CC BY
230
РОБЕРТ Л. ДЖЕКСОН*
Йельский университет, США
РЕЧЬ АЛЕШИ У КАМНЯ: "ЦЕЛАЯ КАРТИНА"1
"И<ван> Ф<едорович> глубок, — набросал Достоевский в записной книжке по поводу среднего сына Федора Карамазова, — это не современные атеисты, доказывающие в своем неверии лишь узость своего мировоззрения и тупость тупеньких своих способностей. <...> Мерзавцы дразнили меня необразованною и ретроградною верою в Бога. Этим олухам и не снилось такой силы отрицание бога, какое положено в Инквизиторе и в предшествовавшей главе, которому ответом служит весь роман (курсив мой. — Р. Л. Дж.). Не как дурак же (фанатик) я верую в Бога. И эти хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием. Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицание, которое перешел я. Им ли меня учить"2.
Здесь перед нами поразительное высказывание автора о своем творении. Он бесконечно гордится глубиной и силой "отрицания Бога" у своего героя, он даже отождествляет отрицание у Ивана с собственным, личным опытом. В то же время он сообщает нам, что "весь роман" служит ответом на это отрицание Бога. И нельзя забывать, что для Достоевского вопрос о Боге — это вывернутый наизнанку вопрос о человеке.
На чем бы ни сосредотачивался литературоведческий разбор "Братьев Карамазовых", он неизбежно должен вернуться к вопросу о том, как и каким образом "весь роман", по словам самого Достоевского, пытается стать ответом на отрицание Бога у Ивана. "Пытается" — потому что здесь Достоевский спорит с
Достоевским — а именно так почти всегда случается в великих романах, и маловероятно, что там будет ответ или голос, или сочетание голосов, которое
* Джексон Р. Л., 2005
1 Перевод с английского Т. Бузиной.
2 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л., 1972 —1990. Т. 27. С. 48. Далее весь неоговоренный курсив в тексте Ф. Достоевского принадлежит мне.
276
определенно заглушает остальные спорящие голоса. Но, как и в хоре, в романе есть доминанты и направления.
В любом случае, один из "ответов" на "отрицание Бога" у Ивана — Алеша. Его речь почти в самом конце романа несомненно воплощает в себе многое из того, что является центральным для Достоевского: здесь перед нами никоим образом не ответ "всего романа" или, как я хотел бы сказать, "всей картины", но, как говорит сам Достоевский в предисловии "От автора" к роману, посвященному "жизнеописанию героя моего, Алексея Федоровича Карамазова", "бывает так, что он-то (чудак = Алексей Федорович. — Р. Л. Дж.), пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались".
Достоевский несомненно задумывал речь Алеши Карамазова "у камня" как речь, содержащую "сердцевину целого"; как я уже заметил, эта речь появляется почти в самом конце "Братьев Карамазовых" — в заключении главы 3 эпилога романа; Алеша произносит эту речь на том месте, где Илюшечка хотел, чтобы его похоронили, на месте, память которого священна для отца Илюшечки, для его школьных товарищей и для Алеши; можно сказать, что речь эта представляет собой именно конец романа; нельзя забывать, что речь Алеши вливается в
последнюю страницу романа словно бы в некое устье — эти примерно тридцать строк отданы сливающимся голосам, в том числе голосу самого Алеши, повторяющему великие темы романа, откликающемуся на них: на темы воспоминания, примирения, на идею всеобщего братства на земле и на небесах.
Таким образом, роман обрамлен, как художественно, так и тематически, мотивом, который мы могли бы назвать мотивом Алеши: вначале он звучит в словах автора о своем герое в предисловии, или прологе, к роману, а потом, наконец, в словах самого героя в конце эпилога. А между ними находится, разумеется, то, что Достоевский назвал "наплывным ветром" эпохи.
В качестве отправной точки для анализа речи Алеши я выбрал "бунт" Ивана Карамазова — без сомнений, эпицентр урагана в "Братьях Карамазовых". Заключительная речь Ивана (я называю ее заключительной, потому что она является концом длинного монолога о человеческой природе и о чудовищных боли и страданиях, причиняемых детям) есть обвинение, которое Иван предъявляет Богу: в хитроумной схеме Ивана злой Бог, который допускает недопустимое,
277
который продает спасение за страдания и слезы детей, никакой не Бог. В записной книжке Достоевского к "Братьям Карамазовым" есть такая запись: "Бог как купец"3. И действительно, метафора торговли в рассуждении Ивана о религиозном искуплении звучит пламенным упреком4.
И обличительная речь Ивана, и призывная речь Алеши, обращенная к мальчикам, сосредотачиваются на страданиях и смерти детей: на ребенке, разорванном собаками на куски на глазах у матери; на Илюшечке,
униженном, смертельно, можно сказать, уязвленном стечением людей и обстоятельств.
Однако страдания и смерть ребенка в обеих речах вдохновляют ораторов на диаметрально
противоположные выводы. Иван предъявляет иск небесам, Алеша спускается на землю; Иван стремится отрицать Бога, Алеша — предотвратить "великое зло". Тон обеих речей — страстный, но полубезумный у Ивана, спокойный, но тем не менее призывный у Алеши — отражает различные устремления говорящих.
Рассматривая речь Алеши через призму речи Ивана, я прежде всего хочу обратить внимание на то, как ревностно Достоевский относится к речи Ивана и как он стремится подчеркнуть — в самом сопоставлении подробностей двух речей, особенно их начала — элементы, которые определяют критику самим Достоевским своего великого протагониста бунта, Ивана Карамазова. После разбора некоторых таких деталей я подробно проанализирую речь Алеши и значение великого хора голосов, завершающего роман "Братья Карамазовы".
