CC BY
39его гибелен. Недаром Раскольников говорит себе, что он все же не Наполеон, а тварь дрожащая.
РАЗГОВОР С ЧЕРТОМ
Бунт Ивана против Бога и созданного Им мира, его аморальное стремление преступить в качестве сверхчеловека границу между добром и злом и избавиться таким образом от мучительного комплекса неполноценности, его тяготение к демоническому началу, представленному в Лизе Хохлаковой и в его сводном брате Смер-дякове, - все это находит себе концентрированное, мистическое воплощение в девятой главе одиннадцатой книги романа (т. 15). Глава носит название «Черт. Кошмар Ивана Федоровича».
Ей предшествует третий и последний разговор со Смердяко-вым, во время которого тот дает понять, что потерял всякую надежду на выход из своей потерянности. Им овладевает страшное, холодное отчаяние. Иван проявляет решимость сказать на судебном заседании, назначенном на следующий день, правду, - иными словами, засвидетельствовать, что Смердяков - убийца. С чувством облегчения Иван идет домой, но по приходе чувствует сильное недомогание. У него жар; однако здесь заявляет о себе болезнь, коренящаяся глубже - в его духе, в его сердце.
Усевшись, он начал изредка оглядываться кругом, как будто что-то высматривая. «Так было несколько раз. Наконец взгляд его пристально направился в одну точку. Иван усмехнулся, но краска гнева залила его лицо. Он долго сидел на своем месте, крепко подперев обеими руками голову и все-таки кося глазами на прежнюю точку, на стоявший у противоположной стены диван. Его, видимо, что-то там раздражало, какой-то предмет, беспокоило, мучило...» Вернувшись от Смердякова домой, он вдруг обнаружил там сидящего незнакомца.
«Это был какой-то господин или, лучше сказать, известного сорта русский джентльмен, лет уже не молодых, "qui frisait la cinquantaine" , как говорят французы, с еще не очень сильною проседью в темных и густых волосах и в стриженой бородке клином. Одет он был в какой-то коричневой пиджак, очевидно от лучшего портного, но уже поношенный, сшитый примерно еще третьего года и совершенно уже вышедший из моды... Похоже было на то,
Под пятьдесят (франц.).
119
что джентльмен... очевидно видавший свет и порядочное общество», обратился «вроде как бы в приживальщика хорошего тона, скитающегося по добрым старым знакомым, которые принимают его за уживчивый складный характер» (Б. К., т. 15, с. 69-71).
В беседу, которую гость ведет в вежливых, благожелательных, заговорщических тонах, нередко вплетается тем не менее нотка превосходства, иронии, а подчас и откровенной издевки. Он стремится убедить Ивана в своем бытии, но ощущаемый в подтексте цинизм снова и снова ставит все под вопрос. Он пробуждает сомнение и вновь усыпляет его. Он говорит о Боге и потустороннем мире с неким романтическим скепсисом и в то же время так, что создается впечатление, будто бы он хочет обрести способность к вере. Но как только в словах его начинает звучать эта вера, циничное замечание не оставляет от нее камня на камне. Он играет с Иваном в кошки-мышки, не давая ему удостовериться в том, существует «он» на самом деле или нет.
«Я беден, но... обыкновенно в обществе принято за аксиому, что я падший ангел. Ей-богу, не могу представить, каким образом я мог быть когда-нибудь ангелом. Если и был когда, то так давно, что не грешно и забыть. Теперь я дорожу лишь репутацией порядочного человека и живу как придется, стараясь быть приятным. Я людей люблю искренне - о, меня во многом оклеветали! Здесь, когда временами я к вам переселяюсь, моя жизнь протекает вроде чего-то как бы и в самом деле, и это мне более всего нравится. Ведь я и сам, как и ты же, страдаю от фантастического, а потому и люблю ваш земной реализм. Тут у вас все очерчено, тут формула, тут геометрия, а у нас все какие-то неопределенные уравнения! Я здесь хожу и мечтаю. Я люблю мечтать. К тому же на земле я становлюсь суеверен - не смейся, пожалуйста: мне именно это-то и нравится, что я становлюсь суеверен. Я здесь все ваши привычки принимаю: я в баню торговую полюбил ходить, можешь ты это представить, и люблю с купцами и попами париться. Моя мечта - это воплотиться, но чтоб уж окончательно, безвозвратно, в какую-нибудь толстую семипудовую купчиху и всему поверить, во что она верит. Мой идеал - войти в церковь и поставить свечку от чистого сердца, ей-богу так. Тогда предел моим страданиям» (Б. К., т. 15, с. 73-74).
