CC BY
35
Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2019. № 2
СТАТЬИ
А.В. Леденев, К.С. Романова
РАННЯЯ СТАДИЯ ФОРМИРОВАНИЯ СОЦРЕАЛИЗМА: СТИЛЕВЫЕ ПОИСКИ В «ТУРЕЦКОЙ» ПРОЗЕ П.А. ПАВЛЕНКО
Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова 119991, Москва, Ленинские горы, 1
В статье анализируются ранние рассказы П.А. Павленко, написанные им во время работы в советском торгпредстве в Турции в 1924—1927 гг. В рамках его «Азиатских рассказов» авторы выявляют разнонаправленные стилевые поиски советской литературы 1920-х годов. Чутко реагируя на новые идеологические веяния, Павленко экспериментировал со стилистическими приемами разных, подчас конфликтовавших друг с другом литературных течений и школ. Применительно к «Азиатским рассказам» едва ли можно говорить о какой-то единой для текстов сборника стилистической тенденции. Главная их формальная особенность — это именно стилистическая эклектичность: они мимикрируют то под орнаментальную прозу, то под футуристические тексты, то под чувственно заостренную прозу И.А. Бунина. Реагируя на повышенную метафоричность и экспрессивность ранней прозы Павленко (от которых впоследствии он сознательно откажется), советская критика небезосновательно упрекала писателя в стилистической вычурности. Авторы приходят к выводу о том, что историко-литературная значимость «турецкой» прозы Павленко связана не с глубиной утверждаемых писателем идей и не с качеством стилистической отделки текста. Ранние произведения будущего автора романа «Счастье» и сценариста фильма «Падение Берлина» показательны тем, что они проливают свет на начальную стадию становления новой, санкционированной государством эстетики, которая в начале 1930-х получит терминологическое закрепление в формуле «социалистического реализма». Авторами также делается вывод о том, что «восточный» мотивно-тематический вектор воспринимался советскими идеологами как весьма перспективный путь к выработке принципов соцреалистического искусства.
Леденев Александр Владимирович — доктор филологических наук, профессор кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова (e-mail: aledevev@mail.ru).
Романова Ксения Сергеевна — аспирант кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова (e-mail: ksuromanova@inbox.ru).
Ключевые слова: стилистика; турецкий; орнаментализм; экспрессия; социалистический реализм.
П.А. Павленко, четырехкратный лауреат Сталинской премии, был в 1930—1950-е годы обласкан властью и включен в официальный пантеон авторитетов советской литературы. Позднее, начиная с периода «оттепели», его человеческая репутация определялась свидетельствами о причастности к расправам над коллегами-литераторами, в частности к аресту О.Э. Мандельштама. В значительной степени с этими обстоятельствами связано почти полное невнимание историков литературы к ранним текстам этого литератора, отличавшегося переимчивостью и способностью быстро корректировать стилевую манеру. Однако именно они способны пролить свет на начальную стадию становления новой, санкционированной государством эстетики, которая в начале 1930-х получит терминологическое закрепление в формуле «социалистического реализма». «Азиатские рассказы» Павленко сочетают в себе разнонаправленные литературные тенденции, так или иначе повлиявшие на становление нового литературного канона.
В литературе метрополии 1920-1930-х годов активно осваивались новые тематические пласты — жизнь российской глубинки (таежных и дальневосточных районов), а также смежных по отношению к Советской России регионов, перспективных с точки зрения идеологии «мировой революции». Показательны в этой связи написанный на дальневосточном материале роман А.А. Фадеева «Последний из Удэге» и особенно книга Б.А. Пильняка о Японии «Корни японского солнца» (характерно при этом, что именно в азиатском начале Пильняк видел «источник русского духа и революции» [Пильняк, 2004: 181]).
Рассказы Павленко о Турции, где он работал в советском торгпредстве в период 1924—1927 гг., стали его литературным дебютом. Будучи пробой пера еще не выработавшего своей авторской манеры писателя, «Азиатские рассказы» в стилистическом отношении во многом несовершенны. Однако именно в процессе их создания П.А. Павленко обнаружил в себе склонность к писательству и определил свою дальнейшую профессиональную судьбу, сделав выбор в пользу литературного поприща.
