CC BY
26УДК 94(470)
РАННИЕ КАЗАЧЬИ СООБЩЕСТВА В УКРАИНСКОМ И РУССКОМ ЭТНИЧЕСКИХ ПРОСТРАНСТВАХ
© 2018 г. В.А. Брехуненко
В статье представлены аргументы о том, что в процессе «заказачивания» московского и украинского пограничья сформировались две соответствующие модели самоидентификации христианских казацких сообществ. В отличие от украинских казаков, донские, волжские, яицкие терские, гребенские казаки формировались как особые этносоциальные сообщества, впоследствии поглощенные московской политико-социальной системой.
Ключевые слова: казачество, идентичность, фронтир, Московское государство.
Когда в 1760-х гг. будущий автор «Истории или повествования о донских казаках» Александр Ригельман посетил Войско Донское, его изумлению не было предела, ибо, вопреки расхожему мнению, донские казаки наотрез отказывались называть себя «русскими людьми»: «мнят, будто бы они от некоих вольных людей, а более от черкас и горских народов взялися, и для того считают себя природою не от московских людей, и думают заподлинно только обрусевши, живучи при России, а не русскими людьми быть. И по такому их воображению никогда себя московскими не именуют, ниже любят, кто их москалем назовет, и отвечают на то, что "Я де не москаль, но русской, и то по закону и вере православной, а не по природе"» (Ригельман, с. 1).
В 1778 г. на Дону был зафиксирован очередной примечательный случай: станичный круг в Черкасске приговорил казака Данилу Кочергина за убийство родной сестры. При этом своего зятя Федора Кострикина казак неправомерно обзывал «русским человеком», что ему также вменялось в вину (Рыблова, с. 189). Даже в XIX в., несмотря на длительный период интеграции Войска Донского в пространство Российской империи, имели место похожие наблюдения о самоидентификации донцов (Морозова, с. 105-117). Следует также отметить плодотворные исследования Д.В. Сеня о взаимоотношениях донских казаков с мусульманскими соседями второй половины XVII - начала XVIII в., позволившие ему сделать убедительный вывод о том, что «исконная преданность казаков России, Империи, идеям обороны российских границ, защиты веры православной - во многом миф, политический конструкт, зачастую далекий от настроений в среде рядовых казаков» (Сень, с. 60).
В свете современных концептуализаций украинские казаки и на заре своей истории, когда казачество было способом существования, а не особым сословием, и позже не мыслили себя вне украинской ойкумены. В начале XVII в. казаки перешли уже от сословных претензий к требованиям считать себя наравне со шляхтой частью украинской «политической нации» и пытались выступать, как и полагалось элите, от имени всего украинского социума. В середине XVII в. под казацким флагом была возрождена украинская государственность в виде Гетманщины, а само казачество стало остовом новой украинской элиты. Более того, казацкая верхушка разработала свойственный тому времени идеологический инструментарий для легитимизации. И что особо показательно, зиждился он на концепции преемственности между Киевской Русью и Гетманщиной, а также на идее погружения истоков казачества во времена Киевской Руси и даже в более глубокую древность (так называемая хазарская теория происхождения украинских казаков, представленная в летописи Г. Грабянки и «Конституции 1710 г.» Филиппа Орлика) (Брехуненко, 2014, с. 44-46, 73122; Плохш, с. 165-176, 213-223).
Столь мощный историографический фон, несомненно, облегчал конструирование по аналогии безальтернативной московской «прописки» остальных казацких сообществ Степного фронтира. Делалось это даже в тех концептуализациях, в которых признавалось наличие особой идентичности, скажем, донцов, изначальной институциональной самодостаточности Войска Донского и т.д. К примеру, один из наиболее видных современных исследователей донского казачества Н.А. Мининков заключил, что «в источниках, исходивших от войска Донского, никогда не прояв-
лялось стремление противопоставлять казачество - русскому народу, а Дон - России» и «что «казачество в полной мере ощущало себя частью общерусского единства» (Мининков, с. 433). Отчетливо видно, что в процессе «заказачивания» московского и украинского пограничья изначально сформировались две принципиально отличные модели самоидентификации появившихся христианских казацких сообществ. В отличие от украинских казаков, их донские, волжские, яицкие терские, гребенские собратья состоялись как особые этносоциальные сообщества, которые противопоставляли свою «казацкость» всем соседям. Ранняя история этих казачеств, особенно когда они еще не были интегрированы в политическое, экономическое, социальное пространство России (XVI - 60-е гг. XVII в.), дает достаточно оснований утверждать, что донцы, терцы, гребенцы, волжские и яицкие казаки не считали себя ни «русскими» (московитами), ни составляющей московского социума, что подкреплялось культивированием организационной самостоятельности. Наиболее отчетливо это просматривается на примере донского казачества, ранняя история которого гораздо богаче отразилась в сохранившихся источниках, чем прошлое казаков Яика и Терека.
Формирование в западной и восточной зонах Степного фронтира разных моделей позиционирования казачеств в христианском мире было предопределено существенными отличиями исходных условий генезиса казацких сообществ. Конечно же, и там, и там казацкий способ жизнедеятельности был известен издревле, а древнерусские бродники и берладники, равно как и подобный элемент в среде степных соседей-конкурентов за пространство, олицетворяли наиболее ранние аналоги будущих казачеств - как христианских, так и мусульманских. К сожалению, пока отсутствует возможность удовлетворительно решить в научном плане вопрос о преемственности на генетическом уровне между казацкими сообществами, сформировавшимися в XV-XVI вв. и древнерусскими аналогами. Несомненным, однако, является существенное влияние тюркских соседей на процесс возникновения христианских казачеств, их этнический и культурный код, уровень религиозности и веро- и этнотерпимости, социальные практики, роль в истории. Очевидна и асинхрон-ность возникновения казацких анклавов в западной и восточной зоне Поля. Если в Украине толчком к формированию собственно украинского казачества стало усиление давления крымских татар на пограничье во времена Менгли-Гирея, то в восточной зоне - наоборот: дезинтеграция Большой Орды и ослабление былого влияния татар в Поле. Поэтому на украинском пограничье христианские казаки появляются уже во второй половиной XV в., а на Дону и Волге броуновское движение казаковавшего элемента, приведшее позже к отпочкованию первых здешних казачеств (волжского и донского), начинается лишь в начале XVI в. Неспроста Иван III еще в конце 1480-х гг. предлагал Бахчисараю перенести на Дон посольский маршрут с Днепра, где послы и гонцы постоянно подвергались нападениям местных казаков (СИРИО, т. 41, с. 124). Следовательно, Дон считался свободным от разбоя. Асинхронность же «закачивания» западной и восточной зона Степного фронти-ра ко всему прочему привела к участию украинского казачества в генезисе остальных казацких сообществ, особенно донского, что оставило неизгладимый след в цивилизационной ситуации в регионе.
