CC BY
3
Вестник Томского государственного университета. 2023. № 497. С. 5-15 Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta - Tomsk State University Journal. 2023. 497. рр. 5-15
ФИЛОЛОГИЯ
Научная статья УДК 82-94
doi: 10.17223/15617793/497/1
Радищев, Карамзин, Рылеев: поэтика «консервативной» и «радикальной» версий
образа Ермака (эпика vs. трагика)
Кирилл Владиславович Анисимов1
1 Сибирский федеральный университет, Красноярск, Россия, kianisimov2009@yandex.ru
Аннотация. Рассмотрены жанровые преломления различных идеологических версий похода Ермака в Сибирь - восходящих, соответственно, к трудам А.Н. Радищева и Н.М. Карамзина. В центре внимания находится теоретическая проблема художественной доминанты (в данном случае - эпического или трагического начала), на которую влияет исходная политическая установка. «Освободительная» версия, прообраз которой предложен Радищевым, далее подхвачена К.Ф. Рылеевым, размышлявшим о Ермаке скорее в перспективе балладной трагики. В сюжетном отношении, однако, поэт отталкивался от IX тома карамзинской «Истории», видоизменяя его эпическую природу. Продемонстрированы конкретные приемы, с помощью которых достигался такой результат, а также влиятельность этой художественной стратегии в перспективе литературно-идеологических дебатов второй половины XIX в.
Ключевые слова: Ермак, А.Н. Радищев, Н.М. Карамзин, К.Ф. Рылеев, Н.М. Ядринцев, эпика, трагика, историческое повествование, баллада
Источник финасирования: исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда № 23-2800275, https://rscf.ru/project/23-28-00275/.
Для цитирования: Анисимов К.В. Радищев, Карамзин, Рылеев: поэтика «консервативной» и «радикальной» версий образа Ермака (эпика vs. трагика) // Вестник Томского государственного университета. 2023. № 497. С. 5-15. doi: 10.17223/15617793/497/1
Original article
doi: 10.17223/15617793/497/1
Radishchev, Karamzin, Ryleyev: The poetics of "conservative" and "radical" versions
of Yermak's image (epic vs. tragic)
Kirill V. Anisimov1
1 Siberian Federal University, Krasnoyarsk, Russian Federation, kianisimov2009@yandex.ru
Abstract. As main sources for this article, the History of the Russian State by Karamzin, "An Abriged Narrative on the Acquisition of Siberia" by Radishchev and the "duma" "The Death of Yermak" by Ryleyev have been drawn on. All the three texts are considered here as cornerstones for the whole tradition of literary representations of Yermak in 19th-century Russian literature. In the theoretical aspect, the article focuses on the problem of the artistic dominant (in this case - the correlation of epic/tragic elements) which is seen as affected by the initial political orientation of the given author. The "liberating" version, whose prefiguration was introduced by Radishchev, was later taken up by Ryleyev who tended to muse on Yermak rather in aesthetic terms of tragic ballad-writing. However, in the perspective of plot motifs it was Karamzin's History of the Russian State that served as a starting point for the younger poet. And by the latter the History's epic artistic nature was vigorously transformed. The prime aim of the article is the study of receptive alterations of the historical fabula of Yermak's campaign, i.e., how initial facts provided by the Stroganov chronicle and Semyon Remezov (main sources, respectively, for Karamzin and Gerhard Friedrich Müller - the latter was used by Radishchev as a deliverer of basic facts) have been modified - over the range from rude manipulating by the documentary data up to experiments on the borderline between epic and tragic. The analysis demonstrated how complex the interaction was between the "ideological structure" (as early Lotman put it) of Ryleyev's "duma" with the narrative of Karamzin's History on which Ryleyev's poem was completely dependent in terms of the plot. And as Karamzin was pushing his Ivan the Terrible to the pole of the tragic, transforming czar into a Russian version of Shakespeare's Richard III, tending, on the contrary, to see Yermak and his Cossacks in the lens of epic heroism, Ryleyev drastically changed this view of his precursor. Ryleyev's Yermak is tragically separated from his retinue (in the History all Cossacks including their leader are shown in deep slumber whereas in Ryleyev's "duma" Yermak stays awake) and juxtaposed to
© Анисимов К.В., 2023
the czar not characterologically as it was in Karamzin's text but turned into Ivan IV's direct victim. Here Ryleev's vision inherits the programmatic notions on the conquest of Siberia provided by Radishchev. In the present work the approaches taken by Radishchev and Karamzin were compared: as key-motifs, the possible attempts to set up a separate statehood on the conquered land and matrimonial contacts between Cossacks and local natives were scrutinized. It was demonstrated that both the authors created their literary and ideological styles of thinking upon principally different typological bases. Karamzin's strategy of imagining Yermak is closer to what Lotman defined as "entrusting of self" whereas Radishchev's approach within this framework is more likely to be a "contract". Highlighting possible future research in this field, the author has paid attention to the article by the Siberian regionalist Yadrintsev published in 1881. Inheriting radical "liberating" versions elaborated by Radishchev and Ryleyev, Yadrintsev imagines his hero not on the edge of a conflict with the state bureaucracy but in line with the idea of formation and dissemination of statehood from within the very Cossacks' retinue, with no regular looking back at the capital. The result, as Yadrintsev saw it, was the popular colonization that "created Siberia and later strengthened the civic life here". This new approach distanced from the hero's image either a revolutionary theme or a motif of ruler's omnipotence, finally turning Yermak into a metonymic substitution of the "Russian people as a whole".
Keywords: Ermak, A.N. Radishchev, N.M. Karamzin, K.F. Ryleyev, N.M. Yadrintsev, epic, tragic, history as narrative, ballad
Financial support: The study was supported by the Russian Science Foundation, Project No. 23-28-00275, https://rscf.ru/project/23-28-00275/
For citation: Anisimov, K.V. (2023) Radishchev, Karamzin, Ryleyev: The poetics of "conservative" and "radical" versions of Yermak's image (epic vs. tragic). Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta - Tomsk State University Journal. 497. pp. 5-15. (In Russian). doi: 10.17223/15617793/497/1
В работе выявляются жанровые разночтения, возникшие в ходе эстетического освоения исторических сведений о Ермаке и покорении Сибири. Именно жанровая поэтика, художественное «завершение» героя и данных о его жизни сообщают историческому лицу характер образа, а известиям, связанным с этой личностью, придают качество литературности, что, в свою очередь, является важнейшим условием закрепления всего этого сюжета в национальной памяти. Первая конкретная задача заключается в детальном сопоставлении на привлеченном материале (произведения А.Н. Радищева, Н.М. Карамзина и К.Ф. Рылеева) разных версий похода Ермака, а также скрыто и явно полемичных трактовок его натуры. Вторая задача, преимущественно относящаяся к области теории, - осветить зависимость жанровой доминанты текста от идеологической установки его автора. Наш тезис состоит в том, что восходящие к Радищеву внелитературные политические импликации будут подталкивать Ермака к эстетическому полюсу трагики (одиночество, роковой характер судьбы, пересечение границы, непреодолимый конфликт с властью). Жанровой противоположностью в этой перспективе выступит концепция, предложенная Карамзиным в IX томе его «Истории государства Российского».
■к ■к ■к
Идеологическая разноголосица в оценках Ермака, хорошо заметная по классическим сочинениям, созданным в начале XIX в.1, в значительной степени обусловлена смысловой «двусоставностью» самих исторических известий о покорении Сибири, каждое из которых может трактоваться как минимум двумя разными способами.
Так, зафиксированный в летописной фабуле конфликт казачьего вождя с царем (в опальной грамоте Строгановым Иван Грозный неумолим: «А атаманов и казаков, которые слушали вас и вам служили, а нашу землю выдали, велим перевешати...» и т.д. [2. С. 15])
предполагает при его дальнейшей литературной обработке два альтернативных сюжетных решения: поход на восток как побег от карающей длани монарха / поход за Урал как искупление вины и поиск прощения. «Формула предания о Ермаке (The formula of Ermak tale) основана на двойственной картине: временной свободе мятежника и его итоговом подчинении легитимной власти», - верно отметил Джефри Брукс [3. P. 41]. В свою очередь, с точки зрения самого Ивана IV, эта цепь событий могла рассматриваться или как пусть рискованное, но согласующееся со стратегическими целями Русского государства на востоке военное предприятие, или как побег в стиле кн. А.М. Курбского: не будем забывать, что до самого последнего момента Строгановы не ставили московского правителя в известность о снаряженной ими дружине и целях ее выдвижения против Кучума. То есть в глазах царя Ермак был сначала предателем, а время спустя оказался верным подданным. Наконец беспрецедентная для социальных реалий XVI в. автономность поведения казаков и их уральских нанимателей купцов Строгановых могла будить (или не будить) фантазии о стремлении Ермака самостоятельно воцариться в захваченном ханстве: предводитель отряда мог оцениваться и как устроитель новой государственности (очевидно, «не такой», как Московская, в перспективе которой он в таком случае представал вероломным «сепаратистом»), и как доблестный и в высшей степени лояльный центральной власти присоединитель новых земель.
