Реальность и истина в конструктивистской парадигме философии права Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

ФИЛОСОФИЯ ПРАВА

В.И. Пржиленский*

РЕАЛЬНОСТЬ И ИСТИНА В КОНСТРУКТИВИСТСКОЙ ПАРАДИГМЕ ФИЛОСОФИИ ПРАВА**

Аннотация. В статье анализируются новейшие споры о реализме и конструктивизме, ведущиеся в философии науки и имеющие онтологическое, эпистемологическое и методологическое измерение. Затем рассматриваются проблемы, возникающие в процессе философско-правового теоретизирования и при исследовании специфики юридического познания. Особое внимание уделяется взаимосвязи понятий реальности и истины в философском и научном осмыслении правоприменительной практики. В частности, обсуждаются возможности и границы гипостазирования в процессе экспликации базовых понятий юридической науки в их связи с дискуссиями о смысле и значении понятия истины, а также о наборе неявных онтологических допущений, лежащих в основе исходных философско-правовых концептуализаций. В российской философии права продолжаются споры о возможности создания некоего интегрального варианта, вбирающего в себя все основные идеи различных философско-право-вых учений и систем. При этом зачастую игнорируется концептуальное различие между ними, отчетливо просматриваемое как на уровне онтологии, так и на уровне методологии. Целью статьи является разбор взаимосвязи дискуссий, ведущихся в современной философии науки, затрагивающих проблемы реализма, истины и рациональности, с проблемами философии права и методологии юридического познания. Современная российская философия права после долгого перерыва, вызванного внешними обстоятельствами, вновь начинает обогащаться идеями и концептами современной философии, важнейшими среди которых следует признать понятия герменевтики, коммуникации, дискурса, реализма, рациональности и др. Но данные влияния зачастую приводят к заимствованиям терминов, теоретических конструкций и моделей, осуществляемым без достаточной проработки самой возможности таких действий. Проблема соответствия коммуникативной теории права или этики дискурса онтологическим и эпистемологическим доктринам, распространенным в отечественной теории права или тем более в теории государства не подвергается сомнению, не говоря уж о критическом осмыслении последних. Между тем крайне важно выявить и описать концептуальные затруднения, возникающие при взаимодействии современных философских доктрин и отечественной теоретико-правовой и философско-правовой мысли.

Ключевые слова: реализм, антиреализм, конструктивизм, философия права, истина, реальность, эпистемология, методология, гипостазирование, конструирование реальности.

© Пржиленский В.И., 2015

* Пржиленский Владимир Игоревич — доктор философских наук, профессор кафедры философских и социально-экономических дисциплин Московского государственного юридического университета имени О.Е. Кутафина (МГЮА). [[email protected]]

123995, Россия, г. Москва, ул. Садовая-Кудринская, д. 9.

** Данная статья подготовлена в рамках Программы стратегического развития ФГБОУ ВПО Московский государственный юридический университет имени О.Е. Кутафина (МГЮА); НИР «Концептуальные основы преподавания философии права в юридических вузах», проект № 2.4.1.5.

В российской философии права продолжаются споры о возможности создания некоего интегрального варианта, вбирающего в себя все основные идеи различных философско-правовых учений и систем. При этом зачастую игнорируется концептуальное различие между ними, отчетливо просматриваемое как на уровне онтологии, так и на уровне методологии. Целью статьи является разбор взаимосвязи дискуссий, ведущихся в современной философии науки, затрагивающих проблемы реализма, истины и рациональности, с проблемами философии права и методологии юридического познания.

Современная российская философия права после долгого перерыва, вызванного внешними обстоятельствами, вновь начинает обогащаться идеями и концептами современной философии, важнейшими среди которых следует признать понятия герменевтики, коммуникации, дискурса, реализма, рациональности и др. Но данные влияния зачастую приводят к заимствованиям терминов, теоретических конструкций и моделей, осуществляемым без достаточной проработки самой возможности таких действий. Проблема соответствия коммуникативной теории права или этики дискурса онтологическим и эпистемологическим доктринам, распространенным в отечественной теории права или тем более в теории государства не подвергается сомнению, не говоря уж о критическом осмыслении последних. Между тем крайне важно выявить и описать концептуальные затруднения, возникающие при взаимодействии современных философских доктрин и отечественной теоретико-правовой и философско-правовой мысли.

В современной философии науки средневековый спор об универсалиях нашел неожиданное продолжение. Я. Хакинг даже заявил, что для современной философии науки фундаментальными являются всего две проблемы: проблема рациональности и проблема реализма1. Следует заметить, что проблема реализма в современных дискуссиях чаще всего сводится к вопросу об онтологическом статусе объектов, которыми оперируют теоретики и к которым в конечном счете сводится научное знание. В связи с этим в специальной литературе было даже проведено различение между двумя видами реализма: метафизическим и научным. Это различение ввел Х. Патнем, желая спасти один из исходных постулатов всей новоевропейской науки, но признавая справедливость критики наивного реализма, восходящей еще к Канту. Американский философ Х. Патнем называет этот традиционный реализм метафизическим и характеризует его с помощью следующих трех принципов2.

1 См.: Хакинг Я. Представление и вмешательство. Введение в философию естественных наук. М.: Логос, 1998. С. 8.

2 См.: Лепор Е. Философия Патнема и реализм // Концептуализация и смысл. Новосибирск: Сиб. отд РАН, 1990. С. 72.

1. Мир является фиксированной совокупностью объектов и свойств; и первые и вторые независимы от сознания.

2. Положение, когда между словами (знаками мыслей) и внешними объектами (или совокупностями объектов) существует отношение корреспонденции, называется истиной.

3. Истинным и полным описанием мира может быть только одно единственное описание. Тот факт, что языка для «истинного и полного» описания мира не существует, или он не может быть нам известен, мало волнует Патнема. Ведь это язык, открытый в ходе мысленного эксперимента и предназначенный для объяснения: необходимо считать такой язык существующим, для того чтобы дать точную интерпретацию того, что мы понимаем под существующим независимо от сознания миром. Несколько иную трактовку различия метафизического (платонистского) и научного реализма дает Дж. Керджил, возводя научный реализм не к современным исследователям, а к Аристотелю. «Платонический реализм, — пишет он, — отличается от научного реализма в двух существенных отношениях: платонисты делают акцент на ценности свойств и убежденность в универсальной применимости классической логики к свойствам и суждениям. Научные реалисты допускают теоретические выводы о свойствах независимо от нашей способности надежно обнаружить их»3.

Другой представитель реалистической точки зрения Дж. Барроу формулирует главные допущения реализма еще более резко4:

- существует внешний мир, отделимый (separable) от наших восприятий;

- мир рационален («А» не тождественно «не-А»);

- мир может подвергаться анализу по частям, какой-либо процесс может быть выделен и исследован отдельно от других;

- существуют регулярности (законы) природы;

- мир может быть описан математически;

- эти предположения универсальны.

Еще одно определение главных принципов реализма принадлежит Дж. Серлю. Этих мыслителей роднит определенное смещение внимания в сторону соотношения реальности и языка, что вообще характерно для современной англоязычной традиции. Серль убежден, что реализм является важнейшим элементом всей западной интеллектуальной традиции и без него последняя была бы невозможна. Он даже называет три главных элемента этой традиции: идею теории, идею критики, а также

3 Cargile J. The Fallacy of Epistemicism // Oxford Studies in Epistemology. 2005. Vol 1. P. 44-45.

4 Cm.: Barrow J.D. The World within the World. Oxford; New York: Clarendon Press, 1988. P. 107.

убежденность в том, что существует язык согласованный (conforms) с реальностью, существующей независимо от нас5.

Стремясь дать корректное и максимально полное определение философии реализма, Серль называет шесть основоположений последней. Первое выглядит достаточно традиционным: реальность существует независимо от человеческих представлений. С ним согласятся многие философы, не числящие себя по ведомству реалистов. Не случайно американские исследователи при ближайшем знакомстве с диалектическим материализмом квалифицировали его как типичную разновидность реализма.

Второе положение выглядит менее тривиально и опирается на разработанную Серлем теорию речевых актов. «По крайней мере, одной из функций языка является передача значений от говорящего слушающему; некоторые из этих значений могут содержать в себе сообщения об объектах и положениях дел в мире, существующем независимо от языка»6. Этот тезис так же согласуется со здравым смыслом, как и первый. Однако именно он ставится под сомнение многими представителями аналитической философской традиции, рассматривающими язык как деятельность.

Третье и четвертое положения касаются понятий истины и знания соответственно. В них утверждается, что истина является вопросом точности наших представлений о мире и что знание объективно. В сочетании со вторым положением эти два являются объектом радикальной критики со стороны антиреалистов, для которых традиционное утверждение, что «истина — это соответствие реальности», представляет собой лишь истертую и обесценившуюся метафору.

Пятое положение — «логика и рациональность являются формальными» — хотя и заявлено им как реалистическое, вряд ли может претендовать на эту роль. Скорее оно является рационалистическим, да и то с большими оговорками. Не все реалисты и даже не все рационалисты согласились бы с этим утверждением. Оно выдает желание Серля представить аналитическую философию единственной полноценной наследницей всей интеллектуальной традиции Запада.

«Интеллектуальные стандарты не являются предметом индивидуального пользования (are not up for grabs). Они общедоступны и задают объективные или интерсубъективные критерии оценки любых интеллектуальных достижений»7. Этот заключительный тезис еще больше усиливает логическую направленность серлевского понимания реализма. И не случайно, ведь боль-

6 Ibid. P. 61.

7 Ibid. P. 67.

шая часть его оппонентов-антиреалистов являются специалистами в области логики или концептуального анализа. Да и само обсуждение проблемы реальности осуществляется в терминах современной логики.

Вполне прагматистский подход при истолковании научного реализма демонстрирует Р. Се-гал, рассматривающий проблему ненаблюдаемых сущностей в интерпретации статистических данных и эмпирических индикаторов в биологических исследованиях. В частности, он обращает внимание на то, что сам факт успешного развития теорий на протяжении долгого времени дает основание для реалистического истолкования тех объектов, которые вводятся в процессе их построения. Такое обращение с объектами, считающимися идеализированными, «не противоречит требованию научного реализма, так как это применимо к тем теориям, которые давали успешные объяснения в течение значительного периода, что позволяет признать их приблизительно истинными, а ненаблюдаемые сущности, которые они постулируют, реальными»8.

Другой американский философ Дж.А. Бенар-дет, комментируя споры реалистов и антиреалистов, анализирует не только совокупности неявных онтологических допущений, но и научные стратегии как первых, так и вторых. Его вывод таков же, что и вывод основоположника теории парадигм: реалисты и антиреалисты также оказываются в разных исследовательских парадигмах, которые трудно назвать соизмеримыми. По мнению Бенардета, это различие обусловлено разными целями. «Разногласие между реалистами и антиреалистами, — пишет он, — заключается в том, что <...> задача первых в придании своей позиции убедительности (convincing), тогда как вторые стремятся достичь логической связности (cocherent)»9.

Но проблема реализма как проблема онтологического статуса теоретических описаний, невзирая на все аргументы антиреалистов, продолжает сохранять свою актуальность. Все развитие современной науки наглядно показывает, что теоретическое мышление всегда содержит в своем основании и концептуальном каркасе совокупность неявных онтологических допущений. И их экспликация должна быть направлена не на то, чтобы элиминировать из системы неаутентичные элементы, а на то, чтобы знать о них как можно больше. Даже если возникновение онтологических допущений оказывается результатом метафорического мышления, они все равно являются необходимым формообразующим фактором теоретического мышления.

5 См.: Searl J. R. Rationality and Realism, What is at Stake // Daedalus. 1993. № 3. P. 58.