Крайне важную роль в судьбах христианских казачеств сыграло кардинальное отличие локализации казацких анклавов по отношению к украинскому и московско-рязанскому приграничью. В Украине казачество зарождалось непосредственно на порубежье (Южная Киевщина и Восточное Подолье). Потому, во-первых, в этническом взаимодействии преобладал местный украинский элемент. Напрашиваются параллели с украинской шляхтой и мещанством приграничных городов, среди которых было немало представителей других этносов, а тюркская прослойка в шляхте выделялась особо ярко (Яковенко, с. 188-192). Во-вторых, «хождение в казачество» стало уделом всех слоев общества, с князьями включительно. В XVI в. казацкими предприятиями часто предводительствовали местные старосты (Остафий Дашкович, Бернард Претвич и др.), князья - Дмитрий и Михаил Вишневецкие, Кирик, Остафий, Михаил, Богдан Ружинские и др. А часть мелкой шляхты вообще пополнила ряды казачества, привнеся сюда идею сословных привилегий, приближенных к шляхетским. Все это надежно привязало казаков, с одной стороны, к украинскому социуму, а с другой - к дискурсу (и словом, и оружием) о казаках как «людях войны», достойных занимать в обществе элитарное положение наряду со шляхтой.
В отличие от украинского варианта, на Дону, Волге, а позже на Яике и Тереке был реализован сценарий, выведший местные казачества на принципиально иную орбиту в христианском мире. Здесь казацкие сообщества формировались на острие фронтира, отрезанном от пограничья (и так крайне слабо заселенного) широкой полосой Поля. Это привело к существенному уменьшению
превосходства выходцев с рязанского и московского приграничья, к повышению роли азовцев, ногайцев, крымцев, украинских казаков и более интенсивному, нежели в Украине, межэтническому взаимодействию. Принимая же во внимания, что в жилах мещерских, рязанских, московских казаков текла преимущественно тюркская кровь, следует также констатировать мощное влияние тюркской составляющей как на этнический субстрат казачеств Дона и Терека, так и на их идентичность.
Чрезмерная удаленность казацких мест от эпицентра политической и экономической жизни Московского государства сделала регион непривлекательным для московских элит. К тому же в московском боярстве и дворянстве, не в пример украинской шляхте, не существовало прослойки, которая имела бы запрос на то, чтобы привлечь казаков как орудие реализации своих сословных интересов. Связи казаков с социальными элитами Московского государства или иными, были несоразмерно слабее, чем контакты украинских казаков со шляхтой разного калибра. Одиночные случаи, когда к донцам прибивались представители элит (преимущественно из рязанских помещиков) погоды не делали. Казачества Дона, Волги, Яика и Терека сформировались как сплав представителей низших слоев, что наложило определяющий отпечаток на исторические судьбы казацкого пояса.
Локализация казацких территорий на острие Степного фронтира стала той катапультой, которая вывела казацкие сообщества на орбиту дистанцирования от государств, расположенных по обе его стороны, превращения в особые этносоциальные организмы анклавного типа, ощущающие свое отличие от всех соседей. Донские и иные казаки никак не видели себя в контексте собственно московского пространства. Если украинское казачество долго и настойчиво «выгрызало» для себя лучшие условия существования в украинском социуме, вмонтированном тогда в Польско-Литовское государство, а с XVII в. принялось примерять на себя мантию коллективного члена закрытого клуба социальных элит, то донцы последовательно демонстрировали безразличие к внутренним московским проблемам и сословной стратификации московского общества. Возможность занять какое-то место в нем даже не рассматривалась. Материалы о многочисленных войсковых станицах, отправленных Войском Донским к царю в конце XVI - середине XVII вв., расспросные речи донцов в Посольском и Разрядном приказах или воеводских приказных избах, сообщения побывавших на Дону московитов - все эти источники не содержат ни малейшего намека на существование в мировоззрении казаков опции вхождения в состав московского социума. В отличие от Войска Запорожского, донцы (тем более иные казачества) не превратились в силу, влияющую на сословную стратификацию московского общества, не говоря уже о тенденциях его развития и каких-либо интеллектуальных концепциях. Лишь те дела, которые непосредственно отражались на жизнедеятельности Войска Донского, привлекали внимание донцов: регулярность царского жалования, невмешательство Москвы и порубежных воевод во внутренние дела, беспрепятственность контактов с московским пограничьем.
Что же касается квалификации донцов в царских грамотах как холопов, то употребление подобных формул, конечно же, не имело прикладного смысла, хотя и сигнализировало о московских претензиях намертво присоединить Войско Донское, а равно и иные казацкие анклавы к «царской отчине». Той же монетой платили и донцы. Как справедливо отмечал Б. Боук, донские казаки, называя себя в отписках царю холопами, делали это, «маскируя прагматическую политику» (Воек, р. 29).
Наиболее отчетливо безразличие донских казаков к московскому социуму демонстрирует их поведение во времена Смуты. Ни донцы, ни казаки Яика и Терека не предпринимали попыток использовать уникальную возможность для того, чтобы обосноваться на приемлемом для них месте в социальной структуре Московского государства. Интерес традиционно даже не был обозначен. Участие в выборах нового царя рассматривалось казаками не более как возможность посадить на московский престол справедливого «казацкого царя», который порвал бы с репрессивными практиками Бориса Годунова, построившего ненавистный Царев-Борисов на Дону. По версии казаков, новый царь в отношении их должен был ограничиться функциями отдаленного протектора, источника регулярного жалования за службы без попыток ограничить суверенитет казацких сообществ. Уверенность в том, что во взаимоотношениях казачеств Дона, Яика и Терека с Москвой заложены именно эти принципы, была присущи даже так называемым «вольным казакам» Смутного времени, что не ускользнуло от глаз и польских осведомителей из Вязьмы (1618): «Такая мысль есть между казаками, что если будут иметь от царя жалование, тогда будут ему служить, а не даст жалования, тогда за Волгу уйдут и там по своему будут жить, никакого не отдавая послушания»
(Biblioteka PAN w Krakowie. № 1051. S. 224). То есть в воображении неофитов казацкого дела пояс Дон - Волга - Яик - Терек представлялся территорией, свободной от царского контроля, но пребывающей на отдаленной периферии московского влияния.
