрей Кесарийский (епископ, живший во второй половине V в.): «Блудницею некоторые считали древний Рим. <...> под блудницею вообще можно понимать земное царство, представляемое как в одном теле, или же город, который будет господствовать над другими до антихриста <.> и всякий другой город, увеселяющий кровью и убийствами» [22, с. 118].
В. Н. Топоров считал, что «город-блудница — не просто сравнение и даже не уподобление и персонификация: собственно, город и есть блудница <...> Дева и блудница (город-дева и город-блудница) — лишь два полюса единого образа максимально женского плодородия, полноты возможностей, поскольку и блуд — знак гипертрофированной полноты, введенной в обессмысливающий контекст» [23, с. 56].
Но, прежде чем произошло падение «Вавилона» и суд над ним («ибо в один час пришел суд твой», 18:10), тайнозритель услышал «иной голос с неба, говорящий: выйди от нее, народ Мой, чтобы не участвовать вам в грехах ее и не подвергнуться язвам ее» (18:4).
Отметим также перекличку топонимов: апокалиптический «Вавилон» как исторический Рим — Москва как «третий Рим». Напомним, что политическая и историософская теория XV-XVII вв., обосновавшая историческое значение Российского государства как всемирного политического и церковного центра, была в основном сформулирована в посланиях псковского монаха Филофея к великому князю Московскому Василию III: «.вся христианские царства снидошася во Росейское царство: два убо Рима падоша, а третий (Москва) стоит, а четвертому не бывати». Если позиция Филофея была промосковской, то в Псковской летописи XVI в. выражена иная позиция — антимосковская. Видя в победе Москвы торжество Антихриста, она пародирует Филофея, дополняя апокалиптические пророчества собственной оценкой: «сему бо царству расширятися и злодейству умножатися» [24, с. 225-226].
Выбранная Ахматовой «вавилонская» аллюзия подключается и к бытованию сложившейся после революции неомифологемы «Москва-второй Вавилон», акту-
альной на протяжении нескольких десятилетий XX в. В ее основу легло представление о «безнравственном, антихристианском и античеловеческом характере как бывшей, так и настоящей власти, которая разными способами на протяжении столетия уничтожает Россию», — подчеркивает Е. Е. Левкиевская [25, с. 830].
Так шествие-исход из «столицы», будучи спроецированным на обозначенный реминисцентно-аллюзийный фон, выводит изображаемое из пределов исторического времени (не исключая конкретные исторические параллели) в сферу «сверхисторического».
Эсхатологический миф стал своего рода камера обскура, через которую Ахматова увидела настоящее и будущее России, а аллегории Апокалипсиса и аллюзии на них — его более или менее очевидными манифестантами. Выводы ее поэтической «философии истории» созвучны мыслям ее современника, протоирея Сергия Булгакова: «Тоталитарная государственность — сознательно или бессознательно — является силою антихристианской. <...> история <...> неизбывная трагедия борьбы со Христом сил антихристианских <...> или просто стихийных» [26, с. 279].
Литература
1. Гревс И. М. Город как предмет краеведения // Краеведение / под ред. С. Ф. Ольденбурга. М.; Л., 1924. Т. 1, № 3. С. 245-258.
2. Ардов М. Легендарная Ордынка // Чистые пруды: альманах. Вып. 4. М.: Московский рабочий, 1990. 687 с.
3. Москва и «московский текст» русской культуры. М.: РГГУ, 1998.
4. Москва в русской и мировой литературе. М.: Наследие, 2000.
5. Обухова О. Я. Московский текст Анны Ахматовой // Лотмановский сборник. № 2. М., 1997. С. 695-702.
6. «.Но все-таки услышат голос мой.» (Планы несостоявшихся сборников Анны Ахматовой) / вступ. ст. и публикация Н. Гончаровой // Вопросы литературы. 1993. Вып. VI. С. 287-304.
7. Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. Париж, 1980.
8. Лиснянская И. Шкатулка с тройным дном: [Об А. А. Ахматовой и М. И. Цветаевой] / Моск. обл. музей М. И. Цветаевой в Болшеве, Калининград (Моск. обл.): Луч-1, 1995. 184 с.
9. Ахматова А. А. Сочинения: в 2 т. / сост. и подготовка текста М. М. Кралина. М.: Правда, 1990. Т. I. 448 с.
10. Петросов К. Г. Литературные Старки (поэты «черкизовского круга» и Анна Ахматова). М.: Знание, 1991. 62 с.
11. Хейт А. Анна Ахматова. Поэтическое странствие / пер. с англ. М.: Радуга, 1991. 383 с.
12. Русское колдовство, ведовство, знахарство: сб. СПб.: ВИАН: Литера, 1994. 464 с.
13. Чародейство. Энциклопедический словарь / Ф. А. Брокгауз и И. А. Ефрон.: в 43 т. Т. XXXVIII, кн. 75. СПб., 1903.
14. Вениамин, Архиепископ Нижегородский и Арзамасский. Новая Скрижаль или Объяснение о Церкви, о Литургии и о всех службах и утварях церковных: в 2 т. (Репринт с изд. 1899). М.: Русский Духовный центр, 1992. Т. I.
15. Даль В. И. О поверьях, суевериях и предрассудках русского народа: материалы по русской демонологии. СПб.: Литера, 1994. 480 с.
16. Шмидт Н. В., Козловская С. Э. Эсхатологическое пространство города в творчестве А. Блока и А. Ахматовой // Вестник Костромского государственного университета им. Н. А. Некрасова. 2007. № 1. С. 145-148.
17. Фарино Е. «Тайны ремесла» Ахматовой // Wiener Slawistischer Almanach. Wien, 1980. С. 17-75.
18. Полный православный богословский энцикл. словарь: в 2 т. СПб.: Изд-во П. П. Сойкина, 1912. Т. 1.
19. Шмидт Н. В. «Городской текст» в поэзии русского модернизма: автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 2007. 17 с.
20. Лопухин А. П. Вавилон // Христианство: энцикл. словарь: в 3 т. М.: Большая Российская энциклопедия, 1993. Т. 1.
21. Яворский Стефан. Знамения пришествия антихристова и кончины мира // Антихрист: Антология. М.: Высшая школа, 1995. 415 с.
22. Андрей Кесарийский, архиепископ. Толкования на Апокалипсис // Литературная учеба. 1991. Кн. первая.
23. Топоров В. Н. Текст города-девы и города-блудницы в мифологическом аспекте // Структура текста — 81: тезисы симпозиума. М.: Институт славяноведения и балканистики, 1981. С. 53-58.
24. Псковские летописи. Вып. 2. М.: Изд-во АН СССР, 1955. 370 с.
25. Левкиевская Е. Е. Москва в зеркале современных православных легенд // Лотмановский сборник. Вып. 2. М.: ОГИ, 1997. С. 805-835.
26. Булгаков Сергий, протоирей. Апокалипсис Иоанна: Опыт догматического толкования (1944) // Антихрист: Антология. М.: Высшая школа, 1995. 415 с.
Статья поступила в редакцию 31 октября 2013 г.