8 Segall R. Fertility and Scientific Realism // British Journal Philosophy of Science. 2008. № 59. P. 238.

9 Benardete J.A. Metaphysics: The Logical Approach. New York: Oxford University Press, 1989. P. 188.

Истоки антиреализма состоят в последовательном эмпиризме, то есть в глубокой приверженности идее, согласно которой все, что не допускает эмпирической проверки, не является достоверным. И действительно, идеализированные объекты никогда не смогут стать наблюдаемыми, что и создает у последователей эмпиризма иллюзию их нереальности. Возникает соблазн объявить теоретические построения ни истинными или ложными данными о фактах, а эффективными или неэффективными инструментами, позволяющими оперировать этими самыми фактами. А раз так, значит, согласно логике антиреалистов, таких инструментов может быть множество, и эти инструменты «творятся», а не «открываются».

Идея возможного множества теоретических представлений одного и того же сегмента действительности в условиях лингвистического поворота превращается в идею множества описаний: любую теорию можно представить как один из возможных текстов. «Представление о том, — пишет по этому поводу Р. Рорти, — что есть какой-то один язык среди множества других, используемых человечеством для обращения с миром, которому мир отдает предпочтение — язык, расчленяющий вещи на части — было приятным самомнением»10.

Но, несмотря на все аргументы противников, реализм как познавательная установка не только не устарел; он существенно актуализирован. Да и аргументов в его пользу предостаточно. Как отмечает В.А. Лекторский, «не процедуры наблюдения и операции измерения определяют содержание теоретических понятий. Наоборот, постулирование существования ненаблюдаемых объектов с неким набором присущих им свойств характеризуют возможности и смысл того, что дано в наблюдении. Один и тот же реальный объект — как наблюдаемый, так и ненаблюдаемый — имеет разные формы проявления в опыте и допускает различные способы измерения»11.

Бас ван Фрассен, будучи представителем конструктивистского направления в философии науки, утверждает, что научные революции имеют значение для теоретических описаний реальности, но не для знаний о самой реальности. Он признает, что научные революции выдвинули сильнейший аргумент против взгляда, согласно которому наука является устойчивым развитием в виде накопления. «Теоретическая фурнитура мира постоянно отвергается, устраняется и заменяется»12. Но вот эмпирическое знание —

утверждает он — развивается, и оно гораздо важнее, чем его концептуальная схематизация и обслуживающие его теоретические конструкции. «Действительно, мы можем идентифицировать тело знания (body of knowledge), которое развивается путем накопления, а не замены: эмпирическое знание, которое было проверено и сохранено, все еще принято как былые достижения науки»13. Другими словами, накопленная учеными эмпирика не подлежит инфляции, все более ощутимой на теоретико-концептуальном уровне научного знания.

Современный конструктивизм как эпистемологическую установку нельзя отождествлять с антиреализмом. Лишь та ее разновидность, которую ее собственные адепты именуют конструктивным эмпиризмом14, является антиреалистической. Но есть и конструктивный реализм, представители которого, вполне признавая факт конструирования, полагают, что конструкции связаны с реальностью и даже отражают ее15. В целом современный конструктивизм возник как реакция на непреодолимость спора между реалистами и антиреалистами, точно так же как критицизм Канта был направлен на уход от полемики сенсуалистов и рационалистов. Существуют различные интерпретации конструктивизма и разное понимание следствий из принятия данной позиции, но в большинстве его версий утверждается, что конструируется не просто инструмент или приспособление, а именно реальность.

В конструктивизме отчетливо выражено желание преодолеть «сковывающие» познание концептуальные оппозиции классической теории познания, такие как «объективное — субъективное», «истинное — ложное» и т.п. «Конструктивизм здесь как бы высвобождает субъекта познания от ориентации на истинность знания, на соответствие знания чему-либо, находящемуся вне его конструктивной активности и тем самым создает благоприятный психологический фон для свободного научного творчества»16. Но помимо ощущения творческого раскрепощения, конструктивизм заставляет по-новому взглянуть на процесс научного познания и увидеть в нем важнейшую составляющую — конструирование научной реальности. Все это заставляет вновь и вновь возвращаться к одному из наиболее фундамен-

10 Рорти Р. Тексты и куски // Логос. 1996. № 8. С. 175.

11 Лекторский В.А. Дискуссия антиреализма и реализма в современной эпистемологии // Познание, понимание, конструирование. М.: ИФ РАН, 2008. С. 18.

12 Bas C. van Fraassen. Structure: Its Shadow and Substance // The British Journal for the Philosophy of Science. 2006. № 57 (2). P. 288.

13 Ibid. P. 293.

14 См.: Печенкин А.А. Антиметафизическая философия второй половины ХХ века: конструктивный эмпиризм Баса Ван Фрассена // Границы науки. М.: ИФ РАН, 2000. С. 110.

15 См.: Лекторский В.А. Реализм, антиреализм, конструктивизм и конструктивный реализм в современной эпистемологии и науке // Конструктивистский подход в эпистемологии и науках о человеке. М.: Канон+, Реабилитация, 2009. С. 30-39.

16 Пружинин Б.И., Щедрина Т.Г. Конструктивизм как умо-натроение и как методология // Конструктивистский подход в эпистемологии и науках о человеке. С. 361.

тальных и в то же время дискуссионных понятий, каковым является понятие реальности.

Споры реалистов и конструктивистов в современной философии науки свидетельствуют о том, что вопрос о содержании исходной новоевропейской идеи реальности сохраняет свою актуальность не только для экспликации онтологических допущений, лежащих в основе той или иной теории, но и для разработки методологических предписаний. В связи с этим особый интерес представляют собой исторические обстоятельства и интеллектуальные предпосылки генезиса понятия реальности в новоевропейской философии.

Нетрудно заметить, что в современном теоретизировании понятие реальности является в высшей степени неопределенным. Оно, относясь к разряду фундаментальных понятий, как будто не нуждается в определении через простейшее и кажется очевидным, то есть интуитивно ясным. Поэтому поиску его дефиниции не придается большого значения, для него нет родового понятия. Но задаваясь вопросом о том, как используется слово «реальность» в тех или иных дискурсах, мы обнаружим, что оно обладает известной синонимией с такими словами, как «бытие», «существование», «мир», «Вселенная» и многими другими.

В одном из наиболее добротных отечественных философских словарей, относящихся к позд-несоветской эпохе, реальность определяется как «философский термин, употребляющийся в различных значениях: все существующее вообще (в этом значении понятие Р. приближается к понятию бытия); объективный мир (в том числе и объективированный мир человеческого духа, "субъективно-объективный" мир культуры), существующий независимо от человеческой воли и представлений, действительность как актуальное бытие»17. Позднее тематика философского определения реальности еще более отходит на второй план — философы окончательно передают вопрос о реальности ученым. Каждая физическая теория создает свой собственный образ реальности. Философы же исследуют эти образы с осторожностью, говоря об оптической метафоре. Как утверждает А.С. Грейлинг, «метафизические проблемы могут быть поставлены только в метафорических или картинных терминах, да и то при условии, что они встают в связи с этикой, математикой, будущим или подобными предметами»18.

Сегодня существуют многочисленные теории социального конструирования реальности. Но наряду с социальным, существует еще и

17 Философский энциклопедический словарь. М.: Инфра-М, 1998. С. 548.

18 Grailing A.C. Truth, Meaning and Realism. London: Con-

tinuum, 2008. P. 130.

интеллектуальное конструирование реальности. В последнем случае речь идет о реальности, создаваемой исследователями в соответствии с опытом, деятельностью, познанием. Этот процесс также имеет и социальную, и социокультурную компоненты, хотя продукты, производимые в ходе такого конструирования, не могут быть независимыми от внешнего мира, от подлинной реальности. Но самое главное здесь — это признание того, что деятельность исследователей нуждается в изучении именно как деятельность, в процессе которой люди творят и конструируют, испытывают внешние влияния и внутренние инсайды. При этом они ищут и находят не единственно правильные ответы, а принимают стратегии преобразования мира и реализуют их на практике. Именно это и вызывает интерес историков науки к социокультурной тематике, именно это и обусловливает стремление к онтологии уникального.

Спорившие о природе реальности не могли не учитывать широкое распространение и частое употребление слова «реальный» в повседневной жизни. Обыденное словоупотребление продуцировало параллельное смысло-образование. Так, к концу ХХ в. появился новый термин — «виртуальная реальность», то есть «мнимая реальность». Соединение двух понятий (слияние их содержаний, объединение существенных признаков) в данном случае означает лишь «аннигиляцию смысла», по крайней мере, с точки зрения классической логики. Не прибегая к тонкостям гегелевской диалектики или изощренным процедурам параконсистент-ной логики, попытаемся понять, как возможно словосочетание «мнимая реальность», если мы определяем «мнимое» и «реальное» как противоречащие друг другу.

Необходимо отметить, что вслед за концептуализацией чувственно воспринимаемого мира (мира вещей) теоретики совершили реифика-цию социальных отношений. Полтора столетия понимания общества как реальности особого типа не смогли ослабить напряжения, возникающего всякий раз, когда в социальной теории вводится и определяется понятие общества. Это напряжение имеет своим источником принципиальную ненаблюдаемость социального, а значит, и глубоко искусственный, не вырастающий из дотеоретического опыта путь конституирова-ния общества в качестве особой реальности.

Понятие реальности получило распространение в схоластической философии, но оно было производным от понятия вещи и относилось к разряду фундаментальных свойств вещей. В позднесхоластических метафизических концепциях начинается различение реальности формальной, объективной, актуальной и т.п. Даже в метафизике Декарта именно в

этом значении употребляется данное понятие, при утверждении, что в любой причине содержится столько же реальности, сколько ее находится в вещах, ею порожденных. «Ибо, — пишет далее Декарт, — хотя причина не привносит в мою идею ничего из своей актуальной либо формальной реальности, однако не следует думать, будто от того она менее реальна: природа самой идеи такова, что от нее не требуется никакой иной формальной реальности помимо той, которую идея заимствует от моего мышления, модусом которого она является»19.

Таким образом, понятие реальности выступало как средство, необходимое для постижения сущности вещей. Вокруг тематизации и пробле-матизации понятия вещи в современной философии рождается немало вопросов. Можно ли сегодня, после новоевропейского преодоления средневековой схоластики всерьез говорить о вещи как объекте философского внимания? Наверное, можно, но это говорение будет чрезвычайно осторожным, ибо сама его возможность обременена грузом истории. Вещи пали первыми в борьбе модерна с метафизикой, они явились одним из главных объектов критики уже тогда, когда возникло острое желание заменить учение о первых началах бытия всевозможными рассуждениями о методе, а затем и целой теорией познания. Действительно, вещи с их включенностью в систему отношений с четырьмя причинными, определяемую через «открытые» и «скрытые» качества, субстанции и акциденции, являлись столь сильным препятствием на пути к математизации природы, что именно им посвящена одна из главных рациональных инициатив XVII в., многократно повторенная и Галилеем, и Декартом, и Лейбницем: в телах нет ничего, кроме движения, числа и фигуры.

Основание для данного утверждения было и рациональным, и прагматическим. Во всяком случае, сами авторы интерпретировали его в терминах концепции соизмеримости. Так, например, Лейбниц в своем «Письме к Якобу То-мазию о возможности примирить Аристотеля с новой философией» писал, что «если возможно и то и другое объяснение — и схоластиков, и новейших (философов), то из двух возможных гипотез следует всегда избирать более ясную и понятную, какова, без сомнения, гипотеза новейших, которая не воображает себе никаких бестелесных существ в телесной среде и не принимает ничего, кроме величины, фигуры и движения»20.

На этом, правда, борьба с метафизикой не завершается. Напротив, она приобретает настолько перманентный характер, что превращается

19 Декарт Р. Соч.: в 2 т. М.: Мысль, 1994. Т. 2. С. 35.