В зависимости от того или иного идеологического предпочтения менялась и жанровая окраска сюжета. В одном ракурсе читателю предлагалась характерная для романтизма история гордого одиночки, бросившего вызов несправедливому мирозданию - закономерен здесь в случае К.Ф. Рылеева сюжетный контакт его «Войнаровского» (1825) с поэмой Байрона «Мазепа» (1819)2. А упомянутый в произведении поэта-декабриста Ермак (Миллер «Любил рассказы стариков / Про
Ермака и козаков. / Про их отважные походы / По царству хлада и снегов» [5. С. 202]), деяния которого уже освещались Рылеевым в знаменитой думе 1822-го г., благодаря «казачьей» историко-этнографической привязке мог исподволь соотноситься с самим главным героем поэмы. На это же, в общем, намекала и повествовательная ситуация: сначала Миллер слушает местных служилых людей о казачьих подвигах прошлого гesp. позднее Миллер слушает местного ссыльного Войнаровского о казачьих подвигах прошлого3. Войнаровский: «Я часто за Палеем в след, / С ватагой храбрых гайдамаков / Искал иль смерти, иль побед» и т.д. [5. С. 208].
Миссия рылеевского байронического героя, презентующего прежде всего свою непокорную личность, но на поверку при всех ссылках на долг «прямого гражданина», статус «Украйны сына», благородство борьбы «свободы с самовластьем» и самоотождествление с родной землей («.. .родина святая, / Лишь ты всю душу заняла» [5. С. 213-214]), не получающего никакой поддержки именно у «родины святой» (ибо после Полтавского сражения «Народ Петра благословлял, / И, радуясь победе славной, / На стогнах шумно пировал, / Тебя ж, Мазепа, как Иуду, / Клянут Украинцы повсюду» [5. С. 218]), знаменует трагическое размежевание с народным целым, губительный выход за его границы - в этом отношении побег Войнаровского в Европу предстает не только историческим, но и художественным фактом. «Как сердце юное заныло, / Когда рубеж страны родной / Узрели мы перед собой!» [5. С. 219]. Ю.В. Манн указал вдобавок, что отчуждение Войнаровского от окружающих сохраняется и в Сибири: «между ним и другими - невидимая грань» [9. С. 128]. Сообщенная событиям соответствующая словесно-жанровая огласовка свидетельствует об определяющем значении трагического типа завершения всей этой исторической ситуации, если, по В.И. Тюпе, понимать трагику как «переступание границы, выход за предел, положенный миропорядком», производящие «уединенность сознания», «единственно возможный для трагического "я" путь к обретению целостности» [10. С. 124, 127].
Напротив, на противоположном полюсе возобладала эпико-героическая тенденция, проницательно подмеченная исследователями в повествовательном строе «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина. Б.М. Эйхенбаум, М.М. Бахтин и Ю.М. Лот-ман убедительно сказали об эпической доминанте «Истории». В 1916 г. начало положил Б.М. Эйхенбаум: «"История государства Российского" - конечно, не столько история, сколько героический эпос» [11. С. 204]. М.М. Бахтин продолжил тему в своих лекциях 1920-х гг.: «Нельзя объяснять прошлое как совокупность ошибок, потому что это прошлое нужно продолжить. Когда народ перестает героизировать свое прошлое, это свидетельствует об иссякании его исторических сил, о кануне его гибели. Поскольку прошлое дает толчки к созданию настоящего, его нужно героизировать. Метод героизации стал основным художественным методом "Истории"» [12. С. 413-414]. Акцентировав патриархальные симпатии автора, Ю.М. Лотман
заключил, что «история была превращена (Карамзиным. - К.А.) в эпическую поэму в прозе - произведение, воспевающее русскую историю как эпически-патриархальную картину жизни государственного организма» [13. С. 404]. Именно в составе IX тома «Истории» мы читаем карамзинский рассказ о Ермаке (гл. 6 «Первое завоевание Сибири»).
Зависимость Рылеева от исторических сюжетов, представленных русскому читателю Карамзиным, слишком хорошо известна и в специальном обсуждении не нуждается: в письме к Ф.В. Булгарину от 20 июня 1821 г. поэт извещал своего корреспондента о передаче последнему думы «Курбский» - «плод[а] чтения девятого тома» [5. С. 458]4. Интересно другое: предпринятое Рылеевым соотнесение деятелей отечественной истории, сообщение их судьбам определенного идеологического задания разворачивалось «на фоне» уже составленной Карамзиным констелляции этих образов, приблизительно напоминающей то, что ранний Ю.М. Лотман называл «идейной структурой». Из каких компонентов она складывается, какой смысл несет и как влияет на реципирующую сторону в лице поэта-декабриста?
■к ■к ■к
В безошибочно опознанной читателями «тираноборческой» тенденции IX тома, именно за нее и прославленного современниками5, заключалась одна немалая сложность. Использованная в качестве фактографической основы для рассказов о кровавых безумствах Грозного «История о великом князе Московском» А.М. Курбского, к содержанию и автору которой писатель XIX в. отнесся «с большим доверием» [15. С. 301], поколебала общую эпико-героическую направленность многотомного сочинения. Под пером родоначальника классической русской прозы Иван IV превратился в мятущуюся личность, сочетавшую в себе государственный талант и несомненную человеческую одаренность с позорными фобиями, унять которые монарх стремился в припадках разнузданного садизма. В локусе исторического героя такого типа эпическое начало, прежде олицетворяемое у Карамзина, например, великим князем Иваном Васильевичем, освободителем Москвы от ордынского ига и покорителем Новгорода, сменялось поистине шекспировской трагикой, а Грозный оказывался русским Ричардом III. Какое место занимал Ермак в этой последовательно разворачиваемой художественно-идеологической картине?
С одной стороны, от внимания исследователей не укрылось крайне знаковое лексическое совпадение: эпитет «грозный», без которого Иван IV как ключевая фигура национальной исторической памяти немыслим, едва ли случайно применен и к Ермаку6:
.. .Грозный, неумолимый Ермак (далее везде подчеркнуто мной. - К.А.), жалел воинов христианских в битве, не жалел их в случае преступления и казнил за всякое ослушание, за всякое дело студное (курсив автора. - К.А.): ибо требовал от дружины не только повиновения, но и чистоты душевной, чтобы угодить вместе и царю земному и Царю Небесному. [17. С. 390-391].
С другой стороны, намечаемая этим совпадением системно заданная «альтернативность» казачьего атамана царю дополняется корреляцией с А.М. Курбским, главной фигурой из числа потенциальных антиподов Грозного, организующей в троякой перспективе (источниковедческая опора, сюжетная роль, авторская симпатия) значительный повествовательный массив IX тома. Мотив экстерриториального порыва, «побега» обоих исторических персонажей роднит их и словно топографически распределяет в художественном пространстве относительно Москвы. Согласно этой логике, первый преследуемый властью герой уходит на Запад в 1564 г., второй - на Восток в 1581-м. Историческое правило универсально и равно актуально для обоих: «Ужас, наведенный жестокостями Царя на всех Россиян, произвел бегство многих из них в чужие земли» [17. С. 58]. Аристократической привычке к вольности в выборе сюзерена (поляки приняли Курбского «как друга, именем Королевским обещая ему знатный сан и богатство» [17. С. 60]) соответствовала дикая вольница на южном фронтире: «Козаки действительно, разбивая купцов, даже Послов Азиатских на пути их в Москву, грабя саму казну Государеву, несколько раз заслуживали опалу; несколько раз высылались дружины воинские на берега Дона и Волги, чтобы истребить сих хищников» [17. С. 380].
На самом деле, однако, гармоничная пропорциональность этого соответствия иллюзорна: решающую роль здесь играет фактор времени, который высвечивает кардинальную противоположность Курбского и Ермака. Действительно, если первый под угрозой опалы бросает службу и бежит в стан врага, то второй, несмотря на опалу, стремится вернуться к «доброй славе». Последняя вообще становится у Карамзина ключевым художественным фактором оценки исторического лица. «Мы долго жили худою славою: умрем же с доброю!» [17. С. 388], - восклицают в решающий момент сибирского похода казачьи атаманы.
