CC BY
13
КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ
R. MORSTEIN-MARX. Mass Oratory and Political Power in the Late Roman Republic. Cambridge, 2004. XIV, 313 p.
Дискуссия о характере политической системы Римской Республики ведется уже несколько десятилетий. При этом повышенное внимание стало уделяться тем институтам политической системы и явлениям политической культуры античного Рима, которые до того оказывались на периферии внимания исследователей. В том числе активно стали изучаться народные сходки (contiones), собрания, на которых не принималось официальных решений. С 1989 г., когда появилась первая монография, специально посвященная конциям , по настоящее время исследование института прошло путь от первичного обобщения сохранившихся в наших источниках сведений о конституционных основах функционирования сходок до изучения их практической значимости. Оказалось, что contiones в заметной степени влияли на политическую жизнь Республики (в таких аспектах, как, например, агитация «за» и «против» законопроекта до созыва комиций на народных сходках). Более того, некоторые романисты пришли к выводу, что именно исследование конций могло бы помочь точнее определить характер политической системы Республики.
В 2004 г. вышла в свет монография профессора Университета Санта-Барба-ры (США, штат Калифорния) Роберта Морстейн-Маркса под названием «Публичное красноречие и политическая власть в поздней Римской Республике». Работа, как признает сам автор (p. IX), готовилась длительное время, начиная уже с 1992 г. За прошедший период многие положения, которые Р. Мор-стейн-Маркс предполагал обнародовать, уже были, в том или ином виде, обозначены другими исследователями. С другой стороны, время позволило автору уточнить и углубить многие собственные идеи о сущности и значении римских народных сходок. Перед нами одна из попыток переосмыслить представления исследователей о сущности римской (позднереспубликанской) политической системы в целом при учете результатов изучения народных сходок.
Монография включает в себя введение, шесть глав основной части и заключение. Приведен список иллюстраций и карт, перечень использованной литературы (порядка 400 названий), указатель терминов и имен. Главы основной части названы так: «Определение места действия», «Гражданская осведомленность», «Глас народа», «Дебаты», «Конциональная идеология: невидимый "оп-тимат"», «Конциональная идеология: политический театр». В конце каждого раздела внутри глав, а также в конце каждой главы выделены полученные в них выводы, а в «Заключении» эти выводы суммируются.
* Pina Polo F. Las contiones civiles y militares en Roma. Zaragoza, 1989.
Монографию можно условно разделить на две части. В первой (гл. 2-3) автор рассматривает больше «техническую» сторону функционирования contiones: отличительные черты данного вида народных собраний, состав и уровень подготовленности аудитории, способы созыва, продолжительность, места проведения, условия, в которых звучала публичная речь и т. д. Во второй части книги (гл. 4-7) Р. Морстейн-Маркс переходит к анализу собственно практики функционирования института и исследует contiones как инструмент политической борьбы, характер и идеологический фон происходивших на сходках дебатов.
Во «Введении» автор сразу же подчеркивает, что то^ю являлась важным центром политической активности и серьезно влияла на процесс принятия решений ф. 3-5). Важность сходки он видит в том, что ораторы стремились убедить ее аудиторию: contio предшествовала любому голосованию в комициях, и представление законопроектов на ней было одним из способов добиться поддержки граждан. Но этим значение собрания не ограничивалось: все важные новости сообщались гражданам на сходках, здесь же озвучивались многие публичные акты, в том числе, клятвы. Даже проходившие у Ростр похороны знати принимали форму конций. Уже регулярность и обычность сходок показывает их важность для политического опыта граждан ф. 6-11). Конции были законным местом коммуникации сената и народа, хотя каждое конкретное собрание, подчеркивает Р. Морсейн-Маркс, не соответствовало современным критериям демократической легитимности ф. 12). Автор, к сожалению, не поясняет сразу же, что он имеет в виду под «современными критериями демократической легитимности» и почему исследователи должны прибегать именно к этим критериям в данном конкретном случае.
Р. Морстейн-Маркс согласен с тезисом Ф. Миллара о том, что выступление оратора перед толпой на форуме было важнейшей составляющей политической жизни Республики. Но, в отличие от Ф. Миллара, автор рассматриваемой монографии не считает сам этот факт свидетельством в пользу демократического прочтения римской конституции ф. 12-13). Р. Морстейн-Маркс считает неверным утверждение Ф. Миллара о том, что оратор должен был представить для убеждения аудитории такие аргументы, которые были близки ее собственным ценностям и представлениям. Такая концепция не соответствует, по мнению автора монографии, трем моментам.
1. «Идеологические последствия» публичной речи: представления слушателей, исходя из которых они оценивали слова оратора в contiones, сами определялись оратором на тех же сходках. Не существовало альтернативы концио-нальной речи. А гегемонией в конциях обладала именно элита ф. 14-16). На наш взгляд, не совсем ясно, почему ценности и представления аудитории должны были всецело определяться влиянием народных сходок. Насколько тотальным, последовательным и «уникальным» должно быть воздействие оратора на аудиторию, чтобы в течение многих поколений создавать у римского народа некую «единую идеологию», избавленную от всякого внешнего влияния (например, от того, что видел гражданин вокруг себя) и возможных «ошибок» самой элиты в деле контроля информации для сограждан?