20 Лейбниц Г. Соч.: в 4 т. М.: Мысль, 1983. Т. 1. С. 88.

в ритуальную часть всех последующих амбициозных философских проектов. С метафизикой борется Кант, противопоставляя ей то ли критицизм, то ли агностицизм, то ли конструктивизм. Метафизику успешно преодолевает Гегель, заменяя ее диалектикой, против метафизики активно выступает Конт, провозглашая эпоху позитивной науки. Далее метафизика становится антиподом то романтического обращения к ускользающей от обобщений жизни, то лингво-аналитического сомнения в правильности использования языка авторами метафизических конструкций, то постмодернистского поиска метафизики в любом рационализме и любом теоретизировании.

Историческая ретроспектива позволяет утверждать, что у каждого участника процесса развития западной философии начиная с XVII в. была своя собственная метафизика и свой особый способ ее преодоления. Но начиналось все борьбой с вещами, преодолением которых и явилась замена понятия мира как совокупности вещей миром как реальности. Но во многом эволюция идеи реальности определяется развитием естествознания, а философы принимают результаты научных изысканий как данность, нуждающуюся в анализе и рефлексии. По мнению Эйнштейна, представления о физической реальности, сформировавшиеся благодаря ньютоновской системе, радикально изменились благодаря созданию теоретической электродинамики. «После Максвелла физическая реальность предстала в виде непрерывных, не поддающихся механическому объяснению полей, описываемых дифференциальными уравнениями в частных производных. Это изменение понятия реальности является наиболее глубоким и плодотворным из тех, которые испытала физика со времен Ньютона»21.

Эйнштейн был убежден, что физическая реальность имеет модельный характер, то есть при описании физической реальности физик фактически моделирует внешний мир с помощью специфических средств математики. Более сильным вариантом этой позиции является утверждение М. Клайна: «математическим знанием исчерпываются все наши знания относительно различных аспектов реальности»22.

Эволюция идеи реальности привела к различению объективной и субъективной реальностей, а затем и к концепции социального конструирования реальности (П. Бергер, Т. Лук-ман)23. Была показана зависимость человеческих представлений о реальности от языка. Это сделали и лингвисты (Э. Сепир, Д. Уорф),

21 Эйнштейн А. Собр. науч. тр. Т. 4: Статьи, рецензии, письма. Эволюция физики. М.: Наука, 1966. С. 138.

22 Клайн М. Математика. Поиск истины. М.: Мир, 1988. С. 227.

23 См.: Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование

реальности. М.: Академия, 1995.

и философы (М. Хайдеггер, Л. Витгенштейн). Но и понятие вещи не исчезает окончательно, оставаясь на горизонте философской мысли, но уже на иных концептуальных ролях. Можно было бы сказать, что понятие вещи всплывает всякий раз, когда философ современной эпохи стремится выразить некие важные идеи и вновь обретенные истины или просто результаты новейших изысканий, избежав при этом давления контекста нынешней или предыдущей интеллектуальной эпохи. Таким вот образом появляется понятие «вещи самой по себе» в философии Канта, когда ему уже трудно было выразить свою мысль, находясь в лабиринте концептуальных схем, созданных английскими эмпирицистами, французскими рационалистами и немецкими метафизиками.

В этом же контексте надо понимать и призыв Гуссерля «Назад к самим вещам», явившийся девизом феноменологической философии. Да и Витгенштейн начинает свой трактат со слов: «Мир состоит из фактов, а не из вещей». И в первом, и во втором случаях мы видим революционные заявления, в которых явственно присутствует отрицание картезианства. Но если Гуссерль призывает вернуться к миру вещей, актуальному для древних и средневековых философов, то Витгенштейн декларирует полный разрыв с прошлым. Как отмечает Л. Макеева, «в XX веке на смену построения метафизических систем, претендующих на раскрытие глубинной структуры бытия или реальности, пришло осознание того, что философия с помощью доступных ей средств концептуального анализа может давать нам не непосредственное описание реальности как таковой, а описание того, как мы мыслим о реальности или как воспринимаем ее»24.

Главное отличие образа мира, состоящего из совокупности вещей, от картины мира, отождествляемой с реальностью, состоит в том, что реальность есть нечто целостное, некий континуум, в котором вещи являются лишь его фрагментами, помещенными в геометризированное пространство. М.К. Мамардашвили обратил внимание на некую конвенцию, делающую возможным переход от схоластического образа мира к новоевропейскому понятию реальности. «Мы ведь, строя науку, — писал он — договорились вместе с Декартом, Галилеем и т.д. о том, что физические явления мы можем понимать в той мере, в какой они не имеют внутреннего, они как бы вывернуты вне себя и полностью определяются прилегающим к ним пространством информации, которое содержится в том, что Ньютон так неудачно называл абсолютным пространством и временем. Абсолютное пространство и время есть их прилегание извне к

предмету или к вещи, которая сама внутреннего не имеет, она пуста, не самоопределяется, а определяется, получая траекторию в этом всепроникающем, неизменном поле, объединяющем все "далекие" и "близкие" точки и имплицированном в структуре (а не содержании) физических законов»25 .

Традиционно считается, что такое преобразование понятия вещи понадобилось философам для преодоления опиравшейся на Аристотеля схоластической метафизики с ее скрытыми качествами и сущностями, бесконечные споры о которых со временем стали казаться бесплодными. Декарт, утверждавший, что в телах нет ничего, кроме движения, числа и фигуры, просто указывал на удобство такого рассмотрения вещи, то есть на продуктивность данной гипотезы. Ньютон, уже не называвший это представление о вещах гипотезой, предложил отождествить тела с точками, центрами масс и т.п. За всем этим стояла продуманная стратегия «выворачивания вещей наизнанку». Декарт, Ньютон, Лейбниц и другие мыслители той поры, постоянно спорившие о пространстве, были едины в том, что именно оно задает образ и структуру реальности. И действительно, благодаря данной новации философы избавились от источника головной боли, без сожаления расставшись с понятием вещи. Лишь спустя два столетия проблема вещей вновь стала казаться актуальной.

Для того чтобы выявить основные рациональные инициативы, сделавшие возможным преобразование мира вещей в реальность, необходимо ответить на вопрос: в чем заключается главное различие между «res» и «realitas»? Сами участники переворота (Декарт, Ньютон, Лейбниц и др.) были едины во мнении, что им удалось обнаружить более удобный способ описания событий и явлений, нежели тот, которым пользовались их предшественники. В пылу эйфории, вызванной духом преобразования, они, судя по всему, не очень заботились об онтологическом статусе геометрических репрезентаций и алгебраических формул. Как можно увидеть, Лейбниц находит, что точки зрения схоластиков и новейших представляют собой две различные, но равноправные и сопоставимые гипотезы, одна из которых демонстрирует существенные преимущества, и поэтому принимается. Никто не задается вопросом о той цене, которую придется платить за модернизацию.

Расплатой явился вопрос об источнике человеческих знаний и представлений о реальности. Знаменитый спор рационалистов и сенсуалистов только тогда и мог возникнуть, когда в центре внимания философов оказались не вещи, а именно реальность. Проблема вещи как будто

Макеева Л. Язык и реальность // Логос. 2006. № 6 (57) С. 3.

25 Мамардашвили М.К. Классические и неклассические идеалы рациональности. М: Логос, 2004. С. 40.

24

вновь всплывает в философии Канта, но только для того, чтобы окончательно элиминировать ее, заявив о ее непознаваемости. Вся философия Канта построена с расчетом на исследование мира как реальности, в которой знание о единичных вещах абсолютно несущественно и вполне может быть переведено по ведомству естествоиспытателей.

Весьма примечательно, как Кант, отвечая на критику и обвинения в солипсизме, определяет свое отношение к реализму и идеализму26. Мир вещей, по сути, превратился в мир, состоящий из пространственно-геометрических свойств, что и породило данное противопоставление реального и идеального. Кант отмечал, что следует различать реальность феноменальную и ноуменальную как подчиняющиеся различным логическим законам. «Если реальность представляется только посредством чистого рассудка (realitas noumenon), то немыслимо противоречие между реальностями, то есть такое отношение, при котором они, будучи связанными в одном субъекте, уничтожали бы следствия друг друга, так что 3 минус 3 было бы равно 0. Наоборот, реальности в явлении (realitas phaenomenon) могут противоречить друг другу, и, будучи соединенными в одном субъекте, одна реальность может полностью уничтожить следствия другой, как, например, в том случае, когда две движущие силы, расположенные на одной прямой, действуют на одну и ту же точку в противоположных направлениях или когда страдание уравновешивается наслаждением»27.

Это разъяснение наглядно демонстрирует предельную напряженность, возникающую при попытке определения реальности. Не только Кант, но и остальные философы, независимо от того, можно ли их числить по ведомству идеалистов или материалистов, субъективистов или объективистов, трансценденталистов или натуралистов (эмпиристов), строили свои рассуждения таким образом, что реальность в них не определялась через другие понятия. Более того, зачастую слово «реальность» в философии той поры используется не как философское понятие, а как средство апелляции к здравому смыслу. Многие философские категории вводились через понятие реальности, в то время как сама реальность определялась «остенсивно».

Необходимость уточнения смысла понятия реальности осознавал Гегель, впервые попытавшийся дать историко-генетическое определение данного понятия. По его мнению, философское мышление, переходя от рассмотрения вещей к рассмотрению духа (то есть самого себя), первоначально приписывает ему те же свойства, что

26 См.: Кант И. Собр. соч.: в 8 т. Т. 4. М.: Чоро, 1994. С. 141.

27 Кант И. Критика чистого разума // Кант И. Указ. соч. Т. 3.

С. 199.

и вещи. Выражаясь языком гегелевской философии, можно было бы сказать, что достоверность разума ищет самое себя как предметную действительность.

Затем, как полагает Гегель, сознание осуществляет переход к иному рассмотрению реальности — рассмотрению через собственную активность. Он убежден, что «категория, которая в наблюдении прошла через форму бытия, установлена теперь в форме для-себя-бытия; сознание более не хочет находить себя, а хочет порождать себя само своей деятельностью. Оно само есть себе цель своего действования, как в наблюдении для него были важны только вещи»28.

Может показаться, что эти описанные еще в аристотелевской метафизике «модусы бытия» и составляют ключ к познанию реальности. Достаточно лишь выявить законы или, на крайний случай, принципы, определяющие соотношение возможности и необходимости, и мы знаем все или почти все о реальности. Но с удивительным постоянством проваливались все подобные «метафизические проекты», убеждая философов и ученых в несостоятельности самого замысла. Все более распространенной становится формула: реальность принадлежит последним вещам, которые не нуждаются в доказательстве. И тогда проблема реальности постепенно смещается в область эпистемологии.

Таким образом, новоевропейская идея реальности привела к радикальному сдвигу в структуре концептуальных каркасов и теоретических схем описания мира, имела огромное влияние на последующее развитие философии, науки и современной ментальности в целом. Вещи постепенно были «вытеснены» на периферию познавательных интересов философии. Утверждение новоевропейской идеи реальности фактически означало, что последняя первична по отношению к вещам и позволяет рассматривать их лишь как отдельные проявления реальности, подчиняющиеся всеобщим законам, которые есть не что иное, как свойства этой самой реальности. В средневековой схоластике понятие реальности (realitas) играло весьма значительную роль, но в нем мыслились лишь свойства единичных вещей (res), своеобразные начала вещей. Вещи с их включенностью в систему отношений, определяемые через «открытые» и «скрытые» качества, через субстанции, акциденции и четыре причины, явились главным препятствием на пути к математизации природы.

