CC BY
10Взгляд из 2020 г. -
И.И. ГЛЕБОВА
РАКУРСЫ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ: ОБРАЗЫ ВЛАСТИ В КУЛЬТУРЕ НАЧАЛА XX в.
Аннотация. Конец XIX- начало XX в. - рубежное время для России. Эпоха «богоборчества» - избавления от прежних «богов» (авторитетов, ограничений, принуждения и контроля) в политике, экономике, науке, культуре. В этом смысле «Долой самодержавие!» - политический эквивалент лозунга поэтов «Бросить Пушкина с корабля Современности». Поэты, как и политики, хотели вырваться из прошлого - для этого убрать его главный стержень: царя, старую власть. Одни намеревались ее переучредить, другие - «перепридумать». Политики искали свой идеал в «географии» (политическом устройстве передовой, демократической Европы), поэты - в культуре. И обрели его в Петре - революционере на троне, демиурге петербургской России. За этим культом, для той культуры, вроде бы органичном, скрываются ожидания, которые политически могут быть расшифрованы как «диктатура развития». Странный выбор для «богоборцев», проповедовавших свободу во всем и для всех. И в то же время объяснимый (едва ли не закономерный): именно петровская модель преобразований была принята культурой в качестве нормативной для России. Революция и новый («октябрьский») мир с его апологией будущего, диктаторством, культом вождей станут ответом на эти выводы и эти ожидания, их проверкой.
Ключевые слова: «богоборчество», долой самодержавие, культ Петра I, диктатура, развитие, творцы, жертвы.
Чертежный рейсфедер Всадника медного От всадника - ветер Морей унаследовал. Каналы на прибыли, Нева прибывает.
Он северным грифелем Наносит трамваи.
Попробуйте, лягте-ка Под тучею серой,
49
Здесь скачут на практике Поверх барьеров...
Б. Пастернак («Петербург», 1915)
Все, кто блистал в тринадцатом году, -Лишь призраки на петербургском льду.
Г. Иванов
Время «богоборчества»
В 1908 г. А.Н. Бенуа писал в «Золотом руне»: «Переживаемая нами эпоха вся поглощена богоборчеством» [Бенуа, 1908, с. 100]. Эти слова можно было бы поставить эпиграфом к данной работе. «Богоборчество» -вот сцепка искусства, науки, политики и проч.; вообще - точка сборки для той социальности (точнее, для ее образованных, думающих, политически чувствительных элементов). Намерение убрать (свергать) прежних творцов мы видим тогда везде; в этом культура созвучна политике - они звучали в унисон, говорили об одном.
О чем этот знаменитый призыв (вызов) «пощечины» поэтических авангардистов: «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч., и проч. с Парохода Современности»? - О власти: старом, износившемся со временем и потому постыдном самодержавии. «Самодержавие» здесь - и социальная, и художественная (эстетическая) идея; Бог, ограничивающий Творца (художника, ученого, поэта). Место Пушкина (потом Достоевского, Толстого) в русской культуре («солнце»/«наше все») подобно положению царя во властно-социальном пространстве. Это - боги; чтобы рвануть вперед, в Современность, от них следовало избавиться. «Новые люди» XX в., новая Россия рождались в борьбе со старыми богами (в политике, экономике, науке, культуре) - и в конечном счете с «Богом» как некоей внешней, ограничивающей их идеей. Творчество не имеет ограничений, Творец -вот Бог XX столетия.
Политика, появившаяся в стране в 1905 г., стала (вслед за культурой) полем этой борьбы. Новые политические силы (Россия, которая хотела и могла быть политической), при всем их разнообразии (а потому несовпадениях, конфликтах и противоречиях), были так же одержимы идеей антисамодержавной, демократической революции, как художники своим творчеством1. И они, томимые тоской по идеалу/идеальному, страстно ис-
1 Конечно, в обществе были разные тенденции, течения, группы, политические пристрастия. Но все-таки антисамодержавность была его состоянием (идентичностью), его воздухом; революция против самодержавия - образом мыслей, способом самоутверждения. Вокруг этой идеи формировалась - в рамках «Петербурга» - «политическая нация». «Новый человек» (XX в.) - против контроля, несвободы, обветшалых властно-политических, государственных форм.
50
кали последней красоты, последней правды1. Идея революции - нерв русской политии; здесь разрыв между «старым» и «новым» мыслился таким же грандиозным, как и в культуре модерна. Для общественников/общества это - произведение, акт творчества (проект, как сейчас принято говорить). Замышляя (умышляя) свою революцию, они руководствовались не только (а, может быть, и не столько) впечатлениями реальной жизни, сколько подчинялись «законам» проектирования2.
Отрицание самодержавия (как идеи и практики) одинаково характерно для политики и для культуры той эпохи. Несколько утрируя, можно сказать, что это и есть русский модерн. Он сверг эту власть с той высоты, на которой она исторически стояла - критикой и невниманием, борьбой и непризнанием. В смысле эстетическом, этическом она пала гораздо раньше, чем в политико-правовом. В модерной культуре это - власть, которой не было3. Она пережила себя, лишилась потенциалов развития; ей не место на «пароходе Современности» - она должна уйти. Нужны новые люди, философия, язык, стилистика - власть нового типа.
И если политика была занята поиском новых технологий властвования4, то в мире художественном искали новой образности власти, образ-
1 «Долой самодержавие!» - это не о прошлом, а о будущем (о перспективах); своего рода, формула «перехода». Но ее радикализм: новый мир - следствие взрыва (долой!) -окрашивал будущее в нигилистические тона (накладывал такой отпечаток). Россия антисамодержавная - это прежде всего о том, чего не будет, а не о том, что должно появиться. Этим и была опасна эта перспектива. Однако атмосферы опасности вокруг нее нет; все в тогдашнем художественном и политическом творчество не предостерегало - вдохновляло.
2 И как проект (замысел/умысел) она была идеальна: всеобщность свободы и прав, абсолютная демократия, общее социальное творчество. Все испортилось, сломалось, когда на нее наложилась реальность (революционная практика не соответствовала высоте замысла - обернулась против него).
3 «Этот офицер был - точно отсутствовал. Страшно был - и все-таки страшно не был», - писала З.Н. Гиппиус о Николае II [Гиппиус, 1999, с. 493]. Это многократно повторено другими людьми. То, что власть была персонифицирована (власть в России - не «что», а «кто»), делало общество антиниколаевским (долой самодержавие - значит: долой самодержца; антисамодержавная революция всегда - против конкретного персонификато-ра). Все, чтобы ни предпринимал последний император, автоматически толковалось против него. Но это не все. Он не признавался властью - не «соразмерен» месту (Царь и Помазанник), мелок (не физически - хотя и это принималось во внимание, а в социально-властном смысле), а главное: не ровня им, творцам XX столетия (лишен «божественной» искры, гения власти). Поэтому его устранение казалось естественным и даже закономерным: революция просто заполнила пустоту - ни жалости, ни сожаления. Даже факт убийства воспринимался сквозь призму этого долгого непризнания.
4 Здесь было множество проектов, что говорит о том, насколько разнообразным, разноречивым было тогдашнее общество. Но все же доминировала либерально-демократическая перспектива - парламентаризация, федерализация, гражданские и политические свободы, выборы и выборность и т.п. В какой бы форме она ни реализовалась: парламентская монархия или республика, это ставило бы Россию в общеевропейский ряд
51
цов, вдохновляющих идеалов. Конечно, о «физике» властной перемены можно было говорить лишь предположительно, интуитивно, почти бессознательно («воображать»). Но и эти «фантазии» на политические темы (политические прогнозы художников) интересны как симптоматика1. Что же касается «метафизики», то здесь культура не ошибается в выборе ориентиров. И то, что на ее идеальном горизонте возник тогда Петр I, - скорее, закономерность. Эпоха богоборчества не могла не вспомнить (обойтись, вызвать) одного из главных «богоборцев» (ниспровергателей, бескомпромиссных борцов с традицией) в русской истории.