Все помнят "бунт", или причитание, Ивана Карамазова, где он — после краткого
молчания — начинает страстную, ритмическую декламацию о страданиях детей вообще и, в частности, о страданиях ребенка, которого на глазах у матери разорвали собаки. Глядя на замученного, обезображенного
3 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. Т. 15. С. 230.
4 См. стихотворение Шиллера "Резиньяция" как подтекст для коммерческих терминов в качестве метафоры искупления у Ивана. Иван, как и Дмитрий, цитирует Шиллера и в других местах в "Братьях Карамазовых". Исходя из предположения, что и сам Иван — не только Достоевский, разумеется, — был знаком со стихотворением Шиллера, мы можем увидеть в его "бунте" полное непонимание подлинной точки зрения Шиллера в этом
стихотворении. См. анализ бунта Ивана и стихотворения Шиллера в моей книге "Dialogues with Dostoevsky. The Overwhelming Questions" (Stanford, 1993. P. 301—302).
278
ребенка и заставляя читателя смотреть на этот же "образ", парализующий разум и дух, Иван лихорадочно и одновременно методически выдвигает иск против миропорядка, который он не может "понять", в котором он не может жить, в котором есть страдание, но нет виноватых. Иван жаждет возмездия, но понимает, что ад не улучшит положения страдающих детей. Поэтому он отказывается иметь что-либо общее с божественным планом искупления. Иван начинает с того, что называет себя "клопом", который ничего не понимает, а заканчивает тем, что отвергает мир Божий:
Лучше уж я останусь при неотомщенном страдании моем
и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и неправ.
Здесь, конечно же, страдание — это "бунт". Отделяя справедливость от Божией истины, Иван возвращает свой билет в божественную гармонию.
Как мы знаем, старец Зосима, в традиции древнерусских проповедников, видит в непрестанных причитаниях опасность бунта и религиозного отчаяния5. В причитаниях, отмечает автор, "горе чувством своей неутолимости питается. Причитания лишь потребность раздражать беспрерывно рану". "Не утешайся и плачь", — говорит Зосима причитающей матери, но советует ей думать о ее ребенке в раю, откуда, как подчеркивает Зосима, он "на тебя смотрит и видит тебя, и на твои слезы радуется".
Эта тема предвосхищаемого воскресения снова прозвучит в конце романа "Братья Карамазовы", где надрыв молчаливого горя растворяется в великом радостном хоре братства и воскресения, заглушающем
эффектное соло Ивана, исполненное негодования и бунта. Однако соло это только заглушено, но не забыто.
Отметим прежде всего моменты формального сходства между речью Ивана и речью Алеши. Речь Ивана, начиная с первых обращенных к Алеше слов ("слушай меня") и до почтительного отказа от билета во всемирную гармонию ("я только билет ему почтительнейше возвращаю"), состоит из 81 строки в русском тексте. Речь Алеши, начиная с восклицания школьника Смурова ("вот Илюшин камень") и до последнего предложения ("не забудем же его никогда") приблизительно такого же объема.
5 См. анализ этого вопроса в моей книге "Искусство Достоевского: Бреды и ноктюрны". М.: Радикс, 1998.
279
И Алеша, и Иван обращаются к слушателям: Иван — к Алеше, которого он хочет искусить и отлучить от его наставника Зосимы (предвосхищая разговор великого инквизитора с Христом); Алеша, как Христос с учениками на Тайной Вечере, обращается примерно к двенадцати мальчикам, которых он хочет подготовить духовно к будущей жизни и будущим задачам. На протяжении своей речи Иван несколько раз требует от Алеши особого внимания: "Слушай" и "слушай меня" и дважды обращается к нему риторически: "О, Алеша" и "Видишь ли, Алеша".
Мы говорим: Иван обращается к Алеше, но все же в каком-то смысле его горькая декламация обращена к самому себе: каждое слово наносит ему рану; Иван почти слепо поглощен собственным ощущением муки и негодования. Он мучает себя, пытаясь в то же время оторвать брата от Зосимы. На более высоком уровне его монолога страдание ребенка становится основой для разрыва с Алешей и для отвержения какого бы то ни
было деятельного человеческого сострадания на земле.
В противоположность Ивану Алеша как в форме, так и в содержании своей речи не просто прямо обращается к аудитории, но и взаимодействует с ней. Он не отделяется от слушателей, но отождествляет себя с ними, ищет и находит с ними нечто общее, основу единения (в настоящем и будущем) в общем воспоминании о страдании и жертве Илюши. Страдание ребенка в конечном итоге оказывается основой единения и гармонии.
Стоит только посмотреть на местоимения, используемые Иваном и Алешей, чтобы увидеть этический разрыв, разделяющий двух братьев, и их разнонаправленные пути. Мы осознаем эту подробность, только сравнивая две речи.
Речь Ивана пестрит местоимением "я" и глаголами в первом лице:
Я взял одних деток.
Я тему мою нарочно сузил.
Я клоп и признаю со всем принижением, что ничего не могу понять.
О, по моему жалкому, земному эвклидовскому уму моему, я знаю лишь то, что страдание есть, что виновных нет.
Ведь я знаю же это, ведь жить по ней я не могу же согласиться...
Мне надо возмездие, иначе ведь я истреблю себя.
Я веровал, я хочу сам и видеть...
280
Не для того же я страдал, чтобы собой, злодействами и страданиями моими унавозить кому-то будущую гармонию.
Я хочу видеть своими глазами, как лань ляжет подле льва.
Я хочу быть тут.
Я верую.
В сотый раз повторяю.
Я не богохульствую...
Я спешу взять свои меры...
Я не хочу тогда восклицать...
Я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше...
"Я" и его варианты "мне", "меня", а также глаголы в первом лице употребляются 63 раза в тексте из 81 строки!!! Это значит, что почти каждое предложение начинается с "я" или подразумевает "я".