Одна из наиболее существенных рациональных инициатив XVII в., многократно повторяемая и Галилеем, и Декартом, и Лейбницем,

28 Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. СПб.: Наука, 1994. С. 185.

гласила: вещи суть тела, а в телах нет ничего, кроме движения, числа и фигуры29. В этой схеме реальность предстает как некая сверх-вещь, а вещи фактически мыслятся как ее производные, то есть как виды или даже частные случаи. Универсальное (реальность) превращается в закон для всего единичного (вещей). Вслед за математическим естествознанием (галилеевской физикой) вещи оказались изгнанными из самой философии. Если Декарт еще включал в рассуждение вещи мыслящие и вещи протяженные, то Кант заявил о том, что «вещь сама по себе» непознаваема и не может быть предметом философского рассмотрения.

После неудачи, которую потерпел проект механической и физической редукции всего и вся, происходит существенная трансформация идеи реальности, которая «расслаивается» на физическую, биологическую, социальную, историческую, языковую. Появляется даже реальность повседневной жизни, которая противопоставляется различным «теоретическим» реальностям. Затем к этой многослойной иерархической структуре добавляется множество виртуальных (мнимых) реальностей, что ничуть не вредит идее объективной и независимой от наших знаний реальности, которая кажется очевидной.

Таким образом, можно выделить следующие воплощения идеи реальности в Новое время.

■ Реальность как универсальное свойство вещей (средневековая схоластика).

■ Реальность как «все существующее вообще» (новоевропейская философия).

■ Реальность как сверх-вещь и как сверхпроцесс (галилеевская физика, математическое естествознание).

■ Реальность как продукт интеллектуального конструирования (неокантианство, феноменология, эпистемологический конструктивизм, конструктивный реализм).

■ Реальность как продукт социального конструирования (социология знания, теория речевых актов).

Принятие конструктивистской установки не обязательно влечет за собой антиреалистические выводы. Просто миры, конструируемые учеными в процессе развития науки, требуют такой их исторической реконструкции, при которой стали бы максимально явными как внешние обстоятельства, так и логика их построения. Эта логика значительно богаче всех тех методологических предписаний и дисциплинарных запретов, которые составляют содержание декларируемого учения о методе. Само по себе конструирование не может не таить в себе элемента произвольности. Например, процедура визуализации, которая всегда предполагает эле-

мент произвольности, независимости от свойств самой реальности. Но этот элемент обязательно сочетается с тем содержанием знания и познания, которое связано с реальностью. Такова позиция конструктивного реализма, смысл которой может быть представлен в следующей формуле: «Познаваемая реальность не "непосредственно дается" познающему и не конструируется им, а извлекается посредством деятельности. Познается не вся реальность, а лишь то, что познающее существо может освоить в формах своей деятельности <...> Человек и вообще любое познающее существо воспринимает и познает реальность в рамках определенных онтологических предпосылок. Эти предпосылки могут переживаться как "данные" (например, в случае восприятия или при пользовании родным языком), а могут сознательно конструироваться, как это имеет место в научном познании»30.

Действительно, в процессе создания теоретического знания построению научных теорий предшествует, а затем и сопровождает его конструирование научной реальности. Можно выделить четыре процедуры, которые обеспечивают этот процесс. Это визуализация, когерентизация, собственно конструирование и интерпретация. Визуализация в разные эпохи имела разные названия. Своими корнями она уходит в искусство геометров — древнегреческих землемеров. Позднее ее стали именовать спекуляцией (умозрением), интуицией (чистым созерцанием), рефлексией (ответным созерцанием) и т.п. А.Ф. Лосев именовал визуализацию «скульптурной интуицией». Иногда визуализация завершается концептуализацией, а иногда разрушением концептуальных структур. Практика визуализации лежит в основе абстрактного мышления, ибо абстрагирование — это рассмотрения свойства вещи или отношения между вещами как самих вещей, хотя и специфических.

Когерентизация следует за визуализацией и другими видами рождения нового знания, а также модернизации имеющегося. Новое знание должно быть включено в систему имеющегося, препятствием чему может оказаться несоответствие или противоречие между новым и прежним. Устранение противоречий и нахождение соответствия становится возможным в процессе изменения как нового (включаемого), так и прежнего (включающего) знания, его тонкой подстройки. Конструирование является универсальной процедурой продуцирования нового знания. Оно может выступать и в форме теоретических построений, и в форме мысленных экспериментов, и в форме разработки программы постановки реального эксперимента.

Лейбниц Г.В. Указ. соч. С. 88.

30 Лекторский В.А. Можно ли совместить конструктивизм и реализм в эпистемологии? // Конструктивизм в теории познания. М.: ИФ РАН, 2008. С. 37.

29

Интерпретация играет в процессе существования научного знания гораздо более важную роль, чем принято считать. Записанная с помощью нескольких уравнений новая научная теория иначе репрезентирует образ реальности, что обязательно должно быть переведено на язык образов повседневности. Именно эту функцию выполняют интерпретаторы (сами ученые, популяризаторы, философы, критики и оппоненты науки). Все четыре названные практики конструируют реальность, «открытую» в процессе развития науки. Процесс конструирования является и интеллектуальным, и социальным одновременно. Будучи лишь частично отрефлекти-рован в научных дискуссиях, этот процесс в значительной своей части есть плод коллективных усилий, а знание о научной реальности может быть отнесено к разряду неявного знания. Но если социальная реальность конструируется независимо от воли и желаний отдельных людей и протекает по схемам, описанным Бергером и Лукманом, то научная реальность — это смешение актов теоретизирования и некоторой «внутренней жизни» того символического универсума, который рождается в ходе развития научной мысли. Запуская латентные процессы смыслоо-бразования, такие символические универсумы берут на себя ответственность за многое, происходящее в реальной науке.

Сегодня, когда в сообществе правоведов вспыхнули острые дискуссии вокруг понятия истины, обнаружились многие интересные факты, долгое время остававшиеся вне поля зрения юристов и философов. И главный среди них — практически полное отсутствие коммуникации между первыми и вторыми. Когда в на рубеже 80-х и 90-х гг. прошлого столетия марксистско-ленинское учение перестало выполнять функции то ли вероучения, то ли конституции, многим казалось, что для юридической науки это обстоятельство будет иметь весьма важные следствия, одним из которых станет возвращение философской мысли как в теоретическое пространство юридического знания, так и в законодательно-организационные аспекты правоприменительной практики. Повсеместно в учебные планы подготовки юристов стали вводить новый, соответствующий западным аналогам предмет — философию права. Новый или, скорее, старый, то есть вполне себе дореволюционный предмет, что символизировало не только модернизаци-онно-вестернизационный порыв, но и одновременно свидетельствовало о возвращении к первоистокам. Более того, в общероссийский классификатор специальностей высшей научной квалификации была введена специальность «философия политики и права», что свидетельствовало о намерении поощрять исследования в этой области, ибо вышедшие в свет учебники

свидетельствовали скорее о полной утрате способности философствовать на темы права на достаточно профессиональном уровне.

Дальнее развитие ситуации не подтвердило возникшие было надежды, философия права так и не смогла занять достойное место среди других юридических дисциплин, оказавшись в маргинальном состоянии. Спустя десятилетие ее «по-тихому» удалили из списка «ваковского перечня» под предлогом отсутствия сколь-нибудь значимого количества диссертационных работ. Статьи, в названии которых присутствуют слова «философия права», чаще всего неотличимы от статей по «теории государства и права», а многие российские юристы не видят разницы между этими предметами. Однако разница есть и она принципиальна. Философия права — это критика любой теории права. Кроме того, философии права — это еще и утверждение, что теорий права может и должно быть более одной. И, наконец, самое главное, философия права — это совокупность знаний и умений, позволяющих их обладателю самому оценивать и выбирать среди альтернативных теорий, конструкций и дискурсов о праве. Но даже и теории права в современной высшей школе нет — вместо нее предлагается теория государства и права, что совершенно не одно и то же.

Одно из зримых следствий отсутствия взаимодействия юристов и философов — разгоревшаяся в юридических журналах дискуссия об истине, рассказ о содержании которой моим знакомым философам не вызвал ничего, кроме изумления и недоумения. Чего стоит только утверждение о якобы мировом лидерстве диалек-тико-материалистической методологии: «Объективная истина не относится к идеологии, а является базовой категорией научного познания, в том числе в господствующей в современной российской, да и мировой, науке методологии диалектического материализма, основным постулатом которого является тождество бытия и сознания. Из этого постулата выводится тезис о познаваемости объективной действительности. Возможность достижения истины материалистическая диалектика ставит в зависимость от применения правильной, научно обоснованной методологии, то есть способов исследования»31. Данное утверждение, мягко говоря, не соответствует действительности. Упомянутая методология известна в мировом научном сообществе не иначе, как в связи с упоминанием марксистско-ленинской идеологии. А сейчас, когда данная идеология канула в историю вместе с декларировавшей ее властью, ее знают лишь специалисты в этой специфической области знания.

31 URL: http://wwwisledcom.ru/blog/detail.php?ID=90815#comments

Постулат о тождестве бытия и сознания действительно разделяется последователями диалектического материализма, но не только ими. Этот тезис с различными разъяснениями и детализациями разделяется всеми представителями реализма (боковой ветвью которого и стал пресловутый диамат). Только сформулирован он был не для ответа на вопрос о том, могут ли быть реконструированы все обстоятельства судебного дела, а для решения проблемы постижения ненаблюдаемых сущностей, таких как «подлинное бытие», «идея», «форма», «скрытое качество», «сила», «материальная точка», «виртуальная частица».

Дело в том, что категории «сущность» и «явление», служившие верой и правдой не только в диалектическом материализме, но и в исторически сменяющих друг друга более ранних формах метафизики — аристотелевской, картезианской, гегелевской — породили немало трудностей, но являвшихся неотъемлемой частью теоретического мышления. От ответа на вопрос об онтологическом статусе объектов, вводимых в пространство теоретического мышления и не имеющих прямой референции в наблюдаемом мире, напрямую зависели правила оперирования ими, а значит, и все последующее теоретизирование. Вот почему проблема реализма была и остается одной из центральных проблем современной эпистемологии и философии науки.

Позднее само развитие науки, прежде всего естествознания, привело к отказу от «метафизических» категорий: физики и химики все более осознавали, что практикуемые ими теоретические построения не нуждаются в метафизических различениях сущности и явления. В работах Э. Рош и Дж. Лакоффа был поставлен под вопрос сам способ категоризации, предложенный Аристотелем. Употребление категорий, которые Аристотель называл «родами бытия», и прежде всего категории сущности, напрямую связано с метафорой, где за внешней оболочкой кроется неожиданное внутренне содержание. Говорить об отрицании познаваемости сущности совсем не то же самое, что говорить об отрицании познаваемости истины как соответствия знаний действительности.

Объекты, являющиеся ненаблюдаемыми сущностями, по-прежнему есть в предметном поле науки, и по-прежнему ставится вопрос об их онтологическом статусе. Да, нельзя найти среди материальных вещей ни времени, ни пространства. Но ведь и материальные вещи существуют в только в пространстве и во времени. Значит ли это, что пространство и время существуют? Если да, то где? Здравый смысл подсказывает, что все существующее располагается в каком-то месте пространства. Но может ли само пространство оказаться в каком-то месте, в какой-то точке про-

странства? Метафизики скажут о духовном или об идеальном бытии или о бытии умопостигаемом, или что пространство и время — это формы существования материи. Метафизические рассуждения всегда рождали противоречия, что и заставило Канта заговорить об антиномиях чистого разума (разума, продуцирующего эти самые метафизические рассуждения), а затем побудило Гегеля признать противоречие продуктивным элементом мышления. Как показало дальнейшее развитие науки, непосредственное применение гегелевской диалектики в частных науках наталкивается на неустранимые трудности.