2. «Проблема общественного мнения». Автор, судя по всему, солидаризируется с мнением тех исследователей феномена общественного мнения, которые
считают, что оно не может быть измерено даже и голосованием, ибо последнее является только эхом общественного мнения, причем истоком этого эха служат каналы политической информации, которые предоставлялись элитой и которые народ мог сравнить между собой (p. 19). В случае Римской Республики, этот канал, по Р. Морстейн-Марксу, был только один — народные сходки. Поэтому римский народ даже не имел возможности сравнивать информацию разных источников. Что касается борьбы мнений за пределами (across) сходок, то ее наличие признается автором, но она, по непонятным причинам, оставляется для дальнейшего исследования (p. 20).
3. «Далеко не идеальные» условия произнесения публичной речи. Идеальными условиями, с точки зрения цитируемого Р. Морстейн-Марксом Юргена Хабермаса, являются следующие: равенство участников (достижение ими минимального уровня материального благосостояния, необходимого для полноценного участия в политической жизни) и наличие диалога (возможность аргументированного убеждения, а не принуждения). Ю. Хабермас полагает такие условия недостижимым идеалом. Но Р. Морстейн-Маркс считает, что без этого идеала общество не может существовать.
Автор монографии заключает, что можно с уверенностью, даже без дальнейшего исследования, констатировать то, что Рим вовсе не соответствовал критериям совещательной демократии (p. 23). Конциональные речи усиливали гегемонию элиты и поддерживали традиционный порядок (p. 31-32). Однако положение оратора в каждом конкретном случае не было определено a priori и зависело от обстоятельств. Потому необходимо «эмпирическое изучение» кон-ций, всех обстоятельств, влиявших на них и определявших степень «интеллектуальной независимости» аудитории (p. 21-23).
Во второй главе (p. 34-67) автор ведет речь, по его выражению, об «институционально-прагматическом» и «физическо-символическом» контекстах, в которых звучали речи на сходках. М. Морстейн-Маркс резонно обращает внимание на то, что именно ввиду отсутствия на сходках официального выражения воли народа (голосования) современные исследователи называли их «неформальными», а потому сравнительно мало их изучали. Хотя даже в законодательном процессе, а не только в информации граждан, сходки играли важную роль. Конции регулировались ясно определенными конституционными правилами и обычаями. Поэтому их никак нельзя назвать «неформальными» собраниями. Важнейшим таким правилом Р. Морстейн-Маркс считает то, что contiones могли быть созваны только магистратами квесторского ранга или выше . Автор уделяет много внимания описанию процедур созыва и роспуска собрания разными должностными лицами.
Р. Морстейн-Маркс подробно рассматривает состав аудитории сходок. Он аргументировано опровергает утверждение Г. Моритсена о том, что форум был миром элиты. Удачной кажется и мысль автора о постоянном изменении фак-
* Утверждение о возможности созыва contiones только должностными лицами можно подвергнуть сомнению, см.: Дементьева В.В., ФроловР.М. Несанкционированные гражданские contiones как общественно-политический институт Римской Республики // ВДИ. 2009. №4 (в печати).
тического состава аудитории contiones в зависимости от обстоятельств и «повестки дня». В частности нередка была практика пополнения аудитории подкупленными людьми. Но сложно согласиться с предположением Р. Мор-стейн-Маркса о том, что, в независимости от своего действительного состава, аудитория конций всегда «символически» понималась как «римский народ» (см.: Gell. N.A. XIII. 16. 1).
Много внимания уделяет исследователь анализу основных мест проведения народных сходок. Удачным можно считать сделанный Р. Морстейн-Марксом краткий обзор основных вариантов реконструкции устройства главной концио-нальной трибуны — Ростр. Однако, на наш взгляд, автор несколько преувеличивает важность политической символики Ростр и окружающего пространства, поскольку если бы она действительно была столь важна, вряд ли бы сходки могли проводиться в любом другом месте. А между тем сам Р. Р. Мор-стейн-Маркс приводит примеры проведения сходок вне форума. От «физического контекста», в котором проходили contiones, автор переходит к исследованию «коммуникативного контекста». Много внимания уделяется здесь представлениям Цицерона о специфике речей на сходках.
В следующей, третьей, главе книги (p. 68-118) Р. Морстейн-Маркс пишет об уровне знакомства конциональных аудиторий с историей, традициями, законами и политическими процедурами Республики, т. е. об уровне их политической «образованности» (или политической культуры, «гражданской осведомленности», «гражданской компетенции», civic knowledge).
Интересно наблюдение автора о том, что даже получившие от Цицерона нелестную характеристику imperitissimi, составлявшие аудиторию сходок, были способны отличить «истинного» друга народа от «лживого». Р. Мор-стейн-Маркс убедительно опровергает тезис Дитриха Мака о том, что аудитория сходок практически ничего не знала об истории Республики и имела представление только о нескольких несвязанных между собой типичных exempla. Действительно, немаловажный «обучающий эффект» оказывали театр, странствующие поэты, военная служба, общественные памятники, выборы, ценз, триумфы, жертвоприношения, процессии, игры, наконец, сами сходки. Но далее автор утверждает, что граждане, имевшие право голоса, предназначены были стать игрушкой в руках элиты, поскольку именно она выступала посредником в коммуникации и контролировала ее (т.е. игры, суды, сходки и т. п.). Возникает вопрос: все ли из перечисленного контролировала элита и насколько тотальным и эффективным был этот контроль?
