CC BY
47
УДК 821.161.1
А. А. Федотова
Религиозные аллюзии в повести Н. С. Лескова «Заячий ремиз»
Статья подготовлена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда в рамках научно исследовательского проекта «Поздний Н. С. Лесков: научная подготовка к изданию художественных и публицистических произведений 1890-х годов» (грант № 15-04-00192)
Статья посвящена актуальной проблеме анализа поэтики поздней прозы Н. С. Лескова. Последнее художественное произведение писателя - повесть «Заячий ремиз» - рассматривается в ней как сложное художественное единство, своеобразие которого во многом определяется авторской установкой на интерпретацию религиозных текстов. В статье выявляется, что функционирование сакрального дискурса в «Заячьем ремизе» связано с его ролью в формировании эквивалентной структуры текста. Писатель противопоставляет героиню повести, которой свойственно почтительное и благоговейное отношение к Евангелию, образу архиерея, который, занимая высокое место в церковной иерархии и следуя «букве» православия, оказывается совершенно чуждым духовному и нравственному содержанию этой религии. Подобный парадоксальный контраст характерен для позднего творчества Лескова. Повесть «Заячий ремиз» была написана в период охлаждения писателя к практике православной церкви, с одной стороны, и тесного его знакомства с протестантской культурой и учением Л. Толстого, с другой, что не могло не отразиться на своеобразии актуализации в произведении религиозных текстов.
Ключевые слова: Лесков, «Заячий ремиз», эквивалентность, аллюзии, интертекстуальность. A. A.Fedotova
Religious allusions in N. S. Leskov's story The Rabbit Warren (Zayachii remiz)
The article is devoted to analyzing N. S. Leskov's poetics in his later works. The writer's last work of fiction - the story The Rabbit Warren - is seen as a complex artistic unity whose originality is mainly determined by the writer's intention to interpret religious texts. The article shows that functioning of the sacred discourse in The Rabbit Warren is connected with its role in forming an equivalent text structure. The writer contrasts the heroin of the story with her respect and reverence to the Gospel and the bishop who, although having a high rank in church hierarchy and following "the letter" of Orthodoxy, proves to be completely alien to spiritual and moral content of this religion. Such paradoxical contrast is characteristic of Leskov's later works. The Rabbit Warren was written when the writer alienated himself from the practices of the Orthodox church, on the one hand, and got acquainted with the Protestant culture and L. Tolstoy's doctrine, on the other hand; which couldn't but reflect in his work.
Key words: Leskov, The Rabbit Warren, equivalence, allusions, intertextuality.
В творчестве Н. С. Лескова особую роль играет ориентация на «чужое» слово. Среди произведений, к которым писатель обращался наиболее часто, почетное первое место принадлежит, безусловно, Библии и другим православным религиозным текстам. Вопрос о своеобразии актуализации религиозного дискурса в прозе автора неоднократно привлекал внимание исследователей, однако фактически неизученным с этой точки зрения остается последнее художественное произведение писателя - повесть «Заячий ремиз». Выявим основные религиозные аллюзии в этой работе Лескова и определим их значение в фор-
мировании целостного смыслового пространства повести.
Религиозные тексты актуализируются Лесковым, прежде всего, в связи с созданием речевого портрета героя - архиерея. Показательным в этой связи является диалог архиерея и отца нарратора:
«Куда вы думаете предопределить дитя? <... > попрошу <...> чтобы приняли хлопца в порубежную стражу <...> Еще что за удовольствие определять сына в ловитчики! Почитай-ка, что о них в книге Еноха написано: "Се стражи адов-ные, стоящие яко аспиды: очеса их яко свещи потухлы, и зубы их обнажены". Неужели ты хочешь дать сию славу племени своему! <... > то
© Федотова А. А., 2015
ли дело житие духовное, где исполняется всякое животно благоволение» [3, с. 521-522]. Писатель использует атрибутированную цитату из славянского апокрифа «Книга Еноха». Текст Лескова включает отсылку к фрагменту книги Еноха под названием «Поучение Еноха своим сыновьям»: «И видел я стражей ада, стоящих у великих ворот и подобных аспидам огромным, лица их, как свечи потухшие, глаза их, как пламя померкшее, и зубы их обнажены до персей их» [5, с. 40].
Показательно, что первоначально в речи первичного нарратора место предполагаемой службы героя (Перегуда) обозначается как «таможенная часть» [3, с. 508]. Текст первичного нарратора является тем нейтральным фоном, благодаря которому Лесковым подчеркивается высокая субъективность таких определений, как «порубежная стража», «ловитчики» и, особенно, «стражи адовные». Эти определения формируют внутреннюю фразеологическую точку зрения архиерея (языковой ракурс персонажа), который корректируется на более высоком коммуникативном уровне (в речи первичного нарра-тора). Несоответствие между текстовой эмпирикой и дискурсивным ее представлением рождает комический эффект. Результатом сопряжения внешней и внутренней фразеологических точек зрения является появление авторской иронии.