По свидетельству поэта Николая Тихонова, вернувшийся из Турции Павленко был вдохновлен и взволнован из-за принятого им решения стать профессиональным литератором. Давая оценку его «турецким» рассказам, Тихонов с преувеличенной комплиментарно-стью отмечал, что они «переполнены почти поэтическим богатством сравнений, эпитетов, описаний, как будто он хотел доказать слушающему, что бедная, нищая страна, которую он полюбил, прожив в ней несколько лет, в действительности — настоящая восточная
красавица с сильной и вольной душой» [Павленко в воспоминаниях современников, 1963: 8, 9].
В 1920-е годы, когда в молодой советской литературе шел поиск нового авторитетного стиля, Павленко экспериментировал со стилевыми приемами разных литературных течений и школ. Так, эстетизация действительности в его «турецких» рассказах, их замысловатая поэтическая образность были во многом обусловлены влиянием на него литературной группировки «Перевал». Как известно, «перевальцы», как и модернисты, признавали исключительность творческого дара художника, который в произведениях искусства «открывает мир <...> в наиболее очищенных и непосредственных ощущениях» [Голубков, 2008: 105]. С точки зрения критиков «Перевала», искусство не отражает, а создает некую идеальную эстетическую реальность.
Следуя положению А.К. Воронского о том, что художник «имеет дело преимущественно не с миром как таковым, а с образами, с представлениями мира» [там же], Павленко наделяет особым статусом изображаемую вещь: она часто заключает в себе эмблематический смысл и является одной из основных форм выражения авторского сознания. Вещная деталь нередко нагружается в ранней прозе Павленко символическими значениями, существуя не только в координатах материального мира, но и становясь знаком «сверхреальности», открывающейся художнику в момент озарения. В этом смысле Павленко пытался следовать еще одному тезису Воронского: «Художник должен уметь сочетать временное с вечным. Только тогда его вещи становятся достоянием будущего» [Воронский, 1987: 588]. В еще большей мере влияние «Перевала» сказывается на том, как развиваются в «Азиатских рассказах» устойчивые металитературные мотивы: произведения наполнены размышлениями о природе художественного дарования, о предназначении творческой личности, о возможностях памяти и воображения и т.п.
Один из первых рассказов Павленко, «Лорд Байрон», был написан им в соавторстве с Б.А. Пильняком, влияние на Павленко которого, вероятно, предопределило тяготение его ранней прозы к орнаментализму. Об этом свидетельствует, например, рассказ «Мастера Эйюба», который открывается фирменным приемом «поэтизации прозы» — речевым повтором: «Как тихо и строго в Эйюбе. Как долго и тихо здесь светит солнце» [Павленко, 1931: 3]. В описании стамбульского пейзажа, навевающего на автора тоску своей бедностью, отчетлива элегическая интонация: «. как стар Стамбул, как беден он. Проходит все, что кажется неумирающим, быстротекуща жизнь, соблазны победили вечный город, и уж никто, никогда, нигде не зажжет в себе огня вдохновенных молитв» [там же: 4].
Акустика фразы у раннего Павленко может впитывать в себя ощущение от звучания человеческого голоса или звуков, производимых
при каком-либо движении. Вот пример отчетливой аллитерации, передающей шепот голосов и едва различимое слухом шуршание ткани хиджабов и штор: «На медленных улицах шушукаются ни^ие. Неслышными шагами проходят полузакутанные женщины, закрываются шторы лавок» [там же: 3]. Речевая поверхность «Мастеров Эйюба» изобилует синтаксическими повторами, инверсиями; в передаче действий и состояний заметно преобладание глаголов несовершенного вида.
Благодаря таким речевым особенностям текста создается впечатление надвременного характера происходящего, утверждается самоценность фиксируемых состояний бытия. Формы проявления «живой жизни» разнообразны и не поддаются иерархическому распределению на важное и второстепенное: одинаково весомы и «белые пальмы минаретов», которые «развевают» плач муэдзинов, и «затихающие голуби», и старики, которые «вздыхают и бормочут тихие свои повести», и «стремящаяся в ночь <...> одинокая песня» [там же: 3, 5, 7].
В композиционном отношении «Азиатские рассказы» с их лейт-мотивной структурой повествования вызывают типологические ассоциации с «Голым годом» Пильняка. При этом если в романе о русской революции лирическое начало проступает в фольклорных мотивах, то в рассказах Павленко о Турции оно активно окрашивает восточную образность.
Реагируя на орнаментальные эффекты ранней прозы Павленко и относя их на счет влияния «Перевала», советская критика небезосновательно упрекала писателя в стилистической вычурности, избыточности повторов и «искусственной» напевности, что приводило автора к использованию «заумных, непонятных выражений, антиреалистических сравнений и эпитетов» [Новикова, 1955: 11], к «формализму и эстетскому любованию прошлым» [там же: 10].