Р. Морстейн-Маркс предостерегает от использования в отношении античного Рима современных критериев гражданской осведомленности и компетенции. Что понимается автором под этими критериями не совсем ясно. Сам автор утверждает, например, что уровень массового образования был в Риме невысок. Невысок по сравнению с чем? Как кажется, имплицитно здесь может подразумеваться только одно: как раз те самые современные критерии, от которых предлагается отстраниться, но которые, фактически, используются в книге. Так, исследователь обращает внимание на то, что современные американцы крайне плохо осведомлены о важнейших политических событиях. Примечательно, что Р. Морстейн-Маркс подчеркивает, фактически, несоответствие од-
ной из современных демократий современным же критериям этой самой демократии (в данном случае — по признаку гражданской компетенции, уровня политической культуры и т. д.). Как тогда этим критериям в принципе могла бы соответствовать Римская Республика? Возникает также вопрос, кто оказывается «в лучшем положении»: плебеи, которых Р. Морстейн-Маркс считает полностью зависимыми от элиты как источника информации, или же рядовые граждане США, которые, согласно автору, имеют слабое представление о важнейших для своей страны и всего мира фактах даже недавнего прошлого? Не говоря уже о том, что неясно, насколько и рядовой гражданин США (и любой страны) независим сегодня в получении информации политического характера от элиты.
Автор не только обращает много внимания на высокий уровень исторических познаний конциональных аудиторий, но и пишет о знании ими законов и политических процедур Республики, в том числе, довольно тонких иногда технических моментов. Аллюзии же на историческое прошлое присутствовали не только в публичных речах, но и в монументальных памятниках и на монетах. Особенно полное представление граждане имели о недавнем прошлом Республики (50-60 лет).
Сложно согласиться с тезисом автора о том, что нельзя даже сравнивать уровень подготовленности самого активного завсегдатая сходки и рядового сенатора. Да, вероятно, любой сенатор знал тонкости юридического языка лучше любого завсегдатая сходки, но нельзя недооценивать влияние, по выражению Квинта Цицерона, «тех, кто главенствует на народных сходках» (Comm. pet. 51), — они наверняка хорошо представляли себе если не самые эффективные способы обструкции в сенате, то, по крайней мере, текущие политические настроения плебейских масс и то, как это можно наилучшим образом использовать. Нельзя, на наш взгляд, подобно тому, как это допускает Р. Мор-стейн-Маркс, делать «осведомленность» в подобных делах чем-то однотипным и универсальным: агенты разных сфер политической жизни играли свою собственную, но уникальную и важную, роль.
Фундаментальная противоречивость центральной концепции книги Р. Мор-стейн-Маркса начинает проявляться особенно ясно, когда читатель обращается к выводам данной главы. С одной стороны, утверждается, что уровень «гражданской осведомленности» конциональных аудиторий (и плебса в целом) как минимум соответствовал таковому граждан большинства современных демократических государств. С другой стороны, в последующих главах Р. Мор-стейн-Маркс ставит своей целью доказать, что резкое неравенство в осведомленности между сенатом и народом, выгодное положение сенаторов в доступе к информации, открывало широкое поле для манипулятивных стратегий. Таким образом, автор стремится обосновывать применительно к Риму очевидный — в условиях любой политической системы — факт того, что члены элиты лучше информированы по сравнению с рядовыми гражданами.
Глава четвертая посвящена исследованию вопросов о том, какую реакцию аудитории ожидал получить и получал в реальности оратор, как он влиял на аудиторию, стремясь вызвать нужный ответ, как видимая на сходке «воля народа» использовалась в политической борьбе (p. 119-159). Р. Морстейн-Маркс исхо-
дит из того, что коммуникация на сходке была «двунаправленной»: не только оратор влиял на аудиторию, но и аудитория, до определенной степени, влияла на оратора. Автор полагает, что ораторы активно стремились представить выражение воли конциональной аудитории как выражение воли всего народа и использовать это в своих интересах. На наш взгляд, нужно учитывать, что официально воля народа на сходке не выражалась: это происходило только на коми-циях. Цицерон подчеркивает невозможность принятия на сходке официального решения (то есть волеизъявления народа) как преимущество римской политической системы (Flac. 15-16). Сам Р. Морстейн-Маркс признает: несмотря на то, что Цицерон весьма часто все же пишет о проявлении воли «настоящего» римского народа на сходках, во всех этих случаях речь шла о тех конциях, которые имели тенденцию поддержать его самого. Неудивительно поэтому, что Цицерон пишет об отсутствии «настоящего» римского народа (а следовательно, и изъявления его воли) на тех сходках, которые были настроены в целом против него. Другими словами, согласно Цицерону, на одних сходках народ выражал свою действительную волю, а на других — нет. У нас возникает вопрос: можно ли говорить о «выражении воли народа», если оно не является объективным и «очевидным» (хотя бы в той степени, как при голосовании) для современников в независимости от их политических предпочтений? Тем не менее, нужно, конечно, вести речь об определенном и весьма серьезном влиянии настроений аудиторий contiones на остальную часть гражданства.