Донские казаки последовательно не включали Донскую землю в состав «Московского государства» / «Руси» / «царской отчины», употребляя три последние понятия как тождественные. В казацких документах Дон представлен отличной от «Московского государства» территориальной единицей. К примеру, в 1628 г. казаки писали царю Михаилу Федоровичу: «всех твоих государевых русских людей на Дону [...] кормим и поим, и на Русь в твои государевы города отпускаем» (РГАДА. Ф. 89. 1628 г. № 2. Л. 139). 10 марта 1633 г. в очередной войсковой отписке донцы подчеркивали, что они в войсковому кругу расспрашивали татар, взятых в плен на «крымской стороне» реки Быстрой, «много ли пошло на Русь и в которою пору на ваши украинные города быть им» (РИБ. Т. 18. С. 352). А после овладения в 1637 г. Азовом казаки освобожденных пленников, выходцев с Московского государства с Дону «на Русь, покупая запас и наймуя судна, отпущали, а иных пленных людей мочь наша в твою государеву отчину, в украинные города отпустить не взе-ла» (РИБ. Т. 18. С. 640). В другой отписке, периода пребывания Азова в казацких руках, Войско Донское писало, что «крымский царь к тебе, великому государю, не пишет, что он до азовского взятья в Русь хаживал и твои украинные города воевал, а мы де, государь, холопы твои, под крымскими людьми, как они пошли в твое государя Московское государство войною, над ними не промышляли и поиску никакова не учинили» (РИБ. Т. 18. С. 654).
Рельефно о соотношении понятий «Дон» и «Русь» / «Московское государство» свидетельствует донская отписка от 4 июля 1644 г. Подчеркивая, что они отправили войсковую станицу в Москву провожать турецкое посольство, донцы отмечали, «чтоб по пути какая напасть и поруха над послами от тех литовских злодейских людей и в Руси между городов от татар не сталась» (РИБ. Т. 24. С. 551). Иными словами, казаки здесь не только четко отделяют Дон от Руси, как было и в вышеперечисленных отписках, но и считают незаселенное Поле промежуточной территорией между Донской землей и Московским государством. «Русь» не охватывает Поля и начинается лишь там, где, стоят «украинные города».
Лишь в повестях азовского цикла (1637-1641) имеются пассажи, в которых Донская земля представлена как часть Московского государства. Например, в «Исторической повести» о взятии Азова ее вероятный автор, донской есаул Федор Порошин, отмечал: «по той же преславущей реке Дону в верх живяху волное казачество великое донское войско православныя христианския веры Московской области» (Орлов, с. 52, 63). Однако это пафосное заявление - сродни вышеупомянутым репликам казаков о себе как о холопах государя. Автор действовал сугубо прагматично, используя промосковскую риторику как инструмент для достижения главной цели повести - добиться от Москвы лояльности к овладению казаками Азова и практической помощи Войску Донскому. Тем более, что немногим далее по тексту наталкиваемся на обыденные разграничение Московского государства и Дона: «с того ж града Азова чинится много пакости росийскому государству мос-ковския державы и нашим юртам». В «Поэтической повести об Азовском осадном сидении» рядом с москвоцентричными заявлениями встречаем следующие слова: «Сбегаем мы ис того государства Московского из работы вечныи, ис холопства неволного, от бояр и от дворян государевых» (Орлов, с. 110).
Особенности соотношения Донской земли и Московского государства в ценностных установках донцов рельефно оттеняет позиционирование украинского казачества относительно украинского социума и Речи Посполитой. Состоявшись как сословие украинского общества, украинские казаки не отделяют себя от него, а генерировав в начале XVII в. претензии на место в элите, постоянно оперируют понятиями «наш народ руский (украинский. - В.Б.)», «мы и наш народ руский», Так, письма гетмана Войска Запорожского Петра Сагайдачного от 13 января 1622 г. к литовскому гетману К. Радзивиллу и королевским комиссарам содержат формулировки: «братия наша и народ наш руский», «народ наш русский» (Документи украшського козацтва, с. 218-220, 229). О духовных «народа нашего руского древней религии грецкой» ведет разговор в 1623 г. гетман Богдан Конча (Конша), употребляя ту же формулировку: «мы и целый народ наш руский» (Документи украшського козацтва, с. 242). Двумя годами позже о «народе нашем русском» пишет гетман Ка-леник киевскому митрополиту Йову Борецкому (Документи украшського козацтва, с. 256). А во время безкоролевья 1632 г., когда казаки, шантажируя Варшаву отказом присоединиться к королевскому войску в войне с Москвой, требовали признания православной иерархии, своих «прав и
вольностей», допуска представителей Войска Запорожского к выборам короля, гетман Андрей Гаврилович писал: «А нас к этом склоняет сама правота, чтобы мы собрались и плача просили, в это время выборов пана нового, как успокоения нашей древней грецкой религии, об успокоении которой мы с давних времен имели обязательство от святой памяти короля его милости, пана на-щего, так и про улучшение вольностей и свобод нашего русского народа» (Документи украшського козацтва, с. 369-370). Неслучайно во время казацкого восстания 1637 г. один из его предводителей Карпо Скидан называл себя «опекуном всей Украины» (Документи украшського козацтва, с. 422).
По примеру шляхты, украинские казаки оперировали понятием «отчизна» и отождествляли последнюю с Речью Посполитой. Уже предводитель восстания 1594-1596 гг. Семерий Наливайко употребляет формулу, ясно указывающею на то, что казаки подразумевают под «отчизной»: «к прославлению и защите отчизны всех граждан как нашей Короны, так и Великого княжества Литовского» (Документи украшського козацтва, с. 84). В 1602 г. гетман Иван Куцкович в письме к галицкому старосте Юрию Струсю размышляет об «украшении и славе Речи Посполитой, отчизны своей вечной» (Документи украшського козацтва, с. 131). Абсолютно однозначные заявления звучат из казацкой среды и далее.
Украинское казачество мыслит категориями целости всей «отчизны милой Речи Посполитой», видит в служении этой целостности одну из самодостаточных причин требовать признание за ним вожделенных «прав и свобод». Гетман Михаил Дорошенко в 1626 г. уверял киевского воеводу То-маша Замойского, а также литовского гетмана Кшиштофа Радзивилла, что казаки всегда готовы «за здоровье его королевской милости и всей Речи Посполитой, за целостность милой отчизны выступать протии ойчистого неприятеля» (Документи украшського козацтва, с. 294). А инструкция казацким посланникам на конвокационный сейм от 9 июня 1632 г. предписывала всячески педалировать на отстаивании казаками целостности «отчизны»: «Известны всей зацной Короне верные и отважные наши заслуги на разных експедициях Речи Посполитой, и признать это имеют, что едва не вокруг границ Речи Посполитой стояли за достоинство польских королей, их милости, за уважение их маестата, целосность отчизны и добра Речи Посполитой, не жалея здоровья и потерь, головами своими окружили, будучи уверенными, что когда-нибудь дождемся такого счасьивого времени, получим улучшение в вольностях и правах своих рицарских» (Документи украшського ко-зацтва, с. 361).