Глубоко проникает писатель в состояние падшего духа, отошедшего от Бога и устремившегося к цели, которой он никогда не сможет достичь, и тем самым падающего в небытие. Претерпевая
120
определенное развитие, дух этот, однако, не приходит к финишу, и ни тоска, ни отчаяние не способны побороть его скепсис.
Он понимает, что примкнуть к хору, поющему Богу «Осанна», раствориться в общем экстазе означало бы для него спасение, обретение реальности и блаженства. Но тут же он вновь идентифицирует себя с тем идущим изнутри отрицанием, которое он - пусть в иронической форме - возводит в основной принцип бытия, чтобы нивелировать в итоге различие между добром и злом, обесчестить творение и заставить его усомниться в Боге.
«У меня от природы сердце доброе и веселое... Каким-то там довременным назначением, которого я никогда разобрать не мог, я определен "отрицать", между тем я искренно добр и к отрицанию совсем не способен. Нет, ступай отрицать, без отрицания-де не будет критики, а в какой же журнал, если нет "отделения критики"? Без критики будет одна "осанна". Но для жизни мало одной "осанны". Надо, чтобы "осанна"-то эта переходила через горнило сомнений, ну и так далее, в этом роде. Я, впрочем, во все это не ввязываюсь, не я сотворял, не я и в ответе. Ну и выбрали козла отпущения, заставили писать в отделении критики, и получилась жизнь. Мы эту комедию понимаем: я, например, прямо и просто требую себе уничтожения. Нет, живи, говорят, потому, что без тебя ничего не будет. Если бы на земле было все благоразумно, то ничего бы и не произошло. Без тебя не будет никаких происшествий, а надо, чтобы были происшествия. Вот и служу, скрепя сердце, чтобы были происшествия, и творю неразумное по приказу. Люди принимают всю эту комедию за нечто серьезное, даже при всем своем бесспорном уме. В этом их и трагедия. Ну и страдают, конечно, но. все же зато живут, живут реально, не фантастически; ибо страдание-то и есть жизнь. Без страдания какое было бы в ней удовольствие - все обратилось бы в один бесконечный молебен: оно свято, но скучновато. Ну а я? Я страдаю, а все же не живу. Я икс в неопределенном уравнении. Я какой-то призрак жизни, который потерял все концы и начала, и даже сам позабыл, наконец, как и назвать себя. Ты смеешься. нет, ты не смеешься, ты опять сердишься. Ты вечно сердишься, тебе бы все только ума, а я опять-таки повторю тебе, что я отдал бы всю эту надзвездную жизнь, все чины и почести за то только, чтобы воплотиться в душу семипудовой купчихи и Богу свечки ставить» (Б. К., т. 15, с. 76-77).
И дальше: «Мефистофель, явившись к Фаусту, засвидетельствовал о себе, что он хочет зла, а делает лишь добро. Ну, это как
121
ему угодно, я же совершенно напротив. Я, может быть, единственный человек во всей природе, который любит истину и искренно желает добра. Я был при том, когда умершее на кресте Слово восходило в небо, неся на персях своих душу распятого одесную разбойника, я слышал радостные взвизги херувимов, поющих и вопиющих: "Осанна" и громовой вопль восторга серафимов, от которого потряслось небо и все мироздание. И вот, клянусь же всем, что есть свято, я хотел примкнуть к хору и крикнуть со всеми: "Осанна!" Уже слетало, уже рвалось из груди... я ведь, ты знаешь, очень чувствителен и художественно восприимчив. Но здравый смысл - о, самое несчастное свойство моей природы - удержал меня и тут в должных границах, и я пропустил мгновение! Ибо что же, - подумал я в ту же минуту, - что же бы вышло после моей-то "осанны»" Тотчас бы все угасло на свете и не стало бы случаться никаких происшествий. И вот единственно по долгу службы и по социальному моему положению я принужден был задавить в себе хороший момент и остаться при пакостях. Честь добра кто-то берет всю себе, а мне оставлены в удел только пакости. Но я не завидую чести жить на шаромыжку, я не честолюбив. Почему изо всех существ в мире только я лишь один обречен на проклятия ото всех порядочных людей и даже на пинки сапогами, ибо, воплощаясь, должен принимать иной раз и такие последствия? Я ведь знаю, тут есть секрет, но секрет мне ни за что не хотят открыть, потому что я, пожалуй, тогда, догадавшись, в чем дело, рявкну "осанну", и тотчас исчезнет необходимый минус и начнется во всем мире благоразумие, а с ним, разумеется, и конец всему, даже газетам и журналам, потому что кто ж на них тогда станет подписываться» (Б. К., т. 15, с. 82).