Другим вектором влияния на раннюю прозу Павленко оказалась традиция поэтического авангарда1. В рассказе «Гали-Болу», который изобилует маринистическими пейзажами, немало примеров экспрессионистских образов, создававшихся под явным влиянием В.В. Маяковского. Как прямо утверждал Павленко в одном из литературно-критических очерков, именно Маяковский «заложил основы новой поэтической эпохи» [Павленко, 1955: 19], а пронизывающий творчество футуриста «пафос борьбы и созидания <...> стал душой» советской поэзии [там же: 21].
Турецкий полуостров Гали-Болу (Галлиполи), где во время Первой мировой войны происходили ожесточенные бои, а в 1920— 1923 гг. размещался лагерь эвакуировавшейся из Крыма Русской
1 Эта традиция в 1920-е годы учитывалась и таким мастером неклассической прозы, как Е.И. Замятин. Продуктивным для нового искусства он считал принцип художественного «сдвига», истоки которого он видел в футуризме.
армии под командованием П.Н. Врангеля, предстает в рассказе неким «метагеографическим» антиидеалом. В композиционном отношении «Гали-Болу» — это довольно «рыхлый» морской этюд, описывающий плавание к турецкому полуострову. Периодически пейзажная «этюдность» смещается в сторону повествовательно-сти — за счет рассказываемых плывущими на судне персонажами мифопоэтических историй.
В рассказе нет ни одного прямого намека на «белогвардейские страницы» истории полуострова, на мученические эпизоды так называемого «Галлиполийского сидения» русских беженцев, однако это идеологически мотивированное умолчание вполне компенсируется соответствующим подбором экспрессивных образов.
Павленко намеренно создает антиэстетический образ полуострова как забытой Богом страшной пустыни, своего рода приморской «помойки». В роли сквозного лейтмотива при этом выступает комбинированный цветообраз «ржаво-рыжего», который — помимо прочих отталкивающих образных ассоциаций — дополнительно наделяется семантикой зловония: «Рыж и смраден Гали-Болу», «Гали-Болу цепляет их <туманы> за шершавый гребень своих гор, и они висят и треплются, как кучи сырого тряпья, на его ржавых и зловонных зубьях» [там же: 161].
Стилистика рассказа вызывает ассоциации с характеристиками «старого мира» в «Мистерии Буфф» (где использован фантастический сюжет «послепотопного», т.е. послереволюционного плавания): мир, опутанный «ржавыми цепями», испепеляемый «недвижной рыжиной солнца» [Маяковский, 1988: 485, 467], нуждается в радикальной переделке. Подобно Маяковскому, Павленко активно пользуется аллитерациями на шипящий «ж», что придает звучанию фразы напористость и резкость: «Дует сирокко, ветер безумцев и поджигателей, жирным жаром щекочущий анатолийские берега», «жар недвижим и плотен, но он не рубит лицо ожогами касаний, как жар сахарийских песков» и др. [Павленко, 1931: 161, 162].
Общий формальный знаменатель визуальных образов рассказа — принцип деформации — тоже напоминает об излюбленных приемах футуристов. Семантика этих образов непременно включает элементы насильственного воздействия, например, агрессивного сжатия («жар <...> сдавливает грудь горячими тисками» [там же]), бичевания («англичане <.> стегали залив огненной сталью» [там же: 167]), взрыва («сталь металась над головою и взрывала воду впереди и позади его» [там же: 168]), выдавливания («тестообразной жижей вытекает лиловая грязь, в которой — куски человечьего мяса, вырванные глаза, сгустки крови» [там же: 161]). Характерны некоторые антропоморфные образы «Гали-Болу», явно спровоцированные
стремлением автора писать в русле экспрессионистской эстетики, придающей картине воспроизводимого мира «эффект «пьяного», галлюцинирующего сознания» [Базилевский, 1999: 45]. Вот лишь один пример подобного словотворчества: «жар <.> обсасывает тела потной слюной» [Павленко, 1931: 162] (ср. у Маяковского: «Всех пешеходов морда дождя обсосала» [Маяковский, 1988: 20]).
