CC BY
0https://doi.org/10.22455/2686-7494-2023-5-1-102-121
https://elibrary.ru/BBAWMI
Научная статья
УДК 821.161.1.09"19"
© 2023. Д. А. Молчанова
Российский государственный гуманитарный университет
г. Москва, Россия
Путь к счастью в «кавказском» мегатексте русской литературы (на материале рассказа А. П. Чехова «Дуэль»)
Аннотация: Статья посвящена рассмотрению фелицитарных концепций (трактующих сущность счастья и пути его достижения), возникших в «кавказском» мегатексте русской литературы и образовавших фелицитарную парадигму. Ряд произведений (поэма «Кавказский пленник» А. С. Пушкина, роман «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова, повесть «Казаки» Л. Н. Толстого, рассказ «Дуэль» А. П. Чехова) рассматриваются как политекстуальный комплекс палимпсестного типа, в котором на фоне общей мифопоэтической природы наследуются система персонажей, комплексы мотивов и иные существенные особенности текстов-предшественников. Анализируется роль Кавказа как локуса, имеющего мифопоэтический характер «иного мира», в создании фелицитарных мифов. Обнаруживается семантическая пресуппозиция Кавказа, позволяющая путем включения локуса Кавказа в текст актуализировать соответствующий фелицитарный метасюжет. Рассказ Чехова «Дуэль» рассматривается в контексте фелицитарной парадигмы, сформировавшейся на «кавказском» субстрате. Делается вывод, что в рассказе «Дуэль» фелицитарная парадигма трансформируется и поиск счастья отождествляется с поиском своего «другого».
Ключевые слова: фелицитарный миф, фелицитарная парадигма, кавказский текст, кавказский мегатекст, раздвоенное сознание, А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, Л. Н. Толстой, А. П. Чехов
Информация об авторе: Диана Анатольевна Молчанова, аспирант, Российский государственный гуманитарный университет, ул. Чаянова, д. 15, корп. 7, 125047 г. Москва, Россия. ORCID ID: https://orcid.org/0000-0002-2482-2653 E-mail: anafielas@yandex.ru
Дата поступления статьи в редакцию: 12.01.2023 Дата одобрения статьи рецензентами: 24.02.2023 Дата публикации статьи: 25.03.2023
Для цитирования: Молчанова Д. А. Путь к счастью в «кавказском» мегатексте русской литературы (на материале рассказа А. П. Чехова «Дуэль») // Два века русской классики. 2023. Т. 5, № 1. С. 102-121. https://doi.org/10.22455/2686-7494-2023-5-1-102-121
Dva veka russkoi klassiki,
vol. 5, no. 1, 2023, pp. 102-121. ISSN 2686-7494
Two centuries of the Russian classics,
vol. 5, no. 1, 2023, pp. 102-121. ISSN 2686-7494
This is an open access article distributed under the Creative Commons Attribution
Research Article
4.0 International (CC BY 4.0)
© 2023. Diana A. Molchanova
Russian State University for the Humanities Moscow, Russia
The Path to Happiness in the "Caucasian" Megatext of Russian Literature (On the Material of A. P. Chekhov's Short Story "Duel")
Abstract: The article focuses on felicitous concepts (interpretations of the essence of happiness and the ways to achieve it) that have taken place in the "caucasian" megatext of Russian literature and have shaped the felicitous paradigm. Several works ("Prisoner of the Caucasus" by A. S. Pushkin, "The Hero of Our Time" by M. Yu. Lermontov, "The Cossacks" by L. N. Tolstoy, "Duel" by A. P. Chekhov) are considered as a polytextual complex of palimpsest type, which reflects the system of characters, complexes of motifs and other essential features of previous texts against the background of the common mythopoetic nature. The article examines the role of the Caucasus as a locus, which has the nature of the "other world," in the creation of felicitous myths. The semantic presupposition of the Caucasus allows to update the corresponding felicitous meta-plot by including the Caucasus locus in the text. The article considers A. P. Chekhov's short story "Duel" in the context of the felicitous paradigm, formed on "caucasian" substrate. Summing up the results, it can be concluded that the felicitous paradigm in the "Duel" is transformed, so that the search for happiness coincides with the search for "another self."
Keywords: felicitous myth, felicitous paradigm, caucasian text, caucasian megatext, divided self, A. S. Pushkin, M. Yu. Lermontov, L. N. Tolstoy, A. P. Chekhov.
Information about the author: Diana A. Molchanova, PhD Student, Russian State University for the Humanities, Chayanova 15, building 7, 121069 Moscow, Russia. ORCID ID: https://orcid.org/0000-0002-2482-2653 E-mail: anafielas@yandex.ru Received: January 12, 2023 Approved after reviewing: February 24, 2023 Published: March 25, 2023
For citation: Molchanova, D. A. "The Path to Happiness in the 'Caucasian' Megatext of Russian Literature (On the Material of A. P. Chekhov's Short Story 'Duel')." Dva veka russkoi klassiki, vol. 5, no. 1, 2023, pp. 102-121. (In Russ.) https://doi.org/10.22455/2686-7494-2023-5-1-102-121
Фелицитарная проблематика, или, иначе говоря, проблема поиска счастья, интересует ученых разных гуманитарных сфер: философов, социологов, психологов. Не остались в стороне и ученые-литературоведы, обратившие внимание на тот опыт духовных исканий, который был накоплен русской художественной литературой XIX-XX вв. В результате были выделены и описаны «фелицитарные мифы», созданные в произведениях А. С. Пушкина [Бочаров; Ибатуллина 2014], М. Ю. Лермонтова [Рудакова, Петров], Н. А. Некрасова [Мишина], И. А. Гончарова [Ибатуллина, Старицына], Л. Н. Толстого [Ибатуллина 2019; Идельбакова], А. П. Чехова [Кошелев] и др.
Под фелицитарным мифом в литературоведении понимают такую индивидуально-авторскую эстетическую концепцию, в которой излагается сущность счастья и пути его достижения или, наоборот, несчастье и его причины. Г. М. Ибатуллина и соавторы в статье «Фе-лицитарный метасюжет в русской литературе XIX века» предлагают рассматривать существующие в художественной литературе комплексы представлений о счастье как фелицитарную парадигму, или фели-цитарный метасюжет [Фелицитарный метасюжет: 95]. В рамках фе-лицитарной парадигмы могут быть интерпретированы возникающие в художественных текстах проблемы несовпадения индивидуального представления о счастье и наличного состояния мира; проблемы выбора, ведущего к счастью или уводящего от него; проблемы внутренних конфликтов, препятствующих достижению счастья. Наконец, по мысли авторов указанной статьи, «понятая в качестве метасюжета фелицитарная парадигма в значительной мере определяет пути интерпретации многих литературных сюжетов, в том числе, и архетипиче-ских» [Фелицитарный метасюжет: 95].
