CC BY
23
15. Хвостов В. М. Науки об общем и науки 16. Хоружий С. С. Вступительная статья //
об индивидуальном // Вопр. филос. и психол. Религиозно-философские сочинения Л. П. Кар-1910. № 5 — 6. С. 340 — 367. савина. М., 1992. С. XVII — XXIV.
РАЗЛИЧИЕ СУЩЕСТВОВАНИЙ.
ЗАМЕТКИ О РАННЕЙ ФИЛОСОФИИ М. БАХТИНА*
К. ФРИДРИХ
Автор статьи — доктор Клеменс Фридрих родился 6 января 1955 года, преподает философию в Свободном Берлинском университете (Германия), выступал с докладом по теме статьи на симпозиуме 26 октября 1995 года на второй день работы III Саранских международных Бахтинских чтений. Доклад вызвал интерес у аудитории и ряд вопросов, подробный ответ на которые содержится в тексте статьи.
В. М. Борискин, кандидат философских наук
В процессе изучения ранних философских текстов Бахтина я пришел к выводу, что он в них подыскивает для себя как философские, так и эстетические понятийные основания. При этом Бахтин разрабатывает категориальную парадигму, от которой он после своего обращения к феноменологическим проблемам, а затем и к философии языка или отказывается или же встраивает ее в свою теорию диалога; экзистенциальные категории он использует и в своих более поздних работах. И если ранним текстам Бахтина все-таки присуща значительная внутренняя согласованность, то тем не менее в них проявляется частично феноменологически, частично экзистенци-
*
алистски окрашенная философия жизни, в которой я отделил бы бахтинские элементы от основной позиции философии различия. В них проявляется тяготение к некоему виду метафизики, к „первой философии" (как ее обозначает Бахтин), которая основана на идее существенного разделения между Я и Другим. „Ценностные центры его собственного видения своей жизни и
* Перевод с немецкого В. М. Борискина и В. Л. Фурмановой.
моего видения его жизни не совпадают. В событии бытия это ценностное взаимопротиворечие не может быть уничтожено" [1, с. 191].
Основная идея о несовпадении любого опыта Я и Другого ориентирована, с одной стороны, на критику традиционной универсализирующей логики и теории познания, с другой — на новое понимание соотношения между эстетикой и этикой. В такой ориентации философии Бахтина мне видится набросок его философии различия. Для того чтобы быть уверенным, действительно ли Бахтин руководствовался такой целевой установкой, я должен вкратце изложить мое видение философии различия. В философии различия в основном идет речь о защите отдельного, индивидуального от незаконных притязаний универсальности и всеобщности. Эту защиту можно попытаться обосновать метафизически: присущие людям различия всегда в наличии, принадлежат к их сущности, но могут быть ограничены или подавлены в истории и в обществе* человеческим поступком.
К философским целям Бахтина относится и то, чтобы поднять роль эстетики до уровня всеобщего философ-
© К. Фридрих, 1997
© В. М. Борискин, В. П. Фурманова, 1997(перевод)
ского учения о восприятии и даже сделать ее направляющим и освобождающим элементом всей философии („Только эстетическая форма видит всего человека"). Противниками при этом являются универсализирующие силы рефлексивной философии и нормативной этики. Им противопоставляется „эстетическая этика", этика обостренного восприятия, открытости событию, нахождения пути к П-у-а, к „чему-то происходящему", Короче говоря, речь идет об обострении восприятия, а не об обострении рефлексирующей коммуникации. Эстетика, а следовательно, и обостренное восприятие ни в коей мере не доминируют над теорией познания и этикой — ее роль должна обнаруживаться в том, что она постоянно их сопровождает и настойчиво присутствует в них. Важнейшее достижение эстетики — а не только одного искусства — видится в освоении мира, в ее творческом, обновляющем, освобождающем потенциале. Различия людей утверждаются и отстаиваются как индивидуированные события, как результат невозможности универсализирующей нормативности любого образа действий „одного человека", хотя бы потому, что философия ограничивает эту универсальность процедурой диалога. Новое в концепции бытия как индивидуированного события заключается в обогащении бытия индивидуальными различиями, по-разному отвечающими на „бытие".