Чрезвычайно важны и интересны следующие замечания автора. Очень редко отвергались законопроекты на самом голосовании (хотя, несомненно, в источниках существует тенденция сообщать больше об успешных законодательных инициативах). Отсюда можно предположить, что голосование было просто ритуалом согласия. Но что если отношение к предмету голосования было уже заранее определено на предшествовавших массовых народных сходках? Нет примеров того, чтобы законопроект был провален (голосованием или наложением вето), если получил очевидную поддержку на сходках. Автор настаивает на том, что плебейские трибуны, фактически, не могли использовать вето, если народ очевидным образом был настроен в пользу законопроекта, поскольку задача трибунов — защита интересов народа. Но где можно было бы увидеть волю народа еще до голосования? Р. Морстейн-Маркс справедливо полагает, что именно на сходках. Реальная же сила права вето состояла в угрозе его применения только для поддержки той реакции, что наблюдалась на сходке. Именно поэтому сходка занимала главное место в законодательном процессе.
Чтобы не нарушать логику изложения, в этой главе автор вновь вынужден возвратиться к проблеме состава конциональных аудиторий. По мысли Р. Мор-стейн-Маркса, совершенно очевидно, что те, кто посещал сходки того или иного магистрата, были скорее его последователями, чем противниками. Вывод этот делается на основании многочисленных сообщений источников о том, как аудитория чинила препятствия тем приглашенным ораторам, которые были противниками председателя собрания. (Подчеркивается также, что для Цицерона курьезом было то, что над Клодием смеялась его собственная сходка.) Данный тезис, как нам кажется, требует дополнительной аргументации, поскольку нельзя исключать и того, что какая-то часть аудитории могла быть за-
ведомо враждебной председателю и люди явились с целью затруднить инициатору ведение собрания.
Автор пишет о широкой распространенности практики подкупа аудитории. Однако не всей, а определенного «ядра», которое и заглушало оппонентов председателя, и влияло на «нейтральную» часть собравшихся. Р. Мор-стейн-Маркс подробно описывает ту тактику, которую использовали для влияния на нейтральную часть аудитории и приглашенных ораторов при помощи небольшой группы изначальных сторонников. Автор опирается на теорию «вызова одобрения» Макса Эткинсона, чтобы показать, какими путями удавалось римским ораторам не только вызвать нужную им реакцию собравшихся на сходке, но и вызвать ее в определенный момент. Затем эта реакция объявлялась «волей народа» и использовалась, например, как оружие во внутрисенатской борьбе. Однако у нас возникает вопрос: если часть нейтральной аудитории, временно оказавшаяся под мощным влиянием оратора и его явных (подкупленных или по другим причинам) сторонников, еще могла воспринять полученный таким образом ответ сходки как «волю народа», то почему этому должны были верить сенаторы?
Сам автор отмечает: реакция аудитории разных сходок на одну и ту же проблему могла быть абсолютно разной. Иногда нельзя было определить настрой аудитории даже и одного собрания. Но, в таком случае, какая из реакций должна была быть воспринята как «воля народа»? Р. Морстейн-Маркс не дает ответа на этот вопрос. Автор пытается использовать здесь «теорию общественного мнения» Джона Зеллера, согласно которому последнее — вовсе не конкретный независимый объект, который можно обнаружить и оценить. Общественное мнение возникает только в процессе его ясного выражения (часто кем-то, у кого есть политическая цель обозначить это мнение ясно), его выделения из хаотической массы часто противоречивых интересов. Р. Морстейн-Маркс приходит к выводу о том, что сходку лучше рассматривать как «политический театр», призванный «отфильтровывать» хаотичное разнообразие мнений, создавая нужное впечатление почти полного консенсуса. Нам не совсем ясно, кого мог убедить подобный «консенсус». И, самое главное, что именно потенциальные объекты такого «убеждения» должны были посчитать истинной «волей народа», если она нередко оказывалась, как отмечает сам автор, абсолютно разной в разных contiones? Насколько некомпетентными и незаинтересованными в происходящем вокруг должны были быть римские граждане, чтобы не видеть того, как возникал подобный «консенсус»? Но зачем, в таком случае, создавалась видимость этого «консенсуса»? Р. Морстейн-Маркс также задается этим вопросом и дает для ответа на него несколько иную, чем уже отмеченная выше, интерпретацию основной задачи конций. Видимость консенсуса на них создавалась с целью разрушить всякую видимую (и слышимую) оппозицию. Каким образом? С помощью, с одной стороны, запугивания, с другой — использования эффекта толпы (bandwagon effect). Обратим внимание, автор пишет уже не о реальном убеждении этим «консенсусом» кого-либо, а именно о запугивании индивида и его подражании поведению окружающего большинства. Но неясно, как эти две задачи конций могли с успехом выполняться одновременно.