У каждой интеллектуальной эпохи эти объекты свои, и вопрос о том, что такое истина, это не вопрос о ее достижимости или о средствах ее достижения. Вопрос о том, что такое истина — это вопрос о сущности истины, ее природе, ее видах или способах бытия. И если мы даем ответ, вроде: «истина — это процесс», то мы наделяем ее свойствами, подобными свойствам вещи, физического объекта. Но если это так, то как определить эти свойства, как верифицировать их или, наоборот, сфальсифицировать. Точно так же можно говорить о том, что история — это процесс и что у нее есть свой смысл. Такого рода рассуждения вполне допустимы в трактатах по философии, но использовать их в строгом научном рассуждении столь же строго запрещено. И первыми это поняли физики, создавая свою собственную философию, — философию науки.

В рамках философии науки недопустимы метафоры и обращения к спекулятивному методу. Именно там, в рамках философии науки создано строгое учение об истине: истиной называют свойство знания или, еще точнее, свойство суждения. А вот от реификации (овеществления) истины философам пришлось отказаться, как пришлось отказаться и от ее разделения на объективную и субъективную, абсолютную и относительную. Есть только один вид истины — просто истина, то есть суждение о чем-либо, являющееся истинным. Можно, конечно, сказать, что человек обладает истиной, что он разыскал ее, обрел, добился, достиг или даже заявить, что истина покорилась исследователю. А можно, напротив, — заявить, что истина воцарится, восторжествует или даже воссияет. Все это метафоры, которые вполне уместны в ораторской речи, в повседневном общении (конечно, тоже не всегда, а лишь в определенные моменты), в описании собственных ощущений. Эти метафоры можно считать продуктом поэтического творчества, ресурсы которого активно задействовали философы и теологи прежних эпох. И не случайно большинство гегелевских формул были генетически связаны со средневековой или ренес-сансной теологией — об истине как о процессе

писал еще Николай Кузанский. Но и в последние две сотни лет миру было явлено немало философов, считавших поэзию кратчайшим путем к истине, а науку — совокупностью полезных заблуждений.

Следует заметить, что вся эта совокупность взглядов сформировалась в постгегелевскую эпоху, а в немецком идеализме научность и поэтичность не вступали в конфликт друг с другом. Диалектический материализм сохранил верность многим гегелевским приемам и проигнорировал произошедшее в конце XIX и начале ХХ в. отделение тех философских направлений, которые активно взаимодействуют с наукой (позитивизм, неокантианство, эмпириокритицизм, научный реализм, аналитическая философия, натурализм и др.) от тех, в которых строгая научность удосуживается лишь порицания (философия жизни, постструктурализм, постмодернизм, симметричная антропология и даже шизоанализ).

Общим для всех направлений первой группы был запрет на использование всех тех категорий классической философии, о которых идет речь (субъективная истина, объективная истина, абсолютная истина, относительная истина). Синонимом научности становится методологический и теоретико-познавательный антиэссенциализм. Существует устойчивая тенденция рассмотрения полемики эссенциалистов и антиэссенциалистов как продолжения средневекового спора об универсалиях. К. Поппер, Р. Рорти и др. проводят такие параллели, считая, что эссенциалисты являются концептуальными наследниками средневековых реалистов, тогда как антиэссенциалисты продолжают линию номиналистов.

Как отмечает Поппер, главное методологическое различие двух позиций лежит в области постановки проблем и характера вопросов, ответы на которые заявляются в качестве цели исследования. «Методологические эссенциалисты склонны формулировать научные проблемы в таких терминах, как "что такое материя?", "что такое справедливость?". Они убеждены, что исчерпывающий ответ на такие вопросы <...> является по крайней мере предпосылкой научного исследования, если не его главной задачей. В противоположность этому, методологические номиналисты формулируют свои проблемы в таких, например, терминах: "как ведет себя данная частица материи?", или "как она движется вблизи других тел?"»32.

Причину данных методологических разногласий Поппер находит в разном способе видения мира, его процессов и явлений, то есть в различной совокупности неявных онтологических допущений, принятых первыми и вторыми в качестве предпосылок исследовательской дея-

32 Поппер К. Нищета историцизма // Вопросы философии. 1992. № 8. С. 66.

тельности. В соответствии с данной точкой зрения, методологические эссенциалисты кладут в основание своей позиции убежденность в том, что мы называем каждую единичную вещь «белой», потому что считаем «белость» или «белизну» свойством, присущим всем белым вещам.

Методологические номиналисты, проводя свой мысленный эксперимент, идут в прямо противоположном направлении. Вначале они собирают все единичные предметы в группу, а затем уж приклеивают им ярлык «белое», как и другие мыслители, испытавшие сильное влияние сциентизма и позитивизма, Поппер склонен считать методологических эссенциалистов наследниками традиционной метафизики, являющейся сегодня источником одних лишь псевдопроблем и заблуждений.

В современной философии немало и тех, кто склонен видеть корни эссенциализма в мифическом или квазимифическом мышлении, обвиняя эссенциалистов в сохранении архаических реификаций, результатом которых является овеществление сущностей и качеств, их отделение от подлинных вещей. Методологический же номинализм (как и современная философия науки вообще), убеждены его приверженцы, всецело основывается на опыте и здравом смысле, то есть не отягощен антропоморфными образами и спекулятивными конструкциями. А раз так, значит, именно он и является подлинно научным. Диалектический материализм, реформировать который в Советском Союзе было категорически запрещено властью.

Итак, истина в науке квалифицируется как свойство суждения или, в терминах современной логики, как свойство высказывания: мы называем высказывание истинным, если оно соответствует описываемым им явлениям, вещам, событиям. Выражение «снег бел» истинно, если снег бел, писал А. Тарский, подчеркивая необходимость искать соответствие между словами и вещами. Именно эта концепция истины, впервые провозглашенная и отстаиваемая позитивистами, со временем была принята как основа научной методологии и научными реалистами и эволюционистами и всеми остальными представителями современных направлений в философии. Эта «позиция предполагает отнесенность понятия истины только к логически правильно построенным предложениям естественных и искусственных языков, а именно к утвердительным суждениям субъектно-предикатного вида, к которым применима бинарная истинностная оценка (истина — ложь). Это — операционалист-ская позиция, позволяющая однозначно различать истинные и ложные суждения с помощью определенного критерия истины»33.

33 Касавин И.Т. Истина. Новая философская энциклопе-

дия. URL: http://iph.ras.ru/elib/1304.html.

В современной эпистемологии присутствуют три теории истины: корреспондентная, когерентная и прагматистская. В первом случае речь идет о том самом соответствии знаний действительности (корреспонденции между знанием и действительностью), о котором говорили еще Платон и Аристотель и с которым полностью согласуется мышление на уровне здравого смысла.

Не противоречит повседневному пониманию и когерентная теория истины, где на первый план выходит требование соответствия одних знаний или утверждений другим, что фактически означает запрет на противоречие между частями знания. Третья теория предписывает считать истинными лишь те знания, которые позволяют нам результативно действовать и проходят соответствующую проверку: практика — критерий истины. Но нигде не обсуждаются свойства истины, ибо говорить о свойствах истины можно будет тогда, когда она (истина) будет отделена и от мышления, и от реальности, и от высказывания. Если истина — это соответствие, то необходимо исследовать соответствие «само по себе» или же «соответствие в себе», поверить в его способность быть процессом, развиваться, быть субъективным или объективным. Именно этим и отличалось спекулятивное мышление, которое было воспето Платоном и Аристотелем, а затем было реабилитировано в философских построениях Гегеля и Хайдеггера.

Современные умозрительно-рефлексивные рассуждения об объективной и субъективной истине рассматривают их как элементы идеала научного знания. Учение о научном идеале не является теорией прямого действия точно так же, как из учения о коммунистическом идеале нельзя вывести тезис о неизбежности коллективизации. «Философское понятие истины, — пишет И.Т. Касавин, — не имеет денотата, объективного в конкретно-эмпирическом смысле, оно дескриптивно и интерпретативно и не исходит из физических экспериментов или астрономических наблюдений. Философия постигает интегральную детерминацию и многообразие культурных смыслов знания. Истина производна от контекста человеческого бытия. Теоретико-познавательная категория истины обладает регулятивной функцией, но не предлагает операциональной основы для конкретной — нефилософской — деятельности»34.

В основе столь дорогого современным юристам тезиса об объективной истине на самом деле лежит не диалектический материализм, а реализм в целом, причем как классический (или метафизический), так и научный (или современный. В ранее приведенном определении истины с позиции научного реализма, сделанном

Х. Патнемом, нет ничего такого, что не подходило бы под диаматовское определение объективной истины. Но даже если мы признаем диалектический материализм вершиной философской и методологической мысли, ссылки на него в упомянутой статье Смирнова не выглядят убедительными. Так, уже в 70-е гг. в интерпретация методологии марксизма-ленинизма в духе «Краткого курса» была подвергнута критике и существенно модернизирована. Интерпретация объективной истины как соответствия мыслей вещам, то есть мыслей действительности, была отвергнута большинством философского исследовательского сообщества. Как отмечал Ф.М. Чудинов, «признание соответствия знаний фактам еще не эквивалентно признанию их соответствия объективному миру. Нужно иметь в виду следующие два обстоятельства. Во-первых, то, что ученые обычно называют фактом, представляет собой не элемент объективного мира, а определенный вид нашего знания о нем. Соответствие некоторого теоретического предложения эмпирическому факту — это отношение, которое реализуется в рамках системы знаний. Судить об объективной истинности предложения, соответствующего фактам, можно лишь на основе нетривиального анализа фактов под углом зрения их отношения к объективному миру и материалистической интерпретации этого отношения. Во-вторых, признание истиной соответствия утверждений фактам само по себе еще не устраняет субъективизма»35.

Итак, факты (обстоятельства по делу) и объективный мир — не одно и то же. Именно это утверждение стало предметом активной дискуссии в философии и в конечном счете было признано практически всеми философскими течениями и направлениями. Адепты диалектического материализма признали это одними из последних, наряду с неореалистами и критическими реалистами. В целой серии исследований, проведенных представителями постпозитивистской философии науки, был окончательно развеян миф о том, что получаемые в ходе научного исследования факты обладают полной независимостью от целей исследователя, от его установок и теорий, которыми он руководствовался при разработке программы исследования. Идеи К. Поппера, И. Лакатоса и других представителей этого направления были благосклонно приняты в Советском Союзе, что привело к известной модернизации диалектического материализма.

Отсюда и первое утверждение Чудинова о том, что факты относятся к сфере знания, а не к объективному миру. Благодаря исследованиям антропологов, лингвистов и когнитологов, а также

ШЬ http://iph.ras.ru/elib/1304.html

35 Чудинов Э. Природа научной истины. М.: Политиздат, 1977. С. 38.

34

лингвистическому повороту, характеризующему все развитие философии в ХХ в., стало ясно, что язык живет по своим законам, является вполне самостоятельным и не менее активным началом, чем мир вещей или мышление. Разумеется, за языком остались все прежние функции, как то: выражать мысли и описывать вещи. Но при их выполнении, как оказалось, язык привносит немало «от себя», и продуктом взаимодействия слов, мыслей и вещей оказывается та самая реальность и те самые факты, которые прежде объявлялись элементами материального мира. Вот откуда берется второе положение из цитируемого отрывка Чудинова о том, что признание истиной соответствия утверждений фактам само по себе еще не устраняет субъективизма.