Донцов же, напротив, интересовала лишь целостность территории Войска Донского, а не «царской отчины», и они готовы были положить головы лишь за «преславущую реку Дон» и «без боя Дон не покидать». Понятие «царской отчины» донские казаки употребляют, но не включают в нее Донскую землю. В этом смысле разительный пример связан с овладением донцами и украинскими казаками Азовом в 1637 г. Когда Войско Донское поняло, что само или в союзе с «запорожскими черкасами» не сможет удержать крепость, то прагматически свои просьбы к Москве о помощи упаковало в тезис о стремлении к расширению этой «отчины». Однако оно предлагает царю взять в свою «отчину» только Азов, но не Донскую землю. Причем по свежим следам «азовского взятия» казаки еще не употребляли в обосновании своего предприятия фактор увеличения «царской отчины», хотя и предлагали царю взять Азов под свое крыло. Войсковая отписка от 3 декабря 1637 г., в которой Войско пространно объясняет мотивы осады Азова, ограничивается лишь религиозной аргументаций и мотивами освобождения плена да отплаты за «пакость великую», чинимую татарами Донской земле и «великого государе отчине украинным городам» (РИБ. Т. 18. С. 635). Мотив Азова как возможной царской отчины появляется позже. В отписке от 10 сентября 1640 г. Войско Донское подчеркивало: «А мы, холопи твои, град Азов взяли божиею милостию, а твоею государевою к нему Создателю царскою молитвою, а на счастие сына твоего государевого, а нашего великого государя благоверного царевича князя Алексея Михайловича всеа Руси вам, государем, в вотчину» (РИБ. Т. 24. С. 50, 156). И тут же, наверное, чтобы исключить любые сомнения в том, что территория Войска не принадлежит к «царской отчине», казаки использовали два контрастные пассажа: их предки, служа прежним государям, будто бы брали чужие города и отдавали царям, а сами они служат «не с вотчин, ни с поместий, с воды да с травы» (РИБ. Т. 24. С. 50-51). Аналогичный мотив звучит и в войсковой отписке от 2 мая 1641 г. (РИБ. Т. 24. С. 155-156).
Примечательно, что не только донские казаки, но и сама Москва не считала Донскую землю частью Московского государства. На Дон не распространяют понятие «царская отчина». Он рассматривается как отдельная территория, расположенная вне пределов Московского государства. «Выехал с Дона на Русь», - значится в приказной записи за 1625 г. о выходе полоняника Зиновия
Булгакова. Встречаются и прямые утверждения официальных московских лиц о Доне как соседнем с Московским государством регионе. К примеру, царские посланники в Крыму Степан Торбеев и Иван Басов говорили в Бахчисарае: «И самому тебе, Джанбек Гирею царскому величеству, ведомо, что донские казаки на Дону живут около Азова, а не в Московском государстве» (РГАДА. Ф. 123. 1629 № 9. Л. 41.). Что дело здесь не в банальной дипломатической риторике, призванной дистанцироваться от морских походов Войска Донского, а в убеждении московской верхушкой в том, что Донская земля расположена за пределами Московского государства, хорошо видно на фоне дипломатических стратегий, которые использовала в подобных случаях Варшава.
Дипломатия Речи Посполитой никогда не позволяла себе говорить о казаках как населении соседней территории, несмотря на то, что, как и Москва, постоянно отнекивалось от морских и сухопутных походов украинских казаков. Максимум на что шли речпосполитские послы в Бахчисарае или Стамбуле, так это на заявления о якобы недоступности казацких мест, в связи с чем очень тяжело принудить казаков к послушанию ^когира). Более того, и украинская элита, и верхушка Великого Княжеств Литовского, а затем и Речи Посполитой считали все Поле, сфокусированное на Черное и Азовское моря, следовательно, и казацкие места, исторической территорией Руси (то есть Украины). На дипломатическом уровне послы Литвы, а потом и Речи Посполитой никогда не соглашались с пребыванием Северного Причерноморья в составе Османской империи (Kolodzejczyk, р. 127-130). Не желала уступать Варшава и во взаимоотношениях с Крымом. Граница по устью Днепра, а на Левобережье по р. Самара - таковой была ее переговорная позиция в 1605, 1610, 1620, 1622 гг. ^когира, s. 128, 158, 223-226, 256). Для обоснования территориальных требований к туркам и татарам использовался и казацкий фактор. В 1614 г. коронный гетман С. Жолкевский исходил из того обстоятельства, что казаки занимались охотой и рыбалкой в низовьях Днепра и Буга, предлагал уповать на это (Жерела, с. 141). После возведения крепости Кодак на Днепре, когда с новой силой вспыхнули территориальные споры с мусульманскими соседями, коронный гетман С. Конецпольский в 1640 г. обязал посла В. Мясковского аргументировать позицию Варшавы тем, что примыкающие к Кодаку земли издавна освоены казаками. Мол, Войско Запорожское никогда не признает эти территории владениями турок или татар («как бы себе казаки согласились, которые от веков на Днепре живут)» (Koггespondenqja, s. 594).
Тем не менее, стремясь поглотить Войско Донское и другие казацкие сообщества, Москва постоянно напоминала казакам об их религиозном и этническом родстве с «русскими людьми». «Как вы, атаманы и казаки, так делаете, природой истинные православные христианской веры деды и отцы, и вы все родились в нашей православной вере и служили бывщим российским государям без всякой измены и хитрости», - обращался царь Михаил Федорович к донским казакам в 1617 г., требуя помириться с Азовом (РГАДА. Ф. 89. 1616 г. № 1. Л. 162). Мотив проживания в пограничье и иных регионах Московского государства казацких «родимцов», апелляции к «истинной православной вере» принадлежали к числу основных идеологических аргументов, обращенных к казакам (РГАДА. Ф. 89. 1623 № 2. Л. 150-151; РИБ. Т. 18. С. 248, 275). Следовательно, казаков стремились представить как часть московского социума и передать казацким сообществам Дона, Яика и Терека соответствующую идентичность. На достижение этой цели работало и внедрение в московскую приказную документацию понятия «русские казаки». В подавляющем большинстве известных сегодня случаев, оно употребляется по отношению к донским казакам (Куц, с. 407). Кроме того, в 1625 г. московские послы в Крыму О. Прончищев и Р. Болдырь назвали русскими казаками терцев (РГАДА. Ф. 123. 1625 г. № 1. Л. 37).