«Петр» как вызов и предчувствие
«Петр» - не просто историческая сноска (комментарий) к «петербургскому конфликту», но его фундамент, метафизическое основание. У этого образа - двойная нагрузка: общественный аргумент против власти действующей, «старой», «одряхлевшей» (тот высокий образец, которому она должна, но не способна соответствовать) - и манифестация общества как новой социальной силы. Иначе говоря, «Петр-ХХ» - не мир, но война; он не примиряет - разделяет: на «петровцев», новаторов и творцов, и «ан-типетровцев», предавших дело «родоначальника». Общество-«петровец», как истинный наследник, присваивает «Петра» - символ, память, наследие; заявляет о своем монопольном праве на петербургскую традицию, о намерении «выписать» из «Петербурга» «антипетровское самодержавие». Так, через апелляцию к «Петру» творцы XX в. обосновывали свое право на богоборчество.
Особенно острым это ощущение: мы - «петровцы» - стало в августе 1914 г., когда Петербург вдруг превратился в Петроград. Пожалуй, лучше всего его выразил А.Н. Бенуа, что вполне закономерно - это один из творцов и пропагандистов нового (XX в.) петербургского культа. Он оценил эту перемену по высшей мере - как наше первое серьезное поражение в войне, как попытку не просто «омосковить» имя столицы, но извратить самую идею Петра2 (подменить сущность). Для него Петербург - «не мираж, не
передовых держав. Тем самым решалась главная задача тогдашней российской политики -вырвать Россию из прошлого (в политико-правовом смысле), вписать в Современность.
1 В дневниках Гиппиус, к примеру, есть такой эпизод: она видит в зеркале портрет Николая - и ей вдруг мерещится Керенский. Угадала? Или приписала позже - как догадку, чтобы подтвердить репутацию пророчицы? Не важно. Главное - желание нового лица, а также то, что это - общественное лицо (адвоката, политика, думца, «левого», с артистическим чувством и талантом). Общество хотело своей власти; революция, случись она в России, должна была быть ради этого. И случайный выбор лиц оказывался в конечном счете совсем не случаен.
2 Это было очень важное - и оппозиционное настроение (в начале войны!); оно если и не господствовало, то было распространено в творческой среде. Пожалуй, только
52
призрак» (не «мнимость», как у Достоевского), а «полная» и высокая «действительность»1. Потому выбор «Петербург или Петроград» - и впрямь выбор по высшему счету2. Бенуа выбирает Петра - «великого строителя вселенской России, революционной России, России мирового гражданства, России щедрого труда и просвещенного подвига»3. И клеймит «недостойного, жалкого наследника», умыслившего опровергнуть петровский замысел, посягнувшего на эту великую идею - Петербург. Но это не частный выбор - это выбор исторический: Петр у Бенуа - то новое, что и станет знаменем петербургской революции («Петербург - против Петербурга»); Николай/анти-Петр с его Петроградом - «темное прошлое», которое она уничтожит (свергнет)4.
Тучи, как волосы, встали дыбом Над дымной, бледной Невой. Кто ты? О, кто ты? Кем бы ты ни был, Город - вымысел твой ...
А.А. Ахматова сразу приняла эту перемену; почувствовала, что столица с лета 1914-го уже не Петербург - Петроград. Мобилизация, суровое дыхание фронта, госпитали, массы солдат, черно-белые тона и тональность - всему этому «Петербург» не соответствовал. Надо признать, последний монарх дал точное имя городу войн и революций - «нагадал».
1 Это «город-памятник, город-крепость, город-мастерская, город-университет», «рожденный ударом волшебного жезла» (дерзкий замысел - всему вопреки, в этом смысле -явление почти иррациональное), «навеки утвержденный» [Бенуа, 1917].
2 «Это вся история России, все ее будущее, весь ее исторический смысл»: «свободная творческая воля» или «рабская покорность», «движение вперед, вширь, в мир» или «замкнутость китайской стеной», «вселенность» или «местность», «столичность» или «провинциализм» [Бенуа, 1917].
3 Конечно, исторический Петр не был таким; Бенуа (новый Петербург) назначил его на эту роль. Это эстетическое (не реалистическое) прочтение истории; выражение того духа, который в конечном счете определил собой «петербургскую эпоху». «Эстетика», будоражившая чувства, подчинявшая умы, победила «реализм» - массовое восприятие Петра в значительной степени определено той культурой. Этого влияния (зависимости от образности, навязанной культурой) не избежали даже историки. Вот характерная оценка петровских намерений - чем был для него Петербург: «Петру требовалось такое место, куда достигал бы свет Просвещения, способный стимулировать рост образованной и деятельной элиты и... стать источником европеизации всей страны» [Берар, 2016, с. 60]. Это -не Петр, но идея Петра, взятая из петербургской культуры. А также (в данном случае) дань вольтеровскому образу (из его знаменитой биографии Петра) - просветителя, настоящего европейского монарха (т.е. предтечи Екатерины II).
4 Опубликовав этот военный опус только в марте 1917 г. в кадетской «Речи» (газете победителей), Бенуа с уверенностью заявит, что в том «оздоровлении мысли и чувства России», которое принесла революция (что и есть революция), Петербургу будет принадлежать первая роль. Иначе говоря, между идеей Петербурга (идеей Петра, как он ее видел) и идеей Февраля ставился знак равенства.
53
Как план, как ландкарту На плотном папирусе, Он город над мартом
Раскинул и выбросил ...
А это о Петре и его творении - Б.Л. Пастернак (цикл «Петербург», октябрь 1915 г.) [Пастернак, 2004, с. 75]1. Москвич, из молодых (ему - 25, «мирискусники» для него - не вполне свои, уже прошлое), а интонация та же, что у Бенуа, - тоже «петровец»2.
Он тучами был, как делами, завален, В ненастья натянутый парус Чертежной щетиною ста готовален Врезалася царская ярость .
. И знали: не будет приема. Ни мамок,
Ни дядек, ни бар, ни холопей,
Пока у него за чертежный подрамок
Надеты таежные топи ... [Пастернак, 2004, с. 73].
Вот она, идеальная власть для творцов русского XX в. (они создали себе власть - сотворили, как Петр свой город): захвачена трудом -«умышляет» столицу, другую страну, нового человека. Занята только этим; Петр и вправду венчан на своей России - вся его энергия направлена только сюда.
Он не ждет новых времен - сам ломает время (вторгается в него, разворачивает - как русло реки). Петр у Пастернака - явление революционное (по-человечески и властно); ему «тесны» прошлое, любые ограничительные рамки. Петр - то, что «поверх барьеров»:
1 В книге о Пастернаке Д. Быков называет «Петербург» «мрачным триптихом», где за фигурой Петра - восхищение и страх автора. Но нет - в этой серии зарисовок (стихотворном впечатлении от поездки в столицу) ни тени мрачности (хотя это реакция уже на военный город) или страха. Эти стихи полны энергии, оптимизма, свежести, как и вся та эпоха. Предощущение конца, ей, якобы, по общепринятому мнению, свойственное, - это напряженное ожидание будущего, большой перестройки, особенно заметное у творцов, а с 1914 г. - естественный социальный «ответ» на невыносимо долгую и тяжелую войну, ломка войной.
2 Здесь Пастернак независим от географии, «демографии», творческих противостояний «стариков» и «авангардистов»; он - петербуржец, как все люди той культуры. И еще -иррационально точен (угадал, как Гиппиус): он видит город на фоне марта; за этим - как бы призрак мартовской (1917) революции.