Таким образом, можно заключить, что в процессе своего развития в диалектический материализм были успешно инкорпорированы важнейшие достижения философии ХХ в., среди которых современная эпистемология и философия науки занимает едва ли не первое место. Отечественные философы стали признавать, что провозглашенный в классической методологии науки идеал объективности является скорее регулятивной идеей, нежели реально достижимым качеством научного знания. Идеи, выдвинутые в рамках аналитической философии, феноменологии и прагматизма, привели к появлению неклассической эпистемологии, которая показала, что классические идеалы науки основываются не на рациональных аргументах, а на образах и метафорах. Применение методов философско-лингвистического анализа, герменевтики и семиотики позволило подвергнуть критике классические формулы и дефиниции, до сей поры казавшиеся очевидными и интуитивно ясными. Именно поэтому пришлось пересмотреть понятия факта, действительности, соответствия и многие другие базовые понятия и категории теории познания.

Следует отметить, что именуемые лингвистическим поворотом изменения в философском понимании природы человеческого знания позволили существенно скорректировать смысл формулировок, использующих понятие объективной истины. Ведь если «объективная истина — соответствие действительности установленных по уголовному делу обстоятельств, имеющих значение для его разрешения», как это прописано в дополнении к ст. 5 и имеет статус дефиниции, то положение не проясняется, а наоборот усложняется. И вот почему.

Под словами «обстоятельства, имеющие значение для разрешения уголовного дела» понимается некий набор утверждений, из которых заключение, что называется, следует с необходимостью. Это не тот набор обстоятельств, которые исчерпывающе описывает все происходив-

шее, то есть весь объект исследования, — такой набор, описывающий объект во всей его полноте дать не в силах никакая группа следователей и никакое исследовательское сообщество. Отсюда и родилась мысль об отделении от объекта исследования некоего предмета исследования (одного из многих), причем эта мысль возникла еще в классической теории познания, где истина понималась как соответствие утверждений действительности.

Предмет исследования определяется в соответствии с целями исследования, а выявляемая при этом истина, хотя и «принадлежит» не только предмету исследования, но и его объекту, все же не может быть объявлена объективной истиной: объективная истина потому и объективна, что свободна от целей исследования (или расследования). Более того, она представляется неисчерпаемой как по объему, так и по содержанию, в полном соответствии с утверждением о бесконечности процесса познания. Додумывая все эти мысли до конца, представители диалектического материализма вслед за неокантианцами, неокартезианцами и неогегельянцами стали вводить понятия истины первого, второго и даже третьего порядка, а их неприятие агностицизма выражалось в оптимистическом утверждении о перманентном приближении к объективной истине в процессе этого самого бесконечного познания.

Классическая гносеология, включающая диалектический материализм в его «лучших» проявлениях, все более напоминала средневековую схоластику, что и выразилось в ее неприменимости к объяснению реального познания. Чего стоят одни лишь понятия «относительной достоверности» и «процессуальной истины», с помощью которых юристы пытались построить на основе диалектико-материалистического словаря свою частнонаучную методологию и терминологию. А в это время философы-аналитики и феноменологи обратили внимание на то, что главным источником трудностей является неоправданная концептуальная реификация (овеществление) и, как неизбежное следствие, гипостазирование.

Чем опасно гипостазирование и что это такое? Как отмечают А.А. Ивин и А.Л. Никифоров, «гипостазирование (от греч. hypostasis) — это логическая (семантическая) ошибка, заключающаяся в опредмечивании абстрактных сущностей, в приписывании им реального, предметного существования. Эту ошибку допускает, например, тот, кто считает, что наряду со здоровыми и больными людьми в реальном мире есть еще такие отдельные "существа", как "здоровье" и "болезнь". Или даже что есть особые предметы, обозначаемые словами "ничто" и "несуществующий предмет"»36. Вот это то и происходит, когда

36 Словарь по логике. М.: Владос, 1997. С. 57. URL: http:// dic.academic.ru/dic.nsf/logic/57

мы одним и тем же словом «истина» обозначаем несколько разных вещей:

■ Во-первых, истиной называется знание, вернее, его часть, прошедшая проверку и отделенная от другой части знания, такой проверки не прошедшей.

■ Во-вторых, это отношение между мыслями и действительностью.

■ В-третьих, истиной мы называем результат правильных действий, имеющих познавательное измерение (именно тогда мы говорим о формальной, материальной, процессуальной и прочих видах истины).

О каком понятии и о каком определении можно говорить в таком случае, если слово «истина» не является сокращенной формой словосочетания «истинное высказывание» или «истинное суждение»? И не случайно авторы данной статьи обращают внимание на ситуацию, возникающую в случаях гипостазирования в отдельных областях научного знания, в том числе и юриспруденции. «Опасность гипостази-рования, — пишут они, — существует не только в обыденном рассуждении, но и в научных теориях. Гипостазирование допускает, например, юрист, когда говорит об идеальных нормах, правах и т.д. так, как если бы они существовали где-то наряду с лицами и их отношениями»37.

Так уж получается, что понятие истины, как и другие теоретические понятия высокой степени абстрактности, по мере развития теоретического знания все более гипостазируются, что и приводит к наделению истины определенными вещественными (материальными) свойствам. Все это уже было в философии, и не раз. Еще Парменид утверждал, что бытие имеет шарообразную форму, Платон рассуждал об особом царстве идей, средневековые схоласты спорили о том, существуют ли общие понятия, как вещи среди других вещей, а Маркс потратил немало усилий для изучения «овеществленного» труда.

Таким образом, в целях сдерживания усилий «овеществляющего» и «гипостазирующего» мышления современными философами как раз и были созданы такие процедуры, как лингвистическая терапия или герменевтическая рефлексия. Вот почему картезианско-кантианские понятия субъекта и объекта оказались если не за пределами концептуального каркаса современной эпистемологии, то на глубокой его периферии. Потому же и понятие объективной истины превратилось из базовой гносеологической категории в термин, чье применение должно специально оговариваться множеством дополнительных условий и снабжаться некоторым числом разъяснительных контекстов. Именно это имел в виду С.А. Пашин, отмечая, что «поня-

тие объективной истины взято из арсенала гносеологии и неприменимо в предметной области уголовного судопроизводства. Ратовать за установление объективной (или же материальной) истины — все равно, что видеть в абсолютно черном теле вещественное доказательство, считать гомункулуса субъектом процесса, требовать завершения производства по уголовному делу постановкой материальной точки»38.

Особого рассмотрения удостоилось в философии и понятие соответствия (корреспонденции), которое без поддержки гипостазирующего мышления приобрело совершенно иной смысл. Если под соответствием понимать некий ослабленный вариант отождествления (частичное отождествление), то тогда не понятно, каковы критерии, позволяющие утверждать тождество вещей и мыслей или, в новейшем варианте, вещей и слов. Тот же Рорти, выступивший против реализма, вовсе не является агностиком — просто он антиреалист.

Самым существенным недостатком теории истины как корреспонденции является, по мнению Рорти, непонимание того, данная схема не является универсальной: не все утверждения могут быть объединены с частями реальности. Например, истинное утверждение типа «кот находится на коврике» может быть объединено с некоторыми кусками мира, а вот к другим, тоже истинным выражениям «часы не стоят на столе», «ясная погода лучше ненастья» это не относится.

Данный подход позволяет утверждать, что вся метафизическая традиция разыскания истины представляет собой реализацию стремления сгрупировать что-либо в мире с каждой частью истинного утверждения. Но тогда нам не отделаться от вопроса, является ли наше говорение о часах и погоде «правильным способом разбития мира на куски, расчленяет ли наш язык реальность на части».

Все поиски ответа на такие вопросы Рорти считает бесперспективными, а все представления о реальности как о феномене, обладающем некой «природой» (которой, ко всему прочему, еще и необходимо соответствовать), разновидностью мифического или религиозного мышления.

Если прежде, находясь в рамках теории отражения, которую, кстати, в советской философии называли ленинской, можно было говорить о том, что мысли соответствуют действительности, то мы имели в виду соответствие в смысле отражения. Сегодня же, говоря о соответствии выявленных обстоятельств действительности, мы имеем в виду соответствие между событиями и их описаниями. И здесь проявляется главное отличие понимания соответствия как описания от соответствия как отражения. При всем много-

37 URL: http://dic.academic.ru/dic.nsf/logic/57

Истина в уголовном процессе // Закон. 2012. № 6. С. 24.

образии зеркальных проекций (вид сзади, вид сбоку и т.п.), их единство достаточно отчетливо и очевидно, тогда как говорить о единстве описаний одного и того же события или явления крайне затруднительно.

Следует отметить, что полемика между реалистами и антиреалистами развернулась не вокруг онтологического статуса наблюдаемых, то есть данных нам в непосредственном опыте, вещей. В центре дискуссии, как правило, оказывались объекты, конституированные физической или химической теорией. Лишь эти неочевидные, но и невыдуманные «вещи» казались научным реалистам и их оппонентам достойными проблематизации. Мир повседневности всецело относился к области практического, которое в сциентистской иерархии, несомненно, ниже теоретического. Ведь лейтмотивом сциентистов является требование сведения знания в дедуктивно-аксиоматическую систему.

По Куайну, разговор о познаваемости предмета, его прозрачности или непрозрачности для исследователя лишен смысла. Следуя данной логике, мы можем осмысленно говорить лишь о том, каким образом одна теория может быть «переинтерпретирована» в другую. Другими словами, существует ли субординированная система теорий? Может ли ньютоновская механика рассматриваться как частный случай релятивистской? И возможно ли, рассматривая две теории, описывающие одни и те же феномены различным образом, называть одну из них истинной, а другую ложной по итогам их рационального сравнения? Куайн утверждает, что «разговор о субординированных теориях и их онтологиях осмыслен, но лишь относительно предпосылочной теории с ее собственной примитивно выбранной и в конечном счете непрозрачной онтологией»39.

Еще более радикальный сторонник идеи лингвистического поведения Д. Дэвидсон углубляет критику теории истины как корреспонденции. «Целостность нашего так называемого знания или убеждения <...> есть созданное человеком сооружение, которое соприкасается с опытом только по краям», цитирует он Куайна и добавляет, что «нечто является языком и объединяется с концептуальной схемой независимо от того, можем ли мы это нечто перевести, если оно стоит в определенном отношении (предсказания, организации, согласования) к опыту (природе, реальности, чувственным данным)»40. Вот почему теорию корреспонденции приходится дополнять двумя другими (теорией когеренции и праг-матистской теорией) истины. Но для применения

39 Куайн О. Онтологическая относительность // Современная философия науки. М.: Логос, 1996. С. 55.

40 Дэвидсон Д. Об идее концептуальной схемы // Аналитическая философия: Избр. тексты. М.: Изд-во МГУ, 1993. С. 153.

на практике понятия истины, особенно в случае утверждения относительно единичного события, не надо делать выбор между теориями и тем более между философскими направлениями.

Возвращаясь к вопросу о том, как сегодня можно трактовать понятие объективной истины, необходимо отметить следующее. В формуле, предложенной поправками к закону, подчеркивается факт соответствия выявленных обстоятельств действительности, что, в сущности, не определяет специфику данного понятия и его отличие от других «видов» истины. Нет смысла обращаться к гносеологически нагруженной терминологии, если итогом этого обращения является определение, взятое из толкового словаря, где словосочетание «объективная истина» рассматривается как синоним слов «истина», «абсолютная истина» и др. Говорить об объективной истине имеет смысл лишь тогда, когда данный термин вступает как член концептуальной оппозиции «объективная истина — субъективная истина», и где под первой понимается знание, в котором нет ничего от субъекта, а лишь свойства и черты, присущие объекту.