В самом простом виде поиск счастья можно представить как путешествие в некий фелицитарный локус. Примерами такого локуса могут служить античные острова блаженных, Беловодье — утопиче-
ская страна на востоке России, Вырий — восточнославянский аналог рая. Иными словами, место обретения счастья совпадает с земным представлением о рае, локализованном на краю земли, или и вовсе с иным миром. Схема фелицитарного метасюжета, формирующаяся на ранних этапах становления художественной литературы — в эпоху синкретизма и эйдетической поэтики (т. е. начиная с фольклора и заканчивая серединой XVIII в.), видится нам следующим образом: отсутствие счастья — поиск — <обретение>. Позднее, когда начинает складываться поэтика художественной модальности (эпоха индивидуального творчества), фелицитарная проблематика осложняется проблемой личного, автономного выбора, счастье утрачивает локализацию, его определение размывается и также становится предметом поисков. В литературе со второй половины XVIII в. ми-фопоэтической основой фелицитарного метасюжета становится (и остается по настоящее время) мифологема утраченного рая, присутствие которой на мифотектоническом уровне художественного целого акцентирует фазу поиска и, соответственно, ослабляет фазу обретения рая / счастья. Наиболее ясно проблема счастья «нашего времени» сформулирована Пушкиным в стихе из романа «Евгений Онегин»: «А счастье было так возможно, так близко!». Исследователи фелицитарной парадигмы регулярно отмечают наличие в русской литературе «онегинского» фелицитарного мифа, варьирующегося в творчестве Лермонтова, Тургенева, Островского, Толстого, Достоевского и др.1
1 «Творчество Пушкина и его роман «Евгений Онегин» можно считать одновременно и завязкой, и одной из кульминаций фелицитарного метасюжета русской литературы XIX в., неслучайно проблема счастья в художественном мире Пушкина неоднократно была и остается предметом внимания исследователей. В дальнейшем в литературе XIX-XX вв. возникает целый ряд сюжетных вариаций, так или иначе резонирующих с пушкинским романом. Сюжет жизненной драмы Татьяны и Онегина находит отражение в истории Печорина и Веры у М. Ю. Лермонтова в «Герое нашего времени», Лаврецкого и Лизы в «Дворянском гнезде» И. С. Тургенева, Катерины в «Грозе» А. Н. Островского, Анны Карениной Л. Н. Толстого, в «Идиоте» и «Кроткой» Ф. М. Достоевского, «Тупейном художнике» Н. С. Лескова, в историях многих чеховских героев и в других, вплоть до XX в. — в произведениях А. И. Куприна или «Докторе Живаго» Б. Л. Пастернака» [Фелицитарный метасюжет: 97].
Поскольку, по нашей мысли, Кавказ в русском культурно-мифологическом сознании осмысляется как иной мир [Молчанова 2022], он несет в себе следы фелицитарного локуса.
Так, в стихотворении Г. Р. Державина «На возвращение графа Зубова из Персии» (1797), относящемся к эпохе эйдетической поэтики, путешествие героя по Азии воплощает поиск счастья («Кого же разум почитает / Из всех, идущих сим путем, / По самой истине счастливым?» [Державин 2: 30]), которое отождествляется с покоем («Цель нашей жизни — цель к покою...» [Державин 2: 28]; «Тот ближе был к тому покою, / К которому мы все идем» [Державин 2: 37]). Державин представляет путь к счастью в виде параболы: «. идти / И на горах и под горами, / Роскошничать и глад терпеть. » [Державин 2: 37], и Кавказ, позволяющий проделать необходимый путь «и по горам, и под горами», в таком случае служит визуальной метафорой этого пути.
Полноправной частью фелицитарной парадигмы «кавказский текст» становится благодаря Пушкину. Его поэма «Кавказский пленник» (1822), как нам видится, открывает путь к установлению Пушкиным той сущности счастья, которую он изложит в стихе: «На свете счастья нет, но есть покой и воля» [Пушкин 2: 387], и оспорит в романе «Евгений Онегин»: «Я думал: вольность и покой / Замена счастью. Боже мой! / Как я ошибся, как наказан.» [Пушкин 4: 169]. В поэме, написанной в 1820-1821 гг., поиск героем свободы еще тождественен поиску счастья, что и позволяет нам рассматривать текст как реализацию фелицитарного метасюжета.
Поскольку в творчестве Пушкина реализуются принципы поэтики художественной модальности, попытка достижения свободы и счастья путем простого перемещения в пространстве обречена на неудачу. Более того, авторская концепция счастья такова, что индивидуальные представления героя о сущности счастья (или свободы) не совпадают с тем, что имеет место в окружающей его действительности («край вольности» оборачивается тюрьмой). Кавказ предстает в поэме как фелицитарный локус, имеющий культурную пресуппозицию «края вольности», и развенчивается в этом качестве. Свобода и, следовательно, счастье интериоризуются и становятся личной ответственностью героя, а не объективно существующим достижимым состоянием: счастье окончательно утрачивает пространственную локализацию.
Демифологизируется Кавказ как фелицитарный локус и в повести А. А. Бестужева-Марлинского «Аммалат-Бек» (1831), где испытывают-ся «клише» благородного дикаря и идея «золотого века», в результате чего обнажаются неприглядные стороны идиллического мира Кавказа: покой оборачивается неподвижностью, воля — произволом: «Изумительна неподвижность азиатского быта (здесь и далее, кроме отдельно оговоренных случаев, курсив мой — Д. М.) в течение стольких веков. Об Азию расшиблись все попытки улучшения и образования; она решительно принадлежит не времени, а месту» [Бестужев-Марлин-ский: 77]; «...отказался я, добровольный изгнанник, ото всех удобств жизни, ото всех радостей общества, осудил свой ум на неподвижность, без книг.» [Бестужев-Марлинский: 83]; «Здесь я делаю что хочу, здесь я никому не кланяюсь; эти снега, эти гольцы берегут мою волю» [Бесту-жев-Марлинский: 66] и др.