Иван страшно возбужден. «.это я, я сам говорю, а не ты! Не знаю только, спал ли я в прошлый раз или видел тебя наяву? Вот я обмочу полотенце холодною водой и приложу к голове, и авось ты испаришься». Между Иваном и непрошеным гостем идет ожесточенный поединок. Иван хочет одолеть его, называя вещи своими именами: «Ты ложь, ты болезнь моя, ты призрак. Ты моя галлюцинация. Ты воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны. моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых. С этой стороны ты мог бы быть даже мне любопытен, если бы только мне было время с тобой возиться» (Б. К., т. 15, с. 72). Черт выдвигает, в свою очередь, один аргумент за другим, чтобы доказать, что Иван все-таки верит в него. Но точно так же, как его соб-
122
ственная, сатанинская реальность вновь и вновь предстает в обличье мнимой, фантасмагорической действительности, он сам тут же подвергает сомнению свои доводы Ивану: «Я хоть и твоя галлюцинация, но... говорю вещи оригинальные, какие тебе до сих пор в голову не приходили, так что уже вовсе не повторяю твоих мыслей, а между тем я только твой кошмар и больше ничего» (Б. К., т. 15, с. 74).
«- По азарту, с каким ты отвергаешь меня, - засмеялся джентльмен, - я убеждаюсь, что ты все-таки в меня веришь.
- Нимало! На сотую долю не верю!
- Но на тысячную веришь. Гомеопатические-то доли ведь самые, может быть, сильные. Признайся, что веришь, ну на десятитысячную.
- Ни одной минуты! - яростно вскричал Иван. - Я, впрочем, желал бы в тебя поверить! - странно вдруг прибавил он.
- Эге! Вот, однако, признание! Но я добр, я тебе и тут помогу. Слушай: это я тебя поймал, а не ты меня! Я нарочно тебе твой же анекдот рассказал, который ты уже забыл, чтобы ты окончательно во мне разуверился8.
- Лжешь! Цель твоего появления уверить меня, что ты есть.
- Именно. Но колебания, но беспокойство, но борьба веры и неверия - это ведь такая иногда мука для совестливого человека, вот как ты, что лучше повеситься. Я именно, зная, что ты капельку веришь в меня, подпустил тебе неверия уже окончательно, рассказав этот анекдот. Я тебя вожу между верой и безверием попеременно, и тут у меня своя цель. Новая метода-с: ведь когда ты во мне совсем разуверишься, то тотчас же меня в глаза начнешь уверять, что я не сон, а есмь в самом деле, я тебя уж знаю; вот и тогда и достигну цели. А цель моя благородная. Я в тебя только крохотное семечко веры9 брошу, а из него вырастет дуб - да еще такой дуб, что ты, сидя на дубе-то, в "отцы пустынники и в жены непорочны" пожелаешь вступить; ибо тебе оченно, оченно того втайне хочется, акриды кушать будешь, спасаться в пустыню потащишься!
- Так ты, негодяй, для спасения моей души стараешься?
- Надо же хоть когда-нибудь доброе дело сделать. Злишься-то ты, злишься, как я погляжу!» (Б. К., т. 15, с. 79-80).
И в конце концов все смешивается в хаос из здоровья и болезни, истины и обмана, злобы и ужаса, веры и неверия.
Итак, покровы сорваны! Все, что живет в Иване, говорит устами гостя.
123
Здесь представлено титаническое начало, оперирующее космическими масштабами и биллионами лет, - и в то же время страстное стремление воплотиться в семипудовую купчиху с ее добропорядочным существованием и суеверной верой. Лакей здесь неразрывно сросся со сверхчеловеком, скепсис которого нисколько не мешает ему считать зло неотъемлемым фактором мироздания и с трагическим цинизмом отводить собственному отчаянию должное место в структуре бытия, каковое-де только так и может реали-зоваться...10 Гость-приживальщик, незримое присутствие Федора Павловича, продолжающего себя в Иване. Недаром ложь, самомнение, претенциозность спутываются здесь в такой клубок, что в какие-то минуты нельзя избежать принимаемых «брани и пинка». Иван знает это. И если уже сам дьявол и его умонастроение несут человеку крайнюю, позорнейшую степень бесчестия, то для Ивана все это обретает особую горечь: он ощущает в себе присутствие того лакея, которому адресованы тирады гостя. Именно это и бесит Ивана. Его порывы ищут себе выхода, но что-то мешает им попасть в «яблочко», мешает вылиться в усилие воли, в реальность. В последнюю секунду на их пути встает нечто дерзкое, бунтарское и -линия дрогнула, уводя в сторону. Жажда «вечной осанны», т.е. освобождения от всех и всяческих зол и бед на путях самоотдачи и доверия к Божьей тайне, соседствует здесь с протестом, расхолаживанием, ожесточением; приятие мира таким, каков он есть, - с возмущением по поводу того, что он такой, и в то же время с тайным, сладострастным желанием, чтобы он таким и оставался, ибо только это и делает возможным бунт с его разгулом. Тут налицо склонность к вере, которой, однако, не суждено стать верой истинной. Тут неверие, которое, однако, никогда не произносит однозначного «нет». Тут тайное тяготение к жизни «отцов пустынников и жен непорочных», чего даже «оченно хочется», - и в то же время циничная, грязная сцена исповеди.
