CC BY
229
ТЕМА НОМЕРА
С.В. Козлов
УДК 323
Региональные варианты исторической памяти постсоветской Украины
В статье рассмотрены основные механизмы конструирования исторической памяти постсоветской Украины и влияние, которое оказала на этот процесс политика памяти, осуществляемая украинским правительством в годы независимости. Автор анализирует причины существенного расхождения вариантов исторической памяти, свойственных основным украинским макрорегионам.
Ключевые слова: Украина, политика памяти, историческая память, национальная идентичность.
Проблематика исторической памяти в последнее десятилетие вызывает возрастающий интерес у специалистов в разных отраслях социогуманитарного знания. Не в последнюю очередь это связано с тем, что особенности массовых представлений о прошлом оказывают непосредственное воздействие на актуальное социальное поведение. В рамках исследований исторической памяти она предстает не как акт индивидуального воспоминания, а как результат влияния социальной среды. Особый акцент делается на то, что прошлое конструируется под преобладающим воздействием агентов исторической политики. Как отмечает Алейда Ассман, «в современных научных исследованиях памяти доминирует проблема прошлого как конструкта, который создается человеком в зависимости от его актуальных возможностей и потребностей» [2, с. 13]. Пьер Нора показал, что в настоящее время доминирует искусственно сконструированная историческая память [см.: 16]. Пример постсоветской Украины в этом контексте является весьма характерным.
В настоящей статье рассмотрены основные механизмы конструирования исторической памяти постсоветской Украины, а также проанализированы причины существенного расхождения вариантов исторической памяти, свойственных основным украинским макрорегионам.
В первую очередь следует отметить, что важнейшим свойством коллективной памяти является уп-
© Козлов С.В., 2014
20
Региональные варианты исторической памяти постсоветской Украины
рощение. «Коллективная память превращает ментальные образы в иконы, а нарративы становятся мифами, важнейшим свойством которых является убедительная сила и мощное аффективное воздействие» [2, с. 38]. Востребованность повествований о прошлом зависит от их соответствия представлениям социальной группы о себе. «Миф означает аффективное усвоение собственной истории» [2, с. 39]. «Общая память, — отмечает А. Ассман, — придает смысл настоящему, трактуя его как ступень длительного и необходимого развития. Мифомоторный потенциал национальной исторической памяти заключается именно в этой временной ориентации: она создает смыслы, представляя настоящее как промежуточное звено мотивирующего нарратива, охватывающего как прошлое, так и будущее» [2, с. 40—41].
Применительно к современной Украине можно говорить о трех идеально-типических вариантах исторической памяти, свойственных трем украинским макрорегионам — западу, юго-востоку и центру. Для последнего ведущую роль играет Киев, который, имея столичный статус, занимает особое место в символической политике постсоветской Украины. Сходство представлений о прошлом обусловлено «высокой степенью сходства между некоторыми индивидуальными сознаниями и интенсивностью взаимодействия между ними» [12, с. 24].
На момент распада Советского Союза и образования независимого украинского государства региональные различия в представлениях о прошлом — особенно между городами юго-востока и центра — не были столь разительными, как ныне. Доминирующей в них была надэтническая городская русскоязычная культура, историческая память в которой формируется преимущественно под воздействием исторической политики, реализуемой посредством массового образования и массовой культуры. Семейные и личные биографии при этом оказывались вписанными в широкий контекст развития страны и воспринимались через него.
Следует подчеркнуть, что фиксируемые на украинском материале различия пролегают не только по региональному признаку, но и по принадлежности к городской / сельской культуре. Для последней гораздо более важной оказывается вплетенность личной биографии в семейную и локальную историю.
За минувшие с момента распада СССР десятилетия ситуация с исторической памятью на Украине сильно изменилась. Это было связано с тем, что население разных макрорегионов по-разному восприняло историческую политику, осуществлявшуюся украинским правительством на протяжении всего периода существования независимого украинского государства.