54
Как в пулю сажают вторую пулю . Или бьют на пари по свечке, Так этот раскат берегов и улиц Петром разряжен без осечки.
О, как он велик был! Как сеткой конвульсий
Покрылись железные щеки,
Когда на Петровы глаза навернулись,
Слезы их, заливы в осоке!.. [Пастернак, 2004, с. 72-73]1
Для общества начала XX в., рвавшегося в современность, новый (их) Петербург - это Петр, потому что он - поверх барьеров. Он, как никто, близок им, творцам России XX в., тоже одержимых желанием «преступить», порвать все путы, готовых поразить мир, «догнать и перегнать» Европу/Америку (экономически, культурно, политически). Это - точно выстроенная родословная, естественный, понятный выбор. И в то же время -странный, даже пугающий.
Пастернаковская «ода» Петру на удивление созвучна Маяковскому (его «Разговору с товарищем Лениным»). Творец не просто восхищен другим творцом - он чувствует в Петре завораживающую магию власти, покорен ее величием (не масштабом личности - но масштабом власти). Такого властителя можно принять - его деспотизм искупается творчеством2. Ему хочется покоряться (быть простым подмастерьем, «винтиком») - от него веет силой, в нем источник социальной энергии.
В общественном культе Петра неожиданно прорывается та нотка: романтизации подчинения (при- и подвластности), которую в тогдашнем обществе трудно предположить. Ведь быть против «самодержавия» («сверхВласти», тирании, всевластия одного - против такого способа властвовать) - его принципиальная позиция3. Тем не менее «Петр» - это
1 Таков же Петр на знаменитом полотне В.А. Серова (1907): рвется вперед, сквозь ветер, весь - в движении (в этом - его суть, его дар; и его Россия - движение во времени, прорыв в историю), один - хоть и окружен людьми (они - не в счет; никто ему несоразмерен, не«сомасштабен»; он «выше» всех - сверх человеческой нормы, необычен, не«нормален») и, кажется, тоже на фоне марта.
2 Вот что писал В. Иванов В. Брюсову 24 октября 1905 г. в связи с появлением манифеста, воспринятого им (и справедливо) как конец самодержавия: «Что до самодержавия, - мы, художники, конечно, знаем, какой вместимости разбился сосуд для гениальной силы. Но ведь наш Петр не только Первый, но и единственный. Уже давно самодержавие -«личина пустоты», маска, из-за которой искаженно и хрипло говорит не личность, а чужая воля. Ведь уже Александр III был только фонографом общенародной реакции восьмидесятых годов, а он был все-таки личностью» [Серебряный век.., 2019, с. 27].
3 Намерение уйти от такого типа властвования, помимо прочего, - в основе «петербургского конфликта». «Петербург против Петербурга» - это о том, как освободиться от
55
нечто большее, чем художественный образ, запрос на «революцию сверху» (притом что Россия-ХХ уже знала другие революции), на «диктатуру развития» (крутую модернизацию с крутым модернизатором). Видимо, Власть (именно так, с заглавной) - слишком сильный аргумент для русского сознания (окончательный1, побивающий все другие). А уж если тираня, она еще и «созидает» (берет Россию в проработку2), то признать ее готов и интеллигентский ум (увидеть в ней лучшее, пропагандировать).
Поразительно, что именно они, творцы-ХХ, богоборцы, - и ждали (звали) Власть-Творца. Поразительно и то, кого выбрали в образцы (признавали властью, ставили в пример). Что такое Петр? - Это не европейский, а новоордынский порядок, развернутый на Европу3. Его инструментарий - дыба (пытка), крепостное право (эти - наиболее эффективные, поэтому они - в основе системы, ее суть), его муза - война. Петр - то, что оторвет голову любому оппоненту, всему самостоятельному, от него независимому (т.е. обществу)4. При нем не может быть общества - только инструменты в его мастерской, которая - вся Россия. И мастерит он не Европу, а - свой мир (соединение крепостного, военно-полицейского порядка с Немецкой слободой - европейской образностью/внешностью, современными технологиями5). В этом смысле общественный выбор (мы - «пет-ровцы») был самоубийственным.
самодержавия (в идеалтипическом смысле слова, т.е. от того, что противоположно полиар-хии). Не только политически (хотя, в первую очередь, все говорили об этом - о парламен-таризации, федерализации и т.п.), но прежде всего культурно, ментально - как от идеи, склонности, исторической привычки.
1 Вроде бумажки, которую требовал у властей профессор Преображенский.
2 И пусть «работает» с нетерпением, ожесточенностью, безжалостностью к «старому» (а ведь оно, кстати, тоже есть Россия). Его (этого «старого») слишком много, оно слишком сильно - поэтому «не будем жалеть». К этому звали такие разные люди (творцы), как Философов и Дягилев, Горький и Чехов. Оставим «вишневый сад» прошлому - и вперед, в Будущее!
3 Не случайно Александра Федоровна твердила Николаю II (настойчивее всего - в войну, когда все особенно разошлись в желании самоуправляться): будь Петром Великим, будь Иваном Грозным. При этом хотела ровно противоположного тому, чего ждало от него общество - развернуть в тираническую сторону: чтобы подчинял, диктовал свою волю, заставил замолчать другие голоса. Действовал как «предки» - показал обществу деспотическую самодержавную руку.
4 В самом последнем, решающем смысле конфликт «Петербург против Москвы» -это: самодержавие со своими подручными - против тех, кто мешал ему быть самодержавием, творить свою волю. Петр уничтожил все силы, которые могли (в потенциале были способны) стать обществом - то новое, что появилось в допетровской России. Просто потому, что они - не-петровские (не Петром созданы); для них важнее другие (свои) идентичности, чем быть «петровцами».
5 Такого рода «гибридность»: соединение идеи развития с практикой репрессии (в разных формах, соответствующих своему времени) вообще характерна для диктаторских режимов. В России - своя традиция, где Петр - скорее, предчувствие. Наш современный
56
Но тогда - почему? Дело, вероятно, все-таки во времени: оно направляет, диктует ориентиры. «Тираноборчество» (понимание всего ужаса диктатур, диктаторов, диктаторства, постоянная борьба с любыми социальными движениями в эту сторону) - вывод из XX в. Нам теперь (в XXI, в 2020-м) особенно понятно, как сложно бороться с этим чудовищем -самодержавием/самовластием/деспотией. Что здесь недостаточно одного только политического и социально-экономического инструментария - необходим демонтаж культа Петра (а также Грозного - как его «предтечи» и опоры, власти более дикой, лютой, архаической и демонической, средневековой в культурном значении этого слова). Это было необходимо и тогда, чтобы потом не появился культ Сталина (вообще: не появлялся «сталин»). И творчество, как бы ни абсолютизировали его творцы, все же служит гуманизации наличной социальности, преодолению и диктатуры, и хаоса (всего хаотического, иррационального, тех социальных «черных дыр», темных энергий, что внеположны культуре).
Но тогда никто не знал, что будет потом; тогда довлели другие необходимости. Для «людей «первого необыкновенного десятилетия»1 прошлого века важнее всего - развитие, экспансия (в этом - нерв времени). Главными «болезнями» той России считали все, что этому препятствует («темноту», историческую отсталость, «старый порядок»). «Петр» -своего рода инструмент их преодоления, метафора высоких замыслов, больших целей. Они вообще «петровцы» по «рождению» - по принадлежности к петербургской культуре, которая задолго до новых творцов подняла Петра на невиданные высоты - при этом «укротила», «подработала» под себя2. Они лишь продолжили дело. Исторический Петр не то, чтобы никого не интересовал; эти «птенцы» хорошо знали, как он далек от со-
«гибрид» имеет источником большевистско-советский опыт; отчасти поэтому постоянно взывает к «Сталину» (не к реальной фигуре - к образцу, прообразу).