Иное уготовано автором Курбскому, при описании побега которого использован обязательный в трагике мотив пересечения границы: «.. .ночью тайно вышел из дому, перелез через городскую стену, нашел двух оседланных коней, изготовленных его верным слугою, и благополучно достиг Вольмара, занятого Литовцами» [17. С. 59-60]. Сюжетная ситуация «бегство в Литву» здесь словно предвосхищает фрагмент пушкинского «Бориса Годунова», где «символическое "исступление" за нормативные рамки миропорядка, изначально присущее жанру трагедии», - это прыжок Отрепьева в окно [18. С. 7]. Заключенная Пушкиным в скобки ремарка, оканчивающая сцену «Корчма на литовской границе», показательно перекликается с пассажем из «Истории» Карамзина: «Григорий вдруг вынимает кинжал: все перед ним расступаются, он бросается в окно» [19. С. 218].
Анализу личности Курбского Карамзин посвящает специальные слова. «Бегство не всегда измена; гражданские законы не могут быть сильнее естественного: спасаться от мучителя (здесь и далее в цитатах курсив автора. - К.А.); но горе гражданину, который за тирана мстит отечеству!» [17. С. 58-59].
«Юный, бодрый воевода <...> возложил на себя печать стыда и долг Историка вписать гражданина столь знаменитого в число государственных преступников» [17. С. 59]. Слова о бегстве звучат оправдательно - резюме об измене звучит строгим приговором. «Печать стыда» здесь является аналогом «худой славы», компрометировавшей казаков до их прихода в уральские вотчины Строгановых. Но то, что в случае Курбского - печальный и предосудительный результат ошибочного выбора, в случае Ермака - исходная точка дальнейшего личностного роста и итоговой реабилитации. Различное распределение одних и тех же мотивов на оси времени дифференцирует трагику от эпики, идею «уединенной» личности от национальной миссии, невозможной без совместности действия, каковая, в частности, нашла свое выражение в популярной летописной формуле «Ермак с товарыщи» [2. С. 8 и сл.].
■к -к -к
Итак, для Карамзина тираноборческий жест Курбского этически приемлем лишь в первой своей части -побега из-под власти деспота. Последующее предательство и разворот оружия против своих строго осуждены. Меж тем Рылеевым именно этот перелом в судьбе героя рассматривается как неоднозначная проблема, сочетание мужества с отчаянием, романтическая огласовка которых не могла не привести в итоге к появлению извиняющей интонации. Прав Г. Кирш-баум: «По мере эволюции творчества Рылеева образ Мазепы в его произведениях все больше усложняется; поэт пытается оправдывать его "измену". <.> Такова, по крайней мере, точка зрения Войнаровского, который в поэме изображен позитивно» [6. С. 270-271]. Слагаемым самопожертвования в русле этой стратегии оказывается и ниспровержение чести - ход в этической перспективе Карамзина невозможный и неприемлемый. Здесь же, однако, «Мазепа жертвует личной честью во имя народного блага» [6. С. 272], а сам поступок героя трактуется в духе исторической мифологии, возникшей вокруг имени Брута - предателя, но и тираноубийцы.
Любопытно, что за 30 лет до Карамзина А.Н. Радищев в своем «отрывке» «Сокращенное повествование о приобретении Сибири», сообщив миссии Ермака эту «протестную», тираноборческую интонацию, описал его предприятие скорее в перспективе Курбского и Мазепы, словно «в терминах» их п(р)оступков.
Ермак, вступая в Сибирь, не имел нужды стараться о сообщении с Россиею. Отторгнутый от своего отечества без возвратныя надежды, ища лучшия страны, которая бы его вместо отечества восприяла; избегая мщения Иоаннова, не надеясь на подкрепление ни откуда, разве своего мужества, он устремлялся токмо на завоевание <. > [20. С. 160].
Позиция историографа в 1820-е гг. была, однако, диаметрально противоположна радищевской. У Карамзина нет и речи об обретении «лучшия страны» «вместо отечества». Используя данные С.У. Ремезова, автор подчеркивает приверженность Ермака общенациональным целям и религиозному этосу: «.требовал
от дружины не только повиновения, но и чистоты душевной, чтобы угодить вместе и Царю земному и Царю Небесному.» [17. С. 390-391]. Указывая далее на Строгановскую и Есиповскую летописи (примеч. 700), Карамзин отмечает, что после решительных побед Ермак
...написал к Иоанну, что его бедные, опальные Козаки, угрызаемые совестию, исполненные раскаяния, шли на смерть и присоединили знаменитую Державу к России, во имя Христа и Великого Государя, на веки веков, доколе Всевышний благоволит стоять миру; что они ждут указа и Воевод его: сдадут им Царство Сибирское, и без всяких условий, готовые умереть или в новых подвигах чести или на плахе, как будет угодно ему и Богу [17. С. 396].
Явно разойдясь здесь с Радищевым в том, что казаки «не надеялись на подкрепление ни откуда» (ср.: «ждут указа и Воевод его»)7, т.е. заведомо не согласившись с популярной позднее версией о трагическом одиночестве Ермака, автор в приведенном фрагменте последовательно и точно подчеркнул ставшую в наши дни известной благодаря Ю.М. Лотману социокультурную стратегию «вручения себя», христианскую в своей основе и противоположную рациональной (а по своим корням - магической) установке героя на «договор» (ср. «без всяких условий»). Ю.М. Лотман указал, что в русле поведения, основанного на «вручении», «подразумевалась», с одной стороны, «безусловная и полная отдача себя, а с другой - милость» [22. С. 349]. В этом контексте интересно, что комментатор «Сокращенного повествования.» А.В. Западов здраво увидел в радищевской интерпретации «отписки», посланной Ермаком царю из Сибири и сопровожденной «60 сороками соболей, 20 черными лисицами и 50 бобрами» (прямая цитата из Г.Ф. Миллера [20. С. 158]; ср.: [21. С. 231]), скорее акцентированные «самостоятельность, равноправие "договаривающихся сторон"» [20. С. 386. Коммент.], чем верноподданнический жест подношения и взыскания прощения.
По-разному у обоих авторов решается и вопрос о сепаратизме - сама политическая программа которого созвучна трагической теме «(от/у)единения». Так, Карамзин сразу после сцены обращения казаков к царю и краткого упоминания о снаряженном в Москву посольстве Ивана Кольца задается вопросом «не думал ли Ермак, обольщенный легким завоеванием Сибири <...> властвовать там независимо?» [17. С. 397]. Ответ, разумеется, был отрицательным.
Радищев же, продолжая свое рассуждение о потенциальной суверенности оказавшегося за Уралом Ермака, о его свободе как разрыве с родиной и центральной властью («не имел нужды стараться о сообщении с Россиею»), напротив, предполагал, что дело окончилось бы учреждением в Сибири новой государственности с казачьим вождем во главе.
Если б слепое суеверие не отдаляло его от вступления в родство с побежденными, заключая с дочерьми их брачные союзы, Ермак не помыслил бы о извещении Царя и о своем завоевании; основал бы в Сибири область от России независимую, и утвердил бы в ней свое владычество [20. С. 160].
Дефицит первоисточников, имевшихся в распоряжении Радищева, бросается в глаза: С.У. Ремезовым и опиравшимся на него в этом пункте Карамзиным давались гораздо более подробные разъяснения, почему Ермак и его дружинники предпочли держаться целомудрия (устаревшего предрассудка в глазах Радищева). «Ночию же тоя явися Ермаку молящуся и 5 человеком в нощи святый Николае Можайский, повелевая в чистоте жити и прилежный пост имети...» [23. С. 562]. «И оттоле до Тебенди, словет нижной гродок князка Елыгая <.> и слыша и виде, что Ермакъ покорных не убиваетъ, принесли дары и есак <.> и привел ему прекрасную дочь свою в честь и в дар. Ермак же не принял и отверг и прочимъ запретилъ, ея же досту-палъ Кучюмъ за сына своего взяти, та бо девка роду ханска Саргачика царя прекрасна» [23. С. 581]. Ср. у Карамзина: «Князь («Еличай». - К.А.) вместе с данию представил Ермаку и юную дочь, невесту сына Кучу-мова; но целомудренный Атаман велел ей удалиться с ее прелестями опасными и невинностию, как говорит Летописец» [17. С. 405]. Однако и у Г.Ф. Миллера, единственного радищевского подспорья, передавшего эти сведения Кунгурского летописца, ни на шаг не отойдя от первоисточника, хоть и не говорится о каком-то нарочитом «целомудрии» Ермака, нет, однако, и ни слова о «слепом суеверии». «Он (Елегай. - К.А.) хотел доставить Ермаку удовольствие и честь, приведя к нему свою прекрасную дочь, которую хан Кучум требовал в жены одному из своих сыновей. Ермак не принял этой учтивости и запретил своим людям до нее касаться» [21. С. 255].