Значение религиозных аллюзий в речи архиерея не ограничивается их функционированием в формировании комической стихии повести. Так, интересен следующий фрагмент диалога героев: «мы с тобой вспомним старину и чем попало усовершим свое животное благоволение <...> отец спросил вопрос щекотливого свойства: "Для чего, мол, ты <... > миром пренебрег и сей черный ушат на голову надел?" <... > - о мирской жизни не сожалею, ибо она полна суеты и, все равно как и наша - удалена от священной тишноты философии; но зато в нашем звании по крайней мере хоть звезды на персе легостнее ниспадают» [3, с. 518]. В высказывания архиерея включена аллюзия на молитву до вкушения пищи («Посем молитва перед трапезой: Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животно благоволение» [4, с. 124]) и намек на известные слова из книги пророка Екклезиаста («Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, - все суета!» (Еккл, 1:2)).
Дословная передача сказовым повествователем речи архиерея с помощью приема цитирования позволяет Лескову подчеркнуть своеобразие внутренней оценочной позиции персонажа. Мировосприятие героя повести замыкается на исключительно «материальной» стороне цитируемых им текстов. «Суете» мирской жизни в словах персонажа повести противопоставлено быстрое продвижение по церковной иерархии, а толкование им молитвы перед трапезой отсылает исключительно к «животному», то есть «к животу относящемуся; обычно к жизни плотской, земной, нередко даже собственно к жизни чувственной» [2, с. 489]. До фактического оксюморона доводит Лесков это предпочтение героем «материальной» стороны жизни в словах архиерея «то ли дело житие духовное, где исполняется всякое животно благоволение» [3, с. 522].
Между тем в книге Екклезиаста осознание суетности земной жизни, безусловно, связано с пониманием необходимости духовного роста человека. Упоминание же о «пище» в молитве перед трапезой, как и просьба о «хлебе насущном» в молитве «Отче наш», помимо своего прямого смысла имеет и смысл переносный, который связан с представлением о том, что сам Христос является «хлебом» для христиан. В этой связи уместно вспомнить слова Христа, произнесенные на Тайной вечере: «Сие есть тело мое <...> сие есть кровь моя» (Мф. 26:26-28). На уровне оценочной позиции нарратора-протагониста точка зрения персонажа никак не корректируется. Лишь включение интертекстуальных элементов формирует внешнюю идеологическую точку зрения и сигнализирует об односторонности образа мыслей героя. Контрастное сочетание противоположных в плане идеологии точек зрения (внешней и внутренней) подкрепляет господствующую в «Заячьем ремизе» ироническую интонацию.
Роль архиерея как персонажа, который оказал решающее воспитательное влияние на рассказчика-протагониста, проявляется в том, что высказывания священнослужителя постоянно воспроизводятся в основной части повествования уже в речи самого нарратора. Так функционируют впервые употребленные именно архиереем слова «тишнота» («а в жизни он (Перегуд) любил тишноту» [3, с. 501], «начал казнить города <...> и б1сова т1снота, и ни простора, ни тишноты нет» [3, с. 556], «а может быть, от влияния добрых людей стал любить тишноту и ненавидеть скоки, и рычания, и мартальезу»
[3, с. 586]) и «животное благоволение» (когда поп Маркел дает взятку отцу Перегуда, между ними наступает «самое животное благоволение» [3, с. 512]. А умирает Перегуд, «исполненный лет и доброго желания совершить "всякое животное благоволение"» [3, с. 588]).