1 Это - В.В. Набоков в «Других берегах». Причем - без идеализации (тогда «фантастически перемешивались новое со старым, либеральное с патриархальным, фатальная нищета с фаталистическим богатством»).
2 За два столетия с «Петром» происходили разные метаморфозы; он знал и любовь, и охлаждения. Постпетровская власть и постпетровская культура самоутверждались через «Петра». В елизаветинско-екатерининской и пушкинской традициях Петр - родоначальник (скорее, объединял); там все - и сочинители, и цари - «боги», творцы новой России, а потому -наследники (в равной степени уравнялись). В XIX в., поднимаясь и самоопределяясь, они все больше расходились - и отдалялись от «Петра». Охладели и цари («самодержавие/православие/народность», скорее, возвращали к «Москве»), и общество (славянофильский «Петр» - альтернатива, новая идентичность). А вот Великие реформы вновь склонили к «богоборцу»; рожденное в них общество увлеклось Петром, а власть, напротив, как «старый бог», не желала вспоминать о «революциях сверху», бежала «богоборчества».
57
творенного ими идеала1. Однако их времени, как никогда прежде, нужен был не Петр-тиран, а Петр-титан.
Конечно. внутри той культуры были разные течения: и те, что прошли мимо этой темы (как И.А. Бунин, например), и ярые «антипетровцы» (слово Мережковского: «Антихрист: Петр и Алексей», 1904/1905 - в одну силу с теми проклятиями, что слали этому «мореплавателю и плотнику» все жертвы его «славных дел», отверженные - гонителю). Притом и равнодушные, и ниспровергатели тоже определяли эпоху. Однако ее атмосфера все же в целом - петровская. У той эпохи с Петром - один масштаб (сверх всякой нормы), одна «лихорадка» (творить!). Поэтому творцы и взяли Петра в свой («новый») Петербург, «отдали» ему все лучшее, что было в петербургской монархии (реформационно-революционное, просвещенческое), «списав» все худшее (самодержавно-деспотическое) на «наследников по прямой».
«Культура взрыва» не нашла для идеи развития другой образности, метафорики. Не разрешила того противоречия, на которое наталкивался каждый «петровец»: оправдан ли (а значит, допустим ли) Петр (это - тема целей и средств, жертв и палачества). Точнее, разрешила по-пушкински -в свою пользу. Путь в новый (XX в.) мир «мыслился» (воображался) по петровскому сценарию: разрыв, революция. Однако преображать Россию должен был «их» Петр: «неутомим и тверд» - Творец-деспот, чей деспотизм («самодержавие», «диктаторство») все же как-то умерен, не разнуздан (вообще второстепенен, хотя и подразумевается как некая неизбежность).
Творцы - за «диктатуру развития»?
1917-й стал исторической проверкой модерных поисков, предвестий, потребностей. Метафизика культуры столкнулась с физикой революции - и «забуксовала». История, с одной стороны, раздувала в ней «богоборческий» пафос, с другой - ставила ее самое (ее цели, оправданности, достижения) под вопрос. Проблему: а возможна ли «диктатура развития» (нуждается ли Россия-XX в пришествии «нового Петра»?) - революция предъявила как центральную, бытийную и бытийственную. Дала разные решения - выбирай.
1 Руководящее и направляющее значение имели для петербургской культуры знаменитые пушкинские «Стансы» (1826): «В надежде славы и добра/Гляжу вперед я без бо-язни:/Начало славных дней Петра/Мрачили мятежи и казни». - «Но правдой он привлек сердца,/Но нравы укротил наукой.»; «Самодержавною рукой/Он смело сеял просвеще-нье,/Не презирал страны родной;/Он знал ее предназначенье». А дальше - хрестоматийное: «То академик, то герой,/То мореплаватель, то плотник»; «На троне вечный был работник». -Да, в Петре есть тираническое начало, но - этому есть оправдание/искупление: Петербург. И - Пушкин.
58
Февраль явился двойным искушением для «нового (т.е. февралист-ского) Петербурга». Сверг «старых богов», снес все запреты, распахнул для страны двери в XX в. Показал, как сладко творчество без ограничений -у творцов закружились головы. И сразу сдал - не смог экспансировать; все его творчество (весь его новый мир) оказалось фикцией. Февральская власть была слишком «петербургской», слишком общественной, чтобы быть властной - совершенно не умела править (не управлять - хотя и это оказалось непросто, а именно править: в петровском смысле - с «кулаком», с «грозой», с уменьем подчинять), диктаторствовать1.
Если сравнить Февраль с другими европейскими революциями, можно сказать, что он в общем ряду («локомотивы истории») и в то же время стоит особняком. Не из-за бездарности, которую все ему ставят в упрек2, - из-за победившего в нем идеализма. Эта идеалистическая линия оказалась выражена ярче, настойчивее, определеннее, чем где бы то ни было. Русский Февраль поставил «средства» выше «целей» - потому проиграл. Петровские неумолимая жестокость в «творчестве», самодержавное тиранство оказались с ним несовместимы. Эта революция - за «Петербург», а потому - против тирании, всевластия3. Она выбросила наверх Керенского - а кто может быть дальше от всего этого, чем он? Плод этой культуры, а также нового искусства, Петербурга-XX4 даже из самосохра-
1 Правда, только-только свалив монархию, Временное правительство сосредоточило в руках всю власть (все «ветви» сплелись в этой институции) [см.: Гайда, 2003, с. 312]. Вышло что-то вроде коллективного царя (и уже без Думы). - Все-таки нельзя совсем убежать от традиции (полностью избавиться от ее давления). Однако дальше дело не пошло -не может диктаторствовать петербургская демократия.
2 Был амбициозен, шумен, безалаберен, не охранителен, в чем-то даже смешон. Об этом - Мандельштам (правда, уже в 1927-м - вспоминая, намеренно легкомысленно): «Стояло лето Керенского, и заседало лимонадное правительство» («Египетская марка»). Февраль разочаровал всех - но главное: потенциальных февралистов - на десятилетия вперед. В нынешней России в Феврале-1917 не видят исторического смысла, государственного масштаба - опасаются (как «оранжевой угрозы»), презирают за слабость.
3 Иначе говоря, Февраль - за Петра (того, которого создала русская постпетровская культура: «веселого великана» А.Н. Бенуа, творца России-Европы) и в то же время против Петра (преображенского мучителя, крепостника, переводившего людей без счета).
4 Вспоминая о России 1900-1910-х, Б.Л. Пастернак заметил: «Северянин повелевал концертными залами и делал, по цеховой терминологии артистов сцены, полные сборы с аншлагами» [Пастернак, 2004, с. 50]. Это - Керенский. Его язык, тип поведения (эксцентрический, а отчасти даже и истерический) - из нового искусства. Манерность Керенского-1917, как у героев немого кино (наблюдение Ю.С. Пивоварова), нового театра (не МХТ, а мейерхольдовского, революционного), его стилистика - концертная, зрелищная (площадная), политический акционизм сродни художественному. Политические кумиры были подобны культурным (повелителям сцены); сделаны из одного материала; производили эффекты, на которые была падка их публика (Керенский в той же мере, что и Игорь Северянин, - ее отражение, ее зеркало).
59
нения не станет стрелять, подавлять, властвовать по-петровски; подаст руку народу1 - отдаст себя в руки народа. Если «Петр» - это гражданская война (или/или), то Керенский - компромисс (и/и). Этот тип (человеческий, политический) совершенно не соответствует ситуации гражданской войны. Не случайно его в ней - нет (как и большинства февралистов - это уже не их время). В этой связанности «Петербургом» - и поражение, но и победа Февраля. В революции, делавшей ставку на человека, не могла восторжествовать власть («Петр»).