Формирование этой политики в начале 1990-х гг. было обусловлено тем, что обрушение советских символических структур поставило перед украинскими политическими и интеллектуальными элитами задачу конс-
21
Региональные варианты исторической памяти постсоветской Украины
труирования новой идентичности и «изобретения традиций», вокруг которых она бы выстраивалась. Возникла необходимость легитимации формирующегося национального государства и общественного устройства при помощи истории. Австрийский историк Андреас Каппелер подчеркивает, что «именно истории принадлежит центральная роль в создании идентичности» [6, с. 208]. Национальная память вновь учреждаемой нации, по сути, отсутствовала и ее необходимо было создавать. Кроме того, нужно было моделировать собственное жизненное пространство, помещая его в систему некоторых политических и географических ориентиров.
Ревизия советской версии исторической памяти, стартовавшая в конце 1980-х гг., первоначально началась «снизу», без участия государства. Первыми интенсивной критике советскую политику памяти подвергли национал-демократы, рыхлая коалиция активистов нарождающегося националистического движения и нестатусных интеллектуалов второго эшелона. Национал-демократы внесли основной вклад в формирование нового национального нарратива и новой концепции национальной истории.
Впрочем, их новизна была достаточно условной. Ограниченность временных ресурсов, которые имелись у интеллектуалов, для того чтобы «дать имена вещам», обусловила то обстоятельство, что интеллектуальные модели и интерпретационные схемы были заимствованы из украинской народнической историографии XIX в. и из эмигрантской историографии послевоенного периода. На произведения представителей этих направлений ориентировались и академические историки, из них черпали свое вдохновение и деятели культуры.
Еще одним источником формирующегося национального нарратива стали контрпамяти наиболее динамичных групп — в частности, историческая память галичан. Последние не имели длительного опыта совместного проживания с русскими в одном государстве. Более того, советизация запада Украины сопровождалась репрессиями и воспринималась значительной частью населения как оккупация. Это объясняло существование у галичан иной исторической памяти и обусловленного этим отторжения советской культуры.
На пересечении этих влияний и возникает канон национальной истории, представлявший историю Украины как историю этнических украинцев, постоянно боровшихся против различных внешних врагов за обретение собственной государственности. В концентрированном виде это позднее выразил В. Ющенко: «История Украины — это история борьбы за независимость Украины. За формирование украинского государства» [19]. Ведущее место среди врагов было отведено Московскому царству / Российской империи / СССР (а затем и Российской Федерации как их правопреемнице), которые сначала оторвали Украину от Европы, а затем препятствовали ее возвращению в европейское цивилизационное пространство. Негативный образ России не претерпел существенных изменений с конца
22
Региональные варианты исторической памяти постсоветской Украины
1980-х гг. С. Константинов и А. Ушаков отмечают, что с течением времени «образ России как “империи зла”, главного врага украинской государственности и душителя украинской культуры со страниц оппозиционной националистической прессы переместился в школьные учебники, научные журналы и официальные СМИ. Огромное количество книг и публикаций, закрепляющих этот образ, объединяет настойчивое стремление части политической и интеллектуальной элиты создать новый образ Украины — не только части Европы, но и великой европейской державы, становлению которой мешала и продолжает мешать Россия» [11, с. 82—83].
Фактором, определившим быструю радикализацию воззрений интеллектуалов на рубеже 1980—1990-х гг., было их стремление сохранить или занять привилегированные позиции в сфере символического производства. Соревновательная логика обретения символических капиталов в культурном поле обусловила переход их на позиции националистической идеологии (в том числе и в сфере политики памяти) [см.: 5, с. 293]. «Националистический радикализм наиболее свойствен провинциальным интеллигентам низкого статуса — им нечего терять, их карьерные возможности ограничены самим их национальным провинциализмом, а потому остается лишь обратить недостаток в достоинство» [5, с. 135]. Впрочем, провинциализм был общей чертой украинской интеллектуальной среды. Даже Киев по сравнению с Москвой в Советском Союзе оставался достаточно провинциальным городом. Открывшееся накануне обретения и в первые годы независимости «окно возможностей» радикально повысить свой статус обусловило быструю смену украинскими интеллектуальными элитами своей идентичности.
Стремясь заручиться общественной поддержкой, интеллектуалы генерировали творческие идеи и образы, апеллирующие к программе национального возрождения и «возвращения в Европу», что в условиях быстро прогрессировавшего экономического кризиса вызывало громадный общественный резонанс. «Метанаучная функция концепта “западности” украинской культуры, — отмечает Н. Яковенко, — еще ярче проявилась на рубеже 1980—1990-х гг., т.е. накануне провозглашения и в первые годы независимости. Приобретая ошеломляющую популярность, отражала искреннюю веру интеллигенции в то, что “европейские культурные корни” помогут Украине легко “повернуться к Европе”, от которой украинцев якобы оторвала “азиатская Россия”» [20, с. 421].