Вынося Дон за пределы «царской отчины», донцы определенно проводили водораздел между собой и «русскими людьми», хотя и осознавали московское происхождение значительной части донского сообщества. К тому же чрезвычайно тесные и разнообразные контакты сохранялись с московским приграничьем. Поэтому в суждениях казаков, бывало, переплетались оба убеждения. Так, аргументируя свое решение овладеть Азовом, Войско Донское в описке от 3 декабря 1637 г., кроме прочего, объясняло свои действия тем, что «азовские люди [...] за море отец и братью, и сестер наших продовали на каторги и коробли тем руским полоном в турецкую землю грузили. И нам, государь, холопем твоим, шкоту великую те поганые азовцы чинили в наших юртах, и на речках, и на комышах, и на переходах нас, холопей твоих, хватали и за море, государь, то-же братью нашу на каторги продовали и великие скорби и неволе чинили» (РИБ. Т. 18. С. 637).
Особое внимание обращает на себя тот факт, что донские казаки последовательно различают собственно «казаков» и «русских людей», которые по разным причинам оказались на Дону. Таких
московитов донцы называют «русскими людьми», а не маркируют по сословному происхождению, как было бы в случае осознания казаками себя частью московского социума и как это делали украинские казаки. В документах последних не встречаем указаний на украинское происхождение представителей украинского социума, с которыми казакам приходилось иметь дело - если что-либо указывается, то лишь сословие или должность (Документи украшського козацтва, с. 59, 102, 131-132, 138 и др.).
Донские же казаки пишут в похожих случаях о «русских людях». «И русские люди, которые ныне на Дону есть, оприч татар и черкас, государю крест целовати рады», - сообщали, например, при расспросах в Посольском приказе донские атаманы Б. Конинский и Т. Яковлев (РГАДА. Ф. 210. Белгородский стол. Стб. 39. Л. 204). Явственно чувствуется разделение понятий «казак» и «русский» (а не чисто сословное отличие) в следующем пассаже этих же атаманов: «у них де из давних лет повелось, которые русские люди и тотаровя, и всякие иноземцы из Азова или откуды-нибудь прибегут к ним на Дон от какова-нибудь воровства, и тех де людей назад не отдают» (РГАДА. Ф. 210. Белгородский стол. Стб. 39. Л. 213). При этом к донцам и представителям иных казачеств в Войске Донском не применяли понятие «русские люди». Все казаки не тождественны «русским людям», пускай у многих в Московском государстве живут отцы, братья и сестры. Те же московиты, которые оказачились на Дону, перестают быть для донцов «русскими людьми». Они теперь «донские казаки», члены особой общности, отличной от московского социума. Это разительно контрастирует с идентичностью украинского казачества, воплощенной в постоянных высказываниях типа «мы и наш народ руский (украинский. - В.Б.), «народ наш русский». Никакие тесные связи с московским миром, особенно приграничьем, не смогли воспрепятствовать возникновению в самосознании казаков ощущения своей самости. Тем более что не менее представительным был комплекс контактов с мусульманским соседями, включая родственные связи многих казаков и миграционные процессы. Поэтому сомнения Б. Боука относительно того, насколько идентичность донцов совпадала с российской в этническом смысле (Боук, с. 150; Воек, р. 31), скорее всего, могут быть в дальнейшем решены на основе вывода о формировании на Дону в первой половине XVII в. особой казацкой идентичности.
Восприятие донскими казаками Дона как самодостаточного региона нашло свое выражение в последовательной и решительной защите идеи суверенитета Войска Донского. Аналогичная ценностная установка была присуща и казакам Яика и Терека. Казачества культивировали организационную самостоятельность своих анклавов, всячески противились намерениям Москвы интегрировать последние в ее состав и выделить казакам какое-то место в сословном устройстве московского общества. В глазах донцов и иных казацких сообществ идеальной считалась ситуация, когда их Войска сохраняли бы независимость при удаленном патронате московского царя, который (патронат) не заходил бы далее регулярного царского жалования за войсковые и иные службы. Особенно четко это видно снова-таки на примере Войска Донского, связи которого с христианскими соседями гораздо подробнее отобразились в сохранившихся источниках.
В историографии изучение юридической стороны московско-донских взаимоотношений имеет давнюю традицию. Самой востребованной ныне является концепция С. Сватикова - Н. Ми-нинкова, согласно которой до 1614 г. это были отношения двух независимых субъектов, далее сложились отношения сюзеренитета-вассалитета, трансформировавшиеся в 1671 г. в автономию Войска Донского в составе Московского государства, после чего начинается ее неуклонное размывание (Сватиков, с. 2, 15, 65; Мининков, с. 283-320). Потеря Войском Донским независимого статуса и возникновения отношений сюзеренитета-вассалитета связывается с вручением донцам 15 июня 1614 г. царского знамени (Мининков, с. 287-288). Однако данное видение нуждается в уточнении, тем более что уже высказывалось мнение о независимости Дона и после 1614 г., которая начала угасать в середине XVII в. и пошла под откос в начале 1670-х гг. (Longworth, р. 88).
Краеугольный камень рассматриваемой концепции - вручение донцам царского знамени -оказывается как раз самым уязвимым ее местом. Начнем с того, что первый раз царское знамя привез на Дон в 1584 г. царский посланник Б. Благой (Мининков, с. 284), что сразу же снимает эксклюзивность с события 1614 г. Правда, точно неизвестно, приняли ли флаг донцы, но, судя по отсутствию реакции Москвы, скорее всего - да. Дальнейшие же московско-донские контакты свидетельствуют о том, что казаки не воспринимали этот акт как установление отношений подданства. Тогда же донцы продемонстрировали острое неприятие идеи подчинения Москве в любой форме. Б. Благому так и не удалось переписать казаков, как предписывал царский указ, а немногим позже,
в 1592 г., донцы решительно указали на дверь Петру Хрущеву, которого царь навязывал им как «голову» (Мининков, с. 284-286). Москва была вынуждена прекратить попытки подчинить Дон, попутно прибегнув к репрессиям, вызвавшим впоследствии активное участие донцов в событиях Смуты.
Из донских практик 1614-1660-х гг. явствует, что подобное отношение к царскому знамени сохранилось в Войске Донском и позже. К тому же сама процедура вручения не дает оснований считать ее актом установления каких-либо отношений подданства. Дело в том, что Москва в царской грамоте на Дон брала на себя обязанности по отношению к Войску Донскому, но последнее избежало и присяги царю, и обременения себя встречными обязательствами. Иными словами, юридически процесс оформления подданства в любом случае не был доведен до конца.