Тут раскрывается то, что живет в Иване, весь хаос его неопределенности. Невольно вспоминаешь: «Иван-сфинкс», «Иван-могила».
Вряд ли следует так уже сразу поднимать на щит творение этого человека, Поэму, превознося ее - в пику антихристианскому Риму - как воплощение подлинно христианского духа!
Страшная альтернатива, перед которой стоит Иван, заключается в следующем: все свои силы он употребляет на то, чтобы лишить ужасное видение реальности. Ведь сатанинское совершенно
124
невыносимо, и на борьбу с ним невольно мобилизуются все резервы самообороны. Поэтому он хочет утвердиться в мысли, что гость -это он сам, Иван, его собственная галлюцинация. Тогда видение исчезнет. Но когда визитер говорит: «Признайся, что веришь, ну на десятитысячную», и Иван в ярости кричит в ответ: «Ни одной минуты!», - он вдруг прибавляет: «Я, впрочем, желал бы в тебя поверить!» Здесь угадывается, с одной стороны, тоска по вере как таковой, с другой же стороны, - и это, пожалуй, еще важнее, - страх перед умозаключением, которое напрашивается само собой: ведь если гость действительно не более чем его собственная галлюцинация, то тогда сам он, Иван, и есть все то омерзительное, с чем он тут сталкивается! Значит, он сам в отчаянии заключил союз со злой волей.
Именно в этом свете следует понимать исполненные благодати Божией слова Алеши, о которых уже шла речь выше: «Не ты убил отца, не ты!» И дальше: «.Это Бог положил мне на душу. тебе это сказать, хотя бы ты с сего часа навсегда возненавидел меня.» И слова действительно срываются с губ Ивана. «С сей минуты я с вами разрываю и, кажется, навсегда» (Б. К., т. 15, с. 40-41).
Мы уже раньше касались этого: чем вызвана эта ненависть? Что, в сущности, говорит Алеша? Не твоя воля обрела здесь сатанинскую автономию. Не ты, заключив союз со злом, стал инициатором преступления. Но вместе с тем это значит и вот что: ты - не Великий инквизитор, который, окостенев в бунтарстве и в тоже время в отчаянии, берет мир из десницы Божией, чтобы повелевать в нем над добром и злом; будь ты им, ты действительно служил бы прибежищем сатанинскому началу. Но ты вовсе не таков! Ты совсем не сверхчеловек. Ты - всего лишь обычный смертный, совращенный дьяволом и потому согрешивший. Признать это - значит отказаться ото всех титанических притязаний и вступить на путь раскаяния, но именно такая перспектива и ожесточает Ивана. Спастись можно только в том случае, если на смену самоутверждению придет смирение, в котором и заключена истина. Но отчаянная гордость Ивана не допускает этого. Лучше уж погибель!
Алеша все-таки приходит к брату, и видение исчезает. Он приносит весть о самоубийстве Смердякова, и Иван, в полубезумном состоянии после всего пережитого, ищет у него прибежища.
Алеша верно угадывает предназначение кошмарных видений: довести брата до полного отчаяния и погубить его. На это намекнул гость, да Иван и сам чувствует, как реальна опасность: «Нет, я не повешусь (как Смердяков, - о, как силен соблазн! - Р.Г.).
125
Знаешь ли ты, что я никогда не могу лишить себя жизни, Алеша! От подлости, что ли? Я не трус. От жажды жить! Почему это я знал, что Смердяков повесится? Да, это он мне сказал.» Говорил он это или нет, но Иван ощутил причинно-следственную связь, ту самую, которая ставила под угрозу и его собственное существование!