Отказ от пересечения матримониальной границы утверждал, в числе прочего, эпическую природу интегрированного образа Ермака и казаков, так как ключевые параметры эпической героики - упоминавшаяся уже совместность действия, а также полное совпадение героя с предписанной ему ролью (по словам
B.И. Тюпы - «совмещение личного с инфраличным» [10. С. 108]), последовательное исполнение которой, собственно, и делало роль миссией. «Эпический мир», по М.М. Бахтину, «недоступен личному опыту и не допускает индивидуально-личной точки зрения и оценки», он «отгорожен» «от личного опыта, от всяких новых узнаваний, от всякой личной инициативы» [24.
C. 460]. В этой перспективе понятно, что сюжетное превращение Ермака в условного «кавказского пленника», героя, который получил бы вдруг возможность сочетать свое историческое задание с романтической увлеченностью или даже променял бы первое на второе (ср. характерное для эпики «презрение» к женскому полу в «Тарасе Бульбе» Гоголя), немедленно сместило бы героя с фундамента эпической художественности, резко индивидуализировало бы его внутренний мир, и, как следствие, преобразило бы его в эстетической линзе трагики или элегизма. Но то, что сознавал и принимал Карамзин, Радищев отвергал. Так, в опыте восходящего к обоим этим авторам конструирования исторической памяти о «сибирском взятии» берут свое начало различные эксперименты по перекодировке ядра Ермакова сюжета.
Второй шаг в заданном Радищевым направлении сделал К.Ф. Рылеев. Его дума «Смерть Ермака» (1822), «почти неотличимая», как отметил Патрик О'Мара, по логике «изображения Ермака» от «Сокращенного повествования о приобретении Сибири» [14. С. 206], стала слагаемым национального литературного канона и даже, преодолев границы книжной поэзии, попала в устную стихию, превратившись в народную песню, т.е. индивидуализирующее Ермака контр-эпическое ответвление сюжета как системная возможность, содержащаяся в последнем, подтвердила свою рецептивную востребованность.
Примечателен контекст: исследователями творчества Рылеева давно установлено, что поэт-декабрист писал «Смерть Ермака» почти одновременно с «думой» «Курбский», которой дал в первопубликации подзаголовок «Элегия» [5. С. 573, 586]. Внимательный читатель IX тома «Истории», Рылеев уловил идеологический посыл своего предшественника и тоже поставил в пару двух свободолюбцев, протестующих, как счел поэт, против царя-деспота. Словесные совпадения в описании «оссиа-новского» пейзажа говорят сами за себя:
Ревела буря, дождь шумел; Во мраке молнии летали; Бесперерывно гром гремел И ветры в дебрях бушевали.
Ко славе страстию дыша, В стране суровой и угрюмой,
На диком бреге Иртыша Сидел Ермак, объятый думой [25. С. 58].
На камне мшистом в час ночной,
Из милой родины изгнанник,
Сидел князь Курбский, вождь младой, В Литве враждебной грустный странник <...>
Сидел - и в перекатах гром На небе мрачном раздавался,
И темный лес, шумя, кругом
От блеска молний освещался [25. С. 54-55]8.
Однако отличия в композиционном построении обоих стихотворений программируют их жанровую несхожесть. «Дума» «Курбский» бессюжетна и моно-геройна: после приведенной только что краткой экспозиции читатель далее знакомится с взволнованным монологом князя-беглеца, обрывающимся горестным восклицанием: «Увы! Всего меня лишил / Тиран отечества драгова!» [25. С. 56]. Все «содержание» «думы-элегии» - в прошлом, а также в памятливом сознании А.М. Курбского.
Иное дело - «Смерть Ермака». Индивидуализация казачьего атамана, его выдвижение за пределы эпического целого «товарищей» решается на уровне фабулы, восходящей скорее к традиции стихотворной бал-лады9, герой которой обязан совершить какой-то роковой выбор, выйдя тем самым за условную границу своего сообщества. С одной стороны, в отличие от Курбского («изгнанника», «Позора и славы Русских стран» [25. С. 54]), репутация Ермака безупречна: вина за давние разбои искуплена подвигом завоевания («Своей и вражьей кровью смыв / Все преступленья буйной жизни <...> Сибирь царю покорена, / И мы - не
праздно в мире жили!» [25. С. 59]) - с этой точки зрения слитность Ермака с «товарищами» налицо: местоимением мы нерасторжимое единство подтверждено.
С другой же стороны, как повелось в балладах, в которых действие рассечено между тремя силами (условно говоря, миропорядком, персонажем рокового поступка, инфернальным «гостем»), Ермак Рылеева -одинокий, «уединенный» герой. Его тождество с дружиной - скорее явление мысли, так как в реальности фабулы между бодрствующим Ермаком и мирно спящими казаками воздвигнута незримая преграда. Сначала он напряженно сидит, размышляет, тревожится, вспоминает: именно в силу этого душевного беспокойства с ним «.роковой его удел / Уже сидел с героем рядом» [25. С. 59]. Они же - «Среди раскинутых шатров / Беспечно спали близ дубравы» [25. С. 58]10. И даже в конце, когда Ермаком овладевает дрема, а затем будит шум нападающих кучумлян, он все равно трагически разъединен со своими товарищами. Он -еще жив, бодр и борется; они - уже убиты: «И пала грозная в боях / Не обнажив мечей, дружина. / Ермак воспрянул ото сна / И, гибель зря, стремится в волны, / Душа отвагою полна, / Но далеко от брега челны!» [25. С. 59-60].
Итак, в отличие от Карамзина, сохранившего верность эпической традиции, Рылеев направляет своего Ермака в сторону балладной трагики. Величием покорителя Сибири автор «Истории государства Российского» желал заслонить и в известной мере компенсировать кровавое самодурство Ивана IV. Героизируя (если вспомнить замечание М.М. Бахтина) Ермака и символически ослабляя могущественного тирана, историограф вписывал казачьего предводителя в общеисторическую, мировую закономерность: победитель Кучума уподоблен знаменитым конкистадорам Пи-сарро и Кортесу11, а Сибирь - испанским владениям в Новом Свете. В течение всего времени действия на страницах «Истории» Ермак не отделен от воинов, а перед гибелью - в противоположность сюжету Рылеева - так же, как и они, охвачен сном: «Ермак знал о близости врага, и, как бы утомленный жизнию, погрузился в глубокий сон с своими удалыми витязями, без наблюдения, без стражи» [17. С. 407]. Упомянутые предчувствие кончины и усталость от длинной череды свершений, служа мотивировками, знаменуют испол-ненность миссии, почти житийное принятие неизбежной участи, смирение, а не бунт: Ермак Карамзина чем-то напоминает былинных богатырей - оттеняющих мощью своей натуры бездарного и трусливого князя, но не находящихся с ним в смертельном конфликте. Потому и взятые историографом у С.У. Ремезова12 сведения об утоплении героя под тяжестью подаренных царем доспехов не наделены в IX томе никаким «роковым» значением. Зато перечислены заимствованные оттуда же и согласующиеся с агиографическим каноном чудеса от обретенного тела [17. С. 408-409].
Иначе действует Рылеев. Знаменитые строки «Тяжелый панцирь - дар царя - / Стал гибели его виною» [25. С. 60] в балладном духе переводят фокус на фигуру, олицетворяющую незыблемый, а в данном случае - деспотический миропорядок. Рылеевым власть
ft ft ft
Грозного не ослаблена, а напротив, усилена. Вопреки надежде на компромисс, выраженной в монологе главного героя («Своей и вражьей кровью смыв / Все преступленья буйной жизни.», «Сибирь царю покорена»), жестокий и мстительный правитель простирает власть вдаль от своей столицы, в определенный момент настигая жертвенного героя, опрометчиво думавшего об уже состоявшемся искуплении старой вины: не будем забывать, что «героические» сентенции Ермака не выходят за рамки его собственного сознания и сюжет никак не завершают. У Карамзина, наоборот, финалом сцены смерти Ермака выступило авторитетное резюме повествователя: не герой рассуждал о добытом прощении - за него это делал автор, наделенный непререкаемой властью решающего исторического (о)суждения.
Сей Герой - ибо отечество благодарное давно изгладило имя разбойника пред Ермаком - сей Герой погиб безвременно, но совершив главное дело: ибо Кучум, забрав 49 сонных Козаков, уже не мог отнять Сибирского Царства у великой Державы, которая единожды навсегда признала оное своим достоянием [17. С. 407-408].