Принимая царское знамя в 1614 г., донцы недвусмысленно дали понять, что этот акт ничего принципиально не меняет. По горячим следам, в Посольском приказе была получена войсковая отписка, в которой казаки писали, что, «как изстари мы служивали прежним государям, царям, так и тебе государю должны служить до исхода дни своея» (РГАДА. Ф. 89. 1614 г. № 1. Л. 63). В дальнейшем вопрос о службе «как издавна повелось», «как при прежних государях деды наши и отцы служили» казаки будут педалировать в 1631-1632 гг., во время чрезвычайного напряжения во взаимоотношениях с Москвой, когда донцы ожидали даже нападения царских войск и помышляли о том, чтобы покинуть Дон (РГАДА. Ф. 210. Белгородский стол. Стб. 39. Л. 196, 392-396).
Апелляция к «старине» в пропитанном культом символов раннемодерном мире не была случайной. Как и все подобные действия, она, безусловно, выполняла важную идеологическую функцию. Говоря о том, что они были приверженцами устоявшихся ранее и оттого легитимных служб царю, донцы тем самым представляли независимость Войска Донского от Москвы как единственную возможную для них модель московско-донских отношений. Аргумент «старины» имел целью обосновать правомерность претензий Дона на сохранение независимости и сопротивление интеграционным планам Москвы.
Примечательно при этом, что Посольский приказ недвусмысленно избегал сравнений существующих служб донских казаков с их службами прежним государям. Ни одна из известных сегодня царских грамот времен царствования Михаила Федоровича (1613-1646) не содержит словесных отсылок к старым казацким службам. Все требования выдержаны в форме служения Михаилу Федоровичу, а крайне редко встречающиеся упоминания о «старине» касаются исключительно былых служб именно этому, а не какому другому царю («помня нам, великому государю, свою прежнюю службу») или службы без измены в пользу иных монархов («и служили есте прежним российским государям безо всякие измены и хитрости, и над Российским государством никакого зла умыслу и з недруги нашими ссылок и соединения никакое зло не бывало») (РГАДА. Ф. 89. 1616 г. № 1. Л. 110, 162-163).
О том, что в мироощущении донцов символика принятия флага никоим образом не связывалась с признанием той или иной зависимости, свидетельствует несравнимо более острое отношение к целованию креста. Вопреки всем усилиям, Москве до 1671 г. так и не удалось заставить Войско Донское целовать крест. Первую безуспешную попытку подчинить казаков предпринял в 1606 г. царь Василий Шуйский (РИБ. Т. 18. С. 23). Ее провал вынудил царя Михаила Федоровича действовать осторожнее. Во время вручения в 1614 г. знамени царский посланник не требовал от казаков присяги и целования креста. Это наталкивает на мысль о том, что в Москве понимали бесперспективность и даже вредность принуждения донцов к глубокому символическому акту из категории тех, которые однозначно оформляли подданство. Михаил Федорович решил действовать казуистически. Факт вручения знамени там попробовали приравнять к целованию креста. В царской грамоте на Дон от 29 июля 1617 г. царь призывал Войско помириться с Азовом, «помня к нам, великому государю свою прежнюю службу и свое обещание, и крестное целование» (РГАДА. Ф. 89. 1616 г. № 1. Л. 110). Но в дальнейшем эта формула исчезает из московских документов, из чего следует провал царской стратегии.
В 1631 г. Москве удалось пробить первую брешь в глухой донской обороне - целовала крест войсковая станица атамана Богдана Конинского, прибывшая после убийства на Дону царского посланника Ивана Карамышева (Мининков, с. 290). Тем, кто поцелует крест, было обещано ежегодное царское жалование. Царь также брал на себя обязательство освободить всех донских казаков, заточенных ранее в тюрьмах по разным городам (РГАДА. Ф. 210. Белгородский стол. Стб. 39. Л. 206-207, 223).
Реакция Войска Донского была более чем показательной. В отписке к царю от 20 мая 1632 г. донцы решительно открестилось от действий станицы Б. Конинского. Целование креста объявили личным делом казаков станицы, которые все это «учинили, не помня старины, своими молодыми разумы». Нелегитимность распространения акта на все донское сообщество Войско мотивировало тем, что он был осуществлен вопреки утвердившемуся на Дону порядку - «без нашево войскового совету и приказу» (РГАДА. Ф. 210. Белгородский стол. Стб. 39. Л. 395). Донцы отвергли и свежее требование царского посланника Якова Дашкова присягнуть царю, традиционно обосновав свой отказ целовать крест с помощью апелляции к «старине», этому универсальному аргументу средних веков и раннего нового времени: «и крестного целования на Дону, как зачался Дон, казачьи головами не повелось. С бывших государей старые атаманы и казаки им неизменно служили не за крестным целованьем» (РГАДА. Ф. 210. Белгородский стол. Стб. 39. Л. 382). Крестного целования «искони лет не было». Казаки упомянули даже службы «не за крестным целованьем» Ивану Грозному под Казанью, под Псковом и в Сибири (поход Ермака) (РГАДА. Ф. 210. Белгородский стол. Стб. 39. Л. 392393). Кроме того, свое неприятие навязываемой Москвой «новизны» казаки мотивировали также тем, что «служим, государь, не поместьями и не с вотчин вашу государскую службу с травы да с воды» (РГАДА. Ф. 210. Белгородский стол. Стб. 39. Л. 396). Этот мотив слышится с Дону довольно часто. Казаки использовали его еще в 1613 г., а далее как минимум в 1637, 1640 гг. (РГАДА. Ф. 89. 1613 г. № 1. Л. 169; РИБ. Т. 18. С. 639; Т. 24. С. 50, 155). Донцы последовательно раскладывали по разных нишам свою службу царю и службу его настоящих подданных - московских дворян и бояр. Казаки самодостаточны, служат добровольно за жалование, а не с царской земли.
Все это резко контрастирует с позицией украинского казачества, которое постоянно присягало королю Речи Посполитой, в том числе на «декларациях королевской ласки» по итогам работы казацких комиссий. Поначалу это делали гетман и старшина (или ее часть). В 1625 г. во время Куру-ковской комиссии присягнули все присутствовавшие («не только старшина, но и вся чернь изустно [...] отдали присягу») (Документи украшського козацтва, с. 287-288). После поражения под Ку-мейками (1637) королевские комиссары Адам Кысиль и Стефан Потоцкий добились того, что «все войско, начиная от подлейшего до старшего не вместе, как перед этим, неосторожно изустно были привыкли присягать, сейчас уже каждый сам, прикладывая пальцы ко Святому Кресту, з боязнью Бога присягнули» (Korespondenqja, s. 478).