Следующую, пятую, главу, посвященную рассмотрению дебатов в contiones,
можно посчитать, пожалуй, центральной главой книги (p. 160-203). Именно здесь наиболее явным образом автор отходит от интерпретации народных сходок как «демократического элемента» римской политической системы.
Р. Морстейн-Маркс выдвигает концепцию сходки как инструмента, посредством которого «воля народа» искусственно организовывалась политиками и затем давала «символический вес» им и «видимую легитимность» их инициативам, что было необходимо для успеха в политической борьбе. Автор признает важность дебатов на сходках, предшествовавших голосованию, а также подчеркивает участие (хотя и непрямое) аудитории в этих дебатах, однако сомневается в «качестве» этих дебатов.
«Качество» дебатов предполагается оценить с учетом «некоторых идеальных моделей демократической дискуссии». Согласно таким моделям, все граждане должны быть реальными участниками этой дискуссии, а для этого необходимо, якобы, равенство в уровне образования, доступе к информации, включение в «повестку дня» тех вопросов, в обсуждении которых реально заинтересованы рядовые граждане. На наш взгляд, уже исходный тезис автора некорректен или, по крайней мере, сам нуждается в аргументации перед тем, как использовать его для дальнейшего анализа. Дело в том, что даже современные демократические государства не могут похвастаться в частности равным уровнем образования и информированности элиты и рядовых граждан. Следовательно, никакие (в том числе современные) политические системы не могут соответствовать этой идеальной модели «демократической дискуссии». Р. Морстейн-Маркс, фактически, признает это, но, тем не менее, пишет о полезности теории, поскольку, исходя из предполагаемых ею критериев, можно оценить степень отклонений (от идеальной ситуации). Но какой смысл искать несоответствие реальной ситуации идеальной модели, если модель идеальная, и не ясно, каким образом «степень» несоответствия будет оцениваться? Так, например, автора интересует в первую очередь, были ли равно представлены на сходках альтернативные точки зрения. Исследователь доказывает, что стороны вовсе не находились в равном положении на сходке. Ораторов — противников законопроекта — действительно приглашали на сходку, возможно, традиция даже предписывала делать это. Но, в конечно счете, все зависело от председателя contio (он мог ограничивать время выступления других ораторов и т. п.). Но разве это и есть «степень» отклонения от идеальной модели «демократической дискуссии»? Это, фактически, констатация полного несоответствия этой модели, что и так ясно с самого начала, поскольку модель — идеальная.
По мысли автора, явных противников законопроекта приглашали на сходки не для того, чтобы дать им возможность представить свою точку зрения, а чтобы поставить их в невыгодное положение: заставить выступать перед (чаще всего) враждебно к ним настроенной (и поддерживающей председателя) аудиторией. В результате оппоненты председателя вынуждены были публично отказываться от своей позиции, либо сталкиваться с гневом «народа» и приобретать репутацию презирающих его «волю». Но насколько, в таком случае, должна быть непреодолимой искусственно сконструированная (надо думать, это понимали все граждане) «воля народа», чтобы иметь такой эффект? И почему оппоненты, если они были, к примеру, плебейскими трибунами, не могли поставить
собственный спектакль, чтобы несомненно получить «моральное право» на применение вето?
Р. Морстейн-Маркса ни мало не смущает то, что он тут же дает совершенно другую интерпретацию утилитарной функции contiones. Автор снова пишет не о «воле», а о «гневе народа» как результате конций. Действительно, если оратору угрожали физической расправой (см., в частности: Dio Cass. XXXVIII. 6), то, пожалуй, это могло возыметь нужный эффект, в отличие от неясной «воли народа». Но разве это конституционный механизм? Почему же тогда в концепции автора монографии столь «антиконституционная функция» оказалась основной для вполне легитимного политического института? Дело в том, что Р. Мор-стейн-Маркс изучает сходки в эпоху кризиса. Однако отмеченные им особенности функционирования contiones он рассматривает, по-видимому, как присущие институту в целом, а не только в период упадка Республики. По крайней мере, автор ни разу не упоминает о том, что выявленные им черты конций являлись характерными для них именно в эпоху разрушения или трансформации всех традиционных республиканских государственных учреждений. На наш взгляд, о том, что политический институт имел те или иные сущностные черты, можно говорить только тогда, когда изучается весь период его существования. Если утверждается, что сходки функционировали в период общего кризиса Республики как инструмент запугивания (демонстрации возможности и готовности применить силу), то это не значит, что подобное положение было всегда, тем более это не значит, что оно было наиболее характерным для конций, отражало суть изучаемого явления политической жизни. Следовательно, нельзя «функцию запугивания» называть функцией contiones как длительно существовавшего политического института только потому, что такая своеобразная «функция» была характерна для народных сходок в эпоху поздней Республики.