Данное противопоставление вполне оправдано в контексте гносеологического учения о познающем субъекте, который наделен не только разумом, но и волей, не только стремлением к истине, но и желанием преследовать собственные интересы. Более того, как справедливо утверждается в учении о познающем субъекте, он всегда находится во власти предрассудков, его «видение» и «понимание» обусловлено прежним опытом. Вот почему эти специальные термины обретают смысл в рамках теории познания: для них разрабатываются и применяются разнообразные технологии перехода от субъективной истины к истине объективной. Эти технологии по своей сути представляют собой «очищение» имеющегося знания (субъективной истины) от всего субъективного и позволяющей оставлять лишь то знание, в котором нет ничего от субъекта. К числу этих технологий обязательно относится процедуры формализации, доказывания, состязательность сторон и т.п.

Итак, истина называется объективной, когда в ней нет ничего личного, ничего субъективного, ничего, добавленного теми, кто осуществляет процесс познания/дознания. Но в тех разъяснениях, которые содержатся в пояснительной записке, как мне кажется, сквозит совсем иная мысль. На самом деле разработчики законопроекта озабочены тем, что в процессе судопроизводства не достигается обычная истина. Другими словами, что суд не находит достаточных оснований для окончательного прояснения ситуации и утверждения о том, имело ли место интересующее его событие или не имело. И происходит это в силу его пассивности, тогда как в

случае придания ему дополнительных полномочий и инструментов он мог бы «активизироваться» и выступить либо на стороне обвинения, либо на стороне защиты, причем по своему усмотрению. Но при этом остается загадкой, как именно он мог бы оставаться объективным. Скорее можно было бы сказать, что такой суд стремится к субъективной истине, и законопроект, в случае его принятия, должен был бы называться «о возможности введения в УПК института установления субъективной истины».

А для того чтобы истина, провозглашаемая судом, действительно могла именоваться объективной, а не субъективной, он (суд) и не должен быть познающим субъектом (дознавателем, разыскником), даже на стадии, когда предварительное следствие завершено. Его роль сводится к тому, чтобы оставаться лишь сторонним наблюдателем, регистратором, экспертом, оценщиком. И вступление суда возможно лишь на последнем этапе, когда завершены все розыскные процедуры, что как раз и является гарантией его объективности. Таким образом, суд обретает статус субъекта суждения, а не субъекта познания. Принцип неучастия является обязательным, иначе трудно поверить в объективность той истины, которую может установить таковой суд.

Но в аргументации разработчиков законопроекта прослеживается вольное или невольное смешение понятий «объективная истина» и «истина». В то же время ни в пояснительной записке, ни в статьях не приводятся примеры подтверждений присутствия первого понятия ни в дореволюционном уголовно-процессуальном праве, ни в уголовно-процессуальных кодексах ФРГ и Франции. Между тем если обратиться к самим текстам, то ситуация окажется совершенно иной41. Так, в Уставе уголовного судопроизводства 1864 г. словосочетание «объективная истина» не используется ни разу, а все семь раз использования слова истина удостоверяют нас в том, что это слово используется именно как слово. «При исследовании преступления или проступка судебный следователь может производить следственные действия и в другом участке того же уезда или даже в другом уезде, если это оказывается необходимым для открытия истины», — гласит ст. 294 рассматриваемого устава.

Очевидно, что слово «истина» не обретает здесь статуса научного или юридического термина, требующего сколь-нибудь строгой дефиниции. И тем более не требуется здесь ссылка на соответствующую философско-методологиче-скую концепцию, в рамках которой и на основании которой данная дефиниция могла бы быть

41 Устав уголовного судопроизводства 1864 г., Уголовно-процессуальный кодекс Федеративной Республики Германия (абз. 2 § 244), Уголовно-процессуальный кодекс Франции (ст. 310).

дана. Наверное, именно поэтому, как уже говорилось ранее, предлагаемая в законопроекте дефиниция является скорее калькой выписки из толкового словаря, чем строгим определением, пусть даже и «диаматовским».

Такое разделение слов на научные понятия и просто слова, да еще в тексте закона, может показаться неожиданным и даже противоречащим базовым требованиям строгости, однозначности и обоснованности. Действительно, слова многозначны, а вот термины однозначны, гарантией чему служит строгая процедура дефиниции понятия, то есть включение его в сеть других понятий, где вид определяется через род, а различаются виды благодаря существенным или даже видообразующим признакам. Со времен Аристотеля, заложившего основы логики и научной методологии, данная стратегия признавалась единственно верной и ее по сей день неукоснительно придерживаются все те, кто занимается созданием и совершенствованием научных теорий. Но в процессе решения прикладных задач соединение теоретического и эмпирического знания, норм и фактов, единичного и общего подчиняется более сложной логике, нежели логика формальная. И здесь открытия ХХ в. заставляют нас вновь обратиться к механизмам, более зависящим от механизмов смыслообразования, нежели от способности ума геометризировать и формализовать. Выяснилось, например, что единичное и уникальное сохраняется в качестве единичного и уникального только в описании, а последнее невозможно без употребления слов естественного языка. Любое применение понятий, даже единичных, сразу же «включает» процедуру подведения факта под норму, но сама реконструкция факта должна опираться на семантические, синтаксические и даже прагматические ресурсы естественного языка.

Второй важный аспект современного понимания соотношения теоретического и прикладного, понятий и слов, отвлеченной мысли и практического действия заключается в том, что в настоящее время свершилась интенсификация и плюрализация теоретического мышления. Изменения в теории и концептуальном строе происходят слишком стремительно, чтобы успевать учитывать их даже в справочниках и энциклопедиях. Более того, все расширяющиеся исследования символического универсума жизненного мира позволяют говорить о том, что дотеоре-тические значения во многом определяют происходящее в самом теоретическом мышлении, в котором все большее значение приобретают неявные онтологические допущения и скрытая прагматика.

Вот почему следует признать мудрость российских законодателей XIX в., которые оставили вопрос об истине на уровне здравого смысла

и повседневного истолкования: в тех немногих местах, где речь идет об обнаружении истины, очевидна независимость семантики данного термина от любых философских теорий. А вот если бы там говорилось об объективной истине, тогда надо было бы определять, что такое субъект, что такое объект и т.п. Но уже тогда термин объективная истина использовался далеко не всеми направлениями философии и даже не большинством. Поэтому говорить о том, что тезис об объективной истине или тем более институт установления объективной истины присутствовал в дореволюционной традиции в лучшем случае некорректно.

Столь же несостоятельны и ссылки авторов пояснительной записки на УПК ФРГ, в котором из семи случаев употребления слова истина ни разу не присутствует слово «объективная». И это неудивительно, поскольку он фактически является ровесником цитировавшегося прежде дореволюционного российского Устава, ибо был принят в 1887 г., а последние внесенные изменения 1987 г. не добавили ничего ни в понимание истины, ни в вопросы природы и сущности судебной власти. Речь здесь идет скорее о ритуальных вещах, вроде присяги, когда судья обращается к свидетелю со следующими словами: «Вы клянетесь перед богом всемогущим и всеведущим, что сказали сознательно чистую правду и ничего не утаили?», на что свидетель должен ответить: «Я клянусь, что это истинно так, да поможет мне Бог»42.

Не менее ритуальными выглядят и другие случаи, где об истине говорится как о цели любого познавательного акта, независимо от того, идет ли речь о повседневной практической потребности в нужной информации или об удовлетворении досужего любопытства, о задачах научного поиска или о розыскной деятельности. Таким, как мне думается, является использование слова «истина» в § 81с. п. 2., гласящем: «Другие лица могут быть подвергнуты освидетельствованию без их согласия, как и обвиняемые, только в том случае, если они выступают в качестве свидетелей и в целях установления истины необходимо выяснить, имеются ли на их теле определенные следы уголовно наказуемых деяний»43. Об этом же свидетельствует § 244 п. 2: «Суд обязан в целях установления истины по долгу службы исследовать все факты и доказательства, которые имеют значение для разрешения дела»44.

Последняя цитата может пролить свет и на истоки того самого определения объективной истины, введение которого в УПК РФ и является существенной частью обсуждаемой в статье зако-

42 Федеративная Республика Германия. Уголовно-процессуальный кодекс. М.: Манускрипт, 1994. С. 32.

43 Там же. С. 42.

44 Там же. С. 119.

нодательной инициативы. Первым пунктом в законопроекте предлагается «статью 5 дополнить п. 22.1 следующего содержания: объективная истина — соответствие действительности установленных по уголовному делу обстоятельств, имеющих значение для его разрешения»45.

То же самое можно найти и в УПК Франции, ст. 31 которого гласит, в частности, следующее: «Председатель наделен возможностью подробного разбирательства, в соответствии с которой он может, основываясь на своей чести, ответственности и понимании, предпринять все меры, которые сочтет полезными для обнаружения истины <...> Он может во время слушаний прений сторон вызывать, при необходимости используя постановление о приводе, и выслушивать всех (персон) и/или запрашивать все новые (вещественные доказательства) свидетельства, которые сочтет, на основании выяснившихся в ходе публичных слушаний обстоятельств, полезными для манифестации истины»46. Манифестацией истины здесь называется представление последней в явном виде, что не придает данному слову какого-то особого философского смысла. Нет никаких оснований считать данное словоупотребление выходящим за пределы здравого смысла. Истинным здесь может называться высказывание или мысль, соответствующие действительному положению дел. Если же речь идет об объективной истине, то необходимо специально разъяснять целый набор других гносеологических понятий, и, что было бы логично, внести в закон их определения. Ибо, если точно не определено понятие субъективной истины, невозможно дать строгую дефиницию понятию истины объективной. Но тогда придется вводить понятие движения от субъективной истины к истине объективной и, что было бы логично, упомянуть об истине абсолютной и т.д. и т.п.

Невольно создается впечатление, что само упоминание об объективной истине оказывается чем-то вроде заклинания, призывающего суд не становиться на чью-либо сторону и оставаться независимым от внешнего давления. Но при этом весьма характерным является желание заявить о том, что действия суда организованы в соответствии с новейшими достижениями науки, что они опираются на философское учение, что делает решение суда более легитимным, чем если бы такой ссылки не было. И здесь же мы находим ответ на второй вопрос: если то, что судебная инстанция объявляет целью своего поиска, определяется при помощи некой философской доктрины и, соответственно, ставится под сомнение представителями других философских школ и направлений, то как же можно всерьез

иЯЬ: Ы:1р://'«'«'«'.81е^от.гиМ18СШ8ЮП8/?8ГО=3551 иЯЬ: http://www.1egifrance.gouv.fr/

45

46

рассчитывать на общезначимый характер этого определения? Одним из принципов современной философии и методологии науки, разделяемых всеми, в том числе и адептами диалектического материализма, является тезис о развитии философской и научной мысли. Как же можно привязывать законодательство и правоприменительную практику к некому, пусть даже и весьма титулованному философскому направлению? Не лучше ли искать просто истину, не разделяя ее на субъективную и объективную, относительную и абсолютную, материальную и процессуальную, ибо нет двух философских учений, где бы данные понятия определялись бы единообразно. В то же время слова о стремлении к истине ясны и понятны без всякого теоретического обоснования.

При этом роль и функции философии как в развитии юридического знания, так и в правоприменительной практике не отменяются и даже не приуменьшаются. Только философы могут прояснить смысл основных юридических и общенаучных понятий, они же могут выступить с критикой правовых теорий и анализом конкретных случаев правоприменения, что отнюдь не требует законодательного закрепления концепций и позиций какой-либо философской школы, даже если она занимает на данном историческом этапе доминирующее положение. Кстати, именно такое отношение к философскому знанию характерно для тех стран, чьи философские и юридические традиции были положены в основу отечественных.

С одной стороны, это утверждение носит, мягко выражаясь, спорный характер. Особен-

Библиография:

но в той его части, где говорится о господстве в отечественной и мировой науке методологии диалектического материализма, что и замечает другой участник дискуссии А.С. Александров47. А с другой, — именно так зачастую написано в учебниках и монографиях о средствах и методах юридического познания. А вот российские философы последние два десятилетия стараются не упоминать ни саму методологию диалектического материализма, ни соответствующую ей терминологию. Слишком уж архаичной и недееспособной казалась она на фоне того пути, который был проделан в ХХ в. немецкими, французскими или англо-американскими философами.