Нет нужды напоминать, что это сам Федор Михайлович Достоевский хочет напомнить нам, тронутым состраданием Ивана к "другим", что "прогнило что-то в Датском королевстве". Да, надо говорить о том, о чем говорит Иван, но в его словах нет любви, только себялюбие. Иван один из тех людей, о которых говорит старец Зосима: их любовь к человечеству тем сильнее, чем больше они ненавидят ближнего своего. "Иван никого не любит", — замечает Дмитрий.
Местоимения первого лица — словно дорожные указатели, ведущие к совсем иному восприятию речи Ивана, чем то, к которому, казалось бы, ведет сам Иван. Мы быстро движемся к преступлению, тайне, убийству — как показывает логика "бунта" Ивана, как становится ясно из тщательного разбора речи Ивана.
"Мы" и варианты этого местоимения ни разу не появляются в речи Ивана6. Алеша, напротив, в речи, такой же по объему, использует множественное "мы" и его варианты 38 раз. Эта подробность также указывает на внутреннюю, этическую направленность речи Алеши и на его отношения с его слушателями.
Господа, мы скоро расстанемся.
Согласимся же здесь, у Илюшина камушка.
Все-таки будем помнить...
А все-таки как ни будем мы злы...
Будем, во-первых и прежде всего, добры...
6 Я исключаю фразу Ивана "не по карману нашему вовсе столько платить за вход". Собирательное "нашему" явно означает "моему".
281
Я еще не упомянул повторяющееся в речи Алеши местоимение "вы": "Господа, мне хотелось бы вам сказать. одно слово". Когда в речи Алеши употребляется местоимение «я» (примерно 20 раз), оно всегда взаимодействует с «вы»: это не Иван, требующий внимания к своей речи ("слушай меня"); это не, говоря словами Вячеслава Иванова, я знаю, что ты существуешь, но это: ты есть я. Алешино отношение к мальчикам воплощает собой его этическое взаимодействие со слушателями.
Иван начинает свою речь, как старомодный актер девятнадцатого столетия. Напыщенным
мелодраматическим жестом он подготавливает сцену для своей декламации: Иван молчал с минуту, лицо его стало вдруг очень грустно.
В этом есть что-то отрепетированное, подготовленное; в этом совершенно нет непосредственности, спонтанности. Иван пришел в трактир, готовый говорить.
"Для чего ты меня испытуешь? — восклицает Алеша, — скажешь ли мне наконец?" "Конечно скажу, к тому и вел, чтобы сказать '.
"Молчание" Ивана, его "грустное"
лицо — театральный прием. Его страдающий ребенок, его "картинки" не почерпнуты из личного опыта, из собственных встреч со страдающими детьми; его "картинки" позаимствованы из различных газет. Какова бы ни была значимость следующего за молчанием аргумента Ивана, в этот момент его "грустное" лицо — это игра; это притворная грусть, заранее
подготовленное представление; это заученная прелюдия, которая, на манер смердяковского падения с лестницы, превратится в самый настоящий пароксизм, до которого Иван сам себя довел, превратится в истерическое причитание.
Начало Алешиного разговора у камня с его 12 учениками резко контрастирует с нарочитым началом монолога Ивана. Совершенно другое настроение господствует в начале Алешиной речи у камня, хотя эта речь также превращается в воспоминание об умершем ребенке, об Илюше, которого Алеша хорошо знал и которому пытался помочь. Однако ни в самом этом моменте, ни в речи Алеши нет ничего погребального, мрачного или давящего. Алеша произносит свою речь на открытом воздухе, а не в полузамкнутом интерьере трактира, как Иван.
Место действия и повод к речи Алеши имеют важное значение. Алеша с мальчиками возвращаются с панихиды по Илюше. По дороге из церкви они проходят мимо большого
282
камня, где Илюша с его отцом, капитаном Снегиревым, встретились после того, как Дмитрий оскорбил и унизил Снегирева (капитан в красках описал Алеше эту встречу у камня); именно у этого камня Илюшин отец сначала хотел его похоронить; сам Илюша хотел, чтобы его похоронили здесь. Алеша с мальчиками натыкаются на этот надгробный камень, наделенный и земным, и религиозным смыслом:
.вдруг Смуров воскликнул:
— Вот Илюшин камень, под которым его хотели похоронить!
Все молча остановились у большого камня. Алеша посмотрел, и целая картина того, что Снегирев рассказывал когда-то об Илюшечке, как тот, плача и обнимая отца,
восклицал: "Папочка, папочка, как унизил тебя!" — разом представилась его воспоминанию. Что-то как бы сотряслось в его душе. Он с серьезным и важным видом обвел глазами все эти милые, светлые лица школьников, Илюшиных товарищей, и вдруг сказал им:
— Господа, мне хотелось бы вам сказать здесь, на этом самом месте, одно слово7.
Мальчики обступили его и тотчас устремили на него пристальные, ожидающие взгляды.
Достоевский явно тщательно работал над этой вступительной сценой. В противоположность продуманной речи и нарочитому началу у Ивана, в этом эпизоде все спонтанно, начиная с "восклицания" Смурова при виде камня, который должен был стать надгробием, местом, отмеченным страданием. "Восклицание" Смурова, т. е. его восклицание удивления при виде камня, само по себе является важным в символическом словаре знаков у Достоевского. Оно рисует образ надгробия как локуса трансцендентности. Восклицание Смурова подготовляет сцену для речи, в которой прозвучат мотивы Тайной Вечери, для речи, которая закончится на ноте "вечной памяти":
Ну пойдемте же! Вот мы теперь и идем рука в руку.