Взаимосвязь фелицитарного метасюжета и «кавказского» мегатек-ста заключается, на наш взгляд, в том, что Кавказ представляет собой постоянный и воспроизводимый локус с относительно устойчивой семантикой. О наличии у Кавказа вполне определенного «звучания» ранее было сказано грузинскими учеными И. И. Модебадзе и Т. Г. Мегре-лишвили, по мысли которых Кавказ в романтических текстах первой половины XIX в. являл собой трансформацию древнейших представлений о Востоке как о гармоничной вселенной (Эдеме-Рае) [Модебадзе, Мегрелишвили: 145-149]. Далее, А. Х. Эркенова, исследуя концепт Кавказа в русской поэзии 20-30-х гг. XX в., указывает на утопическую природу кавказского мира [Эркенова: 1]; М. В. Архиреев характеризует Кавказ как экзотический, противостоящий обыденному прекрасный край воинственной свободы [Архиреев: 6]; В. И. Шульженко (с исследовательской, а не писательской точки зрения, что, однако, говорит об устойчивости архетипа) именует его «краем обетованным» [Шульженко: 105], в который стремятся герои русской литературы как XIX в., так и XX в. Эти коннотации Эдема и края обетованного, сопровождающие литературный образ Кавказа, вполне согласуются с его ролью в фелицитарном метасюжете русской литературы.
Итак, выступая как фелицитарный локус, Кавказ обладает вполне определенным значением, и объем понятия в данном случае находится в зависимости не только от мифопоэтической природы сложившегося в художественной литературе образа Кавказа, но и от поэтической
традиции1. Между текстами, относящимися к одному мегатексту, существуют палимпсестные связи2, и это приводит к тому, что в субтекстах воспроизводятся в большем или меньшем объеме характерные особенности текстов-предшественников (система персонажей, комплексы мотивов и др.).
В «кавказских» текстах, как правило, регулярно воспроизводится мотив побега — вследствие преступления (в повести «Аммалат-Бек» бегству героя предшествует убийство в его доме русского офицера; в романе «Герой нашего времени» формальным поводом для ссылки в глубь Кавказа является дуэль) или некоего поступка, индивидуально ощущаемого как требующий искупления грех (в поэме Лермонтова «Измаил-Бей» — соблазнение девушки и ее последующее самоубийство, в повести «Казаки» — карточный долг и нежелательные романтические отношения; в поэме «Мцыри» путешествие героя заменяет обряд инициации, предваряющий смену социального статуса — принятие пострига). Этот компонент сюжета «наследуется» от ранних «кавказских» текстов, точнее, от их жанровой стратегии романтической поэмы. Если же взглянуть на путешествие на Кавказ с другой стороны, с точки зрения телеологической, то обнаруживается, что Кавказ манит путников «призраком» счастья, которое предстает в разных обличьях: для героя поэмы «Кавказский пленник» Пушкина это «призрак свободы»; для Мцыри — мир детства, «утраченный рай»; для Измаил-Бея — возможность забвения и искупления; для Печорина — надежда развеять скуку новизной; для Оленина — новая жизнь, где не будет ошибок. Следовательно, если в «кавказском» тексте реализуется фелицитарный метасюжет, то Кавказ выступает в мире героя как локус, с которым связаны «фелицитарные ожидания».
Так, например, в романе «Герой нашего времени» (1840) в главе «Бэла» «испытывается» фелицитарный миф в духе сентиментализма:
1 Рассматривать поэтическую традицию как один из источников интертекстуальных связей предлагает Ф. Н. Двинятин, основываясь на том, что в панхронии поэтическая традиция образует своего рода тезаурус языковых механизмов и текстуальных режимов [Двинятин].
2 Под мегатекстом мы понимаем асинтагматическую семантическую структуру палимпсестного типа, в рамках которой эстетически завершенные тексты, разнородные в жанровом отношении, являются вариантами по отношению к инварианту — комплексу архетипических мотивов [Молчанова 2: 49].
цивилизованный молодой человек встречает на Кавказе юную дикарку, способную на сильное и страстное чувство. Этот миф попадает в произведение Лермонтова благодаря палимпсестным связям с поэмой «Кавказский пленник» Пушкина, которая, в свою очередь, является нарративным палимпсестом по отношению к «Бедной Лизе» Карамзина: любовь черкешенки к русскому воспроизводит любовную коллизию между Лизой и Эрастом [Проскурин: 120]. И если Пушкин изменил мотивировку «драматической развязки», сохранив само событие самоубийства девушки, то Лермонтов, в свою очередь, изменил способ смерти, но оставил «романтическую» мотивировку: «несчастный характер» Печорина, душа которого «испорчена светом», сердце «пусто» [Лермонтов: 27, 28] («пленник» сетует на «души печальный хлад», он «для нежных чувств окаменел» [Пушкин 2: 106] и пр.).
В главе «Княжна Мери» сквозь любовную коллизию между Печориным и Верой просматривается еще один литературогенный фелици-тарный миф — «онегинский». При этом в образе Веры «просвечивают» черты черкешенки, жертвующей собой для счастья возлюбленного. Вера пишет Печорину: «Но ты был несчастлив, и я пожертвовала собою, надеясь, что когда-нибудь ты оценишь мою жертву, что когда-нибудь ты поймешь мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий» [Лермонтов: 104]. Палимпсестные связи между системами персонажей этих двух «кавказских» текстов прослеживаются также в том, что Печорин испытывает душевный порыв — в точности как пушкинский «освобожденный пленник»: «При возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете — дороже жизни, чести, счастья!» [Лермонтов: 106].
При этом «любовные неудачи» Печорина могут быть прочитаны как «фелицитарные неудачи», эксплицирующие фатальную ошибку выбора лермонтовского героя, который обрекает себя на одиночество, последовательно отстраняясь от любого другого «я».
Герой повести Толстого «Казаки» (1863) Дмитрий Оленин отправляется на Кавказ в надежде начать там новую, счастливую жизнь: «... теперь, с выездом его из Москвы, начинается новая жизнь, в которой уже не будет больше тех ошибок, не будет раскаяния, а наверное будет одно счастие» [Толстой 3: 157]. Мечты о будущей счастливой жизни соединяются в сознании героя с «образами Амалат-беков, черкешенок, гор, обрывов, страшных потоков и опасностей» [Толстой 3: 159], т. е.