В работе „К философии поступка" Бахтин акцентирует внимание не на вопросах истины и значения, традиционных для логики и теории познания, а на экзистенциальных проблемах. „Как ответить за собственную жизнь? „— так мог бы, по Бахтину, звучать основной вопрос философии. Философия, которая ограничивается ответом на вопрос об истине, не может
для него претендовать на подлинную философскую универсальность. Согласно философской ориентации этого текста Бахтина, человеческая индивидуальность не может спрятаться ни за какой всеобщностью, но в своем поступке сама должна нести ответствен-
ность за свое существование. Любое другое поведение, особенно связанное с попыткой научного обоснования этических решений жизненно важных проблем, приводит только к алиби-бытию, к неподлинной жизни. И в то же время способность к индивидуирова-нию приписывается событию бытия. Эстетика приобретает большее значение, чем в философской традиции, поскольку именно процессам восприятия придается значительная индивидуиру-ющая сила. Эти идеи Бахтина для меня особенно важны, поскольку в этой экзистенциалистски окрашенной метафизике намечается развертывающаяся философия различия: приоритет эстетического и этического в индивидуализации вытекает из того, что бытие отзывается и проявляется в индивидууме, особенно в структуре его восприятия, единственным и неповторимым способом.
Центральными фигурами всех ранних работ, их „героями" являются Я и Другой. Все бытие предстает перед Бахтиным в этом фокусе, в этой фундаментальной конфигурации. Контакт обоих этих полюсов осуществляется в видении. Проблема Я — Другой представляется в терминах противостоящих сознаний, которые могут созерцать друг друга. Основное определение отношения Я и Другого заключается в том, что Я может видеть другого так, как он никогда не сможет увидеть себя. Бахтин называет это избытком видения. „Когда я созерцаю цельного человека, находящегося вне и против меня, наши конкретные действительно переживаемые кругозоры не совпадают" [1, с. 105]. Другой появляется на фоне, который придает ему контуры, но эти определяющие границы доступны только рассматривающему Я, но не Другому. Конечно, отношение может измениться, Другой видит мои контуры, которые недоступны мне, и т. д. При этом различные способы видения
всегда остаются взаимоисключающими. Нет места, где они могли бы встретиться, они могут только бесконечно меняться местами. Видение постоянно воспроизводит противопоставление Я и
другого. Избыток видения Бахтин объясняет единственностью и незаменимостью места каждого в мире. Все люди предстают по отношению ко мне как
Другие.
Из этой ситуации когнитивное сознание пытается выбраться так, что не оставляет своему „субъекту" конкретного места в мире, превращая его в трансцендентальный. И именно благодаря этому создается картина единого и универсального мира знания и познания. Но, с другой стороны, в соответствии с данной теоретико-познавательной установкой ускользает конкретное целое восприятия — нечто подобное происходит, когда мы воспринимаем многообразные особенности необыкновенного ландшафта, необычной драматической сцены, странного здания. Попытки восприятия этого многообразия можно было бы описать как поиски Наессйаз, чего-то преходящего — центрального понятия философии различия. Но все же особенности восприятия решающим образом определяются спецификой^ позиции и своеобразием воспринимающей личности. Таким образом, Бахтин четко разделяет возможную мыслимость вещи в мире познания и ее фактическую воспринимаемость.
Непонятным остается исходный и конечный пункт любого опыта Я-для-себя. Правда, обсуждается стратегический смысл Я, а именно обогащение бытия в каждом новом способе видения, но не сущность самого Я. По отношению к абстрактному логическому мышлению мышление, основанное на данности Я, имеет то преимущество, что не требует абстрагирования от конкретного места, на котором должно находиться любое Я, из которого оно видит весь мир; именно это и придает его взгляду на мир единственный и неповторимый отпечаток. Это Я никогда не является чем-то определяемым „извне", исчерпанным ограничительными линиями. „Внутренняя самоактивность", которая и означает Я, всегда имеет лазейку, через которую она может ускользнуть от завершения, как любая природная вещь.