Формировавшаяся на рубеже 1980—1990-х гг. концепция национальной истории оказалась востребованной руководством Украинской ССР, а затем и независимой Украины. Они использовали историю сначала в борьбе с союзным центром за перераспределение полномочий, а затем и для обоснования претензий на суверенитет. Обращение к прошлому было для высшей партийной номенклатуры важным фактором политической легитимации — при помощи истории они пытались отделить себя от советского прошлого и предстать выразителем общих национальных интересов.
23
Региональные варианты исторической памяти постсоветской Украины
Одними из последних концепцию национальной истории начали осваивать профессиональные историки, вынужденные ускоренно овладевать народнической и эмигрантской исторической схематикой. Н. Яковенко отмечает, что особенностью украинской научной мысли стала «устойчивая “западная направленность”, отыскивание в истории и культуре Украины одних лишь элементов “родства с Европой”» [20, с. 402]. Это неудивительно. Утверждения о том, что Украина имеет общую историю с Европой, поднимают символический статус этнических украинцев.
Следует подчеркнуть, что роль профессиональных историков в конструировании представлений о прошлом была не столь значительна. Профессиональное сообщество обладало ограниченными ресурсами для влияния на коллективное воображаемое. Как отмечает Н. Копосов, «образы исторических персонажей порой оказываются для общества более сильными и понятными политическими символами, чем абстрактные исторические понятия» [12, с. 25—26]. Поэтому властителями дум оказывались политики, активисты общественных объединений, журналисты, публицисты, философы и деятели культуры (писатели, кинематографисты и проч.). Коллективную биографию нации (или, если воспользоваться метафорой Пьера Нора, — «национальный роман») писали интеллектуалы. Именно они доминировали в публичном пространстве. Их солидарными усилиями оказались сконструированы представления о жизненном пространстве нации и ее воображаемом прошлом. Можно характеризовать этот процесс как попытку создания светской политической религии, необходимыми компонентами которой являются исторический пантеон, места памяти, знаковые исторические мифы и символы. Среди новых мифов, заменивших в символическом пространстве советские исторические мифы, центральное место заняли «казацкий миф о происхождении, о непрерывности национальной истории, своего рода “украинском миллениуме”, миф о золотом веке, миф о принадлежности к “европейской цивилизации”, об исторической миссии украинцев как барьера, отгородившего Европу от кочевников» [9, с. 90]. Особое место в системе мифологем независимой Украины занял голодомор, который был превращен «в общенациональный исторический символ, особый символический маркер нации» [7, с. 34]. Эти мифы тиражировались на популярном уровне и оказались достоянием массовых представлений.
Историческая политика, направленная на трансформацию исторической памяти, начала осуществляться с первых месяцев независимости. Национальная концепция истории транслировалась на общество через систему школьного образования, прессу, кинематограф, массовую литературу, государственные праздники и коммеморации. На это было ориентировано создание инфраструктуры мемориальной политики: музеев, памятников, института национальной памяти. Своего апогея политика памяти достигла в период президентства В. Ющенко, когда она была положена в основу идеологии режима. Г.В. Касьянов обращает внимание на рутинный харак-
24
Региональные варианты исторической памяти постсоветской Украины
тер изменений в политике памяти. «Не следует забывать о сотнях и тысячах представителей интеллигенции, которые каждый на своем месте изо дня в день занимались именно тем, что называется строительством нации, — оно происходило больше в школьных классах, в редакциях газет и издательствах, в вузах и кабинетах ученых, чем на политических трибунах и коридорах власти» [8, с. 135].
В целом можно говорить об инструментализации исторической памяти — за годы независимости Украины она превратилась в инструмент достижения политических целей. Историческая политика была направлена на вменение населению нового образа прошлого, из которого с необходимостью вытекали бы легитимные представления о настоящем и проект будущего. Как отмечает Г.В. Касьянов, «историческая политика в независимой Украине развивалась в русле стандартных практик и тенденций, свойственных посткоммунистическим обществам. Более или менее похожие процессы наблюдаются во всех странах не только бывшего Советского Союза, но и бывшего социалистического лагеря» [8, с. 39].
