CC BY
57Борут Клабьян
Реакция на сараевское убийство и начало Первой мировой войны в габсбургском Триесте
Введение
Политические изменения, произошедшие на территории Европы за последнее десятилетие ХХ века, оказали существенное влияние на выбор того, что следует вытащить из «помойки» истории. Развал Югославии, а может, в еще большей степени — распад Советского союза и одновременное воссоединение Германии среди историков и других исследователей в области гуманитарных и общественных наук возбудили повышенное внимание к темам, связанным с вопросами идентичности, многонациональное™, государственной принадлежности и лояльности граждан внутри изменяющихся систем власти и соответствующих структур. Дело в том, что многие обратили свое внимание на восточную часть Центральной Европы, оказавшуюся в эпицентре упомянутых изменений; вместе с тем все больше появлялось исследований, посвященных роли, значению и судьбе многонациональных государственных образований, каковыми были европейские империи до Первой мировой войны. Новые исследовательские платформы и многоуровневые аналитические методы спровоцировали постановку новых вопросов, в первую очередь, в сравнительном плане1. В этом смысле «выиграла», прежде всего, многонациональная Габсбургская монархия, ставшая предметом новых изысканий и интерпретаций ее прошлого, а также одной из референтных осей, вокруг которой разворачиваются дебаты о будущем Европы.
Многие исследования привнесли новые взгляды в устоявшиеся и чаще всего национально центристские перспективы исторической науки, которые долгое время после распада Габсбургской монархии способствовали изображению ее исключительно как «тюрьмы народов»2. Уже в 60-е гг. ХХ в. некоторые историки как
внутри словенского пространства (Фран Цвиттер), так и на международной арене (Оскар Яси) ставили новые вопросы и предлагали различные ответы при рассмотрении центробежной деятельности национальных движений, отношения населения к династии, а также переплетенности и взаимозависимости обеих половин государства после 1867 г.3 В последние два десятилетия интерес еще более усилился и приобрел новые масштабы.
Несмотря на усилившееся внимание к империи Габсбургов, некоторые ее регионы остались на периферии научного интереса. И если такие города, как Прага, Краков или Львов, и такие области, как чешские земли, Тироль и Галиция, получили место под солнцем международной исторической науки, то регион австрийского Приморья все еще ждет внимательного изучения. Участие региона в событиях, происходивших в Габсбургской монархии, уже многократно становилось предметом весьма скрупулезных исследований. Многие историки в австрийском контексте описали экономическую роль города Триест, работу государственных учреждений на местном уровне, политическую активность местных элит и их двойственное отношение к Вене. Однако все эти обширные труды не касались того, каким образом Габсбургская монархия в соответствующее время функционировала в качестве государства и в виде социальной системы, в которой династия являлась символическим центром и пересечением ментальных представлений жителей Триеста и шире — Средней Европы. И совсем не проясненными остаются вопросы о влиянии, которое на местное общество оказывали культурные образы или формы публичной (само) репрезентации австрийского государства и особенно династии Габсбургов. Именно поэтому настоящее исследование посвящено анализу последствий одного события, приобретшего глобальный масштаб и одновременно наложившего существенный отпечаток на городские события местного значения, а также тому, как именно он на них отразился: центром анализа, по сути, является покушение на Франца Фердинанда и его супругу в Сараеве 28 июня 1914 г., кардинально изменившее судьбу всего мира в прошлом столетии.
Исследование имеет своей целью путем анализа указанного события разобраться в вопросах внутренних взаимосвязей между национальными группами, городскими и областными институтами, а также государством Габсбургов.
Сараевское убийство, династическая лояльность и траурные мероприятия в Триесте
Покушения на государей и членов королевских семей, особенно начиная со второй половины XIX в., не являлись редкостью. Дом Габсбургов в этом смысле не был исключением, что подтверждается, кроме всего прочего, убийством в 1898 г. австрийской императрицы Елизаветы Баварской, жены императора Франца Иосифа, впоследствии более известной как Сиси. Однако, вероятно, ни одно покушение не имело таких последствий, как убийство габсбургского престолонаследника Франца Фердинанда и его супруги Софии Хотек, герцогини фон Гогенберг, потрясшее не только австрийскую, но и мировую общественность.
Многие историки изучали посещение престолонаследником Боснии и Герцеговины, Сараева, которые оказались связанными с его убийством. Известны также дипломатические и политические воззрения, приведшие буквально в течение месяца к объявлению Австро-Венгрией войны Сербии, за август 1914 г. переросшей в Великую войну. Кажется, что историки, подобно военным, торопились обратиться к войне и зачастую оставляли без внимания некоторые другие точки зрения, возникшие после покушения. И потому настоящая статья имеет своей целью заполнить образовавшуюся лакуну при помощи анализа ситуации в австрийском Приморье, главным образом, в городе Триест, а также проанализировать последствия убийства австрийского престолонаследника на местном уровне.