Февраль не смог преступить - в последнем, окончательном смысле этого слова: перемолоть все и вся, что мешало строительству февральской России. Его ограничителем стал человек - не в том смысле, что мешал намерениям (а он мешал - он-то и был главной помехой), а в том, что для реализации целей на него следовало смотреть как на абстракцию - не жалеть, «окоротить», использовать, терроризировать. Февралисты не смогли2. А тот самый человек, которого они не бросили в топку своей истории, запрезирал их за слабость. Все вдруг вспомнили о «петровском кулаке» (революция должна защищаться) - качнулись к «диктатуре развития» (и даже просто - к диктатуре: чтобы остановить развал, прекратить бардак, почувствовать властное во власти)3.
А вот большевики оказались готовы на все; их ничто (Петербург, культура, прежние связи, дружбы) не останавливало; гуманистические слабости они презирали4. В них сразу чувствовалась петровская суть: не
1 Известно, что знаменитая поза Керенского: рука за обшлагом полувоенного френча (по-наполеоновски) - не позерство (или не только оно). В Кронштадте в майские дни 1917-го ему так часто и от души жали руку, что он вынужден бьш обратиться к врачу, а потом вот так придерживать ее (держать в покое).
2 И дело здесь не в умении - наверное, сумели бы, если бы захотели. Для этого просто требовались другие люди - с другими ценностями, идентичностями, с другой историей. Оказалось, что петербургская культура, вполне созрев, состоявшись, не выращивала тиранов - ее плодом могла стать только «бархатная революция».
3 Все (от «бывшего императора» до З.Н. Гиппиус) искали в «верхах» того (Личность), кто мог бы играть роль царя - демократического (роль уже была десакрализована -в прежнем смысле), но царя. Уже к маю из «коллективного руководства» выделился один -революционный вождь [об этом культе см.: Колоницкий, 2017]. А в обществе сетовали, что его руки так слабы, ненадежны, что он играет - не царствует. Не тем ли ощущением (угроза распада, всеобщего расстройства) определялся перебор людей в наследники Ельцину? Потому и шли «по прямой» - по «силовикам», «госбезопасности». Да, были и угроза, и расстройство (в 1917-м - бесспорные). Но разве выбор себя оправдал? Последствия ведь по сути (не по форме и масштабу) подобны: тоталитаризация. Такие режимы разлагают, убивают, снижают все потенциалы социума; выход их них всегда чреват хаосом.
4 В этом мы - их наследники; всех февралистов считаем слабаками, все они высмеяны (Керенский - бежал в женском платье, Милюков - Киса Воробьянинов и т.п.), нам - не пример. «Россией пыталось управлять мультяшное временное правительство, основным властным ресурсом которого были "понты"», - вот она, квинтэссенция этого отношения [Пастухов, 2021].
60
та, которой его наделила постпетровская культура, а подлинная, тираническая (та, что у Пушкина - в «начале»), антипетербургская1. Они были безжалостны; страну опалило дыхание диктатуры.
Пожалуй, определеннее всех на это явление ответила самая яркая модернистка культуры начала XX в. - М.И. Цветаева:
Вся жизнь твоя - в едином крике:
На дедов - за сынов!
Нет, Государь Распровеликий,
Распорядитель снов,
Не на своих сынов работал, -
Бесам на торжество!..
Не ладил бы, лба не подъемля, Ребячьих кораблев -Вся Русь твоя святая в землю Не шла бы без гробов...
Соль высолил, измылил мыльце -Ты, Государь - кустарь! Державного однофамильца Кровь на тебе, бунтарь!
Но нет! Конец твоим затеям! У брата есть - сестра. На Интернационал - за терем! За Софью - на Петра!2
1 В этом смысл парадоксального (в логике, предложенной мною) высказывания Мандельштама о падении Керенского: «Как будто слышу я в октябрьский тусклый день:/«Вязать его, щенка Петрова!» («Когда октябрьский нам готовил временщик/Ярмо насилия и злобы ...», ноябрь 1917). Речь здесь - об их «Петре»: Петре в том смысле, который они ему назначили, приписали (о Петре «славных дней», о Петербурге как памятнике, университете, культуре), о них, «петебуржцах», как о социокультурном явлении. Все люди той культуры - «щенки Петровы»; «вязать его» - против них всех. За ними пришли наследники того, исторического Петра - мрачного, с казнями; петербургская Россия закончилась.
2 «Петру» - из цикла «Лебединый стан» (1920). Поразительный для модерна выбор -за «старый мир». Однако Цветаева здесь точна - не художественно, а исторически: большевистская революция высветила всю модерность «старого мира» - и прошлась по ней сапогом, раздавила.
61
Это голос жертвы1 и в то же время зов к сопротивлению. Петербургский ответ (в культурном - не в географическом смысле): «на Петра!»
Этой бескомпромиссностью (однозначностью выбора) цветаевское слово резко отличается от другого, не менее (а может быть, и более) известного - волошинского. Казалось бы, и здесь все точно - куда уж яснее: в поэме «Россия» (1924).
Великий Петр был первый большевик, Замысливший Россию перебросить, Склонениям и нравам вопреки, За сотни лет к ее грядущим далям. Он, как и мы, не знал иных путей, Опричь указа, казни и застенка, К осуществленью правды на земле. Не то мясник, а может быть, ваятель -Не в мраморе, а в мясе высекал Он топором живую Галатею...
Большевизм - новое (по-новому страшное) самодержавие, новое пришествие «Петра-деспота». Его наследие - вовсе не просвещенный труд: волошинский Петербург - полная противоположность тому образу, что восторжествовал в петербургской культуре, в столице победившего Февраля:
Я нес в себе - багровый, как гнойник, Горячечный и триумфальный город, Построенный на трупах, на костях «Всея Руси» - во мраке финских топей. И с озаренным лаврами и гневом Безумным ликом медного Петра.2
1 Цветаева числит себя жертвой - она и была ею: таков весь ее послеоктябрьский путь - без просветов. Это роднит ее с Ахматовой и Мандельштамом. Они так и остались голосом жертв - и стойко держались этого выбора: против диктатуры, тирании. Зафиксировали свою внеположность всему этому- и человечески, и поэтически. И сполна за этот выбор заплатили.
2 Город Волошина - это не Петербург. Даже не Петроград времен Первой мировой, Февраля. Это город Гражданской войны (горячечный, багровый), безжалостный к человеку и говорится о нем без жалости. Но вот совсем другие слова о том же городе, том же времени -О.Э. Мандельштама: «Чудовищный корабль на страшной высоте/Несется, крылья расправ-ляет./Зеленая звезда, - в прекрасной нищете/Твой брат, Петрополь, умирает!» (март 191 8). Это - истинный «петровец», в петербургском значении этого слова; он не предаст свой город. О Петербурге - только с любовью: это плач о той жизни, что ушла, не продолжилась в постреволюционном XX в. Петербург у Мандельштама постоянно звучит и по-
62
На этом, однако, определенность не то чтобы заканчивается, но как-то замазывается. Деспотизм (и новый, XX в., и петровский) теряет свою уникальность - тонет в общей цепи «темных веков», к которым сводится вся русская история1. Волошин как бы загоняет ее под большевизм, пишет на полях этой революции (делает простой сноской к ней). В этой безумной круговерти казней и застенков неоткуда взяться Февралю (он попросту запрограммирован на поражение); все («книголюбивый новиковский дух», «горячка и озноб Виссариона», «русские грамоты на благородство, как Пушкин, Тютчев, Герцен. Соловьёв», чаяния свободы) тонет в петровской колее2. А сам Петр на этом страшном фоне вдруг неожиданно поднимает-ся3 - оказывается выше и города, и истории: безумен гневом, но велик; знает, в чем «правда», - к ней и ведет, чрез казни и застенки. Так куда же -за ним? Уверовать в его правду? Она у него хотя бы есть (есть?).