имеют литературный характер. Этот «литературный» миф о Кавказе и связанная с ним концепция счастья («Ему представляется в горах уединенная хижина и у порога она (курсив Л. Н. Толстого — Д. М.), дожидающаяся его.» [Толстой 3: 160]) утрачивает силу после того, как Оленин переживает откровение в логове оленя (глава XX). Кавказ открывается ему как идиллический мир, где люди живут в согласии с природой:
«Никаких здесь нет бурок, стремнин, Амалат-беков, героев и злодеев, — думал он, — люди живут, как живет природа: умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьют, едят, радуются и опять умирают, и никаких условий, исключая тех неизменных, которые положила природа солнцу, траве, зверю, дереву. Других законов у них нет.» [Толстой 3: 222].
В этом идиллическом, «естественном» мире счастье представляется Оленину в виде формулы «жизнь для других». Однако и этот миф подлежит разрушению: еще одна концепция счастья изложена в письме-исповеди, которое составляет Оленин в главе XXXIII, и заключается в том, чтобы любить Марьяну и быть с ней: «Я не люблю теперь этих других» [Толстой 3: 274], — признается он в письме.
Фелицитарным мифам, выстраиваемым в сознании Дмитрия Оленина, посвящена статья Г. М. Ибатуллиной «Фелицитарный миф в повести Л. Н. Толстого "Казаки"» [Ибатуллина 2019]. По мысли исследовательницы, в тексте представлен «не столько поиск конкретно-определенного счастья, сколько поиск определения самого счастья, его сути и смысла» [Ибатуллина 2019: 33]. И хотя счастье как состояние для героя оказывается недостижимым, однако сюжетная цель — постичь смысл, сущность счастья, а затем «развенчать», «демифологизировать» фелицитарные мифы — в повести вполне достигнута. Отметим вслед за Г. М. Ибатуллиной, что продолжение пути героя, покидающего казачью станицу, постулирует незавершимость поиска счастья, определяет его как «живое», «творчески-становящееся» состояние [Ибатуллина 2019: 36].
Как видим, Кавказ регулярно «обманывает» фелицитарные ожидания героя, заставляя его пересмотреть или и вовсе отбросить имеющиеся надежды и мечты. Поскольку в романтическую и постромантическую эпоху фелицитарный локус был, как нам видится, переосмыслен
на базе мифологемы утраченного рая, счастье становится принципиально недостижимым извне. Кавказ в русской литературе получает статус такого локуса, в котором намеренно сосредотачиваются фели-цитарные чаяния героев, чтобы быть развенчанными. При этом с каждым последующим наращением «кавказского» мегатекста число связанных с Кавказом фелицитарных мифов, подлежащих «демифологизации», растет.
Локус Кавказа, таким образом, позволяет Чехову поместить в подтекст своего рассказа целый комплекс фелицитарных мифов. Подобно лирическому герою Пушкина, который осознал: «На свете счастья нет, но есть покой и воля», герой рассказа «Дуэль» (1891), Иван Андреевич Лаевский, отправляется на Кавказ — «В обитель дальную трудов и чистых нег» [Пушкин 2: 387]. Он признается своему другу Самойлен-ко, что, живя в Петербурге, мечтал о том, как в теплых краях заведет виноградник и будет трудиться в поте лица. Этот фелицитарный миф связан с Кавказом едва ли не с момента возникновения «кавказского текста» русской литературы: в романтических поэмах Пушкина и Лермонтова Кавказ представляется как «земной рай», Эдем, куда герой стремится, мечтая жить там в согласии с природой. И уже у Пушкина и Лермонтова этот миф развенчивается: рай оказывается недоступен «искалеченным» цивилизацией героям.
Собственно мысли о трудовой жизни и виноградниках — отголосок толстовской вариации «кавказского текста»: в повести «Казаки» несколько глав посвящены сбору винограда в казачьей станице, тем самым создается образ трудовой жизни, сопровождаемый положительной авторской оценкой. Не случайно герой Чехова репликой выше вспоминает Толстого: «В прошлую ночь, например, я утешал себя тем, что все время думал: ах, как прав Толстой, безжалостно прав!» [Чехов 1: 453].
Этот явно литературогенный фелицитарный миф разрушается тотчас по прибытии Лаевского на Кавказ: «С первого же дня я понял, что мысли мои о трудовой жизни и винограднике — ни к черту» [Чехов 1: 453]. Выясняется, что жить на Кавказе — значит постоянно бороться: «Тут нужна борьба не на жизнь, а на смерть, а какой я боец?» [Чехов 1: 453]. И «контрмиф» тоже имеет литературные корни, — в очерке Толстого «Рубка леса» (1855) между героем-рассказчиком и ротным командиром Болховым происходит следующий диалог:
— Да, — сказал я, смеясь, — мы в России совсем иначе смотрим на Кавказ, чем здесь. Это испытывали ли вы когда-нибудь? Как читать стихи на языке, который плохо знаешь: воображаешь себе гораздо лучше, чем есть?..
— Не знаю, право, но ужасно не нравится мне этот Кавказ, — перебил он меня.
— Нет, Кавказ для меня и теперь хорош, но только иначе...
— Может быть, и хорош, — продолжал он с какою-то раздражительностью, — знаю только то, что я не хорош на Кавказе.
— Отчего же так? — сказал я, чтоб сказать что-нибудь.
— Оттого, что, во-первых, он (курсив Л. Н. Толстого — Д. М.) обманул меня. Все то, от чего я, по преданию, поехал лечиться на Кавказ, все приехало со мною сюда, только с той разницей, что прежде все это было на большой лестнице, а теперь на маленькой, на грязненькой, на каждой ступеньке которой я нахожу миллионы маленьких тревог, гадостей, оскорблений; во-вторых, оттого, что я чувствую, как я с каждым днем морально падаю ниже и ниже, и главное — то, что чувствую себя неспособным к здешней службе: я не могу переносить опасности... просто, я не храбр... — Он остановился и посмотрел на меня. — Без шуток [Толстой 2: 66]
Лаевский, как и Волхов, привез с собой на Кавказ все то, от чего предполагал бежать, — пошлость и пустоту жизни; его страшат опасности кавказской жизни: «под каждым кустом и камнем чудятся фаланги, скорпионы и змеи, а за полем горы и пустыня» [Чехов 1: 453]. Наконец, неприязнь Лаевского выливается в живописный образ: «У Верещагина есть картина: на дне глубочайшего колодца томятся приговоренные к смерти. Таким вот точно колодцем представляется мне твой великолепный Кавказ» [Чехов 1: 455]. В глубоком колодце узнается яма, в которой томились герои еще одного «кавказского» текста — повести Толстого «Кавказский пленник» (1872).