И вновь напоминает о себе страшная альтернатива:
«- Я люблю твое лицо, Алеша. Знал ли ты, что я люблю твое лицо? А он - это я, Алеша, я сам. Все мое низкое, все подлое и презренное! Да, я "романтик", он это подметил. Он мне, впрочем, сказал про меня много правды. Я бы никогда этого не сказал себе. Знаешь, Алеша, знаешь, - ужасно серьезно и как бы конфиденциально прибавил Иван, - я бы очень желал, чтобы он в самом деле был он, а не я!
- Он тебя измучил, - сказал Алеша, с состраданием смотря на брата.
- Дразнил меня! И знаешь, ловко, ловко: "Совесть! Что совесть? Я сам ее делаю. Зачем же я мучаюсь? По привычке. По всемирной человеческой привычке за семь тысяч лет. Так отвыкнем и будем боги11. Это он говорил, это он говорил". И сразу - целительное слово: "А не ты, не ты? - ясно смотря на брата, неудержимо вскричал Алеша. - Ну и пусть его, брось его и забудь о нем!"» (Б. К., т. 15, с. 87).
И вот обнажается нерв, сокрытый в самой сокровенной глубине, - там, где так зловеще срослись воедино гордость и чувство собственной неполноценности:
«- Да, но он зол. Он надо мной смеялся. Он был дерзок, Алеша, - с содроганием обиды проговорил Иван. - Но он клеветал на меня, он во многом клеветал. Лгал мне же на меня же в глаза. "О, ты идешь совершить подвиг добродетели, объявишь, что убил отца, что лакей по твоему наущению убил отца."
- Это ты говоришь, а не он! - горестно воскликнул Алеша, -и говоришь в болезни, в бреду, себя мучая!
- Нет, он знает, что говорит. Ты, говорит, из гордости идешь, ты станешь и скажешь: "Это я убил, и чего вы корчитесь от ужаса, вы лжете! Мнение ваше презираю, ужас ваш презираю". Это он про меня говорит, и вдруг говорит: "А знаешь, тебе хочется, чтоб они тебя похвалили: преступник, дескать, убийца, но какие у него великодушные чувства, брата спасти захотел и признался!.. Пойдешь, потому что не смеешь не пойти. Почему не смеешь, - это уж сам угадай, вот тебе загадка!" Встал и ушел. Ты пришел, а он ушел.
126
Он меня трусом назвал, Алеша! Le mot de l'énigme*, что я трус! "Не таким орлам воспарять над землей!"» (Б. К., т. 15, с. 87-88).
Вновь поднимается в нем исступленная ненависть: «"Идешь, чтоб тебя похвалили", - это зверская ложь! И ты тоже презираешь меня, Алеша. Теперь я тебя опять возненавижу. И изверга12 ненавижу, и изверга ненавижу! Не хочу спасать изверга, пусть сгниет в каторге! Гимн запел! О, завтра я пойду, стану перед ними и плюну им всем в глаза!» (Б. К., т. 15, с. 88).
Здесь явственно слышатся мотивы из Поэмы о великом инквизиторе и обрамляющей его беседы в трактире: «неэвклидово» устройство мира, его глубокая порочность, сомнительное отношение к нему Бога. обоснованная «необходимость» зла в мире. тоска по великой святости отшельников и девственниц. отказ от всеобщей «осанны». скепсис отчаяния при мысли о спасении -мучительное чувство утраты .
СМЫСЛ ПОЭМЫ
Быть может, теперь уже стало яснее, что означает Поэма о великом инквизиторе. Лишь на поверхностный взгляд она бросает вызов Риму, ратуя за истинное христианство, за дух свободы и любви. В сущности же, легенда служит целям бескомпромиссного разоблачения.
Смысл ее в том, чтобы охарактеризовать Ивана, а заодно и его отца, и его братьев. Но братья Карамазовы - Дмитрий, Иван, Алеша и Смердяков - вместе с их отцом Федором и их матерями Аделаидой Ивановной, Софьей Ивановной и Лизаветой Смердяко-вой - какова галерея! - все вместе они суть не что иное, как совокупность людей, семья человечества! Здесь представлен человек во всем своем величии и во всем ничтожестве, со всем светлым и темным - прежде всего темным! - что в нем есть.
Переживаемое этими людьми типично для всех! И судебный процесс, описание которого занимает чуть ли не половину романа, -это такой процесс, в котором человек выступает и как обвиняемый, и как обвинитель, и как защитник, и как свидетель, и как судья. А итог всего этого такой, каким он обычно бывает, когда «судят» люди: несправедливый приговор, плод недомыслия. Ибо уже сам характер смертельного ранения мог бы послужить незамедлитель-
* Разгадка (франц.).
127