— И вечно так, всю жизнь рука в руку! Ура Карамазову! — еще раз восторженно прокричал Коля, и еще раз все мальчики подхватили его восклицание.
7 Образцом для речи Алеши, несомненно, послужила речь Христа, обращенная к Его ученикам. Многие детали текста подтверждают такое толкование. Так, рассказчик замечает о мальчиках: "Всех их собралось человек двенадцать". Алеша — христоподобная фигура, а Коля Красоткин стоит "во главе" группы мальчиков: "Во главе их был Коля Красоткин".
283
От "восклицания" Смурова ниточка тянется прямо к восклицанию, которое и фигурально, и буквально
отмечает конец романа, конец, в котором доминантой звучит тема любви, примирения и всеобщей гармонии, простирающейся от земли до небес.
Хоровой "хвалебный глас", которого Иван ожидает в "сотрясении вселенной" в конце времен, — это именно то "восклицание", с которым Иван не хочет иметь ничего общего: "Я не хочу тогда восклицать". Это крайне символичное восклицание отмечает начало и конец речи Алеши, а также конец романа, хором мальчишечьих голосов, хором, откликающимся на земле на небесный хор в конце времен.
Давайте теперь вернемся к началу Алешиной речи: он с мальчиками неожиданно натыкается на камень, идя по тропинке. Реакция Алеши, как и реакция Смурова, спонтанна: "целая картина" Илюшечки со Снегиревым возникает у него в памяти. "Что-то как бы сотряслось в его душе". Алеша смотрит на мальчиков и "вдруг" обращается к ним. "Вдруг" здесь — это не театральное "вдруг", предшествующее речи Ивана:
Иван помолчал с минуту, лицо его стало вдруг очень
грустно.
Алешин порыв произнести речь лишен всякой искусственности, всякой мелодраматичности. Это "вдруг" порождено внезапным воспоминанием, идущим от его собственных чувств и переживаний.
"Что-то как бы сотряслось в его душе". Слова "как бы" придают особое значение слову "сотряслось": это то же самое слово, которое Иван использует, говоря о "сотрясении вселенной", когда все на небе и под землей сольется в один хвалебный глас, т. е. каждый миг глубокого чувства не замкнут в себе, но звучит эхом вечной истины.
Мгновение молчания у Алеши и мальчиков, подошедших к Илюшиному "камню", — в противоположность инсценированному мгновению
молчания у Ивана перед тем, как он вспоминает замученного ребенка, — просто и прямо, ему инстинктивно причастны все:
Все молча остановились у большого камня.
Алеша, в отличие от Ивана, не подводит к своей речи. Мальчики естественно собираются у камня, у памяти об Илюше, и речь Алеши, его попытка объединить мальчиков
284
в торжественном воспоминании органически вырастают из этого мгновения почтения и уважения к ребенку.
Речи и Ивана, и Алеши сосредотачиваются на "картине" страдающего ребенка. Ребенок Ивана, одна из его "картинок", как он их называет, позаимствован из газетной статьи о помещике, который натравливает собак на ребенка на глазах у его матери. Иван, и буквально, и фигурально выражаясь, подносит эту "картинку" к глазам Алеши, отвергая идею страдающего ребенка в качестве основы "солидарности в грехе".
Алеша, с другой стороны, говорит конкретно о реальном человеке, которого он лично знал. Его "целая картина" возникает непосредственно из жизни, она исходит от человека, который непосредственно имел дело с Илюшей, и она включает в себя и мальчиков, которые тоже играли свою роль в жизни Илюши. Сострадание Алеши непосредственно, понятно. Страдание и жертва Илюшечки рисуются как основа для нравственного и духовного единства мальчиков. В противоположность пародии Ивана на понятие "солидарности в грехе" Алеша выдвигает идею страдающего ребенка как основы для солидарности в любви.
Важно то, что Достоевский выделяет целую картину: это не картина, сосредоточенная только на ужасающем
мгновении несправедливости или только на жертве или палаче; это картина, сосредотачивающаяся на всей трагедии, включающая в себя действия и поведение целого сообщества людей. Однако еще более важно то, что эта "целая картина" включает в себя признание не только зла, но также и потенциала добра и реальности добра в человеческой природе. Именно это и есть целая картина. Не зря Дмитрий Карамазов, косвенно виновный в трагедии Илюши и прямо виновный в трагедии своего отца, Федора Карамазова, ближе к началу романа говорит по поводу своих этических конфликтов:
Богу известно мое сердце, он видит все мое отчаяние. Он всю эту картину видит.
Именно на этом в конечном итоге настаивает Достоевский: на всей картине.
Алеша начинает свою речь "с серьезным и важным видом": "с серьезным и важным видом" обводит глазами "все эти милые, светлые лица школьников". Это не театрально грустный вид Ивана; это не повелительное "слушай меня"; это не поток причитаний, питающихся собственным горем. Напротив, Алеша начинает свою речь уважительным обращением
285
"господа" и с явным желанием "сказать. одно слово". Алеша прежде всего устанавливает контакт с мальчиками взглядом, он смотрит им в глаза; это самый непосредственный, самый прямой способ достучаться до человека, до человеческой человечности.
Отношение человека с Христом, набросал Достоевский
в своей записной книжке, — это непосредственное влечение к "образу Христа, из которого исходит всякое учение"8. Так же и зрительный образ Алеши привлекает к себе внимание мальчиков вокруг него. С самого начала
перед нами — установление особенной связи между Алешей и мальчиками, общность, утверждаемая в обмене взглядами. На "серьезный и важный вид Алеши" мальчики отвечают "ожидающими взглядами":
Мальчики обступили его и тотчас устремили на него
пристальные, ожидающие взгляды.