В до- и предреволюционной культуре была слишком сильна эта установка: все искупается творчеством. Она так напряженно ждала нового мира, так верила, что он родится из взрыва, что ей показалось: творцы пришли4. В комиссарах в кожанках (кстати, из царских еще времен) многие увидели петровское несгибаемое намерение: творить. А то, что они с маузером, - значит, все всерьез; это - сила, без которой власть ничто (мяг-
том; в 1920-е и 1930-е; возникает не как воспоминание, а как настоящее - параллельное той страшной реальности, в которую тот попал: «В Петербурге мы сойдемся снова,/Словно солнце мы похоронили в нем,/И блаженное, бессмысленное слово/В первый раз произнесем» (1920); «Вы, с квадратными окошками, невысокие дома, - /Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима» (1924). И, конечно, в «Ленинграде» («Я вернулся в мой город, знакомый до слез») - сразу после «ленинградских. фонарей»: «Петербург, я еще не хочу умирать» (1930) ...
1 «И нет истории темней, страшней,/Безумней, чем история России». Ее алгоритм однообразен (это не история даже - движение вне времени, вопреки времени): «Народ цивилизуют под плетьми/И обучают грамоте в застенке./А в Петербурге крепость и дворец/Меняются жильцами, и кибитка/Кого-то мчит в Березов и в Пелым».
2 Вот как «конкретизирует» Волошин эту модную сейчас метафору: «Грядущее -извечный сон корней:/Во время революций водоверти/Со дна времен взмывают старый ил/И новизны рыгают стариною./Мы не вольны в наследии отцов,/И, вопреки бичам идео-логий,/Колеса вязнут в старой колее».
3 Как портрет Сталина в финальной сцене фильма Н. Михалкова «Утомленные солнцем»: «Закон самодержавия таков:/Чем царь добрей, тем больше льется крови,/А всех добрей был Николай Второй,/Зиявший непристойной пустотою/В сосредоточьи гения Петра./Санкт-Петербург был скроен исполином,/Размах столицы был не по плечу/Тому, кто стер блистательное имя» (Выделено мною. - И. Г.).
4 Об этом - А. Блок в статье «Интеллигенция и революция» (1918): «Что же задумано? Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым, чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью . Смертельная усталость сменяется животной бодростью.». О революции как акте преображения (теургии) - его «Двенадцать».
63
котелый феврализм). И, наконец, за ними - народ1. Поэтому и примерялась к ним та мерка, с которой Пушкин подошел к Петру («начало славных дней»). В послеоктябрьском 17-м из круга Мережковского (Мережковского!) вышла заметка о Ленине, которая называлась «Ублюдок и титан». Об этом титаническом (не омраченном казнями и застенками) в вожде Октября, пожалуй, лучше всего сказал Пастернак:
Он был как выпад на рапире. Гонясь за высказанным вслед, Он гнул свое, пиджак топыря И пяля передки штиблет2.
Ленин - вот голая суть революции3. Он подобен Петру - через него передается движение истории (он знает «предназначенье» страны, понимает, в чем «правда»).
Когда он обращался к фактам, То знал, что полоща им рот Его голосовым экстрактом, Сквозь них история орет, И вот хоть и без панибратства, Но и вольней, чем перед кем, Всегда готовый к ней придраться, Лишь с ней он был накоротке. Столетий завистью завистлив, Ревнив их ревностью одной, Он управлял теченьем мыслей И только потому - страной.
Этот «Ленин» - больше «Петра»: он замыслил невиданный мир для миллионов - что может быть выше, дерзостнее такого замысла?! Что может быть сильнее той власти, которая увлекла за собой «тьмы и тьмы, и тьмы», заставила бредить своим новым миром?! После пастернаковского
1 Главное для коммунистической власти слово в булгаковских «Днях Турбиных» (нужное ей слово) говорит Алексей Турбин: народ не с нами - он против нас. - Приговор «цветаевскому» сопротивлению. - На этой легитимационной почве стоят и нынешние, посткоммунистические властители; их ответ всем оппонентам - народ не с вами (и потому вы - враги народа; в борьбе с вами мы - только исполнители его воли).
2 Из поэмы «Высокая болезнь» (1923/1928). За этот образ коммунистический Октябрь должен быть вечно признателен поэту. Не в этом ли причина (одна из причин) сталинской «слабости» к Пастернаку?
3 «... Корпуса его изгиб/Дышал полетом голой сути.».
64
Ленина «Петр» - уже только исторический эскиз, воспоминание, заготовка. После Ленина можно говорить только о Ленине. - Творцы отдают должное творцу, хотят быть причастны творчеству1.
Многие мастера2, оставшиеся в Советской России, пережили (восхищенное) увлечение Ильичом, Троцким и другими вождями революции, потом Сталиным (этим - с затаенным, почти животным страхом). Попали под гипноз «большой переделки», «великого обновления»3. Но вот - на подъеме советских (сталинских) «славных дней» одному из них вдруг вспоминаются пушкинские «Стансы»:
Столетье с лишним - не вчера, А сила прежняя в соблазне В надежде славы и добра
глядеть на вещи без боязни.
Хотеть, в отличье от хлыща В его существованьи кратком, Труда со всеми сообща И заодно с правопорядком.
И тот же тотчас же тупик, При встрече с умственною ленью, И те же выписки из книг,
И тех же эр сопоставленье [Пастернак, 2004, с. 193]4.
1 По-пастернаковски: «.я - часть великого/перемещенья сроков» («Лейтенант Шмидт», 1926).
2 В булгаковском смысле.
3 Вот Мандельштам - о прощании с Лениным: «революция. вот самая великая твоя очередь», это - «лицо самой России», «и мертвый - он самый живой» («Прибой у гроба», 1924). - Всего через шесть с небольшим лет после его «октябрьского временщика», после гимна Керенскому («Среди гражданских бурь и яростных личин,/Тончайшим гневом пламенея,/Ты шел бестрепетно, свободный гражданин.»). А попав в Москву времен «большого скачка», Мандельштам был восхищен тем, как меняется город - явлением нового города (правда, потом, перенасытившись этой новизной, скажет: я переогромлен). Грандиозный строительный эксперимент действительно захватывал. Гипнотизировало все - и процесс «коренной ломки» (и то, что рубили исторический русский «лес», и то, сколько «щепок» летело в топку советского паровоза), и страшная сила власти. Вот только наблюдать все это лучше всего было извне - из соображений безопасности. А они-то были внутри.
4 Б. Пастернак - 1931 (Выделено мною. - И.Г.). Говорить о «Стансах» был повод -им 100 лет.
65
Здесь речь совсем не о титанах и их революциях - наконец, о себе: что делать в ситуации, когда выбора уже не осталось, когда на дворе «эра» казней.
Но лишь сейчас сказать пора, Величьем дня сравненье разня: Начало славных дел Петра Мрачили мятежи и казни.
Итак, вперед, не трепеща И утешаясь параллелью, Пока ты жив, и не моща, И о тебе не пожалели [Пастернак, 2004, с. 193].
Путь один - попытаться как-то выжить; «параллели» не утешают (это самоуговаривание); когда диктатура распространяется, как эпидемия, в ходу только элементарные способы самозащиты (карантин, изоляция). Творец загнан, он ищет спасения1 - это худший результат революции, которая должна была спасти мир.