Р. Морстейн-Маркс отмечает, что возможность для «оппозиции» высказывать свою точку зрения в относительно нормальной обстановке была, но только перед самым голосованием. При этом констатируется заведомая неэффективность критики законодательных предложений в этот момент, поскольку аудитория непосредственно предшествовавшей комициям сходки (предполагается, что в основном те же люди затем и голосовали) уже была вполне убеждена в пользе законопроекта. Каковы основания подобного заключения автор, к сожалению, не поясняет. В частности, неясно, почему некую часть аудитории нельзя было переубедить в последний момент (если только она не была подкуплена). На наш взгляд, автор, приводя примеры, «подтверждающие» эффективность контроля инициатора законопроекта за «своей» contio, забывает, помимо прочего, отметить, была ли в том или ином конкретном случае жизненная заинтересованность присутствовавших на сходке в этом законопроекте. Представляется важным сначала выяснить, возможно ли вообще было убеждать ту или иную аудиторию (или влиять на нее подкупом и др. подобными средствами), если ее позиция была определена исходя из ее явного собственного интереса. Автор же полагает, что, наоборот, если вопрос был важен для народа, то тогда особенно старались народ переубедить. Но, в таком случае, народ вовсе не имел представления о собственных интересах? Если голосовался вопрос внешней политики, который не был критически важен для выживания плебеев,
и достигался успех путем тех манипулятивных тактик, которые описывает автор, — это одно. Если же граждане страдали от земельного голода или были убеждены в необходимости для себя получить землю, то вряд ли их можно так легко и грубо «переубедить». В противном случае неясно, почему многие инициативы в области перераспределения земли заканчивались убийством тех, кто их предложил, а вовсе не попытками на сходках «уладить» все «конституционно».
Автор рассматривает только лишь два случая, где, по его мнению, можно обнаружить «реальные дебаты». Малое количество подобных эпизодов заставляет Р. Морстейн-Маркса считать их важными исключениями, подтверждающими правило. Первый случай относится к 130 г. до н.э.: выступление П. Сципиона Африканского против законопроекта трибуна Г. Папирия Карбона, приведшее к отклонению рогации. Автор полагает, что данный эпизод может служить для исследователей источником лишь «неконтролируемых догадок» (speculation... uncontrolled), поскольку сведений явно недостаточно. На основании этого Р. Морстейн-Маркс не рассматривает эпизод подробнее, ограничиваясь замечанием о том, что инициатор законопроекта упустил удачный момент, сделав свое предложение «чувствительным» к критике авторитетного оппонента. Исследователь не обращает внимание на то, что ни в Периохах книг Ливия, ни тем более у Цицерона нет никаких намеков на уникальность и необычность подобных случаев (Perioch. 59; Cic. De amic. 96). Но особенно примечателен анализ второго из отмеченных автором случаев: отклонение аграрного законопроекта трибуна П. Сервилия Рулла в 63 г. до н.э. якобы в результате выступления Цицерона на сходке. Р. Морстейн-Маркс объявляет этот случай (предыдущий отвергается на основании «недостатка» сведений о нем) решающим для вывода о том, были ли реальные дебаты на сходках. Между тем, в этом случае Цицерон организовывал собственную «оппозиционную» сходку и приглашал на нее Рул-ла. На собрании Цицерон, как предполагалось, должен был благодарить за избрание себя консулом (вместо этого оратор акцентировал внимание аудитории на инициативе Рулла). Следовательно, это была contio явных сторонников Цицерона, что признает и Р. Морстейн-Маркс. Заметим, во-первых, что в другом месте автор утверждает, что не известно случаев инициирования оппонентами законопроектов своих собственных сходок. Во-вторых, непонятно, для чего Р. Морстейн-Маркс ставит читателя в заблуждение, когда объявляет «решающим» для решения вопроса о «реальных дебатах» эпизод, где в невыгодном положении находится одна из сторон (только теперь инициатор законопроекта, а не его противники) и, следовательно, ясно, что никаких равных дебатов и быть не могло. В связи с этим совершенно непонятны заявления исследователя о том, что Рулл потерпел поражение, поскольку ему не повезло столкнуться с Цицероном — талантливейшим оратором. В этом, якобы, и проявляется уникальность эпизода. Но возникает вопрос: неужели совсем не было ораторов, которые были бы способны направить против оппонента толпы своих же изначальных сторонников, как это сделал Цицерон? На наш взгляд, нет никакого смысла оценивать эффективность ораторского дара Цицерона в тех условиях, когда его окружали его преданные (убежденные или подкупленные) сторонники. Другой вопрос: неужели только участники этой сходки голосовали затем
против законопроекта (потому он и провалился)? Иными словами, неужели сходка сторонников Цицерона могла оказать настолько непреодолимое влияние на всех голосовавших граждан (комиции)? Ведь нет оснований полагать, что сходки Рулла состояли из менее преданных сторонников председателя, чем contiones Цицерона. Нам представляется, что автор, когда рассматривает этот пример, забывает о самой возможности провала законопроекта вовсе не из-за сопротивления Цицерона в contiones, но ввиду, например, использования плебейскими трибунами вето.
Таким образом, Р. Морстейн-Маркс никак не может определиться с тем, что же происходило на народных сходках и зачем их созывали: сначала он пишет о важности для «элитарного оратора» инициировать «волю народа» на сходках для реального убеждения остальных граждан в своей правоте, затем о том, что институт использовался как средство «мобилизации» оратором своих (уже) сторонников с целью запугивания и вытеснения «оппозиции» и для воздействия на отдельных нейтрально настроенных граждан при помощи психологического давления убежденной толпы.