Ну а рылеевский Кучум, подобно балладному мертвецу, выступил слепым орудием всевластного рока: инфернальные мотивы в коллективном образе убийц, отождествленных с мрачной бушующей природой («С Кучумом буря лишь одна / На их погибель не дремала!» [25. С. 59]), говорят сами за себя. К 1821 г. русская поэзия в лице, например, В.А. Жуковского создала немало балладных сюжетов («Адельстан», «Варвик», «Рыбак»), в которых гость с того света представал в окружении бушующей стихии / страшной или таинственной природы, - они-то и выступили ассоциативным фоном для Рылеева. Ср.: «Ужасный день: от молний небо блещет; / Отвсюду вихрей стон; / Дождь ливмя льет; волнами с воем плещет / Разлившийся Авон <...> Утихло все - и небеса, и волны: / Исчез в водах Варвик» и т.д. [30. С. 46-47, 50]. В более широком спектре возможных заимствований, безотносительно к конкретной сюжетной ситуации, на горизонте снова покажется, на что указал Ю.Г. Оксман, фигура Карамзина. Аналогично тому, как поэтом была подхвачена лексика 6-й главы IX тома («Лил сильный дождь; река и ветер шумели.» [17. С. 407]), вероятным исследователю видится и обращение к балладе «Раиса» (1791): «Во тьме ночной ярилась буря, / Сверкал на небе грозный луч; / Гремели громы в черных тучах, / И сильный дождь в лесу шумел» [31. С. 420]. По логике наблюдения Ю.Г. Оксмана, в общем интересе Рылеева к Карамзину внимание к предложенной последним версии балладного жанра не менее значимо, чем использование карамзинской же «Истории» с целью фактографического наполнения сюжетов дум.
■к -к -к
В завершение проведем небольшой экскурс, который намечает перспективу в развитии темы и, в частности конкретизирует взаимоотношения между, с одной стороны, возникшими в первые десятилетия XIX в. контр-направленными версиями подвига Ермака и, с
другой - правилами художественного и идеологического освоения этого сюжета в более позднее время, когда интерес к победителю Кучума начала проявлять активно развивающаяся общественная среда в самой Сибири.
Господство реализма привнесло немало корректив как в поэтику образа героя, так и в понимание исторических условий, в которых он функционировал ранее. Тенденции позднего просвещения и сентиментализма, определившие исторические концепции Радищева и Карамзина, романтическая артикуляция образа Ермака у Рылеева, конечно, имели мало общего с позитивизмом, пронизавшим искусство и науку новой эпохи, и «федеративным началом» (Н.И. Костомаров), которое, зазвучав в политических дебатах, увлекло сибирских областников. В их сочинениях обращения к образу Ермака имеют системный характер - так, они регистрируются в программных работах Н.М. Ядринцева: монументальном труде «Сибирь как колония» (1882, 1892) [32. С. 190, 619 и др.], литературно-критических статьях «Сибирь перед судом русской литературы» (1865), «Судьба сибирской поэзии и старинные поэты Сибири» (1885) [33, 34], т.е. наряду с исторической содержательностью образа публицист и критик бесспорно сознавал его литературную, «сюжетогенную» перспективу.
В наши дни фигура Ядринцева привлекает все больше внимания, в частности приверженцев постколониального подхода. Так, например, имя сибирского областника прозвучало в недавней дискуссии о том, был ли колониалистом и имперским эксплуататором башкирского населения Л.Н. Толстой, купивший в 1871 г. имение в Бузулукском уезде Самарской губернии, а потом с немалой выгодой для себя его продавший. Э. Бояновска, автор статьи, открывшей эти дебаты, отметив «неспособность Толстого возвыситься над духом времени», т.е. духом приобретательства, заданным правилами поселенческого колониализма, противопоставила великому романисту Ядринцева, ревностного защитника сибирских аборигенов. «С 1880-х годов развивающаяся в империи общественная мысль начала принимать сторону различных имперских меньшинств, о чем, например, свидетельствуют знаменитые выступления Николая Ядринцева в защиту коренных жителей Сибири» [35. С. 180]13. В глазах современного исследователя Ядринцев предстал деятелем даже более радикальным, чем неудобный для властей поздний Толстой. Продолжил ли сибирский публицист традиции Радищева и Рылеева?
Одной из программных работ, написанных областником, была статья «Трехсотлетие Сибири с 26 октября 1581 года», опубликованная в столичном «Вестнике Европы» и посвященная юбилею похода Ермака и покорения Зауралья. Фигура казачьего предводителя - в центре внимания автора. Можно предположить, что ядринцевский Ермак тоже должен быть осенен харизмой старого русского радикализма, тем более что в одной из скандальных прокламаций начала 1860-х гг., вызвавших процесс 1865 г. по делу об отделении Сибири от России14, имя казачьего вождя прозвучало в уже знакомом нам «радищевском»
ключе: «Но кто изучал сибирские летописи, тот знает, что Ермак с его подвижниками бежали от деспотизма московского царя с целью основать здесь самостоятельные вольные поселения. Обстоятельства заставили их отдать Сибирь в руки Москвы, а гнев царя против них был заглушен богатыми дарами» [37. С. 124].
Важно, что 60 лет спустя после наметившейся развилки Карамзин - Рылеев Ядринцев воспроизводит ее логику и первым делом дистанцируется от историографа (которого, впрочем, не называет по имени), ставя под сомнение известнейшие положения IX тома «Истории». «Мы оставим обрисовку личности Ермака нашим историкам, которые не всегда, быть может, обладая пером Ирвинга и Маколея, пробовали сравнивать Ермака с Пи-зарро, Кортесом.» [38. С. 841]. Именно Карамзин назвал Ермака «Российски[м] Пизарро, не менее Испанского грозны[м] для диких народов, менее ужасны[м] для человечества» [17. С. 383], а на следующей странице добавил имя Кортеса: под действием легенд «сотни Ермаковых воинов, подобно Кортецовым или Пизарровым, обратились в тысячи.» [17. С. 384].
После выпада по адресу Карамзина следует важное для сибирского областника указание на беспрецедент-ность подвига покорителя Сибири и самостоятельность его свершений, подкрепляемое в духе Рылеева отсылкой к казачьей и отчасти украинской старине: «Это была горсть, храбро прорубившаяся и постоянно поддерживаемая неослабевавшей энергией вождя. Немудрено отличить в ней признаки той же силы и энергии, которые действовали в Запорожье на Днепре, ту силу казачества, которая билась с турками и создала свой тип в русской истории» [35. С. 841].
Далее искусно сплетая тезисы (скорее - догадки), взятые из И.Э. Фишера и П.А. Словцова, автор подает мысли этих историков XVIII и первой половины XIX в. так, что самостоятельность Ермака оказывается производной от самосознания владыки нового царства. «В древних летописях (у Фишера - «летописцах» [36. С. 134]) нигде не упоминается, что он завоевал те земли царским именем или требовал дани для российского двора» [38. С. 842]. «Остяков и татар, - продолжает цитировать Фишера Ядринцев, - он побуждал присягать себе в верности и послушании» [38. С. 842]. У Фишера, однако, местоимение «себе» курсивом отнюдь не набрано [39. С. 133], у него оно играет роль сугубо грамматическую, в то время как Ядринцев придает ему политический подтекст: себе начинает означать «не царю». Неудивительно, что буквально следующий пассаж Фишера, в котором историк в рациональном ключе разъясняет мотив казачьего предводителя, Ядринцева не заинтересовал. Между тем сказано там было, что Ермак, понимая бесперспективность самостоятельного удержания ново-обретенных земель, здраво рассудил передать их русским властям.
Но как ему (Ермаку. - К.А.) против чаяния все столь благополучно удалось, и он видел, что от его только зависело, чтоб удержать приобретенное; а однако при том довольно усматривал, что без помощи Россиян невозможно ему сего сделать, то нужду вменяя за добродетель, думал чрез добро-
вольное уступление того, что отнято бы у него было, показать услугу. Для того он одного из Атаманов своих Ивана Кольца послал в Москву к Царю Ивану Васильевичу. [39. С. 134-135].
Один из предтеч областничества П.А. Словцов, в юности обличитель верховной власти, поклонник Руссо и поэт радищевского направления [40], Ядрин-цеву, конечно, был более по душе. И хотя к 1840-м гг., времени окончания работы над «Историческим обозрением Сибири», от былого словцовского радикализма не осталось и следа15, все же некоторые замечания ссыльного тобольского интеллектуала если не содержанием, то тональностью вполне напоминали 1790-е гг. Так, известный нам по Фишеру эпизод взимания ясака с местных племен Словцовым резко заострен. «Завоеватель Кучумова юрта действительно схватил венок свой, покорил страну, собирал дани и в очаровании самоудовольствия с месяц принимал подданство устрашенных аулов на свое имя, а не на имя своего Государя, которого столица за десять лет (1572) была превращена в пепел от Крымцев...» [42. С. ХХУ-ХХУ1]. Яд-ринцев предпочел процитировать другую мысль Слов-цова - о том, что присланный на помощь Ермаку воевода Болховской был с подозрением принят атаманом, усмотревшим в московском начальнике посягателя на его лавры правителя Сибири. «Кажется, что Ермак, отправив Кольцо в Москву <.> желал присылки войска, а не смены себе. Ибо когда князь Болховской прибыл от царя на Искер с 300 ратниками, стрельцами и преимуществами власти, Ермак перестает действовать, не заботится о продовольствии прибывших казаков, умирающих от голода и цинги, пока не скончался воевода Болхов-ской» [38. С. 842] (ср.: [42. С. XXVI].