Наконец, разочарование в женщине тоже встречалось среди «кавказских» текстов — здесь чувствуются характерные черты Печорина с его утверждением: «.Любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой» [Лермонтов: 28]. Лаевский инвертирует мысль Печорина: «Что же касается любви, то я должен тебе сказать, что жить с женщиной, которая читала Спенсера и пошла для тебя на край света,
так же не интересно, как с любой Анфисой или Акулиной» [Чехов 1: 453-454].
Романтические и идиллические мечты о Кавказе в сознании Ла-евского вскоре сменяются отрицанием и разочарованием, и он обращается к воспоминаниям о жизни в Петербурге, превращая уже его в свой фелицитарный локус: «...Чудесный мир представлялся ему возможным и существующим не здесь, на берегу, где бродят голодные турки и ленивые абхазцы, а там, на севере, где опера, театры, газеты и все виды умственного труда» [Чехов 1: 458].
Обращение к «кавказскому палимпсесту» позволяет Чехову актуализировать целый комплекс фелицитарных мифов и обнажить неспособность Лаевского испытывать счастье в любом его виде, что заставляет читателя искать причину тотального несчастья героя в нем самом.
Юрий Корриган (Yuri Corrigan) в статье «Чехов и разделенное "Я"» ("Chekhov and the Divided Self") прослеживает в творчестве Чехова сквозной сюжет столкновения двух типов персонажей — эмоционально вовлеченного, отчаянно нуждающегося в признании и бесстрастного, отстраненного от «драмы жизни» [Corrigan]. На раннем этапе эти два типа буквально воплощены в разных персонажах (чаще всего — в просителе и покровителе; рассказы «Смерть чиновника», «Драма», «Встреча» и др.), затем столкновение персонажей получает дополнительное измерение и предстает как конфликт между «мелодрамой» и «метадрамой», т. е. герой наделяется способностью видеть структуру мелодраматических сцен, но лишается способности их эмоционально проживать (рассказы «Верочка», «Скучная история», «Огни» и др.). Наконец, дуализм вовлеченности-отстраненности переносится во внутренний мир героя («Дама с собачкой», «Палата № 6»). Многократно изображая персонажей-«врагов», антагонистов, Чехов, по мысли Ю. Корригана, ищет пути реинтеграции личности в жизнь, а на позднем этапе — примирения между двумя точками зрения на мир, двумя «я» в рамках одной личности: «Нравственное развитие, по Чехову, предполагает не устранение ложного "я", а установление связи, какой бы неустойчивой она ни была, между этими внутренними противниками» [Corrigan: 284].
Рассказ «Дуэль» относится к тому периоду творчества, когда Чехов воплощает две точки зрения на мир («мелодраматическую» и «ме-тадраматическую») в двух разных героях — «разумном» зоологе фон
Корене и эмоционально возбудимом Лаевском; однако, как отмечает Ю. Корриган, персонажи уже в достаточной мере усложнены: «Лаев-ский вполне способен к самосознанию, а фон Корен, вероятно, виновен в простой старомодной ревности по отношению к Лаевскому» [Corrigan: 279]. Проблема тотального несчастья Лаевского, как нам видится, тесно связана с его неспособностью эмоционально вовлечься в окружающие его события. Несмотря на его повышенную эмоциональность, он склонен к теоретизированию и абстракциям, его ум занят тем, что «примеряет» к жизни литературные шаблоны. И счастье, по-видимому, представляется Лаевскому в виде набора фелицитарных мифов, накопленных художественной литературой.
Кругозор Лаевского вообще отчетливо литературен (он говорит о себе: «Я должен обобщать каждый свой поступок, я должен находить объяснение и оправдание своей нелепой жизни в чьих-нибудь теориях, в литературных типах...» [Чехов 1: 453]), что утверждает нас в мысли: этот герой не мог отправиться никуда более, нежели на Кавказ, образ которого в русской культуре имеет мало общего с реальной действительностью и гораздо больше — с художественной литературой о нем1.
Итак, «фелицитарное фиаско» Лаевского на фоне исследования, предпринятого Ю. Корриганом, прочитывается как проблема раздвоенного и отчужденного сознания. Путь к счастью, в таком случае, состоит в поиске пути примирения между двумя «я» героя. Однако путь к реинтеграции сознания в жизнь оказывается проблематичен как в сюжетном, так и в нарративном ключе. Герой более раннего, нежели «Дуэль», рассказа «Огни» (1888) в финале принимает решение, схожее с решением Лаевского: вернуться и взять на себя ответственность — жениться на Кисочке. Однако этот исход виделся Чехову автоматическим и вялым: «Чехову было стыдно представлять эту рукопись для публикации, назвав ее "скучной, автоматической и вялой".. <...> Сознание не могло быть легко реинтегрировано в жизнь в форме поучительной драматической развязки» [Corrigan: 279]. В «Дуэли» же реинтеграции сознания в жизнь непосредственно предшествует дуэль,
1 Говоря о еще более позднем наращении «кавказского» мегатекста, о новелле И. А. Бунина «Кавказ», Т. В. Марченко объясняет «правдоподобность» и узнаваемость созданного Буниным кавказского пейзажа устойчивостью русского литературного представления о регионе [Марченко: 374].
палимпсестная основа которой обогащает это событие дополнительными смыслами.