Две финальных главы монографии посвящены исследованию «конциональ-ной идеологии» (p. 204-278). Автор аргументирует тезис о том, что на сходках различие между популярами и оптиматами минимизировалось. Аудитория фокусировала свое внимание не на сути законопроектов, а на соответствии того или иного лица определению «истинный друг народа». Граждане не имели выбора между альтернативными идеологиями, поскольку была представлена только «популярная» идеология. На конциях возникало, по выражению Р. Мор-стейн-Маркса, «идеологическое однообразие» (ideological monotony. Оптиматы могли выступать на сходках в роли «настоящих друзей народа» вполне успешно, поскольку у рядовых граждан не было возможности увидеть их выступления, например, в сенате (где они и оказывались оптиматами). А популяры, по его мнению, на конциях не критиковали сенат в целом, выступая только против клики, контролировавшей сенат и «объявившей народу войну» (никаких радикальных предложений по пересмотру конституции не выдвигалось).
И Рулл, и Цицерон, хотя предлагали прямо противоположное, оба говорили о своем стремлении защитить интересы народа. Автор задается вопросом: как гражданин должен был решить кто «на самом деле» — лицемер, а кто — «искренний друг народа», если сходка сама по себе была единственным авторитетным источником политической информации? Как нам представляется, в этом месте автор снова преувеличивает значение конций как источника «авторитетной» информации. Действительно, нужно утверждать, что сходка была центральным и важнейшим источником такой информации. Но единственным ли? И полученная из какого источника информация считалась более достоверной? Этот момент крайне важен, поскольку именно на этой основе (а вовсе не опираясь на анализ источников) Р. Морстейн-Маркс делает дальнейшие заключения в этих главах. Ведь из одного отмеченного допущения вполне можно заключить безо всякой дальнейшей аргументации, что аудитория всегда была вынуждена решать, кто достоин поддержки, только исходя из уровня мастерства оратора и его оппонента.
Исследователь обращается к «символистической (symbolist) модели демо-
кратического государственного устройства» Мюррея Эдельмана. Согласно последнему, современные демократические режимы лучше рассматривать как тип «символистической манипуляции», посредством которой правящие элиты конструируют согласие с массами и таким образом сохраняют свою власть. Делается это, по М. Эдельману, не «решением проблем», а постановкой «спектаклей о решении проблем». Среди создаваемых на этих «спектаклях» мифов — мысль о том, что народу всегда грозит опасность от его врагов. Только труд и подчинение своим лидерам могут позволить народу защититься от этой опасности. Р. Морстейн-Маркс применяет эту теорию к истории античного Рима и отмечает, что к «героям» из рядов элиты всегда взывали с просьбой защитить народ от «заговорщиков». Потеря народного доверия одним из членов элиты могла лишь вызвать рост доверия к другому члену этой же элиты. Оратор, поднимавшийся на Ростры, приобретал авторитет тем, что открывал перед аудиторией «скрытую правду». Все это якобы было следствием отсутствия в античном Риме независимых авторитетных средств массовой информации. Здесь мы вновь сталкиваемся с использованием автором сравнений с современными политическими системами, что само по себе необходимо делать осторожно. В данном же случае вызывает сомнение и сам исходный тезис о том, что в современных обществах могут существовать «независимые» авторитетные СМИ.
В «Заключении» (p. 279-287) Р. Морстейн-Маркс выходит на более высокий уровень обобщений: отталкиваясь от полученных при исследовании института contio результатов, он ищет новые пути определения типа политической системы поздней Римской Республики. Исследователя удивляет то, что Республика так долго просуществовала в условиях кризиса. Автор полагает, что именно публичное красноречие, постоянно апеллировавшее к республиканским ценностям и создававшее консенсус вокруг них, позволяло удерживать ситуацию: рядовые граждане приобщались к res publica. Однако «элитарный оратор» (elite orator) обладал явным превосходством над аудиторией. Пусть даже она и не состояла из «невежд» (ignoramuses), а предмет обсуждения на сходке не был полностью лишен связи с реально волновавшими рядовых граждан проблемами, именно элита «составляла» повестку дня, предоставляла слово и даже, до некоторой степени, определяла саму аудиторию. Следовательно, конции отвечали скорее интересам элиты, а не интересам рядовых граждан. Идеологическая функция народных сходок — поддержка политической гегемонии элиты, однако граждане не были молчаливыми свидетелями этой гегемонии, а сами активно участвовали в ее сохранении. Таким образом, contiones, по мнению Р. Мор-стейн-Маркса, были подобны комициям в том, что служили ареной утверждения социальных иерархий и господства элиты. Сходки вовсе не были демократическим форумом, призванным обнаруживать, обсуждать и преследовать реальные интересы граждан. Это подтверждается, помимо прочего, тем, считает исследователь, что плебс в этот период получил крайне мало реальных материальных выгод. Публичное красноречие не открывало дополнительных возможностей для радикально новых решений проблем Республики. На сходках рядовые граждане крепко «привязывались» к сенатским лидерам, и эффективность публичной речи долго обеспечивала сохранение Республики.