На следующий день после покушения — в понедельник 29 июня 1914 г. — по всей монархии появились специальные выпуски газет с сообщением об убийстве. Они описывали первую, неудачную попытку взрыва бомбы, за которой спустя несколько часов последовали судьбоносные выстрелы Гаврилы Принципа. По сути, они перепечатывали новость, которую первой накануне вечером уже опубликовала «Нойес Винер Тагблатт» (Neues Wiener Tagblatt).
В настроениях населения Триеста, впрочем как и жителей всей страны, преобладали смятение, растерянность. В сообщениях местных властей говорилось о «потрясении», которое в связи с этой новостью переживали люди в австрийском Приморье4. Горожане всего несколько дней назад приветствовали чету, отправлявшуюся
в Сараево, ведь престолонаследник и его супруга именно в Триесте вступили на корабль «Viribus Unitis» и 24 июня отплыли по направлению к далматинскому побережью, откуда потом продолжили путь в центр Боснии. Никто даже представить себе не мог, что через неделю чета вернется, сопровождаемая похоронной процессией. Все праздничные мероприятия, концерты и театральные представления в городе были отменены. Триест погрузился в траур5.
В последующие дни многие организации, общинные и городские советы по всему региону, многократно собиравшиеся на внеочередных, специально по этому поводу созванных встречах, выражали соболезнования императору Францу Иосифу, отмечалась жестокость произошедшего, много говорилось о личном горе императора и несчастье, постигшем всю страну. Городской глава Триеста Альфонсо Валерио созвал внеочередную сессию совета общины на вторник, 30 июня 1914 г., в 12 часов, на ней он выразил соболезнования императору и пригласил членов совета общины присутствовать на панихиде6. В траурной книге, которая была доступна горожанам, оставили подписи многие влиятельные лица, члены культурных, политических и образовательных организаций, а также представители экономических предприятий. Среди тех, которые удалось разобрать, — автографы Отокара Рибаржа и Йосипа Вильфана, подписавшихся от имени политического общества «Единост» (Edinost) и словенских членов совета общины Триеста. Многие представители политической и экономической элиты города, вне зависимости от политической, религиозной или национальной принадлежности, выразили свое сочувствие. Память об ушедшей чете почтили также иностранные консулы. Но немало было и простых людей.
Триестская печать также акцентировала внимание на отношении к событию горожан, которые были весьма опечалены. Местные газеты спешили подчеркнуть неподдельность этих переживаний. «Триестер Тагблатт» (Triester Tagblatt), вестник триестских немцев и монархически настроенного населения, описывал, как в городских обществах «Schillerverein», «Eintracht» и «Lega patriótica della gioventú triestina», где собиралось немецкое городское население, были вывешены траурные знамена7. Точно также и словенская газета приморских либералов «Единост» (Edinost) подчеркивала, что новость «вызвала среди словенцев сильную печаль» и что «к вечеру реяло над нашим "Народным домом" первое траурное знамя в
Триесте»8. Официальный «Л'Осерваторе триестино» (L'Osservatore triestino) в специальном выпуске описал хронологию событий, в то время как «Л'Индипенденте» (L'Indipendente) на следующий день, во вторник 30 июня, в статье «Трагедия в Сараево» («La tragedia di Sarajevo») подробно описал покушение9.
После первого смятения местное население с особым вниманием отнеслось к прошедшей по Триесту траурной процессии с телами Франца Фердинанда и его супруги. Через несколько дней после убийства специальный поезд доставил тела из Сараева в Меткович, расположенный на далматинском побережье. Там их перенесли на корабль «Viribus Unitis», плывший вдоль побережья до Триеста. Во время плавания корабль приветствовали многие другие судна австрийского флота, как, например, «Tagethoff», «Zrinyi», «Radetzky», и даже корабль, носивший имя умершего эрцгерцога, а также множество лодок местных рыбаков. В Триестский залив корабль приплыл в ночь с 1 на 2 июля 1914 г. В тот день перед причалом Сан Карло (San Carlo, позднее Audace. — Б.К.), где все уже было готово к приему, толпа собралась задолго до восьми часов утра. Присутствовали самые почетные представители городских и краевых властей, архиепископ Андрей Карлин, городской глава Альфонсо Валерио и члены совета общины, администрация, представители всех религиозных общин Триеста, «патриотические» ассоциации, представители торговой и промышленной палаты, представители австрийского «Ллойда», «Южных железных дорог» и других важных торговых организаций города, а также городские учебные заведения10. Почетный караул в парадной форме принял тела и торжественным шествием, проходившем по Большой площади (сегодня Piazza Unità d'Italia. — Б.К.), мимо Биржевой площади по Корцу вниз, затем налево по улице Св. Антона, по улице Касер-ма до одноименной площади и по улице Чега до железнодорожной станции «Южных железных дорог» (сегодня — Центральный вокзал. — Б. К.). Школы в тот день были закрыты, и ученики сопровождали процессию по городу. Фотографии и газетные статьи показывают центр Триеста, убранный черными траурными лентами, висевшими на окнах домов, и жителей города, наблюдавших за процессией на улицах, из окон домов и с балконов. Граф К. Штюргк сообщал в министерство внутренних дел, что «в городе нельзя было увидеть ни одного дома, который не был бы увешан
траурными флагами и другими траурными атрибутами»11. Шествие длилось с 8 до 9.30 часов утра без каких-либо затруднений. Епископ Карлин перед отбытием осенил крестным знамением два гроба, эскорт оставил железнодорожную станцию Триеста в 9.50 и через Набрежину, Сежану и Дивачу, где также собрались представители церковных и гражданских властей, продолжил свой путь к Любляне, к г. Зидани-Мост и Вене. После похоронных церемоний в Вене гробы были доставлены в Арштеттен, где чета была похоронена в семейном склепе.