Все ключевые мотивы писаний Радищева и отчасти Рылеева Ядринцевым воспроизведены. И вместе с тем никакого трагического, подвластного одному року бунтаря-одиночки из-под пера публициста конца XIX в. не выходит. Новой постромантической литературе пригодился совсем другой Ермак - не обобщенный русский Кортес и не сибирская разновидность Курбского. «Реалистический» Ермак Ядринцева - ярчайший элемент всей народной массы, его дружина -«первая партия эмигрантов, выкинутая в Сибирь древней Русью» [38. С. 844], и этой «партии» сильно повезло, что ее вождь оказался «политическим человеком», способным принести «свои личные расчеты в жертву своему делу и более высоким целям» [38. С. 842], т.е. образ героя создается не на острие конфликта с госаппаратом, а в логике созревания и распространения государственности изнутри самой казачьей «ватаги», без постоянной оглядки на центр. Результатом, по Ядринцеву, становится народная колонизация, которая «создала Сибирь и упрочила впоследствии здесь гражданскую жизнь» [38. С. 844]. Этот новый подход «отключал» от дискурса Ермака и революционную тему, и мотив всевластия правителя. Потому главной параллелью для Ермака делался отнюдь не Иван Грозный: «Героем предстоящего юбилея трехсотлетия мы поэтому позволяем себе считать не Ермака и воевод, но вообще русский народ» [38. С. 844].
■к -к -к
Сформулированная Карамзиным в IX томе «Истории» антитеза царя и народного вождя была построением важным и влиятельным, но в сильной степени рискованным, как, впрочем, любая попытка переосмыслить давно утвердившиеся основания легитимности власти (вспомним здесь судьбу карамзинской же «Записки о древней и новой России» или первого «философического письма» П.Я. Чаадаева). Нас интересовало принципиальное в перспективе литературоведения обстоятельство: жанровая «огласовка» Ермакова сюжета, т.е. факторы, благодаря которым «история» делается «литературой». Предложенный в статье перечень примеров (основополагающий для темы дуализм сочинений Карамзина и Рылеева, выпавшая из контекста своего времени статья Радищева, а также весьма характерный для
второй половины XIX в. документ, принадлежащий перу Ядринцева) позволяет наблюдать, по-видимому, системное колебание между полюсами трагики и героической эпики. В финале выбранной нами последовательности репрезентативных источников, т.е. в статье Ядринцева, поздней сравнительно с пиком популярности темы, наблюдаем попытку примирить обе типологические тенденции: московская государственность мыслится, как сказано в «Сибири как колонии», началом, «утилизирова[вшим] и регламентирова[вшим]. воль-нонародну[ю] колонизаци[ю]» [32. С. 190]. Между тем как сам герой, инициировавший последнюю, показан метонимией процесса, который захватил в итоге миллионы людей, частью внутри целого, притом что Ядрин-цеву в силу специфики его личной биографии ближе было скорее умонастроение Рылеева.
Примечания
1 Давний, но до сих пор актуальный опыт обращения к теме см. в статье Н.Н. Курдиной [1].
2 Подробнее см.: [4. С. 285-288].
3 Со-/противопоставленность сибирского и украинского казачества в поэме отмечена Г. Киршбаумом [6. С. 270]. Подробнее о теме Украины у декабристов и Рылеева см.: [7. С. 343-367; 8].
4 Достоевский назвал Рылеева «Карамзин в стихах - и только» (цит. по: [14. С. 187]).
5 Ср. хрестоматийно известный отклик Рылеева, прозвучавший в том же письме к Ф.В. Булгарину от 20 июня 1821 г.: «В своем уединении прочел я девятый том Русской Истории... Ну, Грозный! Ну, Карамзин! - Не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна, или дарованию нашего Тацита» [5. С. 458]. В «Послании» к М.Г. Бедраге Рылеев от лица своего лирического героя перечисляет состав домашней библиотеки, в которой специально отмечен «.Тацит-Карамзин / С своим девятым томом» [5. С. 105].
6 Отмечено Е.Г. Поздняковой [16. С. 320].
7 Г.Ф. Миллер, на «Историю Сибири» которого всецело опирался Радищев, трижды указал на этот запрос от Ермака к Ивану IV о присылке воевод. См.: [21. С. 231, 233, 248]. На этом фоне идеологическая тенденция, пронизывающая текст радикального писателя и мыслителя XVIII в., становится еще заметнее.
8 Скептически относящиеся к художественному дару Рылеева исследователи говорят об изобилии стереотипных клише, в частности, в ряде повторяющихся сцен, в центре которых - герой в позе глубокомысленного, напряженного сидения. Перечень таких совпадений привел К.В. Пигарев (см.: [26. С. 62 и др.]). Как бы то ни было, в самых ранних по хронологии написания «Курбском» и «Смерти Ермака» (см. датировку А.Г. Цейтлина [5. С. 572-573]) оссиановские мотивы еще не штамп, а живая взаимосвязь.
9 Ср.: [27]. Ориентация Рылеева «на исторического героя трагедии XVIII века, декламирующего на гражданские темы», а также значимость для стихотворца «повествовательного элемента» и «балладного стиля» освещены В. Гофманом [28. С. 54-55].
10 Бодрствование Ермака на фоне сна его соратников отмечено К.В. Пигаревым [26. С. 57].
11 Карамзинская параллель восходит к работам Вольтера по истории России и Петра I [29. С. 12].
12 Ср.: [23. С. 562].
13 Видимо, автор имела в виду книгу Ядринцева «Сибирские инородцы, их быт и современное положение» (СПб., 1891).
14 Итоговый вид весьма похожим воззваниям «Патриотам Сибири» и «Сибирским патриотам», имевшим общий, не дошедший до нас протограф, был придан соответственно Н.М. Ядринцевым и С.С. Шашковым [36. С. 63-65].
15 Об итоге этой эволюции Словцова к имперскому государственничеству см. в работе Марка Содерстрома [41].
Список источников
1. Курдина H.H. Образ Ермака в русской литературе конца XVIII - первой трети XIX в. // Известия Сибирского отделения АН СССР. Серия
общественных наук. 1981. Вып. 3, № 11. С. 38-43.
2. Строгановская летопись по списку Спасского // Сибирские летописи. Изд. Археографической комиссии. СПб. : Типогр. И.Н. Скороходова,
1907. С. 1-46.
3. Brooks J. From Folklore to Popular Literature: A Changing View of the Autocrat and the Empire // Russian History. 1987. Vol. 14, N° 1-4. P. 37-
46.
4. Маслов В.И. Литературная деятельность К.Ф. Рылеева. Киев : Типогр. Имп. ун-та Св. Владимира, 1912. 371 с. (без Приложения).
5. Рылеев К.Ф. Полн. собр. соч. / ред., вступ. ст. и ком. А.Г. Цейтлина. Л. : Academia, 1934. 908 с.
6. Киршбаум Г. Брут, Мазепа, Валленрод: о специфике украинской тематики в творчестве К.Ф. Рылеева // Studia Russica Helsingiensia et
Tartuensia. XII: Мифология культурного пространства: К 80-летию С.Г. Исакова. Тарту : Tartu Ülikooli Kirjastus, 2011. С. 265-277.
7. Готовцева А.Г. Публицистика К.Ф. Рылеева в историко-политическом контексте 1820-х годов : дис. ... д-ра филол. наук. М., 2011. 484 с.
8. Киселев В.С. «И двух славянских поколений сердца враждою распалял.»: типология украинских исторических героев в творчестве де-
кабристов // Диалог культур: поэтика локального текста. Т. 1. Горно-Алтайск : РИО Горно-Алтайск. гос. ун-та, 2016. С. 8-21.
9. Манн Ю.В. Русская литература XIX века. Эпоха романтизма. М. : Изд-во РГГУ, 1997. 518 с.
10. Тюпа В.И. Художественность литературного произведения. Вопросы типологии. Красноярск : Изд-во КГУ, 1987. 219 с.
11. Эйхенбаум Б.М. Карамзин // О прозе : сб. ст. Л. : Худ. лит., 1969. С. 203-213.
12. Бахтин М.М. [Карамзин] // Собрание сочинений : в 7 т. Т. 2. М. : Русские словари, 2000. С. 412-414.
13. Лотман Ю.М. Пути развития русской прозы 1800-1810-х гг. // Карамзин. СПб. : Искусство-СПБ, 1997. С. 349-417.