Как и на большей части постсоветского пространства, на Украине активное меньшинство попыталось навязать свое видение ситуации инертному большинству. Однако успешность осуществляемой индоктринации в украинском случае сильно варьировалась в зависимости от социальногеографических и демографических характеристик аудитории, поскольку механизмы функционирования коллективной памяти могли как способствовать, так и препятствовать подобной индоктринации. Остановимся на механизмах трансформации исторической памяти основных украинских макрорегионов подробнее.
Эти механизмы позволяет объяснить предложенная Алейдой Ассман концепция трех измерений памяти: нейронного, социального и культурного. Носителем нейронной памяти выступает мозг индивида, а ее содержанием — преимущественно индивидуальные воспоминания. Социальная память представляет собой социальную конструкцию, формирующуюся и поддерживающуюся благодаря межличностным контактам и речевому общению. Поэтому ее носителем выступает социальная коммуникация, осуществляемая коммуникативной сетью. Социальная память является скоординированной памятью отдельных индивидов, что обеспечивается их совместным проживанием, речевой коммуникацией и дискурсами. И наконец, носителем культурной памяти выступают культурные объективации в виде символов, артефактов, медиаторов, практик и их институций. Поскольку культурная память основывается на ресурсе знаний и опыта, который отделяется от живых носителей и переходит на материальные информационные носители, то временной диапазон культурной памяти соответствует периоду сохранности знаков, зафиксированных материально и институционально. Поэтому потенциально он может быть продлен до бесконечности [2, с. 29—34].
25
Региональные варианты исторической памяти постсоветской Украины
Особое место в теоретических построениях А. Ассман занимает политическая память. «Там, где история находится на службе формирования идентичности, где история осваивается гражданами, где к ней апеллируют политики, там можно говорить о “политической” или “национальной” памяти» [2, с. 35]. В отличие от социальной памяти, которая является памятью «снизу», политическая память закрепляется политическими институциями и воздействует на общество сверху.
Социальная память, имеющая коммуникативную природу и разделяемая представителями того или иного сообщества, способна блокировать осуществляемую государством индоктринацию и создать отличный от официального образ коллективного прошлого. Ярким примером такого альтернативного государственному конструирования прошлого является традиционная сельская культура с доминирующей в ней семейной и локальной памятью. В частности, именно социальная память участвовавших в сопротивлении Советской власти на Западной Украине обеспечила сохранение тех символических ресурсов, которые возникли в период борьбы галичан против нацистской Германии и Советского Союза за защиту не столько национальной независимости, сколько общинного пространства от бездушных государственных машин. «Движение, охватившее западные области Украины в годы немецкой оккупации и достигшее своего пика в период возвращения сталинского режима, создало за годы войны целую систему национальных мифов со своими героями и символами, пантеонами и праздниками, в основе которой лежала идея жертвенной борьбы украинского народа “против двух империализ-мов — сталинского и гитлеровского за независимую украинскую державу”» [3, с. 221]. Сохранение и воспроизводство названной системы мифов в социальной памяти жителей сельской местности и небольших городов Западной Украины привело к тому, что индоктринирующее воздействие советской культуры оказалось если не элиминировано, то в значительной степени ослаблено в силу того, что советские мифы, тиражируемые массмедиа и массовым образованием, не соответствовали представлением этой группы о себе.
Все это обусловило тот факт, что инсталлируемая украинскими властями в период независимости система исторических мифов оказалась воспринята в первую очередь в западном макрорегионе. Уже в начале 1990-х гг. на западе Украины была произведена «легализация национальной символики, переименование улиц в честь национальных героев, построение памятников и восстановление могил “павших за независимую Украину в годы Второй мировой войны”» [3, с. 223]. Семейная и локальная память жителей западного макрорегиона оказалась вмонтирована в новую политическую память учреждаемой украинской нации, поскольку знаковые персонажи сопротивления (например, С. Бандера и Р. Шухевич) вошли и в новый национальный пантеон, а главной идеей общеукраинской исто-
26
Региональные варианты исторической памяти постсоветской Украины
рии была объявлена борьба за независимость от различных империй и, прежде всего, от российской-советской.