Одновременно Я должно признать, что оно не может быть завершено, не пройдя через испытующее и побуждающее видение Другого. Это, по Бахтину, присуще и высказываниям Я. Если Я никогда не присутствует в них полностью, то его нельзя распознать в этих высказываниях и при одиноком Само-созерцании. Если Я пытается самого себя сделать объектом, Другим-для-себя, то Я (самость) остается на стороне акта восприятия, который не растворяется в объективном предмете восприятия. Единственность события Я делает совершенно невозможным его превращение в объект, но Другие всегда должны появляться для меня в качестве такового. Даже попытки вжиться в Других несостоятельны, поскольку я никогда не смогу достигнуть позиции, позволяющей мне видеть мир глазами Другого.
Правда, в своей работе „Автор и герой в эстетической деятельности" Бахтин пытается развить „эстетику любви", которая, захватывая всего человека, может правильно осмыслить и представить в разделенности на Я и Другого фундаментальную структуру человеческого бытия. Отношения между автором и героем, как и между двумя различными героями, осуществляются по модели двух сознаний, свобода и самостоятельность которых не должна (и не может) быть устранена. Однако Бахтину не удается убедительно показать, что художественное событие фактически состоит „из живого отношения двух сознаний" В литературном художественном произведении появляются не сознания, а лишь высказывания, слова, описания. Собственная теория Бахтина обнаруживает разницу между автором и героем. Герой рассматривается только как пассивный, он не может противиться своему „завершению" Герой — это не сознание, а кукла без самостоятельного внутреннего мира, она не может противостоять автору. Если бы герой романа был действительно самостоятельным, то он мог бы выразить избыток своего видения против воли автора; но это немыслимо и к тому
же противоречит идее его завершенности автором.
Представленный здесь ход мыслей пронизывает всю работу „К философии поступка" [1, с. 24 — 51].
Чтобы приблизиться к проблематике Бахтина в самый ранний период его творчества с другой стороны, можно прибегнуть к ее сравнению с проблематикой раннего Хайдеггера. Основу для сравнения предоставляет отклонение обоими трансцендентализма, исходящее из философской прагматики, суть которой составляет подтверждение непосредственности существования или феноменологического описания существования. Понятие бытия у Хайдеггера можно истолковать как „раскрывающее мир сотворение смысла"; именно такое толкование предлагает и Хабермас. Соседство с понятием поступка у Бахтина представляется очевидным.
Но что такое „раскрывающее мир сотворение смысла"? Не становится ли в таком случае этот акт просто произведением искусства? Именно в этом состоит представление раннего Бахтина: единственное существование само в своем бытии — уже художественное произведение; первым фундаментальным „художественным произведением" мира является человеческая индивидуальность. Поскольку Бахтин воспринимает эту эстетическую первозданную силу сначала только как „фихтевское деяние-поступок" или же в феноменологической оппозиции Я и Другого, в своих последующих философских поисках он переносит акцент на язык. Но иначе, чем у Хабермаса: слово должно трансформироваться из чужого в собственное. Так возникает экзистенциальное определение специфики отдельного существования: каждый в своем существовании раскрывает мир немного по-новому. „Собственное место в бытии" неповторимым образом определяет поступок.
Понятие Я у раннего Бахтина несет на себе весь груз индивидуирования: единственность каждого человека заключается в этом средоточии всех поступков, желаний, чувств. Субъективность проявляется здесь как внутрен-
няя целостность поступка, как фокус и граница видения мира, — так об этом пишет часто сам Бахтин. Если, однако, попытаться выразить эту единственность в словах, то оказывается, что все данные (мое определенное место в пространстве и времени, мои цели, желания, мои качества и т. д.) являются только определениями объекта. Между прожитым опытом Я и его выражением в языке возникают напряженность, несоответствие. Прожитый опыт предстает как некая непоколебимая внутренняя уверенность, которая всегда предзадана в определенной форме ее выражения в языке.