Принадлежность рассказа «Дуэль» и романа «Герой нашего времени» к «кавказскому» мегатексту заставляет нас рассматривать событие дуэли на фоне аналогичного в романе Лермонтова. Печорин в разговоре с Вернером, предшествующем дуэли, замечает, что в нем сам0м есть два человека: «.Один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его» [Лермонтов: 98]; Печорин и Грушницкий в главе «Княжна Мери» последовательно выступают как режиссер и участник драмы (в речи Печорина фигурируют театральные термины, о себе он говорит: «С тех пор, как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние. Я был необходимое лицо пятого акта.» [Лермонтов: 81]; гибель Грушницкого сопровождается восклицанием Печорина: «Finita la comedia!» [Лермонтов: 104] и т. д.). Дуэль героев, соответственно, эксплицирует конфликт двух типов сознания, которые мы, вслед за Корриганом, назовем «мелодраматическим» и «метадраматическим». Поскольку носитель мелодраматического типа сознания погибает на дуэли, о поиске путей примирения между двумя «я» не может идти и речи. Чехов, в свою очередь, использует аналогичное событие, чтобы актуализировать уже известную нарративную интригу, но «разыграть» и завершить ее по-новому.
Исход дуэли Лаевского и фон Корена сопоставим с исходом дуэли между Грушницким и Печориным в том смысле, что она помогает разрешить конфликт между двумя личностями, только уже не воплощенными в двух героях, а заключенными в одном. После полученного им легкого ранения Лаевскому казалось, «.как будто они все возвращались из кладбища, где только что похоронили тяжелого, невыносимого человека, который мешал всем жить» [Чехов 1: 533]. Такой исход предуготовлен эпизодом ночных раздумий Лаевского, в ходе которых он и преодолевает свой внутренний конфликт; дуэль же выступает в функции ритуального завершения метаморфозы сознания героя, избавляющегося одновременно от прошлого и от будущего, которое «представлялось страшным» [Чехов 1: 533].
В отличие от рассказа «Огни» с его «автоматической» и излишне поучительной развязкой, в «Дуэли» подробно изображается происходящее с Лаевским откровение. Оно, в свою очередь, становится воз-
можным за счет «моральной теургии». В главе «Чехов о смысле жизни. После романтизма и нигилизма» ("Chekhov on the Meaning of Life. After Romanticism and Nihilism") из книги «Романтическое наследие. Транснациональный и междисциплинарный контекст» ("Romantic Legacies. Transnational and Transdisciplinary Contexts") [Romantic Legacies], Ю. Корриган пишет: «Действительно, для Чехова поиск смысла — это прежде всего этическая, а не метафизическая проблема. Чехова интересовала возможность моральной теургии — развития способности через пробуждение этического воображения раскрыть скрытый потенциал в, по всей видимости, пустынных местах духовного заточения. Таков путь Лаевского в "Дуэли"..» [Romantic Legacies: 78-79]. В ходе рефлексии Лаевский проводит ревизию всей своей прошлой жизни и с ужасом обнаруживает, что в нем нет ни одного светлого воспоминания. Эти размышления равноценны мытарствам души, сталкивающейся лицом к лицу со своими грехами, главный из которых — загубленная жизнь Надежды Федоровны.
По нашему мнению, для интерпретации сюжетного завершения «Дуэли» следует обратить внимание на мотивный комплекс жертвоприношения, актуализируемый образом Надежды Федоровны. Мы уже указали на сходство между черкешенкой (поэма «Кавказский пленник») и Верой (роман «Герой нашего времени»): с обеими связан мотив самопожертвования, как минимум приоткрывающий герою путь к счастью (пленник «воскресает», а в душе Печорина «.это новое страдание, говоря военным слогом, сделало. счастливую диверсию» [Лермонтов: 106]). На этом основании к их ряду может быть причислена и Надежда Федоровна, которая, во-первых, видит свое счастье в том, чтобы уехать и жить вдалеке от Лаевского, высылая ему анонимно подарки (она видит в этом акт самоотвержения: «Когда в старости он узнает, по каким причинам она отказалась быть его женой и оставила его, он оценит ее жертву и простит» [Чехов 1: 504]); во-вторых, сам Лаевский осознает, что сделал ее своей жертвой («Он хотел бежать к Надежде Федоровне <.>, но она была его жертвой, и он боялся ее точно она умерла.» [Чехов 1: 522]).
В романе «Герой нашего времени» причинно-следственная связь между жертвой и счастьем, прежде чем закрепиться в виде сюжетного события, появляется в дневнике в виде мысли накануне дуэли: «Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал
для тех, кого любил.» [Лермонтов: 96]. Лаевский в ночь перед дуэлью также погружен в рефлексию и поначалу приходит к типично «печорин-скому» заключению, в котором ясно прочитывается драма уединенного сознания: «Спасения надо искать только в себе самом, а если не найдешь, то к чему терять время, надо убить себя, вот и все.» [Чехов 1: 523]. Однако в момент прощания с Надеждой Федоровной Лаевскому открывается, что «эта несчастная, порочная женщина для него единственный близкий, родной и незаменимый человек» [Чехов 1: 524]. Обнаружение героем своего «другого» становится залогом его будущего счастья:
Потом они долго сидели в палисаднике, прижавшись друг к другу, и молчали, или же, мечтая вслух о своей будущей счастливой жизни, говорили короткие, отрывистые фразы, и ему казалось, что он никогда раньше не говорил так длинно и красиво [Чехов 1: 534].
Пережив откровение совести, взглянув в лицо своей жертве, Ла-евский становится достойным спасения и новой жизни, которую ему предстоит «отработать». Парадоксальным образом для преодоления раздвоенности сознания герою Чехова потребовалось открыть для себя «другого».
«Дуэль» — едва ли не единственный «кавказский» текст, в котором в редуцированном виде присутствует четвертая фаза «метасюжета инициации» — смена социального статуса. В финале рассказа мы видим героев мужем и женой (как правило, в «кавказских» текстах матримониальные намерения героя терпят крах), погруженными в «трудовую жизнь» («целодневная работа ради куска хлеба» [Чехов 1: 535]); появляется и образ виноградника — в речи дьякона: «Боже мой, какие люди! Воистину десница_божия насадила виноград сей!» [Чехов 1: 536]. Эта перекличка с первичной фелицитарной концепцией, приведшей героев на Кавказ, заставляет нас сравнить кругозор Лаевского в начале и в конце рассказа и сделать вывод, что для обретения счастья герою необходимо было отказаться от фелицитарных мифов и «романтизации» своего положения и обратиться к своему «другому», что и послужило залогом реинтеграции его отчужденного, «метадраматического» сознания в жизнь.