А вот «Петр» в ней остался победно - как историческое платье диктатуры (маска для диктатора) и образец. Попал в сталинский «соцзаказ»: роман А. Толстого (не окончен, первые две книги вышли в 1934 г., переиздавался в СССР почти 100 раз), фильм В. Петрова с Н. Симоновым в главной роли (1937-1938)2. «Петр» 1930-х вписан в «сталинское дело»: петербургская образность, присвоенная и адаптированная для восприятия миллионов, шла «в пакете» с «врагами»3. Петровский культ продолжился в советской культуре и после Сталина - стал ее важной частью. Утратив контекст (связь с диктатурой), он перестал пугать - весь ушел в «славные
1 Все слова Мандельштама, сказанные им в 1930-е, - об этом. Видя катастрофу, он -гибнет (конечно, пытается спастись - он же человек, но все, что он пишет, только об одном -о пути в гибель). Не случайно Пастернак, которому тот прочтет свое «Мы живем, под собою не чуя страны», скажет, что это не поэзия, а акт самоубийства. Пастернак сторонится Мандельштама, как инфицированного, - не хочет его судьбы. Он выживет - чтобы потом дать тот ответ на все эти «славные дни», который станет определяющим для посттоталитарной культуры: альтернативой диким анархическим взрывам и диктаторству (революции как хаосу и диктатуре) может быть только мирная, толерантная, эволюционная повседневная жизнь (доктор Живаго - это и есть нацеленность на общий труд, заодно с правопорядком; это и есть творец, затравленный «новой эрой»).
2 Сталинскую премию, кроме этих двоих, получили еще М. Жаров - за Меньшикова, образ идеального подручного: эффективен - как царский инструмент, но порочен (каз-нокрадствует); прощается царем за преданность - ему и его делам.
3 Фильм «Петр 1» пошел историческим фоном к большому террору (художественным сопровождением, как и многое другое, - вклад деятелей культуры): чтобы массы понимали, как глубоко в историю уходят корни всяческих «измен», как тяжек труд вождей -осуществлять «правду на земле».
66
дни» (на них сосредоточен)1. «Враги» откатились на периферию (как бы про запас) - но вот теперь на них снова есть спрос.
Революция показала, что «диктатура развития» (демократическая диктатура) - только художественный образ, политическая идея (утопия); в социальной жизни она не реализуема. Диктатура несовместима с теми силами, которые могут быть источниками развития. Даже нуждаясь в них (чтобы строить свой мир), она их уничтожает - как инаковое, ей внеположное, от нее независимое2. При этом последовательно взращивает, усиливает в социальном организме, в культуре диктаторские начала. Это ее наследие живет десятилетиями - всегда готово восстать.
Революция победила?
Петербург/Петроград начала XX в. - это молодой, активный город. Здесь шли самые интенсивные поиски нового: рождался новый сложный мир - и адекватный ему человек (модальные типы личности). Потому он и стал местом, где «новый мир» прежде всего восстал против «старого мира», - «колыбелью» революций (этим объясняется выбор революции). И, казалось, новый мир победил.
Вынырнув из Гражданской войны, страна пошла на эксперимент. Маяковский (певец «пролетарской» революции, ее добровольный чернорабочий) скажет: «Другим странам по сто, / История - пастью гроба. / А моя страна - подросток. - / Твори, выдумывай, пробуй!» Все бурлило, искрило. Триумф нового искусства, творческие пробы масс (о них - тот же Маяковский: «массовым действом заменим мхаты!»). Старые, обветшалые формы сброшены (без жалости и сожаления - ура, революция!), Будущее, о котором мечталось пионерам XX в., - уже здесь, рядом, определяет собой настоящее.
1 Советские образы и есть наши представления о Петре, петровском времени - и об идеальном русском властителе. А потому «европейское» в них - всегда под вопросом (полезно, но чуждо и даже враждебно). Главное - величие целей и то, как делаются «славные дни».
2 «Эх, Петруха, не дорубил!»: в этой сталинской реакции (резюме диктатора петровской «революции сверху») - резон всех диктатур. Они всегда - в процессе рубки (должны расширяться - в этом их суть); их всегда преследует это ощущение - не дорубили. И оно - верное: естественная жизнь (которая предполагает в человеке и обществе множество других идентичностей, кроме той, что требует от нее диктатура: быть с ней, в ней -покориться, исполнять, не размышлять), пробивается даже сквозь «эры» казней, исторически мгновенно восстанавливается после них. Но, срубая все, что было накоплено до нее (т.е. культуру в самом широком значении этого слова), диктатура низводит жизнь до «биологического» роста, тем самым отбрасывает социум назад, тормозит развитие. А потому никакие «стройки» не могут служить для нее искупительным призом.
67
Новый мир был построен, но это не был тот мир, приход которого возвещал Петербург 1900-1910-х. Через него перешагнули, его отбросили -в расходную ведомость советской истории пошли и «культура взрыва», и ее творцы. Советский XX в. обернулся против них; у него - свои целепо-лагания. Там все культурно-гуманитарное, научное, технологическое не самоценно, не самостоятельно, не самодеятельно; он вообще - против «самости» (против «Я» - как того, что нельзя контролировать). Его культурная революция подчинена политической прагматике (удержания власти, «затачивания» страны под властителей); «новая культура» - только инструмент (из «темной породы» высекает «нового человека», у которого только одна идентичность - советская), творчество утилитарно («утилит», как в современных средствах связи)1.
Революция творцов закончилась2. Стала наследием (ушла в архив, библиотеку, музей - большей частью, в запасники), перестала быть жизнью. И их Петербург исчез - как манифестация творчества, вызова, разно-
1 «Начинается культурная революция. Литература объявляется делом слишком важным, чтобы его можно было поручать писателям. Писатели ищут пути ликвидации литературы. РАПП объявляет, что искусство - это «могучее оружие в классовой борьбе». Маяковский требует, чтобы писателю дали «социальный заказ». Лефовец С. Третьяков заявляет: «Мы не можем ждать вечно, пока профессиональный писатель будет метаться в кровати, чтобы родить что-нибудь известное и полезное ему одному». Литературовед-марксист В. Переверзев [постулирует]: «Мы вовсе не обращаемся с заказом ни к лефовцам, ни к рапповцам, мы просто, как власть имущие, приказываем петь, кто умеет петь нужные нам песни, и молчать тем, кто не умеет их петь» [Геллер, Некрич, 2000, с. 261-262]. Тогда, как сказал Пастернак, «не стало поэзии», «прекратилась литература» [Пастернак, 2004, с. 52]. Вот он, алгоритм советского творчества: творцы не нужны - более того, они опасны; мало ли чего натворят. Творцы не нужны даже «под руководством» - слишком много хлопот; для «соцзаказа» и «приказа» требуется что-то попроще. В советском творчестве - те, кто служит, а не те, кто творит.
2 Некой символической датой в этом смысле можно считать смерть Маяковского (14 апреля 1930 г.). По существу, это двойное самоубийство: он покончил с собой сначала творчески (Творец перестал быть Творцом), потом физически. И в то же время - убийство: большевистская революция прикончила его и творчески, и социально. Не случайно певец Октября в свои последние времена опасался, что его посадят. Символично: за несколько дней до его гибели (7 апреля 1930) был создан ГУЛАГ (Главное управление трудовых лагерей). Скоро Сталин действительно посадит, уничтожит всю эту революцию (персонально, по спискам, и символически - сотрет из массовой памяти, создаст свой Октябрь). Поэтому «случай Маяковского» - это еще и побег: в то единственное место, где система достать его не могла. За это она его «утилизировала» - превратила в памятник, монумент. «Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине, - пишет Пастернак. - Это было его второй смертью. В ней он неповинен» [Пастернак, 2004, с. 53].