Решительное сопротивление демонстрировало Войско Донское и в отношении планов Москвы размыть суверенитет Дона другими путями. Любое вмешательство во внутренние дела, попытки подправить «старину», то есть устоявшиеся практики взаимоотношений с Москвой на фактическом и ритуальном уровнях воспринимались в штыки и пресекались на корню. Как покушение на суверенитет квалифицировалось, скажем, намерения внести изменения в ритуал приема царских посланников и физической выплаты царского жалования. Посланники Степан Чириков (1637) и Ждан Кондырев (1646), отказавшись отдавать жалование, как было издавна заведено, в донском кругу встретили решительный отпор и были вынуждены пойти на попятную (РГАДА. Ф. 89. 1637 г. № 1. Л. 340; История Дона, с. 123). А в 1648 г. Андрей Лазарев едва не заплатил жизнью. Сначала казаки хотели его убить, потом «за ноги приволокли в круг» (История Дона, с. 241-242). Как и в случае с отказом в 1632 г. целовать крест, казаки использовали для легитимации своих действий апелляции к «старине».
Учитывая все вышесказанное, службы казаков московскому царю отнюдь не выглядят свидетельством вассалитета Войска Донского по отношению к Московскому государству. Эти службы сопровождались царским жалованием, но не были производными от присяги, следовательно, не происходили из прямой подчиненности, о чем, апеллируя к «старине», неоднократно напоминали забывчивой Москве донцы. То же самое следует сказать и о службах казаков Яика и Терека. Как и донцы, перечисленные казачества не целовали крест государю. Представляется достаточным привлечь тот факт, что в начале 1633 г. были приведены к присяге те волжские, яицкие и терские казаки, которые нанялись на Смоленскую войну 1632-1633 г. Для одних церемония состоялась «на Яицком устье», иные присягали в Темникове, Касимове, Владимире, Москве (РГАДА. Ф. 210. Белгородский стол. Стб. 40. Л. 27-40, 48-80).
Войско Донское и другие казацкие сообщества по-прежнему пыталось вести себя как независимый субъект на Степном фронтире. Случаи открытых отказов исполнять конкретную военную службу против государевых неприятелей (к примеру в 1618 и 1630 гг. против Речи Посполитой (Новосельский, с. 259-260)) лишь подчеркивают всю условность власти царя над Войском Дон-
ским. Службы казаков более напоминают совокупность случаев условного подданства на время службы, чем отношения сюзеренитета-вассалитета. Типологически они весьма сходны со службами украинских казаков молдавским, валашским, трансильванским правителям, австрийскому императору Рудольфу II и тому же московскому царю. Только несравнимо большая частота служб донцов, возникновение в сознании казаков культа царя и феномена самозванства, тесные связи с московским пограничьем, наконец целования креста на царя в 1671 г. и потеря тогда Войском Донским суверенитета, последующий слом самодостаточности иных казацких анклавов, прогрессирующая интеграции казацкого пояса в пространство Московского государства в конце XVII-XVIII вв. - все это способствовало формированию устойчивого восприятия ранней истории каза-честв под углом реалий XVШ-ХIХ в., когда они уже были хотя и специфической, но частью российского пространства.
При всем при этом казачества Дона, Яика и Терека, культивируя самостоятельность своих анклавов, тем не менее, тысячами нитей были связаны с московским пограничьем. Интенсивное перемещение людей между казацким поясом и «украйнами» для торговли, промыслов, посещения родственников и т.д. частично втягивало в свое силовое поле население из более отдаленных регионов, что вылилось в пополнение казацких рядов выходцами из различных московских земель (Брехуненко, 2011, с. 112-124). Обыденным делом было проживание казацких родственников, жен и детей на порубежье. Следствия, организованные Москвой в 1628-1631 гг., вскрыли многочисленные факты перемещения между Доном и пограничьем служилых казаков, крестьян, детей боярских, посадских людей. Только в 1625-1627 гг. на Дону побывало 130 белгородцев, 59 воронежцев, 56 курян, 64 жителя Ельца и других городов (всего 370 чел.) (Куц, с. 57-61). Даже помещики, бывало, посылали своих крестьян для промыслов на Дон. Появились даже специализирующиеся на посредничестве в перевозке на Дон «на судах у гребцах» (курянин Г. Дашев, белгородец А. Шахов, тулянин А. Харин и др.) (РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стб. 31. Л. 12, 18, 67). Донцы рассматривали и приграничье, и внутренние московские районы как источник пополнения своих рядов. Донские станицы, которые курсировали в Москву, часто стимулировали побеги на Дон под своим прикрытием (Брехуненко, 2011, с. 118-120).
Не существовало барьеров для реинтеграции желающих казаков в московский социум. Около Воронежа и Козлова существовали целые слободы бывших донских казаков (Куц, с. 66-76). Выходили в пограничье даже коренные казаки, как, например, донец Иван Леонтьев, который «родился на Дону и бил челом донским атаманам, асаулам и казакам, чтобы его, Ивашку, с матерью и с женой, и с детьми отпустили с Дона в Астрахань» (РГАДА. Ф. 127. 1639 г. № 1. Л. 20). Среди выходцев были и атаманы. Упоминавшийся выше Б. Конинский в 1646 г. значится уже среди воронежцев (РГАДА. Ф. 210. Разрядный приказ. Белгородский стол. Стб. 207. Л. 148).
Часть донских и яицких казаков, принимавшая участие в событиях Смуты и Смоленской войны, прельстилась «государевой службой» в городах и образовала специфическую прослойку московского населения - «донские и яицкие казаки». В 1635 г. таковых насчитывалось 144 чел., в 1661 г. - 369 чел. (РГАДА. Ф. 210. Белгородский стол. Стб. 51. Л. 3; Стб. 31. Л. 87). Со временем «чистота» рядов служилых донских и яицких казаков заметно размылась. Убывших начали заменять посадскими, «гулящими людьми», выходцами из плена, крестьянами, крещеными крымцами и ногайцами, а также вышедшими на «государево имя» украинскими казаками (РГАДА. Ф. 210. Белгородский стол. Стб. 31. Л. 58, 391; Стб. 183. Л. 9, 11, 95; Стб. 215. Л. 20-20 об., 112, 146). При этом оболочка «донские и яицкие казаки» распространялась на всех «сверстанных».
Целенаправленное формирование Москвой особой прослойки городовых «донских и яицких казаков» как инструмента интеграционных стратегий соседствовало с политикой испомещения казаков. Кроме служилых донских и яицких казаков, практика распространилась и на донских атаманов. К 1646 г. в разряд помещиков перешло 15 из них (Мининков, с. 182-183).
Столь тесные связи с московским пограничьем, конечно, способствовали формированию в самосознании казачеств ощущения взаимозависимости с этой составляющей московского мира и, следовательно, подталкивали к тяготению к нему и сыграли важнейшую роль в том, что именно Москве удалось навязать себя в качестве сначала покровителя, а затем и интегратора.