Наиболее масштабные и радикальные изменения исторической памяти произошли в постсоветский период в центральном макрорегионе. К моменту провозглашения независимости Украина, по сути, не имела собственной национальной истории, отдельной от истории Советского Союза. Обвал советских символических структур означал делегитимацию того образа прошлого, который тиражировался Советским государством. Можно сказать, что украинская идентичность осталась без символического наполнения, став той рамкой, которую только предстояло наполнить содержанием. Недаром в 1993 г. первый президент Украины Л. Кравчук высказывал сожаление, что у «украинского народа нет своей истории» [цит. по: 18, с. 53]. Украинцам предстояло как бы заново открыть для себя историю своей страны. И доступной оказалась единственная версия этой истории, имевшая постимперский (а часто и акцентированно антироссийский) характер в силу прежде всего того обстоятельства, что логика конструирования национализирующегося государства [подробнее см.: 15] предопределила максимальное дистанцирование — и политическое, и символическое — от бывшего центра.
Можно выделить три основные социальные группы, чья историческая память в наибольшей степени оказалась подвержена индоктринации новыми националистическими мифологемами.
Первую группу составляли сами интеллектуалы, вовлеченные в процесс символического производства. В своей значительной массе они концентрировались и концентрируются в Киеве, который до сих пор остается преимущественно русскоговорящим. Радикальное изменение ситуации в момент обретения Украиной независимости оказалось существенным вызовом для русскоговорящих киевских интеллектуалов, оказавшихся перед необходимостью доказывать свою «украинскость» (лояльность элитам и символам, которые легитимировали сложившуюся систему политического господства) в ходе борьбы за статус и место в профессиональной иерархии. Их символическое доминирование оказалось под угрозой, которая исходила с запада Украины. Именно этническая и лингвистическая «украинскость» запада давала последнему неоспоримые преимущества в борьбе за статус «настоящей Украины» перед русскоговорящим Киевом. Для сохранения столичного статуса русскоговорящим киевским интеллектуалам необходима была быстрая переориентация на «украинскость». Для этого потребовалось перехватить у запада идеи этнического национализма. Украинский исследователь М. Рябчук отметил значительную роль в этом группы, которую он назвал «креолами» [см.: 17, с. 144—155]. К последним он отнес русскоязычных и русскокультурных интеллектуалов, выбор суверенитета для которых носил политический характер. Не будучи украинцами «по крови», они стремились всячески доказать, что они, несомненно,
27
Региональные варианты исторической памяти постсоветской Украины
являются украинцами «по духу». Именно поэтому для «креолов» характерны искусственность и нарочитый экстремизм в приверженности «национальным канонам».
Ко второй группе могут быть отнесены украинская массовая интеллигенция (прежде всего представители творческих профессий) и средний класс. Наиболее значимым фактором трансформации их исторической памяти явилось то обстоятельство, что в независимости от языка, на котором они говорили, они являлись носителями украинской идентичности. Спрос на идентичность, предъявляемый представителями этой группы, стал главным мотивом усвоения ими новой версии украинской истории. Быть украинцем для них означало знать собственную историю. Корпус текстов, на которые в советский период опиралась культурная память украинцев, оказался делегитимирован. Исторические знания, которые формировали их исторические воззрения, в значительной степени они черпали из массмедиа и поп-истории. Результатом стало усвоение этой группой мифологизированной украиноцентричной версии истории.
Третья группа, которая оказалась особенно восприимчивой к новому варианту украинской истории, — представители молодого поколения. В отношении молодежи правильнее говорить не о трансформации исторической памяти, а о ее формировании. Социализация поколений, вступавших во взрослую жизнь после 1991 г., проходила в новой ситуации. Исторические воззрения молодых людей, не имевших как советского опыта, так и долгой семейной истории (что характерно для традиционной культуры), формировались под влиянием школьной истории и поп-истории. Доминирование в символическом пространстве национального нарратива привело к тому, что, как справедливо отмечает В. Гриневич, «сторонники советских мифов фактически проиграли сражение за историческую память нового поколения» [3, с. 227].