Слово "устремили" появляется здесь не случайно; оно связывает Алешу с Христом из поэмы "Великий инквизитор": "Это могло бы быть одним из лучших мест поэмы, то есть почему именно узнают его, — говорит Иван о появлении Христа на площади перед собором. — Народ непобедимою силой стремится к нему, окружает его, нарастает кругом него, следует за ним". Алеша и мальчики обмениваются взглядами несколько раз на протяжении его речи: "Я смотрю на ваши добрые, милые лица"; "мальчики. пристально и умиленно (смотрели. — Р. Л. Дж.) на оратора"; "каждое лицо, которое на меня. смотрит, припомню"; "вот (Карташов. — Р. Л. Дж.) смотрит на меня своими славными, добрыми, веселыми глазками". Эти обмены взглядами ярче любых слов подчеркивают крепость связи между Алешей и мальчиками и исключительно напряженную духовную природу этой связи. Взгляды скрепляют эту связь. Позднее мальчики будут помнить не столько слова, сколько "картины", "целую картину" своих отношений с Илюшей и Алешей.
Алешина "целая картина", первоначальное воспоминание о воспоминании Снегирева, как они сидели с Илюшей у камня, ведет прямо к главной, или внешней, теме Алешиной речи, повторяемой снова и снова: к теме важности памяти, важности очищенного и очищающего образа воспоминания как способа сохранения и, при необходимости, восстановления
8 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. Т. 11. С. 192.
нравственного и духовного здоровья. Русские дети, писал Достоевский в январе 1876 года в "Дневнике писателя", растут, глядя на "отвратительные картины", например, как крестьянин хлещет беспомощную, нагруженную непосильной ношей лошадь по глазам9. Чтобы противостоять этим ужасным впечатлениям, выкорчевать их и заменить новыми, Достоевский рекомендует "ряд чистых, святых, прекрасных картин", который "сильно подействовал бы на их (детей. — Р. Л. Дж.) жаждущие прекрасных впечатлений души"9. Читатель редко замечает в чудовищном сне Раскольникова про избиение лошади положительные воспоминания детства во вступлении ко сну, картины приходской церкви с зеленым куполом и старинными иконами. Эта подробность не случайна: возможность спасения для Раскольникова, с точки зрения Достоевского, отчасти коренится в существовании таких ранних чистых воспоминаний.
Настоящий смысл, центр Алешиной речи, конечно же, воплощается не столько в словах, сколько в воплощенном Слове или в "образе". Как и речь Христа на Тайной Вечере ("Не долго уже быть Мне с вами. куда Я иду, вы не можете прийти, так и вам говорю теперь" (Иоан. 13:33)), речь Алеши начинается на ноте "расставания", подобной той, что звучит в обращении Христа к Его ученикам:
Господа, мы скоро расстанемся.
Но это расставание, как и то, что ожидало Христа и Его учеников, в конечном итоге будет преодолено в памяти и памятью:
Но Я сказал вам сие для того, чтобы вы, когда придет то время, вспомнили, что Я сказывал вам о том. (Иоан. 16:4). Помните слово, которое Я сказал вам (Иоан. 16:4; 15:20).
Разлука Алеши с мальчиками будет преодолена, прежде всего, в слиянии, в схождении, в соединении голосов — таком, какое мы видим в конце Алешиной речи и в конце романа. Это соединение голосов провозглашено в начале Алешиной речи словом "согласимся" — глаголом, образованным приставкой "с" и имеющим корень "глас", "голос":
Вот мы и расстанемся, господа. Согласимся же здесь. что не будем никогда забывать — во-первых, Илюшечку, а во-вторых, друг об друге.
9 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. Т. 22. С. 26.
10 Там же. С. 24.
287
Дважды повторяется и слово "друг": мы никогда не забудем себя, друзей, дружбу. Первый Алешин призыв — к слиянию голосов (соглас): можно идти разными путями по жизни, но прежде чем распроститься с другими, вначале можно и должно согласить голоса, слиться в хор, прийти к согласию, жить в духовном примирении, в состоянии соборности. Можно и должно согласиться — деяние согласия есть деяние свободное — не забывать Илюшу и "друг об друге".
Воспоминание, призыв друг к другу помнить, повторяющийся на протяжении всей Алешиной речи в различных словах, связанных с памятью ("память", "помнить", "запомнить", "воспоминание", "вспомнить", "не забывать"), — есть само по себе деяние освящения, соединения, воссоздания мгновения духовного единства и гармонии:
Все равно не забывайте никогда, как нам было раз здесь хорошо, всем сообща, соединенным таким хорошим и добрым чувством, которое и нас сделало на это время любви нашей к бедному мальчику, может быть, лучшими, чем мы есть в самом деле.
Мгновение духовного единства и гармонии, о котором говорит Алеша, — именно то мгновение, когда каждый открывается в сущности своего сердца. Потенциал добра, подчеркивает Достоевский, лежит в каждом из нас. Он пишет в главке "Золотой век в кармане" в январском выпуске "Дневника писателя" за 1876 год:
Знаете ли, что даже каждый из вас, если б только захотел, то сейчас бы мог осчастливить всех в этой зале и всех увлечь за собой? И эта мощь есть в каждом из вас, но до того глубоко запрятанная, что давно уже стала казаться невероятною. И неужели, неужели золотой век существует лишь на одних фарфоровых чашках?11
У Алеши нет иллюзий насчет возможности идиллической жизни как для себя, так и для мальчиков. Он знает, что будут неудачи и провалы. Но, в отличие от Ивана, он думает не о прошлом, а о будущем. Он знает, что зло было в прошлом (вся история Илюши), что оно существует в настоящем и будет существовать в будущем. Но он подчеркивает, что нужно избегать "великого зла" — зла, на котором сосредоточена проблематика "Братьев Карамазовых", зла, на котором сосредоточено наше настоящее: зла, которое совершает тот, кто поднимает руку на ближнего своего.