После похорон в Триесте, в соборе св. Юста, в субботу 4 июля, в 8 утра началась траурная месса. Присутствовал весь «триестский габсбургский мир» — от городских и краевых властей, гражданских и военных, представителей биржи, почты, «Южных железных дорог», торговой и промышленной палаты, до представителей обществ, таких как, например, ассоциация ветеранов («Lega patriótica della gioventú triestina», «Unione Operaia»), газет «Л'Осерваторе Триестино» и «Триестер Цайтунг» (Triester Zeitung), считавшихся в городе прогабсбургскими. За выражение их солидарности император — как «добрый отец» — на четырех языках выразил свою благодарность: после похоронных мероприятий плакаты были развешены по городу.
Убийство, его последствия и национальная принадлежность на местном уровне
Однако на следующий после похоронной процессии день в Триесте вышел номер газеты «Единост», в котором жирными буквами был выделен текст с предупреждением, обращенным к читателям и ко всем триестским словенцам: «в течение вчерашнего дня со всей серьезностью по городу распространилась весть, что известные итальянские уличные дебоширы после окончания похоронных мероприятий хотят устроить антисловенскую демонстрацию, путем нападения на наших людей и на нашу собтвенность. Правоохранительные органы предупреждены. Мы призываем наш народ избегать всего, что может дать хоть малейший повод для подобных нелицеприятных событий, и защищать только себя и свое имущество!»12
Неизвестно, дошло ли в последующие дни до массовых нападений на словенские учреждения и самих словенцев, как это неоднократно происходило во время выборов или в иные моменты общественной активности и напряженности, когда часто происходили национально-политические столкновения. Вместе с тем было немало нападений на отдельных людей, которые открыто демонстрировали свою принадлежность к словенцам, например, на активистов словенских обществ и организаций. Подобное случилось с Алойзе Кодричем, садовником из Нижней Марии Магдалены, кассиром Ремесленного общества св. Анны, ставшим жертвой нападения «со стороны мясника и трех братьев Байтц»13. Дело в том, что Кодрич со своим сыном Францем был в трактире Ремесленного общества. В заведение вошли вышеперечисленные лица, которые, используя уничижительную лексику, оскорбили их, а затем напали физически. Кодрич должен был ответить за свое предполагаемое сербофильство. Причина случившегося крылась в том, что члены общества, кассиром которого был Кодрич, в декабре 1912 г., во время военных действий на Балканах, решили послать 20 крон Балканскому Красному Кресту. Так что Кодрича, как и многих других словенцев, открыто оказывавших активную поддержку словенскому или югославянскому движению, воспринимали как враждебный элемент.
Как показывает данный пример, всеобщая печаль — это лишь один из взглядов на события того времени. Ситуация в городе была напряженной. С чувством печали смешивались чувства злобы и подозрительности. Многие жители сербских, хорватских и боснийских земель монархии были арестованы властями из-за подозрений в причастности к покушению. Не последнюю роль сыграла и разлетевшаяся спустя несколько дней после убийства новость о том, что один из сараевских убийц, бомбист Неделько Чабрино-вич, совершивший первое неудачное покушение, прежде являлся наборщиком триестской типографии «Единост»14. В связи с этим директор типографии Иван Малевец давал показания в суде, где заявил, что Чабринович был «всегда спокойным и тихим; ни с кем не разговаривал. Был плохим работником», спустя шесть месяцев он был уволен «из-за отсутствия работы»15. Не ясно, имеет ли этот случай какую-нибудь связь с остальными событиями, но он наверняка способствовал усилению недоверия к лицам из южных сла-
вянских частей монархии, а также и к людям и учреждениям, которые были каким-либо образом связаны с югославянской идеей. Любое слово в неподходящем месте в неподходящее время могло дорого обойтись. Во время траурных мероприятий, посвященных последним проводам престолонаследника и его супруги, пекарь Винценц Рожай, рожденный в Томае на Красе, но проживавший в пригороде Триеста Кядине, заявил, что если бы «серб, который убил престолонаследника, знал, какой тому устроили парад, ... то еще б одного убил»16. За это пекарь был арестован, то же произошло в ближайшие недели еще со многими людьми. Марцелло Полли, машинист, проживавший на Роколе, на следующий день после сараевского убийства в кафе на набережной в Триесте неподобающе отреагировал на новость о смерти престолонаследника и из-за этого был арестован17. Также и Якоб Поглай, рожденный в Любляне, но проживавший в Шкедене, рабочем квартале в Триесте, где работал поденщиком, из-за заявления, что «этот Франц Иосиф осел, а покойный Фердинанд сошел бы и за двух», получил восемнадцать месяцев тюрьмы. В свое оправдание он говорил, что был сильно пьян, но это не помогло ему доказать свою невиновность, поскольку властями была установлена его «фанатичная» принадлежность к социал-демократической партии, а во время обыска дома найдено много словенских газет и писем, «возможно связанных с преступлением»18.