Подводя итоги сказанному, можно утверждать, что при создании рассказа Чехова «Дуэль» писателем были творчески освоены и исполь-
зованы художественные элементы и отдельные характерные особенности других «кавказских» текстов: поэмы «Кавказский пленник», романа «Герой нашего времени», повести «Казаки». Эти «вертикальные» связи, которые могут быть также названы палимпсестными, актуализируют различные взгляды на счастье и пути его достижения и предуготовляют финальный смысловой аккорд рассказа: «Никто не знает настоящей правды» [Чехов 1: 537]. Воплощая в рассказе различные фелицитарные мифы, Чехов отталкивается от них и приглашает читателя занять позицию со-искателя. По нашей мысли, рассказ Чехова завершает и оцельняет ту фелицитарную концепцию, которая выкристаллизовывалась на материале «кавказского» мегатекста и в которой возможность счастья тесно переплелась с мотивом самопожертвования. Если в романтических поэмах Пушкина и Лермонтова, в романе «Герой нашего времени» заострялась проблема уединенного сознания, если в повести Толстого «Казаки» постулировалось самоотречение и жизнь для других, то в рассказе Чехова путь к счастью проложен между двумя полюсами и совпадает с поиском своего «другого».
Список литературы Источники
Бестужев-Марлинский А. А. Кавказские повести / Изд. подгот. Ф. З. Канунова. М.: Наука, 1995. 701 с.
Державин Г. Р. Соч.: в 9 т. / под ред. Я. К. Грота. СПб: Имп. Акад. наук, 1864-1871.
Лермонтов М. Ю. Герой нашего времени / Изд. подгот. В. М. Эйхенбаум и Э. Э. Найдич. М.: Изд-во Акад. наук СССР, 1962. С. 5-118.
Пушкин А. С. Собр. соч.: в 10 т. М.: ГИХЛ, 1959-1962.
Толстой Л. Н. Собр. соч.: в 22 тт. М.: Худож. лит., 1978-1985.
Чехов А. П. Избр. соч.: в 2 т. М.: Худож. лит., 1986.
Исследования
Архиреев М. В. Кавказская война в русской литературе 1820-1830-х годов: дис. ... канд. филол. наук. Тверь, 2004. 169 с.
Бочаров С. Г. «Свобода» и «счастье» в поэзии Пушкина // Проблемы поэтики и истории литературы. Саранск: Изд-во Мордовского гос. ун-та им. Н. П. Огарева, 1973. С. 147-163.
Двинятин Ф. Н. Поэтическая традиция — топика — интертекстуальность // Интертекстуальный анализ: принципы и границы: сб. науч. ст. СПб: Изд-во С.-Пе-терб. ун-та, 2018. С. 80-92.
Ибатуллина Г. М. «А счастье было так возможно...»: фелицитарная тема и ее интерпретации в русской литературе // Кормановские чтения: Статьи и материалы. Вып. 13. Ижевск: Удмуртский ун-т, 2014. С. 69-75.
Ибатуллина Г. М. Фелицитарный миф в повести Л. Н. Толстого «Казаки» // Славянские чтения — 2019: Сб. мат. Стерлитамак: Стерлитамакский филиал Башкирского гос. ун-та, 2019. С. 31-38.
Ибатуллина Г. М, Мишина Г. В., Радь Э. А., Старицына Ю. А. Фелицитарный метасюжет в русской литературе XIX века // Современные исследования социальных проблем. 2020. № 4. С. 91-115. https://doi.org/10.12731/2077-1770-2020-4-91-115
Ибатуллина Г. М., Старицына Ю. А. Фелицитарный миф в романе И. А. Гончарова «Обломов». Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2017. № 5-2 (71). С. 16-19.
Идельбакова [Мигранова] Л. Ш. Счастье как гештальт фелицитарной оценки в романе «Анна Каренина» Л. Н. Толстого // Русский язык и методика его преподавания: Традиции и современность. Сб. мат. Тюмень: Тюменский гос. ун-т, 2007. С. 150-153.
Кошелев В. А. Онегинский «миф» в прозе Чехова // Чеховиана: Чехов и Пушкин. М.: Наука, 1998. С. 147-154.
Мишина Г. В. Мотив поиска счастья в творчестве Н. А. Некрасова // Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2016. № 11-2 (65). С. 28-30.
Модебадзе И. И., Мегрелишвили Т. Г. Восприятие Кавказа русским романтическим сознанием: от истоков к современности // Литература в диалоге культур 5. Сб. мат. Ростов н/Д.: НМЦ «Логос», 2007. С. 145-149.
Молчанова Д. А. К вопросу о природе политекстуальных комплексов в литературе // Studia Litterarum. 2021. Т. 6, № 3. С. 40-55. https://doi.org/10.22455/2500-4247-2021-6-3-40-55
Молчанова Д. А. К вопросу о соотношении кавказского и сибирского «текстов» русской литературы // Новый филологический вестник. 2022. № 1 (60). С. 68-76. https://doi.org/10.54770/20729316-2022-1-68
Проскурин О. А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М.: Новое литературное обозрение, 2001. 462 с.
Рудакова С. В., Петров А. В. Трудное счастье героев М. Ю. Лермонтова (погоня за счастьем истинно несчастного человека) // Вестник Кемеровского государственного университета. 2022. № 1 (89). С. 73-82. https://doi.org/10.21603/2078-8975-2022-24-1-73-82
Шульженко В. И. «Кавказский текст» русской литературы: границы описания и парадоксы восприятия // Известия дагестанского государственного педагогического университета. 2017. Т. 11. № 1. С. 104-108.
Эркенова А. Х. Концепт Кавказа в русской поэзии 20-30-х гг. XX века: автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 2011. 29 с. Corrigan Y. Chekhov and the Divided Self. The Russian Review, vol. 70, no. 2, April 2011, pp. 272-287.
Romantic Legacies: Transnational and Transdisciplinary Contexts. Ed. by J. M. Corrigan, Shun-Liang Chao. New York, Routledge, 2019. 336 p.
References
Arkhireev, M. V. Kavkazskaia voina v russkoi literature 1820-1830-kh godov [The Caucasian War in Russian Literature of 1820-1830s: PhD Dissertation]. Tver', 2004. 169 p. (In Russ.)
Bocharov, S. G. "'Svoboda' i 'schast'e' v poezii Pushkina" ["'Freedom' and 'Happiness' in Pushkin's Poetry"]. Problemy poetiki i istorii literatury [Problems of Poetics and Literary History]. Saransk, Mordovia State University Publ., 1973, pp. 147-163. (In Russ.)