Характер интерференции текста вторичного нарратора (Перегуда) и текста персонажа (архиерея) может быть рассмотрен на примере функционирования в повести приведенной выше цитаты из книги Еноха. Включенные Лесковым в речь архиерея слова о стражах постоянно повторяются в речи протагониста: «И стал я об этом думать и до того себя изнурил, что у меня вид в лице моем переменился, як у пограничной стражи, и стали у меня, як у тых, очи як свещи по-тухлы, а зубы обнаженны <...> Тпфу, какое препоганьство!...» [3, с. 545]; «И вот дух мой упал, и очи потухлы, и зубы обнаженны...» [3, с. 569]; «С возбуждением сердечнейшего чувства я встал рано утром и, як взглянул на себя, так даже испугался, яшй сморщеноватый, и очи по-тухлы, и зубы обнаженны, и все дело дрянь» [3, с. 545]. Результатом включения цитат из книги Еноха в речь Перегуда становится нарушение стилистического единства текста. Цитаты имеют ярко выраженную книжную окраску. На лексическом уровне она создается в результате использования церковнославянизмов («свещи», «стража», «изнурить»), а на синтаксическом -вследствие введения специфических оборотов: нагнетения союзов «и» («и вот дух мой упал, и очи потухлы, и зубы обнажены»), повторов («и стал я об этом думать и до того себя изнурил, что у меня вид в лице моем переменился, и стали у меня очи як свещи потухлы»). Речь Перегуда в целом имеет разговорный характер. Она характеризуется диалектными (с союзами «як», «який», «чи», «що») и просторечными выражениями («препоганьство», «дрянь», «возится»), наличием междометий («тпфу», «аж», «боже мой»), преобладанием разговорного синтаксиса. Использование повествователем фрагментов книги Еноха в своем тексте неуместно, актуализируемые нарратором цитаты и по семантике, и по стилю контрастируют с той ситуацией, в которой они употребляются. Интертекстуальные включения в данном случае, безусловно, являются средством комической характеристики нарратора.
К персонажам повести, в речь которых Лесков включает религиозные цитаты и аллюзии, помимо архиерея, относится учительница Юлия Семеновна. В уста героини писатель вкладывает
единственные в повести верно процитированные библейские высказывания: «Не сделаете ли вы мне одолжения: не впишете ли эти слова своею ручкою в мою книжечку? А она отвечает: -С удовольствием <...> и в ту же минуту берет из моих рук книжку и ничтоже сумняся крупным и твердым почерком, вроде архиерейского, пишет, сначала в одну строку: "Обольщение богатства заглушает слово", а потом с красной строки: "Богатые притесняют вас, и влекут вас в суды, и бесславят ваше доброе имя"» [3, с. 555]. Центральному женскому персонажу повести Лесков «доверяет» точно процитировать Новый Завет. Первая фраза героини восходит к известной притче о сеятеле: «А посеянное в тернии означает того, кто слышит слово, но забота века сего и обольщение богатства заглушает слово, и оно бывает бесплодно» (Мф. 13:22); вторая своим источником имеет Соборное послание св. апостола Иакова: «А вы презрели бедного. Не богатые ли притесняют вас, и не они ли влекут вас в суды? Не они ли бесславят доброе имя, которым вы называетесь?» (Иакова 2:6).
Религиозные тексты органично соответствуют фразеологической точке зрения героини. Указание же Лесковым на такую деталь, как ее почерк («твердым почерком, вроде архиерейского»), акцентирует важное в структуре повести сопоставление двух образов. Сопряжение образов архиерея и Юлии Семеновны позволяет Лескову подчеркнуть различия в восприятии и передаче ими религиозной литературы: превратному истолкованию сакральных в православии текстов, которое свойственно герою-архиерею, писатель противопоставляет точное следование букве и духу Евангелия героиней «Заячьего ремиза».
Для характеристики особенностей функционирования библейского текста в повести существенен и тот факт, что в уста архиерея - а вслед за ним и нарратора-протагониста - Лесков вкладывает цитаты из Священного писания на церковнославянском языке, а в уста Юлии Семеновны -на русском. Использование сакрального языка богослужений в контексте повести писателя выполняет множество функций (комическую, игровую, характеризующую), кроме своей основной -быть выразителем духовной стороны христианства, что, безусловно, связано с разочарованием позднего Лескова в церковной практике русской православной церкви.
Показателен в этой связи и источник интертекстуальных включений: если источником цитат архиерея и Перегуда выступает Ветхий Завет,
то слова, которые вводятся в речь Юлии Семеновны, восходят к Евангелию. Для Лескова, как известно, характерно особое отношение к Евангелию; чтение этого текста его героями всегда оказывается поворотным событием в их жизни. В контексте «Заячьего ремиза» Евангелие воспринимается нарратором как источник угрозы, на что иронично указывает Лесков: «Крестьяне в самом деле стали часто говорить, что всем жить стало худо, и это через то именно, что все люди живут будто не так, как надо, — не по-божьему. "— Ишь ты, — говорю, — какие шельмы! И откуда они могут это знать, як жить по-божьи?" Ходят, — говорит, — такие тасканцы и евангелие в карманах носят и людям по овинам в ямах читают» [3, с. 569].