Алкоголь и опьянение были постоянными спутниками подобных случаев. Дело в том, что под влиянием алкоголя многие высказывались против дома Габсбургов, императора или монархии, а также — не в последнюю очередь — против войны. Зачастую выкрикивали лозунги в поддержку Сербии и России, а в последующие месяцы и в поддержку Италии. Такие примеры не были редкостью и среди солдат, живших в триестских казармах. Через месяц после убийства, когда в Триесте, как и в других местах империи, появились плакаты о всеобщей мобилизации, Антон Цослович, солдат 97-го пехотного полка, расположенного в Триесте, в одной из городских таверн, в полном опьянении приветствовал других солдат словами «Да здравствует Сербия» и антиавстрийскими речами19. Однако на опьянение не мог сослаться Йоханн Густинчич, несмотря на то, что вообще был известен как «пьяница и алкоголик». Ало-исия Кумар, донесшая полицейскому Антону Сосичу о его заявле-
нии, что убитая эрцгерцогиня «просто шлюха», утверждала, что он был «навеселе совсем немного, или даже вовсе не был»20.
Некоторые неподобающие комментарии в связи с объявлением войны Австро-Венгрией Сербии, в которую в течение нескольких дней вступило большинство европейских государств, были строго наказаны. Кок из Триеста Томас Ружич, служивший на корабле «Зара», 26 июля, вероятно, не предчувствуя ничего плохого, высказался, что «теперь уж Австрия получит от России»21, за что в суде в Шибенике был осужден на три месяца тюрьмы.
Перечисленные примеры говорят о строгости австрийских властей, но одновременно и о широкой практике доносов и заявлений о подобных случаях. Аресты коснулись также и многих левых — членов триестской социал-демократической партии, республиканцев и — мнимых или реальных — участников анархического движения, что было обычным делом еще до сараевского убийства. Вопреки тому, что вскоре после убийства выяснилось, что убийцы были членами тайной организации «Черная рука» и не имели ничего общего с анархическим движением, на анархистов из-за подрывной деятельности и покушений в предшествовавшие годы оказывалось сильное давление со стороны властей. Анархическое движение было весьма распространено и в Триесте, и в других землях северной Адриатики, например, среди рабочих верфи в Пуле22. Оно было также связано с итальянским анархическим движением, прежде всего с активистами с другого побережья Адриатического моря, из Романьи и Анконы. Тот факт, что как раз посреди июля австрийские власти в кафе «Верди» в Триесте схватили 16 анархистов, из которых четверо были итальянскими подданными из Анконы и Форли, говорит о том, что Адриатическое море являлось важным связующим элементом.
Действительно, подрывная деятельность велась весьма актив -но, и еще более распространены были «враждебные речи». Об этом свидетельствует большое количество обвинений, выдвинутых в первые дни после сараевского убийства. Некоторые из них кажутся абсолютно безосновательными. Таким был случай анонимного обвинения против Алессандра Барни, служащего арсенала «Ллойд», который якобы заявил в городской таверне, что надо было бы убийцам эрцгерцога Фердинанда «установить памятник», поскольку они «одним махом снесли две коронованные головы». Счита-
лось, что Барни якобы был анархистом, имел много долгов и мог совершить что угодно ради денег. Позже полиция проверила факты и установила, что Барни был политически благонадежен, не являлся членом никакой политической организации и не был внесен в реестр анархистов, поэтому против него не было предпринято никаких мер23. Джузеппина Петелин, кассирша на триестской станции «Южных железных дорог», оказалась морально и политически благонадежной, и против нее не было возбуждено дело — вопреки тому, что в анонимном письме сообщалось, что в разговоре об убитом престолонаследнике Франце Фердинанде она произнесла «Да здравствует Сербия!» (именно так было написано в оригинале). Полицейское расследование не выявило никаких причин для передачи дела в суд, хотя одновременно и установило, что Петелин питала «славянские радикальные чувства и, следовательно, могла высказаться так, как указано в прилагаемом анонимном письме»24.