14. О'Мара П. К.Ф. Рылеев. Политическая биография поэта-декабриста. М. : Прогресс, 1989. 336 с.
15. Свердлов М.Б. История России в трудах Н.М. Карамзина. СПб. : Нестор-История, 2018. 368 с.
16. Позднякова Е.Г. Художественное осмысление образа Ермака в исторических песнях и «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина // Дергачевские чтения - 2000: Русская литература: национальное развитие и региональные особенности. Ч. 1. Екатеринбург : Изд-во УрГУ, 2001. С. 318-324.
17. Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. IX. СПб. : В типографии Н. Греча, 1821. 472 с. первой пагинации; 296 с. второй пагинации.
18. Тюпа В.И. «Борис Годунов» и жанровая природа трагедии // Новый филологический вестник. 2009. № 1. С. 4-15.
19. Пушкин А.С. Борис Годунов // Полное собрание сочинений : в 10 т. Т. 5. Л. : Наука, 1978. С. 187-285.
20. Радищев А.Н. Сокращенное повествование о приобретении Сибири (отрывок) // Полное собрание сочинений : в 3 т. Т. 2. М. ; Л. : Изд-во АН СССР, 1941. С. 145-163.
21. Миллер Г.Ф. История Сибири. 2-е изд., доп. М. : Восточ. лит. РАН, 1999. 630 с.
22. Лотман Ю.М. «Договор» и «вручение себя» как архетипические модели культуры // Избранные статьи : в 3 т. Т. 3. Таллинн : Александра,
1993. С. 345-355.
23. Ремезов С.У. История сибирская. Летопись Сибирская краткая Кунгурская // Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Кн. 2. М. : Худ. лит., 1989. С. 550-582.
24. Бахтин М.М. Эпос и роман (О методологии исследования романа) // Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М. : Худ. лит., 1975. С. 447-483.
25. Рылеев К.Ф. Думы / изд. подг. Л.Г. Фризман. М. : Наука, 1975. 254 с.
26. Пигарев К. Жизнь Рылеева. М. : Сов. писатель, 1947. 256 с.
27. Королева Д.А. «Тяжелый панцирь - дар царя стал гибели его виною...» (Идейно-тематическое и художественное своеобразие баллады К.Ф. Рылеева «Смерть Ермака») // Русская баллада. История и теория жанра : сб. науч. ст. М. : Гос. ИРЯ им. А.С. Пушкина, 2006. С. 71-84.
28. Гофман В. Рылеев-поэт // Русская поэзия XIX века : сб. ст. / под ред. и с предисл. Б.М. Эйхенбаума и Ю.Н. Тынянова. Л. : Academia, 1929. С. 1-73.
29. Акимов Ю.Г. Северная Америка и Сибирь в конце XVI - середине XVIII в.: Очерк сравнительной истории колонизаций. СПб. : Изд-во СПбГУ, 2010. 372 с.
30. Жуковский В.А. Варвик // Полное собрание сочинений и писем : в 20 т. Т. 3. М. : ЯСК, 2008. С. 45-50.
31. Оксман Ю.Г. Примечания // Рылеев К.Ф. Полное собрание стихотворений / ред., предисл. и примеч. Ю.Г Оксмана; вступ. ст. В. Гофмана. Л. : Изд-во писателей, 1934. С. 379-551.
32. Ядринцев Н.М. Сибирь как колония в географическом, этнографическом и историческом отношении. 2-е изд., испр. и доп. СПб. : Изд. И.М. Сибирякова, 1892. 720 с.
33. Ядринцев Н.М. Сибирь перед судом русской литературы // Литературное наследство Сибири. Т. 5. Новосибирск : Зап.-сиб. кн. изд-во,
1980. С. 21-28.
34. Ядринцев Н.М. Судьба сибирской поэзии и старинные поэты Сибири // Литературное наследство Сибири. Т. 5. Новосибирск : Зап.-сиб. кн. изд-во, 1980. С. 80-94.
35. Бояновска Э. Был ли Толстой колониальным землевладельцем? Проблемы частной собственности и поселенческий колониализм в башкирской степи // Новое литературное обозрение. 2023. N° 4 (182). С. 156-183.
36. Серебренников Н.В. Опыт формирования областнической литературы. Томск : Изд-во ТГУ, 2004. 307 с.
37. Сибирским патриотам // Дело об отделении Сибири от России / публ. А.Т. Топчия, Р.А. Топчия; сост. Н.В. Серебренников. Томск : Изд-во ТГУ, 2002. С. 123-131.
38. Ядринцев Н.М. Трехсотлетие Сибири с 26 октября 1581 года // Вестник Европы. 1881. Т. VI, кн. 12. С. 834-849.
39. Фишер И.Э. Сибирская история с самого открытия Сибири до завоевания сей земли российским оружием, сочиненная на немецком языке. СПб. : При Имп. АН, 1774. 631 с.
40. Лотман Ю.М. Кто был автором оды «Древность»? // О поэтах и поэзии. СПб. : Искусство-СПБ, 1996. С. 750-754.
41. Содерстром М. «В стране, зарождающейся из многочисленных зародышей»: регион и империя в «Историческом обозрении Сибири» П.А. Словцова // Регионы Российской империи: идентичность, репрезентация, (на)значение / под ред. Е. Болтуновой, В. Сандерленда. М. : НЛО, 2021. С. 118-137.
42. Словцов П.А. Историческое обозрение Сибири. Кн. 1. М. : В типогр. А. Семена, 1838. 589 с.
References
1. Kurdina, H.H. (1981) Obraz Ermaka v russkoy literature kontsa XVIII - pervoy treti XIX v. [The image of Yermak in Russian literature of the late
18th - first third of the 19th century]. IzvestiyaSibirskogo otdeleniya ANSSSR. Seriya obshchestvennykh nauk. 11 (3). pp. 38-43.
2. Maykov, L.N. & Maykov, V.V. (eds) (1907) Sibirskie letopisi [Siberian Chronicles]. Saint Petersburg: Tipogr. I.N. Skorokhodova. pp. 1-46.
3. Brooks, J. (1987) From Folklore to Popular Literature: A Changing View of the Autocrat and the Empire. Russian History. 1-4 (14). pp. 37-46.
4. Maslov, V.I. (1912) Literaturnaya deyatel'nost'K.F. Ryleeva [Literary Activity of K.F. Ryleev]. Kiev: Tipogr. Imp. un-ta Sv. Vladimira.
5. Ryleev, K.F. (1934) Polnoe sobranie sochineniy. [Complete Works]. Leningrad: Academia.
6. Kirshbaum, G. (2011) Brut, Mazepa, Vallenrod: o spetsifike ukrainskoy tematiki v tvorchestve K.F. Ryleeva [Brut, Mazepa, Wallenrod: on the
specifics of Ukrainian themes in the works of K.F. Ryleev]. In: Kiseleva, L. & Stepanishcheva, T. (eds) StudiaRussicaHelsingiensia et Tartuensia. XII: Mifologiya kul'turnogo prostranstva [Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia. XII: Mythology of cultural space]. Tartu: Tartu Ülikooli Kirjastus. pp. 265-277.
7. Gotovtseva, A.G. (2011) Publitsistika K.F. Ryleeva v istoriko-politicheskom kontekste 1820-kh godov [Journalism of K.F. Ryleev in the historical
and political context of the 1820s]. Philology Dr. Diss. Moscow.
8. Kiselev, V.S. (2016) ["And he inflamed the hearts of two Slavic generations with enmity...": typology of Ukrainian historical heroes in the works of
the Decembrists]. Dialog kul'tur: poetika lokal'nogo teksta [Dialogue of Cultures: Poetics of the Local Text]. Proceedings of the 5th International Conference. Gorno-Altaysk. 26-29 September 2016. Vol. 1. Gorno-Altaysk: Gorno-Altaysk State University. pp. 8-21. (In Russian).
9. Mann, Yu.V. (1997) Russkaya literaturaXIXveka. Epokha romantizma [Russian Literature of the 19th Century. The era of romanticism]. Moscow:
Russian State University for the Humanities.
10. Tyupa, V.I. (1987) Khudozhestvennost' literaturnogo proizvedeniya. Voprosy tipologii [The Artistry of a Literary Work. Typology issues]. Krasnoyarsk: Krasnoyarsk State University.
11. Eykhenbaum, B.M. (1969) Oproze [On Prose]. Leningrad: Khudozhestvennaya literatura. pp. 203-213.
12. Bakhtin, M.M. (2000) Sobranie sochineniy [Collected Works]. Vol. 2. Moscow: Russkie slovari. pp. 412-414.
13. Lotman, Yu.M. (1997) Karamzin [Karamzin]. Saint Petersburg: Iskusstvo-SPB. pp. 349-417.
14. O'Mara, P. (1989) K.F. Ryleev. Politicheskaya biografiyapoeta-dekabrista [K.F. Ryleev. Political biography of the Decembrist poet]. Moscow: Progress.