Цитирование Юлией Петровной Евангельского текста становится поводом для очередной юмористической ситуации: не распознав источника цитаты, нарратор пишет на Юлию Петровну донос как на «потрясовательницу» [3, с. 556]. Ход дела приостанавливается только благодаря тому, что источник приводимых ей слов указывает «писарь из немцев» [3, с. 557]. Эта комическая деталь для Лескова, конечно, не случайна: в его позднем творчестве часто противопоставляется буквальное прочтение Священных текстов православными героями и глубокое понимание Евангелия героями-протестантами (ярко этот мотив проявился, например, в цикле «Остзейских очерков»).
В смысловом и стилистическом пространстве повести Лескова «Заячий ремиз» значимое место занимают религиозные аллюзии. Своеобразие функционирования сакрального дискурса в произведении связано с его ролью в формировании эквивалентной структуры текста. Повесть «Заячий ремиз» является характерным примером сказового повествования. Снижение в ней роли сюжета, связанное с ослаблением временных и причинно-следственных связей, приводит к усилению связей, сформированных по принципу эквивалентности (см. В. Шмид [6]). Черты эквивалентных персонажей в повести приобретают два героя, фигуры которых прописаны Лесковым почти столь же тщательно, как и нарратор-протагонист: это образы остающегося безымянным архиерея и учительницы Юлии Семеновны.
Сопряжение образа священнослужителя и «просвещенной» девушки вообще характерно для прозы Лескова 1880-1890 гг. Наиболее явно оно проявилось, конечно, в повести «Полунощ-ники», в которой писателем скрупулезно пропи-
сан диалог-спор главной героини Клавдиньки и религиозного деятеля, чьим прототипом был о. Иоанн Кронштадский. В «Заячьем ремизе» подобного рода диалога нет, однако антитеза образов архиерея и учительницы Юлии Петровны прослеживается вполне отчетливо.
Одним из наиболее значимых факторов, по которым сравнивает героев Лесков, является цитирование ими религиозной литературы. Писатель противопоставляет героиню повести, которой свойственно почтительное и благоговейное отношение к Евангелию, образу архиерея, который, занимая высокое место в церковной иерархии и следуя «букве» православия, оказывается совершенно чуждым не только духовному, но и нравственному содержанию этой религии. Подобный парадоксальный контраст характерен для позднего творчества Лескова. Повесть «Заячий ремиз» была написана в период охлаждения писателя к сакральной практике православной церкви, с одной стороны, и тесного его знакомства с протестантской культурой и учением Л. Толстого, с другой, что не могло не отразиться на своеобразии актуализации в произведении религиозных текстов.
Библиографический список
1. Библия. Книги священного писания Ветхого и Нового Завета [Текст] / Библия. - М. : Российское Библейское Общество, 1990. - 830 с.
2. Даль, В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. - Т. 1. [Текст] / В. И. Даль. - М. : РИПОЛ-классик, 2006.
3. Лесков, Н. С. Заячий ремиз [Текст] / Н. С. Лесков // Лесков, Н. С. Собрание сочинений: в 11 т. - Т. 9. - М. : Государственное издательство художественной литературы, 1958. - С. 501 - 590.
4. Молитвослов православный и псалтирь [Текст] / М. : Православное слово, 2012. - 225 с.
5. Соколов, М. И. Славянская Книга Еноха Праведного. [Текст] / М. И. Соколов - М., 1910. -124 с.
6. Шмид, В. Нарратология [Текст] / В. Шмид. -М. : Языки славянской культуры, 2003. - 312 с.
BiЫiograficheskij spisok (т Russ)
1. В1Ыуа. svjashhennogo р18апуа Vethogo 1 Novogo Zaveta [Тек^] / В1Ыуа. - М. : Rossijskoe ВШ^^е Obshhestvo, 1990. - 830 s.
2. Dal', V. I. Tolkovyj slovar' zhivogo velikorusskogo jazyka: v 4 t. - T. 1. [Tekst] / V. I. Dal'. - M. : RIPOL-klassik, 2006.
3. Leskov, N. S. Zajachij remiz [Tekst] / N. 8. Ьсэкоу // Ьевкоу, N. 8. 8оЬгаше эосЫ-пепц: V 11 I. - Т. 9. - М. : ОозискМуеппое ¿гс^еМуо hudozhestvennoj literatury, 1958. - S. 501 - 590.
4. Molitvoslov pravoslavnyj i psaltir' [Tekst] / M. : Pravoslavnoe slovo, 2012. - 225 s.
5. Sokolov, M. I. Slavjanskaja Kniga Enoha Pravednogo. [Tekst] / M. I. Sokolov - M., 1910. -124з.
6. 8Ышс1, V. ШггакЯс^уа [Тек^] / V. 8Ьгш<± -M. : Jazyki slavjanskoj ЫГШГУ, 2003. - 312 s.
Дата поступления статьи в редакцию: 28.08.2015 Дата принятия статьи к печати: 12.11.2015