Логика сюжетных вкраплений в «Гали-Болу» определяется стремлением автора уравновесить описательность эпической событийностью, причем событийностью, окрашенной героическим пафосом. Первый подобный микросюжет — это история, рассказанная повествователю капитаном-турком. Речь идет о подвиге безвестного турецкого героя Первой мировой войны. Исполняя поручение майора доставить письмо коменданту, он, подобно лорду Байрону, вплавь пересекает Дарданеллы. По ходу сюжета ему приходится это сделать трижды. Сверхчеловеческое напряжение все-таки не приносит должного результата: смельчак Назим так и не достигает пункта назначения, попадает в плен к англичанам и гибнет.
Героическая патетика определяет и стилистику морских пейзажей в рассказе. Таковы обобщающие декларации о человеке, бороздящем морские просторы и покоряющем «бунтующую» водную стихию. Человек в этом противостоянии сильнее стихии, потому что он опирается на механическую мощь машины. Напомним, сколь популярны в контексте «пролетарской культуры» 1920-х годов идеи «машинизации» жизни как неотъемлемого условия возникновения нового государства. Один из главных идеологов Пролеткульта А.К. Гастев, выстраивая утопический проект о будущем России, в качестве идеала использовал образ «пролетария, растущего из железа» [Добренко, 1999: 45].
Павленко, как можно почувствовать по рассказу, учитывал и эту идею «механического» человека, пересоздающего мир по новому образцу, отразив ее в серии сравнений и метафор. В «Гали-Болу» образы человека и парохода как бы срастаются воедино: человеческие воля и упорство соединяются с механической энергией судна, а пароход наделяется антропоморфными чертами: «Море нас тискает и жмет в мягком чреве своем, но, не сдаваясь, стиснув челюсти люков и глаза иллюминаторов, мы пробиваемся в глубь его мягкого чрева <...> Пароход идет. Он сжался в комок, он трещит в боках, <...> он крадется к рыжей щели Гали-Болу и приоткрывает края ее своим тупым упрямым носом» [Павленко, 1931: 164, 168, 169].
Черты неклассической прозы в «Гали-Болу» проявляются и в изображении пограничных душевных состояний и иррациональной мотивировке человеческих поступков. Так, героиня второго микросюжета, которая ищет в обезлюдевшем послевоенном Гали-Болу письма своего американского жениха, страстно влюбляется в друго-
го — неизвестного ей автора «мудрых писем» [там же: 171]. Страсть, разгоревшаяся в ее воображении, оказывается более сильной, чем вызванные реальностью чувства. Поняв по письмам, что ее «эпистолярный» возлюбленный мертв, она кончает с собой. Человеческая жизнь, как показывает автор рассказа, может быть разрушена из-за спонтанно возникшего душевного порыва.
Разнонаправленные «советские» литературные влияния в ранней прозе Павленко парадоксальным образом сочетаются и с зависимостью от манеры признанных мастеров дореволюционного литературного «мейнстрима», оказавшихся после революции в эмиграции. В том, как изображен в «Азиатских рассказах» мир Востока, очевидна ориентация Павленко на И.А. Бунина. Позднее, уже укрепившись на советском литературном Олимпе, Павленко назовет Бунина «крупнейшим стилистом» [там же: 107], приоткрыв тем самым важный ориентир своих стилевых поисков. Несомненно, что путевой очерк Бунина о Стамбуле «Тень птицы» был своевременно прочитан Павленко и повлиял на его рецепцию турецкого мира.
В «Мастерах Эйюба» пространство Стамбула воспринимается не как объективно существующая реальность, а как субъективная проекция авторского сознания. Рассказ будто фиксирует неотреф-лектированный поток переживаний главного героя, запечатлевая череду его чувственных ощущений и эмоциональных состояний. Такая особенность повествования сближает «Мастеров Эйюба» с бунинской феноменологической прозой.
Восприятие героем городка Эйюб (ныне — округа Стамбула) определяется улавливаемыми им запахами («тонкий, далекий запах роз и амбры исходит из гробницы араба Ансара»), его тактильными ощущениями («холодные грани фаянса скользят под руками»), акустическими и визуальными впечатлениями («в кофейнях <...> звякают кости нард», «туманы Золотого Рога текли косматыми реками») [там же: 4, 5, 14].
Особенно показательно, что ремесло восточных парфюмеров осмысляется повествователем как подлинное искусство, сопряженное с мучительным творческим процессом. Работа парфюмера уподобляется искусству слова: «Искусство ароматов <...> — поэзия обоняния»; ароматы возможно читать, «как диваны стихов» [там же: 14, 13]. Запах, подобно стихам, способен вызвать яркую эмоцию, стать причиной глубокого душевного переживания: «Фиалка — молодость, печаль, влюбленность, утро, мечты, дорога <...>, роза — радость, цветение, день, солнце, мудрость <...> мускус — вечное, пришедшее вместе с исламом» [там же: 9].