Последствия же многих других заявлений, поступивших в те дни к полицейскому руководству, были иными. Анте Матич, профессиональный матрос, был осужден на два месяца тюрьмы за то, что на следующий день после убийства посреди города закричал по-сербски: «Они были правы, что его убили»25.
Наиболее часто отдельные лица высказывалась о престолонаследнике без должного сожаления в общественных местах и городских заведениях. Один агент сообщал, что на следующий день после убийства, вечером 29 апреля, в ресторане «Andemo de Giulia», в квартале Святого Алоизия в Триесте, рабочий Джулио Таучер в состоянии опьянения вошел в таверну и закричал, что «убили шефа приставов»26. А в таверне «У далматинца» («Al Dalmata») в Шкедене Генрих Цибулка, электротехник в порту в Пуле, распевал итальянские песни в компании с другими посетителями, среди которых был местный житель Карел Бабудер, после одной из песен закричавший «Evviva la Serbia» («Да здравствует Сербия»), о чем Цибулка заявил властям. Также и Павел Космач, родом из Церк-но, рабочий из Триеста, на площади Голдони закричал «Evviva la Serbia abbasso l'Austria» («Да здравствует Сербия, долой Австрию»), за что был арестован27. Полиция занималась многими подобными случаями, прежде всего такими, когда отдельные люди выкрикивали лозунги в поддержку Сербии или даже выражали сомнения в боеспособности Габсбургской монархии и положительно отзыва-
лись о сербской армии, которая, несомненно, при помощи России, победит Австрию.
Неподобающими считались также заявления, сеявшие малодушие среди населения и нагнетавшие озабоченность и неуверенность, чувства, охватывавшие все более широкие круги населения из-за всеобщей мобилизации и начала военных действий на южном фронте. Поэтому агент полиции Ангело Пинотти заявил на железнодорожного рабочего Владимира фон Капуша, который якобы 3 августа 1914 г. распускал слух, что «под горой Ловчен было убито 20 или больше тысяч австрийских солдат». Но руководство железной дороги поручилось, что фон Капуш в политическом отношении ориентирован на словенский клерикализм, является лояльным «добрым старым австрийцем»28.
В течение нескольких недель после убийства напряженность усиливалась, и пренебрежительные высказывания о Франце Фердинанде и его супруге сменились неодобрительными репликами в адрес Австрии в целом, разговорами о храбрости сербской армии и помощи, которая будет направлена царской Россией Сербии, с констатацией того, что это станет фатальным для Австрии. Из-за подобных высказываний многие были осуждены и оказались за решеткой. Немало доносов можно зафиксировать и среди заключенных. Даже посещение публичного дома не было безопасным, как это произошло с Францем Брессаном, рожденным в Лочнике, в Верхней Крайне, но проживающим в Триесте. Он в публичном доме на улице Солитарио разговорился с тремя солдатами 4-го пехотного полка австрийской армии, расположившегося в Триесте. На «словенско-хорватском диалекте» он якобы расспрашивал Гомера Бечиновича, Авдола Сахича и Муя Пая о военном снаряжении, передислокации их полка и других сведениях. При этом он якобы оскорбительно отзывался об императоре. За это солдаты сдали его властям, но Брес-сан решительно отрицал обвинение и утверждал, что солдаты совершенно неверно поняли его высказывания и вопросы29.
Уже сама принадлежность к сербской национальности давала повод для беспокойства. Житель Триеста Францеско Зитник обратился к властям с вопросом, как ему следует поступать, ведь в июне он взял на работу Будимира Велёвича, 21-летнего сербского гражданина. Полицейский Цесень по собственной инициативе его арестовал, поскольку тот был «политически или с военной точ-
ки зрения, по всей вероятности, подозрителен». Во время обыска в доме у Велёвича была найдена кипа документов, разобраться в них сразу оказалось невозможно, поскольку те были написаны кириллицей, которой полицейские не владели. Но это уже был факт, который во многих вызвал подозрения и являлся достаточным основанием для ареста30. Социальное происхождение в этом случае также наверняка сыграло свою роль, но было бы ошибочно считать, что полиция с меньшим подозрением относилась к представителям других социальных слоев. Так, адвокат Лукас Верона, черногорец по происхождению, с 1904 г. проживавший в Триесте, находился под наблюдением полиции, поскольку считался «горячим сторонником сербов», ведь во время Балканских войн он финансово поддерживал сербское национальное движение31.