Dviniatin, F. N. "Poeticheskaia traditsiia — topika — intertekstual'nost'" ["Poetical Tradition — Topoi — Intertextuality"]. Intertekstual'nyi analiz: printsipy i granitsy [Intertextual Analysis: Principles and Boundaries]. St. Petersburg, St. Petersburg University Publ., 2018, pp. 80-92. (In Russ.)
Ibatullina, G. M. "'A schast'e bylo tak vozmozhno...': felitsitarnaia tema i ee interpre-tatsii v russkoi literature" ["'And Happiness was so Possible.': Felicitic Theme and its Interpretations in Russian Literature"]. Kormanovskie chteniia: Stat'i i materialy [Korman Readings: Articles and Materials], issue 13. Izhevsk, Udmurt State University Publ., 2014, pp. 69-75. (In Russ.)
Ibatullina, G. M. "Felitsitarnyi mif v povesti L. N. Tolstogo 'Kazaki'." ["Felicitary Myth in L. Tolstoy's Novel 'The Cossacks'."]. Slavianskie chteniia: Stat'i i materialy [Slavic Readings: Articles and Materials]. Sterlitamak, Sterlitamak Branch of Bashkir State University Publ., 2019, pp. 31-38. (In Russ.)
Ibatullina, G. M., and G. V. Mishina, and E. A. Rad', and Iu. A. Staritsyna. "Felitsitarnyi metasiuzhet v russkoi literature XIX veka" ["Felicitary Meta-plot in the 19th Century Russian Literature"]. Sovremennye issledovaniia sotsial'nykhproblem, no. 4, 2020, pp. 91115. https://doi.org/10.12731/2077-1770-2020-4-91-115 (In Russ.)
Ibatullina, G. M., and Iu. A. Staritsyna. "Felitsitarnyi mif v romane I. A. Goncharova 'Oblomov'." ["Felicitary Myth in the Novel by I. Goncharov 'Oblomov'."]. Filologicheskie nauki. Voprosy teorii ipraktiki, no. 5-2 (71), 2017, pp. 16-19. (In Russ.)
Idel'bakova [Migranova], L. Sh. "Schast'e kak geshtal't felitsitarnoi otsenki v romane 'Anna Karenina' L. N. Tolstogo" ["Happinness as a Gestalt of Felicitic Assessment in the Novel 'Anna Karenina'."]. Russkii iazyk i metodika ego prepodavaniia: Traditsii i sovremennost' [Russian Language and Methods of Teaching: Traditions and Modernity]. Tiumen', University of Tyumen Publ., 2007, pp. 150-153 (In Russ.)
Koshelev, V. A. "Oneginskii 'mif' v proze Chekhova" ["Onegin 'Myth' in Chekhov's Prose"]. Chekhoviana: Chekhov i Pushkin [Chekhoviana: Chekhov and Pushkin]. Moscow, Nauka Publ., 1998, pp. 147-154. (In Russ.)
Mishina, G. V. "Motiv poiska schast'ia v tvorchestve N. A. Nekrasova" ["The Motif of the Search for Happiness in the Work of N. A. Nekrasov"]. Filologicheskie nauki. Voprosy teorii ipraktiki, no. 11-2 (65), 2016, pp. 28-30. (In Russ.)
Modebadze, I. I., and T. G. Megrelishvili. "Vospriiatie Kavkaza russkim romanticheskim soznaniem: ot istokov k sovremennosti" ["Russian Romantic Perception of the Caucasus: From Beginnings to Modernity"]. Literatura v dialoge kul'tur 5. Sbornik materialov [Literature in the Dialogue of Cultures 5. Collection of Materials]. Rostov-na-Donu, Nauchno-metodicheskii tsentr "Logos" Publ., 2007, pp. 145-149. (In Russ.)
Molchanova, D. A. "K voprosu o prirode politekstual'nykh kompleksov v literature" ["To Issue of the Nature of Politextual Complexes in Literature"]. Studia Litterarum, vol. 6, no. 3, 2021, pp. 40-55. https://doi.org/10.22455/2500-4247-2021-6-3-40-55 (In Russ.)
Molchanova, D. A. "K voprosu o sootnoshenii kavkazskogo i sibirskogo 'tekstov' russkoi literatury" ["On the Question of the Correlation of Caucasian and Siberian 'Texts' of Russian Literature"]. Novyi filologicheskii vestnik, no. 1 (60), 2022, pp. 68-76. https:// doi.org/10.54770/20729316-2022-1-68 (In Russ.)
Proskurin, O. A. Poeziia Pushkina, ili Podvizhnyi palimpsest [Pushkin's Poetry or the Moving Palimpsest]. Moscow, Novoe literaturnoe obozrenie Publ., 2001. 462 p. (In Russ.)
Rudakova, S. V., and A. V. Petrov. "Trudnoe schast'e geroev M. Iu. Lermontova (pogonia za schast'em istinno neschastnogo cheloveka)" ["Difficult Happiness of Mikhail Lermontov's Heroes: The Pursuit of Happiness by a Truly Unhappy Man"]. Vestnik Kemerovskogo gosudarstvennogo universiteta, no. 1, 2022, pp. 73-82. https://doi.org/10.21603/2078-8975-2022-24-1-73-82 (In Russ.)
Shul'zhenko, V. I. "'Kavkazskii tekst' russkoi literatury: granitsy opisaniia i paradoksy vospriiatiia" ["'The 'Caucasian Text' of Russian Literature: Description Boundaries and Perception Paradoxes"]. Izvestiia dagestanskogo gosudarstvennogo pedagogicheskogo universiteta, vol. 1, no. 1, 2017, pp. 104-108. (In Russ.)
Erkenova, A. Kh. Kontsept Kavkaza v russkoi poezii 20-30-kh gg. XX veka [Concept of the Caucasus in Russian Poetry of the 20s-30s of 20th Century: PhD Thesis, Summary]. Moscow, 2011. 29 p. (In Russ.)
Corrigan, Yuri. "Chekhov and the Divided Self." The Russian Review, vol. 70, no. 2, April 2011, pp. 272-287. (In English)
Corrigan, John Michael, and Shun-Liang Chao, editors. Romantic Legacies: Transnational and Transdisciplinary Contexts. New York, Routledge, 2019. 336 p. (In English)