68
голосия, сложности1. Петербургские голоса в городе еще звучали, но - в унисон, как трагедия (похоронный звон)2.
О судьбе этого города в советском XX в. скажет тот, кого хочется назвать ленинградским петербуржцем: «Жил-был когда-то мальчик. Он жил в самой несправедливой стране на свете. Ею правили существа, которых по всем человеческим меркам следовало признать выродками. Чего, однако, не произошло. И был город. Самый красивый город на свете. С огромной серой рекой, повисшей над своим глубоким дном, как огромное серое небо - над ней самой. Вдоль реки стояли великолепные дворцы с такими изысканно-прекрасными фасадами, что если мальчик стоял на правом берегу, левый выглядел как отпечаток гигантского моллюска, именуемого цивилизацией. Которая перестала существовать» [Бродский, 2002, с. 97]3. Петербург/Петроград - город, которого нет: памятник, воспоминание, образ.
Здесь можно было бы поставить точку (остановиться на этом многоточии). И тосковать. Может ли быть более сильный повод для тоски, чем утрата этого?
Но нет. История сложилась так, что мы попросту не может этим ограничиться. Тот XX, что так внезапно оборвался, не продолжился, состоялся. Его творцы не потерпели поражения - мир пошел по их пути: безоглядности, безрассудной свободы и смелости в творчестве, таких побед и свершений, что сейчас невозможно понять, как это могло быть? А мальчик, который увидел в своем городе их «цивилизацию», стал преодолением того, что пришло все это усмирить, опростить, зачистить. И не только он.
1 Вот слова простого русского человека, услышанные летом 1917 г. (когда этот человек заговорил публично и во весь голос) И.А. Буниным: «Да его, Петроград-то, и так давно надо отдать (немцам. - И.Г.). Там только одно разнообразие...» [Бунин, 2006, с. 129]. Немцев не понадобилось - справились сами. Сначала уничтожили разнообразие, а это и есть синоним города, способ его существования. Потом вообще ушла жизнь. Петроград первым из больших российских городов вошел в Гражданскую, стал ее первой жертвой. «Петербург: Руины революции» - так называлась книга городского художника П. Шиллин-говского (вышла в 1923 г. под отцензурированным названием: «Руины и Возрождение»). Точнее было бы: Петербург - руина революции.
2 «...Мы с тобою поедем на "А" и на "Б"/Посмотреть, кто скорее умрет...», «.И ненужным привеском болтался/Возле тюрем своих Ленинград.» Итог подвел Г. Иванов (издалека): «Все, кто блистал в тринадцатом году, -/Лишь призраки на петербургском льду».
3 Замечу: Бродский имел право на те слова о стране и ее правителях, которые своей последней резкостью (звучат как приговор) бьют по зрению и слуху. Как гений, он говорил за тех, кто был ему вровень и кого уничтожили, безжалостно стерли (за Мандельштама, Цветаеву, Гумилева.). В то же время это - голос потенциальной жертвы: в расход прежде других отправлялись люди именно этого типа (склада, умонастроения, культуры).
69
Со смертью Сталина (его конец - это пример того, как социальное божество почти мгновенно превращается в идола) созданная им система лишилась какой-то высшей санкции. Он был оправданием зла, которое в ней возобладало, того зла, которое она творила. Теперь оправдания не было - зло стало очевидным. Диктатура закончилась - началась эпоха социальной нормализации (преодоления зла). А творец (художник, интеллектуал, революционер в культуре, науке) возродился. Но не через богоборчество - напротив: через возвращение к идее «Бога» в себе и через попытку напомнить об этой идее обществу, в котором он жил. В советском творчестве 1950-1980-х ценнее всего это намерение: гуманизировать - поправить то, что натворил XX век, исправить социальные последствия тотальной дегуманизации.
Этот опыт - самый большой вызов для российского человека нового порубежья (конца XX в. - третьего десятилетия XXI), который застрял между началом и концом, старым (советским) миром и новым (каким?), Современностью и отрицанием Современности, который не хочет сдвинуться, вырваться, хотя бы попытаться переменить себя и мир вокруг.
Список литературы
1. Бенуа А. Ответ Философову // Золотое руно. - СПб., 1908. - № 3/4. - С. 99-103.
2. Бенуа А. Петербург или Петроград // Речь. - Пг., 1917. - 25 марта. - № 73.
3. Берар Е. Империя и город: Николай II, «Мир искусства» и городская дума в Санкт-Петербурге, 1894-1914. - М. : Новое литературное обозрение, 2016. - 344 с.
4. Блок А.А. Интеллигенция и революция // Блок А.А. Собрание сочинений : в 8 т. - М. ; Л. : Художественная литература, 1962. - Т. 6. - 556 с.
5. Бродский И. Меньше единицы // Бродский И. Поклониться тени : эссе. - СПб. : Азбука-классика, 2002. - С. 69-98.
6. Бунин И.А. Окаянные дни. - М. : ЭКСМО, 2006. - 635 с.
7. Быков Д. Борис Пастернак. - М. : Молодая гвардия, 2007. - 892 с.
8. Гайда Ф. Либеральная оппозиция на путях к власти (1914 - весна 1917 г.). - М. : РОССПЭН, 2003. - 432 с.
9. Геллер М.Я., Некрич А.М. Утопия у власти. - М. : МПК, 2000. - 856 с.
10. Гиппиус З.Н. Дневники. - М. : Интелвак, 1999. - Т. 1 : Синяя книга (1914-1917). -732 с.
11. Колоницкий Б.И. Товарищ Керенский: антимонархическая революция и формирование культа «вождя народа» (март - июнь 1917 г.). - М. : Новое литературное обозрение, 2017. - 511 с.
12. Набоков В.В. Другие берега. - М. : Азбука, 2017. - 378 с.
13. Пастернак Б. Темы и вариации : стихотворения, роман в стихах. - СПб. : Азбука-классика, 2004. - 352 с.
14. Пастухов В. «Столыпинский галстук» вместо «зубатовщины». - URL: https://echo.msk. ru/blog/pastuhov_v/2775156-echo/ (дата обращения: 11.02.2021).
15. Серебряный век : письма и стихи. - М. : АСТ, 2019. - 304 с.
70
IRINA GLEBOVA
PERSPECTIVES OF THE RUSSIAN REVOLUTION: IMAGES OF POWER IN THE CULTURE OF THE BEGINNING OF THEXX CENTURY
Abstract. The end of the XIX - beginning of the XX century - a milestone time for Russia. The era of «god-fighting» - getting rid of the former «gods» (authorities, restrictions, coercion and control). In politics, economics, science, and culture. In this sense, «Down with the autocracy!» is the political equivalent of the poets 'slogan «Throw Pushkin off the ship of Modernity». Poets, like politicians, wanted to break out of the past - to do this, remove its main core: the tsar, the old government. Some intended to retrain it, others - to «rethink» it. Politicians sought their ideal in «geography» (the political structure of advanced, democratic Europe), poets - in culture. And they found it in Peter the revolutionary on the throne, the demiurge of St. Petersburg Russia. Behind this cult, which seems to be organic for that culture, there are expectations that can be politically deciphered as «the dictatorship of development». A strange choice for the «God-fighters» who preached freedom in everything and for everyone. And at the same time, it is understandable (almost natural): it was Peter's model of transformation that was adopted by culture as a normative one for Russia. The revolution and the new («October») world, with its apologies for the future, its dictatorship, and its cult of leaders, will be the answer to these conclusions and these expectations, and will test them.
Keywords: «God-fighting», down with autocracy, cult of Peter I, dictatorship, development, creators, victims.
71