В любом представителе южнославянских народов или стороннике югославянской идеи видели потенциального врага. Вместе с тем было бы ошибкой думать, что этот психоз затронул только полицейское начальство. Власти получали многочисленные доносы, написанные добровольно, с требованиями принять меры против того или другого человека. 21-летняя Франчишка Хреш-чак, родом из Сенодол, недалеко от Постойны, с ноября 1913 г. до конца июля следующего года работала прислугой у вдовы г-жи Карлоты Майервег, проживавшей с сыном Рудольфом и дочерью Карлотой в Триесте на улице св. Франциска 34/11. 29 июля, т. е. на следующий день после объявления австрийцами войны Сербии, она была уволена за неподобающие высказывания во время разговора с дочерью госпожи Майервег, когда якобы хвалебно отозвалась о сербах. «Я полностью отрицаю обвинение, что я что-то сказала о сербах, которых совсем не знаю, и политикой я никогда не интересовалась», — утверждала Хрешчак в полиции, когда ее вызвали на допрос, но это ей не помогло32. Также и Йосип Айди-шек, служащий Триестского кредитного и сберегательного банка вынужден был оправдываться и убеждать полицию в том, что никогда не был политически активным и что не ездил с городским главой Любляны Иваном Хрибаром в автомобиле, в чем обвинял его анонимный доносчик; как и в большинстве подобных случаев, последовал обыск на дому33. Оказалось, что подозрения на счет Айдишека не обоснованы, поэтому никаких мер против него принято не было, но этот пример еще раз свидетельствует об атмосфере напряженности и мнительности, царившей в городе.
Следствием сараевского убийства и вызванной им напряженной обстановки стало то, что прежние, еле заметные симптомы нетерпимости стали более явными. Намного более выражено, чем в предыдущие годы, проступили комплексные национальные противоречия Триеста. Пример Анны Пеган и Иды Шпеттих прекрасно иллюстрирует ситуацию, сложившуюся в городе и все больше обострявшуюся в условиях политической напряженности, характерной для периода после сараевского убийства и тем более месяц спустя после начала войны. Анна (или Ана) Пеган, рожденная в 1885 г. в Випаве, но проживающая в Триесте на улице Медия (нынешняя улица Маттеотти), мать троих детей, на тот момент на пятом месяце беременности, якобы заявила 31 июля 1914 г. продавщице газеты «Ил Пикколо» (II Piccolo) Люции Стопар, владелице киоска на Старой Митнице (via Barriera Vecchia): «Что ж вы все плачете по Австрии, плачьте по Сербии. Да здравствует Сербия»34. Якобы за эти слова г-жа Ида Шпеттих набросилась на Пеган. Оказавшись из-за своего высказывания на допросе в полиции, Пеган защищалась следующим образом: «Я признаю, что каждый день покупала мясо в лавке Шпеттих, ... но отрицаю, что вела разговоры о политике в том смысле, как утверждает Ида Шпеттих». Причину нападок на нее Пеган видит в другом: «Ида Шпеттих в течение последних пяти дней каждый раз, когда я приходила покупать мясо в ее магазин, начинала отпускать различные замечания относительно словенцев («sciavi»)»35. А несколько дней назад заявила, что «sciavi» виноваты в войне, поскольку это они убили габсбургского престолонаследника. Свидетельство Пеган, таким образом, раскрывает настроения, распространенные среди населения, здесь проявляется и национальное клеймение триестских словенцев как виновных или соучастников сараевского покушения и, следовательно, как зачинщиков войны. В речи Шпеттих слово «sciavi» означает и сербских юношей, убивших Франца Фердинанда, и триестских словенцев, короче говоря — всех, кто так или иначе выделялся своей «юго-славянской национальностью» (конечно, в смысле отдельных национальных чаяний, а не конкретной политической идеи будущей Югославии). Пеган же не осталась в долгу и ответила Шпеттих, что тогда нужно бороться и против Италии, «раз итальянец убил нашу бедную императрицу» (подразумевая покушение Луиджи Лукени на австрийскую императрицу Елизавету в 1878 г. — Б. К.). В ответ
Шпеттих Пеган привела пример, когда итальянский анархист Лу-кени насмерть проткнул напильником супругу императора Елизавету, которой, кстати, в 1912 г. в Триесте установили памятник. Из этих пререканий можно понять, каким образом события мирового значения переносились на все социальные уровни локального микрокосмоса и оказывали на них непосредственное воздействие. Защищаясь, Пеган отвергала обвинения и утверждала, что «Шпет-тих провоцировала» и своим криком создала напряженную ситуацию, из-за чего Пеган оказалась жертвой физической расправы. Но, дескать, эта агрессивность не была частным случаем. Пеган продолжает свои объяснения и ставит насилие в более широкий временной контекст: «И вообще мне в последние дни нет покоя от итальянских жителей, которые знают, что я словенка, и при любом удобном случае цепляются ко мне. Посетители моей таверны могут рассказать, каковы мои убеждения и что я никогда ничего не говорила в поддержку Сербии». Причину нападок на нее Пеган видит в общей обстановке, сложившейся в Триесте по отношению к словенцам: «Этот сегодняшний случай лишь проявление национальной ненависти к словенцам, растущей день ото дня там, где я живу, так что я больше не была защищена от физических и словесных нападок. Я уже не знала, что делать, из-за этого гонения, ведь я видела, что меня ненавидят лишь за то, что я словенка». В заключение своего свидетельства Пеган рассказала о встрече со Стопар, продавщицей газеты «Ил Пикколо»: «И еще замечу, что меня сегодня, когда я вышла из мясной лавки, первая ударила по носу, так что у меня из него пошла кровь, какая-то женщина, которая продает «Пикколо» на Пьяцца Барриера»36. Независимо от слов Пеган, из которых следует, что именно Стопар, а не Шпеттих, напала на нее (вместе с другими «бабами»), видно, как Пеган ощущала и переживала ту напряженную атмосферу, царившую в городе в первые дни после объявления войны и всеобщей мобилизации. Однако Шпеттих отрицала, что когда-либо хотела нарушить спокойствие по «национальным причинам». Вместе с тем она призналась, что, возможно, «в порыве гнева» использовала слово «8о1ау1». Стопар, донесшая на Пеган из-за ее предполагаемых высказываний в поддержку Сербии, все же призналась, что «наскочила на Пеган, но не ударила ее». Не ясно, понесла ли Стопар за это какое-либо наказание, но похоже, что австрийские власти приняли такое решение:
они арестовали и Пеган, поскольку та якобы выкрикивала что-то в поддержку вражеского государства (и затем ее перевезли в люблян-скую тюрьму), и Шпеттих, которая за свое поведение была осуждена на два дня заключения37.