11 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. Т. 22. С. 13.
288
Алеша признает, что сейчас мальчики, возможно, не полностью понимают то, что он им говорит, но он думает, что когда-нибудь они вспомнят и что тогда они согласятся со словами, произносимыми сейчас:
Но вы все-таки запомните и потом когда-нибудь согласитесь с моими словами.
Алеша, как и Ф. М. Достоевский в своих письмах, подчеркивает крайнюю важность "хорошего.
воспоминания", сохраненного с детства12; фигурально выражаясь, Алеша пытается превратить покойного Илюшу в икону для мальчиков, т. е. в этическое воспоминание, связанное с Илюшей. Такое воспоминание, настаивает Алеша, может оказать спасительное воздействие на жизнь человека ("спасен человек на всю жизнь"). Потом мы можем делать ужасные вещи, замечает Алеша:
А все-таки как ни будем мы злы, чего не дай Бог, но как вспомним про то, как мы хоронили Илюшу, как мы любили его в последние дни и как вот сейчас говорили так дружно и так вместе у этого камня, то самый жестокий из нас человек и самый насмешливый, если мы такими сделаемся, все-таки не посмеет внутри себя посмеяться над тем, как он был добр и хорош в эту теперешнюю минуту! Мало того, может быть, именно это воспоминание одно его от великого зла удержит, и он одумается и скажет: "Да, я был тогда добр, смел и честен".
В этом отрывке перед нами — замечательные упражнения во временной гимнастике. Сейчас, в настоящем, "в эту теперешнюю минуту", Алеша призывает мальчиков представить себе мгновение в будущем, когда они вспомнят прошлое, то есть сейчасное настоящее, в котором они хоронят Илюшу и любят его. На основе этого будущего воспоминания о прошлом они не посмеют в будущем-настоящем смеяться внутри себя над тем, какими добрыми и хорошими они были в прошлом-настоящем, то есть "в эту теперешнюю
12 О том, какую важность Достоевский придает первым впечатлениям, "прекрасным впечатлениям", см. в моей книге "Dostoevsky's Quest for Form: A Study of His Philosophy of Art" (New Haven and London, 1966; 2nd édition. Physsardt, 1978. P. 132—135). Диана Энинг Томпсон (Diane Oening Thompson) в своей книге "The Brothers Karamazov and the Poetics of Memory" (Cambridge, 1991)
пишет об Алешиных воспоминаниях — о том, как его мать молилась перед образом Божьей Матери: "Это воспоминание стало образом для Алеши, иконой, вызываемой в памяти повторяющимися воспоминаниями" (Р. 82).
289
минуту", когда они любят Илюшу. Здесь можно говорить о метафизике воспоминания, где рушатся понятия прошлого, настоящего и будущего, где времени больше нет13.
Категории прошлого, настоящего и будущего сливаются в Алешиной речи, обращенной к мальчикам, как сливаются они и в "Сне смешного человека", в истории, где путешествие в идиллическое прошлое преображает героя в будущем, то есть прошлом. На мальчиков из "Братьев Карамазовых", как и на смешного человека, путь оказывает целительное воздействие. В этом пробном путешествии в будущее, полном опасностей, Алеша не только запечатлевает в сознании мальчиков важность для будущего их настоящей, "сейчасной" дружбы и добрых чувств, но и как бы прививает их против будущего, создавая, как говорил Достоевский, само это "прекрасное и святое
"14
воспоминание
Алеша не только призывает своих учеников помнить связующий их образ Илюши и образ окружающего их согласия; он клянется, что и сам никого из них не забудет.
Я слово вам даю от себя, господа, что ни одного из вас не забуду.
"Я слово вам даю." Алеша не просто дает слово не забывать мальчиков; подобно Христу, он как бы дает им Слово:
И Слово было у Бога, и Слово было Бог (Иоан. 1:1). В конечном итоге, не слова Алеши повлияют на жизнь
мальчиков — хотя в словах передается то, что хочет сказать Алеша — но воплощенное Слово (образ, воспоминание о любви, сама любовь):
13 Подобные гимнастические упражнения во времени вырывают человека из "настоящего". В рассказе "Верочка" Чехов показывает отрицательный эффект такой гимнастики (Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем. Т. 6. С. 75—76). Герой рассказа Огнев, вместо того, чтобы ловить момент и признаться Верочке в любви, отчаянно и уклончиво бежит от "настоящего", разрушая категории прошлого, настоящего и будущего. См. мой анализ этого момента в статье (Чехов и Пруст: Постановка проблемы // Записки русской академической группы в США. Vol. XVII (1986). P. 129—142).
14 Как замечательно пишет Александра Люнгстад (Alexandra Lyngstad), Алеша "создает воспоминание и добивается обещания, которое принесет свои плоды как в его жизни, так и в жизни мальчиков". (LyngstadA. H. Dostoevsky and Schiller. Mouton, The Hague—Paris, 1957. P. 108).
290
Бог есть Любовь (1 Иоан. 4:8).
Речь Ивана, словно в бреду, движется к отрицанию гармонии: его надрывные переживания обрушиваются вовнутрь, на его душу, оставляя его в состоянии нравственно-психологического распадения. Речь Алеши, как и речь Ивана, тоже становится все напряженнее, она тихо движется к страстному утверждению гармонии, братства и любви, прорывающемуся наружу, ведущему к взрыву духовных переживаний у его слушателей, взрыву, который приводит их в состояние эмоциональной экзальтации.