Сенсорные реакции героя в анализируемых рассказах, как и в прозе Бунина, нередко синкретичны, порождены взаимодействием разных органов чувств. Вот характерный пример синестетического
сравнения: «Мирный вечер уютен и долог, и грустен, и пуст, как запах поздней осенней мимозы» [там же: 4]. Заметим, что проявления синестезии будут часто встречаться и в более поздних текстах писателя: «голубой цвет прохладен», «воздух, как музыка» [там же: 94, 90].
В плане писательской авторефлексии раннего Павленко показателен рассказ «Изображение вещей», посвященный темам творческой одаренности и предназначения художника. Искусство осмысляется писателем как наиболее тонкий способ познания реальности. Узловыми моментами сюжета являются встречи султана Магомета и приглашенного им в Стамбул венецианского художника Джентиле Беллини. В одну из этих встреч Беллини узнает об убийстве султаном рабыни, которое стало для убийцы спасительным избавлением от «недуга» любви. Невротический ответ художника на преступление султана — создание полотна, изображающего Саломею с отсеченной головой Иоанна Крестителя. При этом в лице Крестителя отчетливо проступают черты Магомета.
Взору художника открывается подлинное лицо правителя, который в силу своей жестокости нравственно уже мертв: «Убив, Магомет убил себя для любви» [там же: 68]. Очевидно, произведение искусства в рассказе является эмблемой некоей идеальной реальности, отражающей истину. Философским же выводом «Изображения вещей» следует считать идею о сакральной природе творческого дара.
Итак, применительно к «Азиатским рассказам» едва ли можно говорить о какой-то главной, общей для текстов сборника стилистической тенденции. Главная их формальная особенность — это именно стилистическая эклектичность, обусловленная восприимчивостью Павленко к разным, подчас конфликтовавшим друг с другом литературным течениям. Отражая авторский эксперимент со стилем, «турецкие» рассказы мимикрируют то под орнаментальную прозу, то под футуристические тексты, то под чувственно заостренную прозу Бунина.
Историко-литературная значимость «турецкой» прозы Павленко связана, разумеется, не с глубиной утверждаемых автором идей и не с качеством стилистической отделки текста. Ранние произведения будущего автора романа «Счастье» и сценариста фильма «Падение Берлина» показательны тем, что в них отчетливо отразился поиск удобных для советской идеологической парадигмы стилевых форм и приемов, причем «восточный» мотивно-тематический вектор, как показывает «случай Павленко», воспринимался как весьма перспективный путь к выработке того, что получит название социалистического реализма.
Позднее Павленко напишет и повесть «Пустыня» (на туркменском материале), и роман «На Востоке», постепенно все дальше и дальше уходя от повышенной метафоричности и экспрессивности,
характеризовавших его прозу о Турции. Советский писатель найдет те формы ретуширования образного материала, которые будут полностью соответствовать стилевому канону соцреализма, к становлению которого он тоже приложил руку.
Список литературы
1. Алтынбаева Г.М, Речбер Д. Образ Стамбула в рассказах 1920-х годов П.А. Павленко // Филологические этюды: Сб. науч. ст. молодых ученых. № 18, ч. I. Саратов, 2015. С. 73—77.
2. Базилевский А.В. Деформация в эстетике сюрреализма и экспрессионизма // Сюрреализм и авангард: Материалы рос.-фр. коллоквиума, состоявшегося в ИМЛИ. М., 1999. С. 35—46.
3. Воронский А.К. Искусство видеть мир. М., 1987.
4. Голубков М.М. История русской литературной критики XX века (1920-1990-е годы). М., 2008.
5 Добренко Е.А. Формовка советского писателя. СПб, 1999.
6. Маяковский В.В. Сочинения в двух томах. М., 1988. Т. 2.
7. Новикова М.И. П.А. Павленко: очерк творчества. Симферополь, 1955.
8. Павленко П.А. Азиатские рассказы. М., 1931.
9. Павленко П.А. Писатель и жизнь. Статьи. Воспоминания. Из записных книжек. Письма. М., 1955.
10. Павленко в воспоминаниях современников / Сост. и примеч. Ц.Е. Дмитриевой. М., 1963.