Спустя месяц после сараевского убийства и безуспешных переговоров европейской дипломатии Франц Иосиф решил объявить Сербии войну. В своем публичном выступлении на курорте Бад Ишль он заявил, что «беспрестанным вызовам со стороны Сербии должен прийти конец, чтобы честь и достоинство Моей монархии оставались незапятнанными и чтобы не находилось под постоянной угрозой ее государственное, экономическое и военное развитие». От его имени глава правительства граф Карл фон Штюргк велел опубликовать манифест, из которого народы монархии узнали о введении военного положения. В Триесте, как и в других регионах монархии, за всеобщей мобилизацией последовала отправка солдат на фронт. Собравшиеся перед железнодорожной станцией мобилизованные погрузились на поезда, и их перевезли на другой конец империи, главным образом — на Восточный фронт, в Галицию38.
Те словенцы, которые считались политически неблагонадежными, оказались под особым присмотром, и их противники (речь идет не о политических противниках, а об отдельных индивидуумах, не приемлющих словенцев) использовали этот антиюгославянский психоз для того, чтобы рассчитаться с ними. Мясник Джузеппе На-далин, проживавший около церкви св. Марии Магдалены, в полиции свидетельствовал, что в разговоре с башмачником Джузеппе Пипаном узнал о том, что советник общины и крупный землевладелец в той области словенец Антонио Миклавец, когда мобилизованные солдаты проходили мимо его дома, произнес весьма сомнительную для полиции фразу: «С Богом, ребята, берегите нашу кровь». Полиция прислушалась и к словам Пипана, что, дескать, жена Мик-лавеца в таверне у Чача, на Колонковеце, в окраинном районе города, уходившим на войну мобилизованным тихонько сказала: «Не забывайте о своей крови, ребята». А по свидетельству Йозефа Пре-молина госпожа Миклавец якобы воскликнула: «С Богом, счастливого пути и счастливого возвращения!» Возможно, другие свидетели объединились в своей поддержке советника общины Миклавеца и его жены, но важно подчеркнуть то, что Надалину было достаточно разговора с Пипаном, чтобы заявить на Миклавеца властям. Почему
он это сделал, остается загадкой, но невозможно избавиться от ощущения, что антисловенский психоз сыграл в этом свою роль39.
Заключение
На основе изученных источников складывается картина, которая позволяет с несколько иной точки зрения оценить предлагавшиеся до сих пор объяснения всеобщей печали, охватившей население при вести о смерти престолонаследника Франца Фердинанда и его супруги, а также последовавшего массового воодушевления из-за объявления Австрией войны Сербии. Хотя пока еще не существует детального исследования, которое бы осветило настроения жителей Триеста в период после сараевского убийства, на основе архивных материалов триестской полиции складывается картина, что наряду со многими выражениями сочувствия «сараевской трагедии» присутствуют и многочисленные примеры противодействия монархии, даже чуть ли не одобрения и симпатий по отношению к убийцам. После объявления войны проявления общественного несогласия все более усиливались и распространялись. Можно увидеть, что население уже с момента объявления войны хорошо осознавало, что, несмотря на обещания закончить войну быстро, она не принесет ничего хорошего. Наряду со всеобщим неодобрением, явно проявлявшимся среди населения, вне зависимости от этнической и социальной принадлежности, очевидно, что у триестских словенцев — по крайней мере тех, кто симпатизировал югославянской идее и идеям славянской взаимности, а таких было немало — война против «братьев сербов», которых они год назад, по крайней мере идеологически, поддерживали во время войны на Балканах, и против «братьев русских» не могла быть популярной.