Голоса Алеши и мальчиков смешиваются в конце Алешиной речи, сливаются друг с другом, зовут друг друга, словно встречаясь в религиозном возрождении, в экстатическом утверждении любви к Илюше и Алеше. Эта напряженная атмосфера — почти что атмосфера экстатического евангелического религиозного собрания,
где проповедник и его слушатели по очереди подают реплики все более и более напряженного диалога:
— Не забудем же его никогда, вечная ему и хорошая память в наших сердцах, отныне и во веки веков!
— Так, так, вечная, вечная, — прокричали все мальчики своими звонкими голосами, с умиленными лицами.
— Будем помнить и лицо его, и платье его, и бедненькие сапожки и гробик его. <.>
— Будем, будем помнить, — прокричали опять мальчики. <...>
— Ах, как я любил его! — воскликнул Коля.
— Ах, деточки, ах, милые друзья, не бойтесь жизни! Как хороша жизнь, когда что-нибудь сделаешь хорошее и правдивое!
— Да, да, — восторженно повторили мальчики.
Карамазов, мы вас любим! — воскликнул неудержимо
один голос. <...>
— Мы вас любим, мы вас любим, — подхватили и все... <...>
— Ура Карамазову! — восторженно провозгласил Коля.
— И вечная память мертвому мальчику! — с чувством прибавил опять Алеша.
Алешин повторяющийся, почти отчаянный призыв не забывать Илюшу, не забывать похороны, не забывать братских чувств, не забывать чистоты этого мгновения (трагические результаты забвения достаточно очевидны в истории Илюши, как и в жизни заброшенных мальчиков Карамазовых); призыв Алеши помнить Илюшу и теперешнее
291
мгновение, любить друг друга, идти рука в руку, любить жизнь — все это превращается, почти незаметно и невольно, в предвосхищение бессмертия:
— Карамазов! — крикнул Коля, — неужели и взаправду религия говорит, что мы все встанем из мертвых, и оживем,
и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку?
Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу все, что было, — полусмеясь, полу в восторге ответил Алеша.
— Ах, как это будет хорошо! — вырвалось у Коли.
Нарисованная в начале романа Зосимой картина ребенка на небесах — предвосхищение воскресшего ребенка крестьянки, радостно показывающего на свою мать на земле, — в конце романа возникает предвосхищением радостного воссоединения на небесах.
Гармония на земле, в заключительном хоре в "Братьях Карамазовых", — предвосхищение гармонии на небесах. Иван, как мы знаем, с негодованием отказывается принять участие в этом хоре, в этом мгновении "сотрясения вселенной", когда все на небе и под землей сольется в один хвалебный глас и все живое воскликнет: "Прав Ты, Господи, ибо открылись пути Твои".
Иван отказывается принять участие в этом торжественном мгновении из уважения к неискупленным слезкам детей и в целом из чувства негодования. Но мы также можем догадаться, что Иван, архетипический одиночка, солист, отказывается петь в хоре просто потому, что это хор. Алеша, как свидетельствуют его взаимоотношения с мальчиками, не солист. Он эмоционально и духовно взаимодействует со своими слушателями в диалоге слов и взглядов. "Чтобы переделать мир по-новому, — провозглашает старец Зосима, — надо, чтобы люди сами психически повернулись на другую дорогу". В "сотрясении" Алешиной души ("что-то как бы сотряслось в его душе") и в "сотрясении вселенной", которое Иван предвосхищает в конце времен, в символической системе романа перед нами — органический, окончательный психический "поворот на другую дорогу".
Алешина речь, как мы видели, произвела поразительное впечатление на его юных слушателей.
Алеша сам пытается приглушить их экстатическое настроение, вернуть мальчиков на землю, к приближающимся поминкам:
— Ну, а теперь кончим речи и пойдемте на его поминки.
Не смущайтесь, что блины будем есть. Это ведь старинное,
292
вечное, и тут есть хорошее, — засмеялся Алеша. — Ну
пойдемте же! Вот мы теперь и идем рука в руку.
Как мы видели, в последних строках романа Коля и мальчики, а вместе с ними и Алеша, подхвачены волной поразительного торжества, можно сказать, возвышенного этически-религиозного чувства. Исследователи романа отмечали, что в этом заключительном эпизоде явно ощущается присутствие Шиллера. Шиллер, которого обожал юный Достоевский, Шиллер, провозглашавший братство и высшие идеалы человечества, Шиллер, который, по словам Достоевского, принадлежал более России, чем Европе, Шиллер, про которого мятущийся Дмитрий говорит в миг отчаяния, Шиллер, стихотворение которого "Резиньяция" оказывается подтекстом бунта Ивана, Шиллер, про которого говорили, что ему надо было стать проповедником, — этот самый Шиллер вновь утверждает свою волшебную власть в конце "Братьев Карамазовых".
В последней хоровой сцене есть нечто перевозбужденное, эйфорическое, декламаторское. Это сцена, граничащая с романтическим шиллеровским "Brüderschaft", которое Ф. Достоевский в иные минуты безжалостно пародировал в своих ранних произведениях в образах персонажей, потерявших связь с русской действительностью. И все же это не такая минута для Достоевского. В эту минуту сам Достоевский, как мы знаем, был подхвачен волной собственных благотворных воспоминаний о Шиллере.
Заключительное хоровое мгновение "Братьев Карамазовых" — мгновение сложное: в нем подлинная нота духовно-религиозного экстаза соединяется с романтическим возбуждением или восторгом; именно такой синтез является основой шиллеровской оды "К радости" (An die Freude) и "Девятой Симфонии" Бетховена — двух произведений, которые сливаются в заключительном бурном хоре Девятой:
Deine Zauber binden wieder, Was die Mode streng geteilt, Alle Menschen werder Brüder Wo dein sanfter Flügel weilt.
Твое волшебство снова связует То, что мода сурово разделила,
293
Все люди станут братьями
Там, где покоится твое нежное крыло15.