Однако символические ресурсы, которыми располагали центральные власти, оказались недостаточными для полной унификации культурного пространства и исторической памяти всех граждан Украины. Постколониальный дискурс, радикально порывавший с советской исторической памятью, не встретил понимания со стороны многих украинцев, особенно на юго-востоке страны. Для населения индустриализированных городов этого макрорегиона новые исторические мифы оказались неприемлемыми. Историческая память индустриального востока была сформирована под влиянием советской исторической мифологии. Отметим в этой связи, что чем более население подвергалось воздействию советских модер-низационных практик, тем сильнее оказывалось влияние искусственно сформированной исторической памяти. А советский модернизационный проект, связанный с формированием индустриальной инфраструктуры и промышленного типа занятости, был географически локализован преимущественно на востоке Украины.
28
Региональные варианты исторической памяти постсоветской Украины
Стойкое неприятие значительной частью населения юго-востока некоторых персонажей из нового национального пантеона и ряда памятных дат вынуждали сменявшие друг друга украинские правительства проводить амбивалентную политику памяти, ориентируя различные мероприятия и обращения на разные группы общественности. Пророческими оказались слова украинского исследователя Я. Грицака, который в 2003 г., говоря о новых украинских мифах, отмечал, что «существует риск, что они оттолкнут русскоговорящую половину украинского населения, которая их не разделяет и не верит в них» [4, с. 440]. Вплоть до настоящего времени памятники национальным героям на востоке Украины отсутствуют. На протяжении 90-х гг. ХХ в., а затем и в начале XXI в. значительная часть жителей юго-востока продолжала считать себя «советскими людьми» [1]. Советской осталась и их историческая память.
Описанная выше ситуация, свойственная Галиции в советский период, когда социальная память блокирует создание национальной памяти, в постсоветский период повторилась на юго-востоке Украины.
Среди факторов, обусловивших это обстоятельство, следует назвать прежде всего то, что значительная часть населения юго-востока была не только русскоязычной, но и русскокультурной. Если в Советском Союзе они не воспринимались как «Другие», то в независимой Украине они превратились в меньшинство, испытывающее дискомфорт по поводу резкого снижения официального статуса русской культуры и русского языка. Нападки со стороны интеллектуалов центра и запада на «имперское прошлое», которое воспринималось жителями юго-востока как свое, вызывали у последних отторжение. Их представления о прошлом, значимой частью которых были, в частности, успехи в индустриализации и победа в Великой Отечественной войне, обусловливали их гордость за своих предков, которые жили в «единой великой стране». Для юго-востока история России — это история братского народа или даже общая история.
Немаловажную роль в сохранении хотя и видоизмененной, но все же советской исторической памяти сыграло отсутствие у местных и центральных националистически настроенных интеллектуалов достаточных символических ресурсов для влияния на социальную память горожан индустриального востока. Действительно, если Львов — это город с развитой культурой, то Донецк и Харьков — города с развитой промышленностью. Ведущую роль среди элит востока играли и продолжают играть представители деловых кругов и промышленной бюрократии. Исследование украинской региональной прессы, проведенное автором настоящей статьи в конце 2013 г., показало, что, если в западноукраинских средствах массовой коммуникации лидерами мнений выступают в основном медиатизи-рованные интеллектуалы: ученые, философы, деятели культуры и искусства, то для харьковских и донецких медиа лидерами мнений являются как раз директора промышленных предприятий и предприниматели [см.: 10].
29
Региональные варианты исторической памяти постсоветской Украины
Отметим, что историческая память о советском прошлом оказалась тем ресурсом, к которому охотно обращались восточноукраинские элиты в борьбе за политическое доминирование и перераспределение экономических ресурсов.
Таким образом, за годы независимости в постсоветской Украине под влиянием ряда факторов социально-психологического и культурного порядка сформировалось два идеально-типических варианта исторической памяти. Первый — западноукраинский — присущ западному и центральному макрорегионам. Некоторые различия между этими регионами связаны с тем, что для запада Украины в национальную историю оказалась вмонтирована и семейная. Историческая память жителей городов центра этих фрагментов лишена. Она была сконструирована из различных агентов исторической политики и целиком определяется официальной мифологизированной украиноцентричной версией истории. Второй вариант — восточноукраинский — свойствен юго-востоку. Различия в исторической памяти оказались фактором, воспроизводящим культурный раскол украинского общества. Недаром среди стигматизирующих ярлыков, которыми наделяют друг друга носители обоих вариантов исторической памяти, значимое место занимают те, что отсылают к истории: «коммуняки», «совки», «фашики» и, конечно, «бандеровцы».