15. Sverdlov, M.B. (2018) Istoriya Rossii v trudakh N.M. Karamzina [History of Russia in the Works of N.M. Karamzin]. Saint Petersburg: Nestor-Istoriya.
16. Pozdnyakova, E.G. (2001) [Artistic interpretation of the image of Yermak in historical songs and History of the Russian State by N.M. Karamzin]. Dergachevskie chteniya — 2000: Russkaya literatura: natsional'noe razvitie i regional'nye osobennosti [Dergachev Readings - 2000: Russian literature: national development and regional characteristics]. Proceedings of the International Conference. Pt. 1. Yekaterinburg. 10-11 October 2000. Yekaterinburg: Ural State University. pp. 318-324. (In Russian).
17. Karamzin, N.M. (1821) IstoriyagosudarstvaRossiyskogo [History of the Russian State]. Vol. 9. Saint Petersburg: V tipografii N. Grecha.
18. Tyupa, V.I. (2009) "Boris Godunov" i zhanrovaya priroda tragedii [Drama Boris Godunov and the genre nature of tragedy]. Novyy filologicheskiy vestnik. 1. pp. 4-15.
19. Pushkin, A.S. (1978) Polnoe sobranie sochineniy [Complete Works]. Vol. 5. Leningrad: Nauka. pp. 187-285.
20. Radishchev, A.N. (1941) Polnoe sobranie sochineniy [Complete Works]. Vol. 2. Moscow; Leningrad: USSR AS. pp. 145-163.
21. Miller, G.F. (1999) IstoriyaSibiri [History of Siberia]. 2nd ed. Moscow: Izd. firma "Vostoch. lit." RAS.
22. Lotman, Yu.M. (1993) Izbrannye stat'i [Selected Articles]. Vol. 3. Tallinn: Aleksandra. pp. 345-355.
23. Remezov, S.U. (1989) Istoriya sibirskaya. Letopis' Sibirskaya kratkaya Kungurskaya [Siberian history. Chronicle of the Siberian brief Kungur]. In: Dmitriev, L. & Likhachev, D. (eds) Pamyatniki literatury Drevney Rusi. XVII vek [Monuments of Literature of Ancient Rus'. 17th century]. Vol. 2. Moscow: Khudozhestvennaya literatura. pp. 550-582.
24. Bakhtin, M.M. (1975) Voprosy literatury i estetiki. Issledovaniya raznykh let [Questions of Literature and Aesthetics. Research from different years].
Moscow: Khudozhestvennaya literatura. pp. 447-483.
25. Ryleev, K.F. (1975) Dumy [Duma]. Moscow: Nauka.
26. Pigarev, K. (1947) Zhizn'Ryleeva [Life of Ryleev]. Moscow: Sovetskiy pisatel'.
27. Koroleva, D.A. (2006) "Tyazhelyy pantsir' - dar tsarya stal gibeli ego vinoyu..." (Ideyno-tematicheskoe i khudozhestvennoe svoeobrazie ballady K.F. Ryleeva "Smert' Ermaka") ["The heavy armor - the king's gift became his death..." (Ideological, thematic and artistic originality of K.F. Ryleev's ballad "The Death of Ermak")]. In: Travnikov, S.N. (ed.) Russkaya ballada. Istoriya i teoriya zhanra [Russian Ballad. History and theory of the genre]. Moscow: Pushkin State Russian Language Institute. pp. 71-84.
28. Hoffman, V. (1929) Ryleev-poet [Ryleev the poet]. In: Eykhenbaum, B.M. & Tynyanov, Yu.N. (eds) RusskayapoeziyaXIXveka [Russian Poetry of the 19th Century]. Leningrad: Academia. pp. 1-73.
29. Akimov, Yu.G. (2010) Severnaya Amerika i Sibir' v kontseXVI — seredine XVIII v.: Ocherk sravnitel'noy istorii kolonizatsiy [North America and Siberia at the End of the 16th - mid-18th Centuries: Essay on the comparative history of colonization]. Saint Petersburg: Saint Petersburg State University.
30. Zhukovskiy, V.A. (2008) Polnoe sobranie sochineniy i pisem [Complete Works and Letters]. Vol. 3. Moscow: Yazyki Slavyanskikh Kultur. pp. 45-50.
31. Oksman, Yu.G. (ed.) (1934) Primechaniya [Notes]. In: Ryleev, K.F. Polnoe sobranie stikhotvoreniy [Complete Poems]. Leningrad: Izd-vo pisateley. pp. 379-551.
32. Yadrintsev, N.M. (1892) Sibir'kakkoloniya vgeograficheskom, etnograficheskomi istoricheskomotnoshenii [Siberia As a Colony in Geographical, Ethnographic and Historical Terms]. 2nd ed. Saint Petersburg: Izd. I.M. Sibiryakova.
33. Yadrintsev, N.M. (1980) Sibir' pered sudom russkoy literatury [Siberia before the court of Russian literature]. In Yadrintsev, N.M. (ed.) Literaturnoe nasledstvoSibiri [Literary Heritage of Siberia]. Vol. 5. Novosibirsk: Zapadno-sib. kn. izd-vo. pp. 21-28.
34. Yadrintsev, N.M. (1980) Sud'ba sibirskoy poezii i starinnye poety Sibiri [The fate of Siberian poetry and ancient poets of Siberia]. In: Yadrintsev, N.M. (ed.) Literaturnoe nasledstvo Sibiri [Literary Heritage of Siberia]. Vol. 5. Novosibirsk: Zapadno-sib. kn. izd-vo. pp. 80-94.
35. Boyanovska, E. (2023) Byl li Tolstoy kolonial'nym zemlevladel'tsem? Problemy chastnoy sobstvennosti i poselencheskiy kolonializm v bashkirskoy stepi [Was Tolstoy a colonial landowner? Problems of private property and settler colonialism in the Bashkir steppe]. Novoe literaturnoe obozrenie. 4 (182). pp. 156-183.
36. Serebrennikov, N.V. (2004) Opytformirovaniya oblastnicheskoy literatury [Experience in the Formation of Regional Literature]. Tomsk: Tomsk State University.
37. Serebrennikov, N.V. (ed.) (2002) Delo ob otdelenii Sibiri ot Rossii [The Case of the Separation of Siberia from Russia]. Tomsk: Tomsk State University. pp. 123-131.
38. Yadrintsev, N.M. (1881) TrekhsotletieSibiri s 26 oktyabrya 1581 goda [Tercentenary of Siberia since October 26, 1581]. VestnikEvropy. 6-12. pp. 834-849.
39. Fisher, I.E. (1774) Sibirskaya istoriya s samogo otkrytiya Sibiri do zavoevaniya sey zemli rossiyskim oruzhiem, sochinennaya na nemetskom yazyke
[Siberian History from the Very Discovery of Siberia to the Conquest of this land by Russian Weapons, Written in German]. Saint Petersburg: Pri Imp. AN.
40. Lotman, Yu.M. (1996) Opoetakh ipoezii [About Poets and Poetry]. Saint Petersburg: Iskusstvo-SPB. pp. 750-754.
41. Soderstrom, M. (2021) "V strane, zarozhdayushcheysya iz mnogochislennykh zarodyshey": region i imperiya v "Istoricheskom obozrenii Sibiri" P.A. Slovtsova ["In a country emerging from numerous embryos": region and empire in the Historical Review of Siberia by P.A. Slovtsov]. In: Boltunova, E. & Sanderlend, V. (eds) Regiony Rossiyskoy imperii: identichnost', reprezentatsiya, (na)znachenie [Regions of the Russian Empire: Identity, representation, (on) meaning]. Moscow: NLO. pp. 118-137.
42. Slovtsov, P.A. (1838) Istoricheskoe obozrenie Sibiri [Historical Review of Siberia]. Vol. 1. Moscow: V tipogr. A. Semena.
Информация об авторе:
Анисимов К.В. - д-р филол. наук, зав. кафедрой журналистки и литературоведения Сибирского федерального университета (Красноярск, Россия). E-mail: kianisimov2009@yandex.ru
Автор заявляет об отсутствии конфликта интересов.
Information about the author:
K.V. Anisimov, Dr. Sci. (Philology), head of the Department of Journalism and Literary Studies, Siberian Federal University (Krasnoyarsk, Russian Federation). E-mail: kianisimov2009@yandex.ru
The author declares no conflicts of interests.
Статья поступила в редакцию 11.09.2023; одобрена после рецензирования 31.10.2023; принята к публикации 25.12.2023.
The article was submitted 11.09.2023; approved after reviewing 31.10.2023; accepted for publication 25.12.2023.