Эти два произведения безошибочно чувствуются в заключительном экстатическом хоре голосов в "Братьях Карамазовых".
Достоевский радостно откликается на переливы своего собственного хора, на этот гимн всеобщим братству и радости. Он создал сцену экзальтации, на которую читатель откликается так же радостно, как откликаются слушатели на хоровую часть симфонии Бетховена и ее текст, насыщенный возвышенным общественно-религиозным идеализмом, — откликается
безотносительно к тому, как его разум оценивает такой безудержный и грандиозный оптимизм. Это волнующий миг, который нельзя отрицать.
И все же из черновых вариантов этой сцены (как и из добродушных Алешиных попыток вернуть мальчиков на землю, к блинам на поминках) становится ясно, что Достоевский, как и старец Зосима, скептически смотрел
на подобную "мечтательную" любовь. Он размышлял о том, стоит ли дать прозвучать в этой сцене и предупреждающей ноте. В строках, которых нет в окончательном тексте романа, Алеша так отвечает на восторженное согласие мальчиков с его мыслью, что жизнь хороша, "когда что-нибудь сделаешь хорошее и правдивое!":
— Только помните, что хорошее вдруг не делается. Что вдруг делается, то, может быть, и красиво и прекрасно, но никогда так не будет велико и возвышенно, как то, что сделано терпеливо, с усилием, с убеждением16.
Отрывок этот важен не только тем, что в нем звучит нота трезвого предостережения, но и сопоставлением двух пар слов: "красиво и прекрасно" (их центр тяжести лежит в сфере чистой эстетики) и "велико и возвышенно". "Восторг", "восторженно", "воскликнул", "восклицание", "прокричать", "крикнуть" — эти слова повторяются в заключительных строках романа; с другой стороны, "возвышенный" появляется только в черновиках.
В этой связи примечателен тот факт, что Достоевский убрал еще одну строку из окончательного текста романа. За буйным Колиным восклицанием: "Ах, как это будет хорошо!" — в ответ Алешиным слова о том, что "мы восстанем"
15 Перевод Т. Бузиной.
16 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. Т. 15. С. 377. 294
и встретимся на небесах, в черновиках следует такая строка:
— Да, да, — отозвалось несколько голосков. Но и промолчавшие имели такой важный и проникновенный вид, что, может быть, еще лучше и сильнее почувствовали, чем
17
те, которые прокричали1'.
Ясно, что именно хотел сказать Достоевский: промолчавшие были ближе к возвышенному видению. Вселяющее трепет таинство воскресения, намекает Достоевский, можно глубже всего понять не в восторженных криках, но в почтительном молчании.
Однако Достоевский убрал это важное уточнение о молчании и промолчавших; он решил не подрывать эйфорический и экстатический настрой конца романа; он решил не делить собравшихся мальчиков на шумных крикунов и на промолчавших. Как мы уже отметили, ему было достаточно того, что Алеша с теплотой и нежностью пытается вернуть мальчиков обратно на землю.
"Неужели и взаправду религия говорит, что мы все встанем из мертвых, и оживем, и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку?" — спрашивает Коля. Достоевский хотел, но не стал подчеркивать в это мгновение то, что "религия" в свои наивысшие моменты не "говорит", как выражается Коля Красоткин18, но молчаливо знает. Такое знание возвышенного выразилось в молчании мальчиков, когда они только подошли к Илюшиному камню.
"Кончим речи". Действительно, в этот заключительный момент романа мы уже оставили позади Алешину речь, приподнятую и серьезную, но также тревожную, полную беспокойных предчувствий. Выпала из романа идея, которую Алеша подчеркивает в черновиках, идея о важности убеждения, усилия, терпения. Действительность, трезвая оценка реальной жизни тоже в каком-то смысле выпали из заключительных экстатических строк.
Но мы можем задаться вопросом: что есть действительность? Действительностью для Достоевского была "целая картина". Как писал Достоевский, ответом Ивану Карамазову был "весь роман". Действительность для Достоевского
17 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. Т. 15. С. 377.
18 "Неужели и взаправду религия говорит, что мы все встанем из мертвых." и т. д. (Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. Т. 15. С. 197).
295
включала в себя надежду; она включала в себя стремление к вере; она включала в себя наивозвышеннейшие идеалы; она включала в себя Идеал (Христа для самого Достоевского). "Нечего стыдиться своего идеализма", — читаем мы в "Идиоте". "Человек стремится на земле к идеалу, противуположному его натуре", — писал Достоевский в записной книжке в 1864
19
году19.
Двусмысленность финала "Братьев Карамазовых" с ее смешением религиозной духовности и романтического восторга — несомненно есть двусмысленность намеренная: потому что конец первого тома "Братьев Карамазовых" не просто конец, но и начало, мгновение перехода к другому роману, мгновение, когда персонажи романа ввергнутся в новый мир человеческих стремлений и заблуждений. Сам Алеша, как мы знаем, впадет в заблуждение. И тем не менее мы можем предположить, что все в его речи говорит о непременном возвращении — после новых трудностей и испытаний — к великой и возвышенной, но несомненно более сдержанной и отрезвляющей духовности в конце второго тома "Братьев Карамазовых".
Таков, как мы можем предположить, был великий духовный замысел Достоевского. Таковы, как мы можем судить, были его мысли, когда он задумывал конец "Братьев Карамазовых", то есть конец романа, который мы читаем сейчас. Но писатель так и не осуществил свой великий духовный замысел.
Мы можем закончить словами: "Но Бог судил иначе".
Эти слова Достоевский сказал о Пушкине, но их можно приложить и к самому Достоевскому: он ".умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем"20.
19 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. Т. 20. С. 175.
20 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. Т. 21. С. 149.