Поскольку в общей постановке вопроса Бахтин исходит из данности Я, возникает проблема выражения в соответствии с этой уверенностью своего отношения к этому чистому в-себе-са-мом-бытию. Для Бахтина проблема заключается не в том, чтобы спросить, откуда, собственно говоря, происходит это Я, чем оно является „в подлинном смысле", а в принятии его как данного, само собой разумеющегося факта. „Но мое внутреннее самоощущение и жизнь для себя остаются во мне воображающем и видящем..." [1, с. 111]. Если полагать самого себя присутствующим в каждом акте видения и представления, то в этом случае проблема сводится только к тому, как эта „внутренняя самость" может быть переведена на язык внешней выраженности, т. е. как этому Я удается „вплести себя всего без остатка в единую живописно-пластическую ткань жизни как человека среди других людей..." [1, с. 112].
При этом не удивляет, что в работе имеются уничтожающие высказывания о языковой репрезентации. „Мысль изреченная есть ложь" [2, с. 63], — этой цитатой из стихотворения Тютчева „Silentium!" (1830) Бахтин начинает обсуждение вопроса о языковом высказывании. В сказанном слове событийность внутреннего события, которое всегда наготове, закончена и завершена. Затихшее слово, „уже отзвучавшее слово" [1, с. 194], разрушает открытость внутреннего бытия. Этим самым
слово лишает внутреннее бытие принадлежащего его сущности напряжения. До высказывания еще можно надеяться, верить — после же господствует только одна „бытийно-упрямая конкретность" [1, с. 195]. Развернутая теория языка или высказывания не дается здесь более последовательно. В некоторых местах лингвистика обвиняется в разрушении эстетического. И все-таки в этой же самой работе обнаруживаются первые подступы к семиотической перспективе; это подтверждает мое положение о том, что в своих ранних работах Бахтин пытается найти свои исходные эстетические и философские решения. Таким образом, если у раннего Бахтина проблема выражения, связанная с трудностями Я и поисками выхода из них, была единственной, то в более поздних работах перспектива меняется. В них он затем откроет, что этот перевод постоянно осуществляется и уже наличествует в высказывании. Так возникает обратная проблема, а именно, что представляет собой, в сущности, „внутренний мир" высказывания, из чего, собственно, состоит Я и как, если не через высказывание, найти к нему подход.
Повторяемость формулировок в ранних работах показывает, что Бахтин не решил поставленную им проблему единственности бытия. Он не смог развить достаточную для этого категориальную систему, поскольку сформулировал ее в понятиях сознания и внутренней заданности. Тотальная недостижимость для Другого нашей внутренней заданности свидетельствует об узких границах этого понятийного аппарата. Каждый новый вопрос о более глубоком толковании вновь наталкивается на повторяющиеся формулы человеческой субъективности как только лишь внутренней заданности и
единственности формирующего его события. Я полагаю, что Бахтин замечал слабые стороны своего понятийного аппарата. Вероятно, это стало причиной того, что он никогда не публиковал свои рукописи, или хотя бы причиной того, почему его интерес переместился к проблемам структуры языка и языковых высказываний.
Стратегия Бахтина в более поздних работах заключается в том, чтобы найти корни этики признания, развитой им уже в ранних работах в совсем обычном восприятии преобразования чужого знания и информации. Принятие и переработка чужих высказываний принадлежат к повседневности языковой жизни. То, что кажется нашим собственным высказыванием, уже опосредовано чужими и адаптированными чужими высказываниями. Собственное — это чужое с новым собственным акцентом. Таким образом, цель Бахтина признать различные ценностные точки зрения может быть достигнута, если в их основе будет заложена метафизическая структура возникновения всех высказываний. Поскольку любое высказывание представляет собой ответ, который дополняет уже заданное высказывание Другого и этим самым постоянно не только повторяет, но и изменяет его, постольку многообразие ценностных точек зрения, чтобы не оказывать давления на ту или иную форму существования, может рассматриваться как заложенное в множественности существований и признаваться каждым. Таким образом, требование принятия и подтверждения различных ценностных точек зрения, как это следует из ранних работ Бахтина, должно найти свое метафизическое обоснование в самой языковой структуре (неизбежность ответственности) и в заданной множественности существований.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
1. Бахтин М. М. Работы 20-х годов. Киев: 2. Тютчев Ф. И. Соч.: В 2 т. M.: Правда,
„Next", 1994. 384 с. 1980. Т. 1. 384 с.