11. Пильняк Б.А. Корни японского солнца. М., 2004.
Alexandr Ledenev, Kseniya Romanova
THE EARLY FORMATION STAGE OF SOCIAL REALISM: PYOTR PAVLENKO'S TURKISH PROSE AS EXPERIMENTS WITH STYLE
Lomonosov Moscow State University 1 Leninskie Gory, Moscow, 119991
This article discusses the early stories by the Soviet writer Pyotr Pavlenko. Pavlenko wrote them during his stay in Turkey, where he worked in the Soviet Trade Mission in 1924—1927. In the 1920's, authors were highly sensitive to the new ideological trends, and The Asian Stories signal that Pavlenko, among others, was trying out various literary styles, experimenting with streams and schools. This is why it is nearly impossible to identify any single stylistic trend in The Asian Stories, they are stylistically eclectic, ranging from ornamental prose to futuristic texts and to even Ivan Bunin's sensual prose. The highly metaphorical and expressive language of Pavlenko's early prose (he would deliberately get rid of it later) aroused heavy criticism, his stylistic extravagance was strongly rebuked. The
historic and literary significance of Pavlenko's Turkish prose lies not only in ideas or stylistic finesse, it gave rise to a new, government-sanctioned, aesthetics, which was branded as socialist realism. Soviet ideologists viewed the Asian motives as a prospective route for developing principles of socialist realistic art. It is argued that Pavlenko's early works, as well as The Happiness (novel) and The Defeat of Berlin (movie script), are still relevant today.
Key words: stylistics; Turkish; ornamental prose; expressiveness; social realism.
About the authors: Alexandr Ledenev — Prof. Dr., Department of the History of Modern Russian Literature and Contemporary Literary Process, Faculty of Philology, Lomonosov Moscow State University (e-mail: aledevev@mail.ru); Kseniya Romanova — PhD student, Department of the History of Modern Russian Literature and Contemporary Literary Process, Faculty of Philology, Lomonosov Moscow State University (e-mail: ksuromanova@inbox.ru).
References
1. Altynbaeva G.M., Rechber D. Obraz Stambula v rasskazah 1920 godov P.A. Pavlenko [The Image of Istanbul in P.A. Pavlenko's stories of the 1920s]. Philologicheskie etudy [The Philological essays], 2015, part I, no. 18, pp. 73-77. (In Russ.)
2. Bazilevskiy A.V. Deformaciya v estetike surrealizma i ekspressionizma [Deformation in the aesthetics of the surrealism and the expressionism]. Sur-realizm i avangard: materialy rus.-fr. kolloqviuma [The Surrealism and the Avant-garde: the Russian-French colloquium materials], Moscow, 1999, pp. 35-46. (In Russ.)
3. Voronskiy A.K. Iskusstvo videt' mir [The Art of the World Perception]. Moscow, Sovetskiy Pisatel' Publ., 1987, 704 p.
4. Golubkov M.M. Istoriia russkoy literaturnoy kritikiXXveka (1920—1950s) [The History of the Russian Literary Criticism of the 1920-1950s]. Moscow, Academia Publ., 2008, 366 p.
5. Dobrenko E.A. Formovka sovetskogopisatelia [The Forming of the Soviet Writer]. Saint-Petersburg, Academ. Project Publ., 1999, 557 p.
6. Maiakovskiy V.V. Sochineniia v dvukh tomakh [Works in two volumes]. Moscow, Pravda Publ., 1988. Vol. 2, 768 p.
7. Novikova M.I. P.A. Pavlenko: ocherk tvorchestva [P.A. Pavlenko: the outline of literary work]. Simferopol, Krymizdat Publ., 1955, 152 p.
8. Pavlenko P.A. Aziatskiie rasskazy [The Asian Stories]. Moscow, Fede-raciia Publ., 1931, 188 p.
9. Pavlenko P.A. Pisatel i zhizn'. Stat'ii. Vospominaniia. Iz zapisnykh knizhek. Pis'ma [The Writer and Life. Articles. Memories. From the notebooks. Letters]. Moscow, Sovetskiy pisatel Publ., 1955, 368 p.
10. Pavlenko v vospominaniiakh sovremennikov [Pavlenko in contemporaries' memories]. Moscow, Sovetskiy pisatel Publ., 1963, 413 p.
11. Pilniak B.A Korni iaponskogo solntsa [The Roots of the Japanese Sun]. Moscow, Tri kvadrata Publ., 2004, 330 p.