И хотя в последние годы существования СССР лучшие представители отечественной философской мысли приложили немало сил для изучения новейших достижений Запада, мера их вынужденной несвободы была столь значительна, что написанные в этот период книги сегодня могут читаться лишь с поправкой на время. Когда же свобода, в том числе и свобода самостоятельно оценивать идеи и концепции зарубежных философов, наконец была обретена, правоведы поспешили изолироваться от влияний и воздействий со стороны философии. Они признали синергетику вторым после диалектики эффективным философским (а в некоторых учебниках и общенаучным) методом, сохраняя концептуальный аппарат, методологические установки и принципы фактически неизменными со времен, когда диалектический материализм безраздельно господствовал в отечественной философии. Отсюда и возникают проблемы, подобные описанной выше.

1. Александров А.С. Критика концепции объективной истины в уголовном процессе // Уголовный процесс. — 2012. — № 6. — С. 66-73.

2. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. — М.: Академия, 1995. — 323 с.

3. Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. — СПб.: Наука, 1994. — 444 с.

4. Дэвидсон Д. Об идее концептуальной схемы // Аналитическая философия: Избранные тексты. — М.: Изд-во МГУ, 1993. — С. 144-159.

5. Декарт Р. Соч. в 2 т. — Т. 2. — М.: Мысль, 1994. — 633 с.

6. Истина в уголовном процессе // Закон. — 2012. — № 6. — С. 17-27.

7. Кант И. Собр. соч.: в 8 т. Т. 3: Критика чистого разума. — М.: Чоро, 1994. — 715с.

8. Касавин И.Т. Истина. Новая философская энциклопедия. URL: http://iph.ras.ru/elib/1304.html

9. Клайн М. Математика. Поиск истины. — М.: Мир, 1988. — 295 с.

10. Куайн О. Онтологическая относительность // Современная философия науки. — М.: Логос, 1996. — С. 40-61.

11. Лейбниц Г.В. Соч.: в 4 т. — Т. 1. — М.: Мысль, 1983. — 636 с.

12. Лекторский В.А. Дискуссия антиреализма и реализма в современной эпистемологии // Познание, понимание, конструирование. — М.: ИФ РАН, 2008. — С. 6-30.

13. Лекторский В.А. Можно ли совместить конструктивизм и реализм в эпистемологии? // Конструктивизм в теории познания. — М.: ИФ РАН, 2008. — С. 31-42.

14. Лекторский В.А. Реализм, антиреализм, конструктивизм и конструктивный реализм в современной эпистемологии и науке // Конструктивистский подход в эпистемологии и науках о человеке. — М.: Канон+, Реабилитация, 2009. — С. 5-40.

15. Лепор Е. Философия Патнема и реализм // Концептуализация и смысл. Новосибирск: Сиб. отд. РАН, 1990. С. 70-91.

47 См.: Александров А.С. Критика концепции объективной истины в уголовном процессе // Уголовный процесс. 2012. № 6. С. 67.

LEX RUSSICA_Философия права

16. Макеева Л. Язык и реальность // Логос. — 2006. — № 6 (57). — С. 3-20.

17. Мамардашвили М.К. Классические и неклассические идеалы рациональности. — М: Логос, 2004. — 240 с.

18. Печенкин А.А. Антиметафизическая философия второй половины ХХ века: конструктивный эмпиризм Баса Ван Фрассена // Границы науки. — М.: ИФ РАН, 2000. — С. 104-120.

19. Поппер К. Нищета историцизма // Вопросы философии. — 1992. — № 8. — С. 40-48.

20. Пружинин Б.И., Щедрина Т.Г. Конструктивизм как умонатроение и как методология // Конструктивистский подход в эпистемологии и науках о человеке. — М.: Канон+, Реабилитация, 2009. — С. 354-365.

21. Рорти Р. Тексты и куски // Логос. — 1996. — № 8. — С. 173-189.

22. Хакинг Я. Представление и вмешательство. Введение в философию естественных наук. — М.: Логос, 1998. — 296 с.

23. Чудинов Э. Природа научной истины. — М.: Политиздат, 1977. — 312 с.

24. Эйнштейн А. Собр. науч. тр. Т. 4: Статьи, рецензии, письма. Эволюция физики. — М.: Наука, 1966. — 600 с.

25. Barrow J.D. The World within the World. — Oxford; New York: Clarendon Press, 1988. — 226 p.

26. Bas C. van Fraassen. Structure: Its Shadow and Substance // The British Journal for the Philosophy of Science. — 2006. — № 57 (2). — P. 275-307.

27. Benardete J.A. Metaphysics: The Logical Approach. — New York: Oxford University Press, 1989. — 210 p.

28. Cargile J. The Fallacy of Epistemicism // Oxford Studies in Epistemology. — 2005. — Vol 1. — P. 167-196.

29. Grailing A.C. Truth, Meaning and Realism. — London: Continuum, 2008. — 173 p.

30. Searl J.R. Rationality and Realism, What is at Stake // Daedalus. — 1993. — № 3. — P. 55-83.

31. Segall R. Fertility and Scientific Realism // British Journal Philosophy of Science. — 2008. — № 59. — P. 237-246.

Материал поступил в редакцию 9 декабря 2014 г.

REALITY AND TRUTH WITHIN CONSTRUCTIVIST PARADIGM OF LEGAL PHILOSOPHY

Przhilenskiy, Vladimir Igorevich — Doctor of Philosophy, Professor of the Department of Philosophical,

Social and Economic Sciences of the Kutafin Moscow State Law University.

[[email protected]]

125993, Russia, Moskva, ul. Sadovaya-Kudrinskaya, 9.

Review. The article includes analysis of the newest disputes on realism and constructivism in the legal philosophy, having ontological, epistemological and methodological dimensions. Then the author views the problems regarding the process of philosophical legal theory and the studies of specificities of legal cognition. Special attention is paid to the interrelation between the terms reality and truth in the philosophical and scientific thinking and legal practice. In particular, the author discusses possibilities of hypostasis in the process of explication of basic terms in legal science in their connection with the discussion on meaning and value of the term «truth», as well as within the set of unobvious ontological theses at the basis of the fundamental philosophical and legal conceptualizations. The Russian legal philosophy provides for the continued disputes on the possibility of creation of some integral option, including all of the basic ideas of various philosophical legal teachings and systems. At the same time the conceptual ontological and methodological difference between them is often ignored. The goal of the article is to analyze the interrelations among the discussion in the modern scientific philosophy, regarding the issues of realism, truth and rationality, problems of legal philosophy and methodology of legal cognition. After a long break caused by the external circumstances, the modern Russian philosophy of law is once again enriched with the ideas and concepts of the modern philosophy, the most important of them including the hermeneutics, communications, discourse, realism, rationality terms, etc. However, these influence often lead to borrowing of terms and theoretical constructions and models without due analysis of the possibility of such acts. The problems of correspondence of the communications theory of law or the discourse ethics to the ontological and epistemological doctrines of the Russian legal theory or the theory of state and law are not doubted, not even to mention the critical evaluation of the latter. However, it is very important to establish and describe the conceptual differences in the interactions between the philosophical doctrines and the Russian theoretical legal and philosophical legal thought. Keywords: realism, anti-realism, constructivism, philosophy of law, truth, reality, epistemology, methodology, hypostasis, construing reality.

Bibliography:

1. Aleksandrov, A.S. Criticism of the objective truth concept in criminal process // Ugolovnyy protsess. — 2012. — № 6. — P. 66-73.

2. Berger, P., Luckmann, T. The Social Construction of Reality. — M.: Akademiya, 1995. — 323 p.

3. Gegel, G.V.F. Fenomenology of spirit. — SPb.: Nauka, 1994. — 444 p.

4. Davidson, D. On the idea of conceptual scheme // Analytical philosophy: select texts. — M.: Izd-vo MGU, 1993. — P. 144-159.

5. Decart, R. Works in 2 v. — V. 2. — M.: Mysl, 1994. — 633 p.

6. Truth in criminal process // Zakon. — 2012. — № 6. — P. 17-27.

7. Kant, I. Select works: in 8 v. V. 3: Pure reason critique. — M.: Choro, 1994. — 715 p.

8. Kasavin, I.T. Truth. New philosophical encyclopedia. URL: http://iph.ras.ru/elib/1304.html

9. Klain, M. Mathematics. Search for the truth. — M.: Mir, 1988. — 295 p.

10. Quine, O. Ontological relativity // Sovremennaya filosofiya nauki. — M.: Logos, 1996. — P. 40-61.

11. Leibnits, G.V. Works in 4 v. — V. 1. — M., 1983. — 636 p.

12. Lektorskiy, V.A. Diskussiya antirealizma i realizma v sovremennoy epistemologii // Poznanie, ponimanie, kon-struirovanie. — M.: IF RAN, 2008. — P. 6-30.

13. Lektorskiy, V.A. Is it possible to combine constructivism, realism and epistemology? // Constructivism in cognition theory. — M.: IF RAN, 2008. — P. 31-42.

14. Lektorskiy, V.A. Realism, anti-realism, construktivism and constructive realism in modern epistemology and human sciences. — M.: Kanon+, Reabilitatsiya, 2009. — P. 5-40.

15. Lepor, E. Putnam's philosophy and realism. // Conceptualization and meaning. — Novosibirsk, 1990.

16. Makeeva, L. Language and reality // Logos. — 2006. — № 6 (57). — P. 3-20.

17. Mamardashvili, M.K. Classic and non-classic rationality ideals. — M: Logos, 2004. — 240 p.

18. Pechenkin, A.A. Anti-metaphysical philosophy of the 2nd half of the XX century: constructive empirism of Bas-tiaan van Fraassen// Granitsy nauki. — M.: IF RAN, 2000. — P. 104-120.

19. Popper K. Poverty of historicism.// Voprosy filosofii. — 1992. — № 8. — P. 40-48.

20. Pruzhinin, B.I., Shchedrina, T.G. Constructivism as a state of mind and as a methodology // Constructive approach to epistemology and human sciences. — M.: Kanon+, Reabilitatsiya, 2009. — P. 354-365.

21. Rorty, R. Texts and pieces // Logos. — 1996. — № 8. — P. 173-189.

22. Hacking, I. Representing and Intervening: Introductory Topics in the Philosophy of Natural Science — M.: Logos, 1998. — 296 p.

23. Chudinov, E. Nature of scientific truth. — M.: Izd-vo polit. lit., 1977. — 312 p.

24. Einstein, A. Collected scientific works. V. 4: Articles, reviews, letters. Evolution of physics. — M.: Nauka, 1966. — 600 p.

25. Barrow, J.D. The World within the World. — Oxford; New York: Clarendon Press, 1988. — 226 p.

26. Bas C. van Fraassen. Structure: Its Shadow and Substance // The British Journal for the Philosophy of Science. — 2006. — № 57 (2). — P. 275-307.

27. Benardete, J.A. Metaphysics: The Logical Approach. — New York: Oxford University Press, 1989. — 210 p.

28. Cargile, J. The Fallacy of Epistemicism // Oxford Studies in Epistemology. — 2005. — Vol 1. — P. 167-196.

29. Grailing, A.C. Truth, Meaning and Realism. — London: Continuum, 2008. — 173 p.

30. Searl, J.R. Rationality and Realism, What is at Stake // Daedalus. — 1993. — № 3. — P. 55-83.

31. Segall, R. Fertility and Scientific Realism // British Journal Philosophy of Science. — 2008. — № 59. — P. 237-246.