Отсутствие общих представлений о прошлом и раскол исторической памяти оказывали и будут оказывать влияние на динамику политических процессов на Украине. Этот раскол является одной из главных проблем формирования украинской государственности, которое должно быть обеспечено легитимирующими это государство историческими нарративами. Однако попытки навязать эти нарративы будут блокироваться механизмами социальной памяти, воспроизводящими отличную от навязываемой историческую мифологию.
Литература
1. Абибок Ю. «Донецкие» и Донецк. Часть 1. В поисках себя. [Электронный ресурс]. URL: http://www.ostro.org/general/society/artides/1092/ (дата обращения: 08.06.2014).
2. Ассман А. Длинная тень прошлого: мемориальная культура и историческая политика. М.: Новое литературное обозрение, 2014. 328 с.
3. Гриневич В. Расколотая память: Вторая мировая война в историческом сознании украинского общества // Неприкосновенный запас. 2005. № 2/3. С. 218—227.
4. Грицак Я. Украинская историография: 1991—2001. Десятилетие перемен // Ab Imperio. 2003. № 2. С. 423—454.
5. Дерлугьян Г. Адепт Бурдье на Кавказе. Эскизы к биографии в миросистем-ной перспективе. М.: Издательский центр «Территория будущего», 2010. 560 с.
30
Региональные варианты исторической памяти постсоветской Украины
6. Каппелер А. Украшсько-росшсьп стосунки у Х1Х столгт: гшотези та в(д-крит питання // Доповщ на II Мiжнародному KOHrpeci укршшспв. Львiв, 1994. Ч. 1. С. 208-214.
7. Касьянов Г. Голодомор и строительство нации // Pro et Contra. 2009. Май — август. С. 24—42.
8. Касьянов Г. Украина 1991—2007: Очерки новейшей истории. Киев: Наш час, 2008. 480 с.
9. Касьянов Г. Украина-1990: «Бои за историю» // Новое литературное обозрение. 2007. № 1. С. 76—93.
10. Козлов С.В. «Россия — это медведь, объятия которого всегда опасны»: Конструирование России в украинских региональных медиа // Вестник Новосибирского государственного университета. Серия: История, филология. 2014. Т. 13. Вып. 6: Журналистика. С. 34—42.
11. Константинов С., Ушаков А. Восприятие истории народов СССР в России и исторические образы России на постсоветском пространстве // Национальные истории в советском и постсоветских государствах / Под ред. К. Аймермахера, Г. Бордюгова. Изд. 2-е, испр. и доп. М.: Фонд Фридриха Науманна, АИРО-ХХ, 2003. С. 82—88.
12. Копосов Н. Память старого режима: история и политика в России. М.: Новое литературное обозрение, 2011. 320 с.
13. Миллер А. Дуализм идентичностей на Украине // Отечественные записки.
2007. № 1 (34). С. 84—96.
14. Миллер А.И. Прошлое и историческая память как факторы формирования дуализма идентичностей в современной Украине // Политическая наука.
2008. № 1. С. 83—100.
15. Миллер А.И. Украина как национализирующееся государство // Pro et Contra. Т. 2. 1997. № 2. С. 85—98.
16. Нора П. Проблематика мест памяти // Франция-память / П. Нора, М. Озуф, Ж. де Пюимеж, М. Винок. СПб.: Изд-во СПб. ун-та, 1999. С. 17—50.
17. Рябчук М. В(д Малоросп до Украши: Парадокси зашзншого нащетворен-ня. Киев: Критика, 2000. 303 с.
18. Томайчук Л.В. Мифологизация истории как инструмент конструирования национальной идентичности на современной Украине и в Беларуси // Общество. Среда. Развитие (Terra Humana). 2012. № 3. С. 52—55.
19. Эхо Москвы: Россия всегда была империей. Интервью Ющенко. [Электронный ресурс]. URL: http://korrespondent.net/world/worldabus/792362-eho-moskvy-rossiya-vsegda-byla-imperiej-intervyu-yushchenko (дата обращения: 08.06.2014).
20. Яковенко Н. «Украина между Востоком и Западом»: проекция одной идеи // Ab Imperio. 2003. № 2. С. 385—426.