Итак, христианские казачества Степного фронтира по-разному были вписаны в пространства соседних христианских государств. Если украинское казачество всегда было интегральной частью украинской истории, сыграв в ней центральную роль, то исторический путь Дона, Яика и Терека не может быть подобным образом вмонтирован в российский исторический нарратив. До 1670-х гг.,
пока казакам удавалось успешно противостоять интеграционному катку Московского государства, они функционировали как самостоятельные структуры вне его политического тела. Эти казачества и тогда, и позже не стали для нее тем, чем было для Украины ее казачество. После интеграции в состав Московского государства их историческая миссия оказалась уже: готовить почву для «закрытия Степного фронтира в пользу Российской империи, стать источником ресурса для колонизации Предкавказья и поставлять контингенты для российской армии. Поэтому начальная история этих казачеств, не в пример украинскому, - целиком самостоятельный нарратив, который позже трансформировался в особую составную часть российского имперского нарратива.
ЛИТЕРАТУРА
1. Боук Б. Фронтир или пограничье? Роль зыбких границ в истории донского казачества // Социальная организация и обычное право: Материалы научной конференции. Краснодар, 2001.
2. Брехуненко В.А. Козаки на Степовому Кордош Свропи. Типолопя козацьких стльнот XVI - сере-дини XVII ст. Кшв, 2011.
3. Брехуненко В. Схвдна брама Свропи. Козацька Украша в середиш XVII-XVIП ст. Кшв, 2014.
4. Документи украшського козацтва XVI - першо! половини XVII ст.: ушверсали, листування, присяги, угоди. Кшв, 2016.
5. Жерела до югорп Укра1ни-Руси. Львiв, 1908. Т. VIII.
6. История Дона с древнейших времен до падения крепостного права. Ростов-на-Дону, 1973.
7. Куц О.Ю. Донское казачество в период от взятия Азова до выступления С. Разина (1637-1667). СПб., 2009.
8. Мининков Н.А. Донское казачество в эпоху позднего средневековья (до 1671 г.). Ростов-на-Дону,
1988.
9. Морозова О.М. О самоидентификации казачьего населения Дона (XVIII в. - 1920 г.) // Казачество в истории России: прошлое и настоящее. Ростов-на-Дону, 2008. Вып. 2. С. 105-117.
10. Новосельский А.А. Борьба Московского государства с татарами в первой половине XVII века. М.; Л., 1946.
11. Орлов А. Исторические и поэтические повести об Азове (взятие 1637 г. и осадное сидение 1641 г.). Тексты. М., 1906.
12. Плохш С. Наливайкова вiра: Козацтво та релшя в ранньомодернш Укра!ш. Кшв, 2005.
13. РГАДА. Ф. 123. 1625 г. № 1.
14. РГАДА. Ф. 123. 1629 г. № 9.
15. РГАДА. Ф. 127. 1639 г. № 1.
16. РГАДА. Ф. 210. Белгородский стол. Стб. 31.
17. РГаДа. Ф. 210. Белгородский стол. Стб. 39.
18. РГаДа. Ф. 210. Белгородский стол. Стб. 40.
19. РГАДА. Ф. 210. Белгородский стол. Стб. 51.
20. РГаДа. Ф. 210. Белгородский стол. Стб. 183.
21. РГаДа. Ф. 210. Белгородский стол. Стб. 215.
22. РГаДа. Ф. 210. Приказной стол. Стб. 31.
23. РГАДА. Ф. 210. Разрядный приказ. Белгородский стол. Стб. 207.
24. РГАДА. Ф. 89. 1613 г. № 1.
25. РГАДА. Ф. 89. 1614 г. № 1.
26. РГАДА. Ф. 89. 1616 г. № 1.
27. РГАДА. Ф. 89. 1623 г. № 2.
28. РГАДА. Ф. 89. 1628 г. № 2.
29. РГАДА. Ф. 89. 1637 г. № 1.
30. РИБ. Т. 18.СПб., 1898.
31. РИБ. Т. 24. СПб., 1906.
32. РИБ. Т. 26. СПб., 1909.
33. Ригельман А. История или повествование о донских казаках. М., 1846.
34. Рыблова М.А. Донское братство: казачьи сообщества на Дону в XVI - первой половине XVII века. Волгоград, 2006. С. 189.
35. Сватиков С.Г. Россия и Дон (1549-1917). Белград, 1924.
36. Сень Д.В. Казачество Дона и Северо-Западного Кавказа в отношениях с мусульманскими государствами Причерноморья (вторая половина XVII - начало XVIII в.). Ростов-на-Дону, 2009.
37. СИРИО. Т. 41. СПб., 1884.
38. Яковенко Н. Украшська шляхта з шнця XIV до середини XVII ст. Волинь i Центральна Украша. Кшв, 2008.
39. Biblioteka PAN w Krakowie. № 1051.
40. Boek B. Imperial Boundaries. Cossack Communities and Empire-Building in the Age of Peter the Great. Cambridge, 2009.
41. Kolodzejczyk D. Inner Lake or Frontier & The Ottoman Black Sea in the Sixteenth and Seventeenth Centuries // Enjeux politiques, économiques et militaries en Mer Noir (XIV-XXI srncles). Études da la mémorie de Mihail Guboglu. Braila, 2007. Р. 125-139.
42. Korrespondencja Stanislawa Koniecpolskiego wielkiego hetmana koronnego 1632-1646. Krakow, 2005.
43. Longworth P. The Cossacks. New York; Chicago; San Francisko, 1969.
44. Skorupa D. Stosunki polsko-tatsrskie 1595-1623. Warszawa, 2004.
Список сокращений:
СИРИО - Сборник Императорского Российского исторического общества
PAN - Polska Akademia Nauk
РГАДА - Российский государственный архив древних актов
РИБ - Русская историческая библиотека
V.A. Brekhunenko
EARLY COSSACK COMMUNITIES IN UKRAINIAN AND RUSSIAN ETHNIC SPACES
Arguments are presented that in the process of Cossack communities of the Moscow and Ukrainian Borderlands two corresponding models of self-identification of Christian Cossack communities were formed. Unlike the Ukrainian Cossacks, the Don, Volga, Yaitsky Terek, Grebensky Cossacks were formed as special ethnosocial communities, subsequently absorbed by the Moscow political and social system.
Keywords: Cossacks, identity, Frontier, the Moscow state.
Сведения об авторе:
Брехуненко Виктор Анатолиевич - доктор исторических наук, профессор, заведующий отделом актовой археографии Института украинской археографии и источниковедения им. М.С. Грушевского Национальной академии наук Украины (г.Киев, Украина).
Brekhunenko Victor A. - Doctor of Historical Sciences, Professor, Head of the Department for Archaeogra-phy of Act Sources in M.S. Hrushevsky Institute of Ukrainian Archaeography and Source Studies, National Academy of Sciences of Ukraine (Kyiv, Ukraine).