По прочтении книги складывается двойственное впечатление. С одной сто-
роны, перед нами образец тщательного анализа отдельных свидетельств нарративных источников, удачный синтез данных археологии и нумизматики. Автор активно использует целый комплекс современных политологических и социологических теорий. Отличаются новизной и добротной аргументацией отдельные заключения автора, полученные в результате применения некоторых из этих теорий, в частности концепции «вызова одобрения» М. Эткинсона. Учитывается обширная литература на всех основных европейских языках, в т.ч. не слишком активно используемые в англоязычной науке труды, например, немецких антиковедов, таких как Кристиан Майер.
С другой стороны, многие тезисы автора, которые он использует как исходные аксиомы, как минимум, сами нуждаются в проверке и аргументации. Например, Р. Морстейн-Маркс утверждает, что происходившие на разных сходках события оказывали одинаково заметный (с поправкой, правда, на массовость собрания) эффект на политическую жизнь (была ли это сходка подкупленных сторонников или толпа городских плебеев, требовавших для себя материальных выгод, неважно). В монографии можно обнаружить значительное число важных логических неувязок, взаимоисключающих замечаний и просто ошибок. Многие важные вопросы, например, о причинах расцвета в позднюю Республику практики подкупа на сходках, практически не анализируются. В некоторых случаях, в частности при рассмотрении вопроса о характере дебатов на конциях, подробно изучаются только те эпизоды, которые явным образом изначально исключают интерпретацию, противоположную предварительно продекларированной автором. Особенно бросаются в глаза ссылки на принципы современных либеральных демократий как источник исходных критериев для оценки политической системы поздней Республики в Риме. При том, что сами существующие сегодня демократические режимы порой еще более не соответствуют отмечаемым критериям, чем Римская Республика. Во всяком случае, именно такое впечатление складывается, когда автор фактически сравнивает уровень исторических познаний римского плебса и граждан США: первые вполне были осведомлены в истории Республики, последние нередко забывают события даже недавнего прошлого. Примеры подобного рода можно приводить и далее.
На наш взгляд, Р. Морстейн-Маркс пытается показать важность института contio и, одновременно, подчеркнуть то, насколько ничтожно было его действительное влияние на «реальную политику». Ведь институт был, на его взгляд, важен, но не фактически, а лишь как средство контроля и обмана плебейских масс. В первой половине монографии сходка — фокус политического процесса. Во второй половине книги эта роль конций определяется уже как иллюзия: «реальная политика» вершилась вовсе не в contiones. Высокий уровень «гражданской осведомленности» плебеев оборачивается в концепции Р. Морстейн-Мар-кса их полной фактической неосведомленностью, поскольку даже те знания, которыми они обладали, были получены от элиты и только в ее интерпретации.
Автор изучает наиболее подробно освещаемый источниками период, не учитывая важнейший момент: Республика к концу этого периода пала, а в течение его — испытывала кризис, когда ее институты действовали как раз не совсем свойственным им способом. Народные сходки существовали и до этого и, надо
думать, тогда и определились и проявлялись их сущностные черты. На наш взгляд, сложно изучать период кризиса contiones без исследования его предпосылок, без исследования процесса формирования института конций, их функционирования в предшествовавшие периоды.
Тенденция любого исследователя — несколько преувеличивать, даже не желая того, важность объекта своего исследования. В работе Р. Морстейн-Маркса она парадоксальным образом приводит к следующему. Автор, гиперболизируя, например, значение сходок как источника авторитетной информации для рядовых граждан, низводит весь механизм этого института до уровня довольно грубого политического «театра», где рядовых граждан безнаказанно и с большой легкостью обманывали все, кто только мог, с целью представить «реальную политику», творимую за пределами contiones, в выгодном для себя свете.
В книге Р. Морстейн-Маркса нельзя признать удачной аргументацию центральной концепции. Автору не удалось представить общую непротиворечивую картину функционирования института народной сходки в позднюю Республику. Однако это никоим образом не отменяет важности отдельных, вполне основательно доказанных, отличающихся новизной и весьма интересных, наблюдений. Несмотря на ряд существенных недостатков работы, несомненной заслугой ее автора является актуализация многих проблем изучения позднереспубликанской contio. Книга представляет значительный интерес для исследователей политической культуры и политической системы античного Рима.
Р.М. Фролов
* * *
Материалы к фразеологическому словарю старославянского языка: свыше 350 единиц. Научно-исследовательская словарная лаборатория МаГУ / Отв. ред. С.Г. Шулежкова, члены редколлегии: А.А. Осипова, Л.Н. Мишина. Магнитогорск: МаГУ, 2009. 290 с.
Известно, что старославянский язык оказал огромное влияние на развитие духовной и книжной культуры славянства. Особенно глубокий след он оставил в Киевской Руси, создав мощный фонд старославянизмов белорусского, украинского и русского языков. Многие доминантные концепты до сих пор выражаются в этих языках по-старославянски. Уже этот факт делает проект составления фразеологического словаря старославянского языка, реализуемый научно-исследовательской группой Магнитогорского университета под руководством профессора С.Г. Шулежковой, значимым и актуальным. Тем более, что это самый первый опыт создания такого специализированного спра-