В конце указа об объявлении войны Сербии Франц Иосиф записал: «В эти серьезные времена я полностью осознаю далеко идущие последствия Своего решения и Свою ответственность перед Всевышним». Сто лет спустя, зная, что через два года Франц Иосиф ушел из этого мира, а еще через два года за ним последовала и Австро-Венгерская монархия, мы можем предположить, что, если бы он знал об этом, то едва ли собственноручно вписал бы эту фразу в тот указ.
(Перевод со словенского Ю.А. Созиной)
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Barkey K., Von Hagen M. After empire. Multiethnic societies and nation-building: the Soviet Union and the Russian, Ottoman, and Habsburg empires. Boulder, 1997.
2 Cvirn J., Gasparic J. «Neizbeznost» razpada Habsburske monarhije - slovenski pogled // Studia Historica Slovenica V. 1/3. 2005. S. 443-456.
3 Cvirn J. Zwittrov pogled na Habsbursko monarhijo / Zwittrov zbornik. Ob stoletnici rojstva zgodovinarja dr. Frana Zwittra (1905-1988). Ljubljana, 2006. S. 35-46; Jaszi O. The dissolution of the Habsburg monarchy. Chicago, 1929.
4 Drzavni arhiv v Trstu (Archivio di Stato di Trieste). Fond I. R. Luogotenenza Del Litorale (1850-1918), Atti Presidiali. Fascikel 381. St. 1409. 02.07.1914.
5 Fabi L. Trieste 1914-1918: una citta in guerra. Trieste, 1996.
6 Arhiv mesta Trst (Archivio generale della citta di Trieste). Fond Verbali del Consiglio comunale di Trieste. 1914. St. 27/1914.
7 Triester Tagblatt. 29.06.1914. S. 2.
8 Edinost. 29.06.1914. S. 2.
9 L'Osservatore triestino. 29.06.1914; L'Indipendente. 30.06.1914.
10 Drzavni arhiv v Trstu. Fond I. R. Luogotenenza del Litorale (1850-1918), Atti Presidiali. Fascikel 381, ovojnica Kondukt. St. 1409/3. 30.06.1914.
11 Ibid.
12 Edinost. 02.07.1914.
13 Drzavni arhiv v Trstu. Fond Direzione di Polizia, Atti presidiali riservati 1814-1918. Fascikel 374, K. K. Polizeidirektion in Triest. St. 1791 PI. 29.07.1914.
14 Atentator Nedeljko Cabrinovic v Trstu // Edinost. 09.07.1914. S. 3.
15 Drzavni arhiv v Trstu. Fond Direzione di Polizia, Atti presidiali riservati 1814-1918. Fascikel 374, K. K. Polizeidirektion in Triest. St. 1718 PI.
16 Ibid. St. 1707 PI. 02.07.1914.
17 Ibid. St. 1754 PI. 19.07.1914.
18 Ibid. St. 1746 PI. 14.07.1914.
19 Ibid. St. 1786 PI. 30.07.1914.
20 Ibid. St. 1751 PI. 16.07.1914.
21 Ibid. St. 1792 PI. 30.07.1914.
22 Venza Claudio (ur.): L'anarchico triestino. Umberto Tommasini. Milano, 1984.
23 Drzavni arhiv v Trstu. Fond Direzione di Polizia, Atti presidiali riservati 1814-1918. Fascikel 374, K. K. Polizeidirektion in Triest. St. 1711 PI. 05.07.1914.
24 Ibid. St. 1784 PI. 15.07.1914.
25 Ibid. St. 1704 PI. 29.06.1914.
26 Ibid. St. 1712 PI. 06.07.1914.
27 Ibid. St. 1809 PI. 30.07.1914.
28 Ibid. St. 1785 PI. 04.08.1914.
29 Ibid. St. 1873 PI. 03.08.1914.
30 Ibid. St. 1806 PI. 27.07.1914.
31 Ibid. St. 1834 PI. 05.08.1914.
32 Ibid. St. 1872 PI. 05.08.1914.
33 Ibid. St. 1878 PI. 03.08.1914.
34 Ibid. St. 1826 PI. 31.07.1914.
35 «Sciavi» - триестское просторечие, уничижительная характеристика словенцев.
36 Drzavni arhiv v Trstu. Fond Direzione di Polizia, Atti presidiali riservati 1814-1918. Fascikel 374, K. K. Polizeidirektion in Triest. Fascikel 5, 5666 / 1. 31.07.1914.
37 Ibid. Fascikel 5, 5748 / 4. 29.09.1914.
38 Rossi M. I prigionieri dello zar. Soldati italiani dell'esercito austro-ungarico nei lager della Russia 1914-1918. Milano, 1997.
39 Drzavni arhiv v Trstu. Fond Direzione di Polizia, Atti presidiali riservati 1814-1918.
Fascikel 374, K. K. Polizeidirektion in Triest. St. 1834 PI. 05.08.1914.
♦ ♦ ♦
