CC BY
873В.П.Мазурик
Путь чая
Совместное творение природы и человека, чай давно уже стал связующим звеном в культурах разных стран и континентов, не утратив при этом свой изначальный южноазиатский аромат.
«Чай и Дзэн - одного вкуса», - любил повторять японский мастер чайного действа Сэн Сотан (1578-1658), а в Китае, где в южных областях он составлял часть природной флоры, сами слова ча «чай» и Чань (яп. Дзэн) имеют схожее звучание.
«Запад видит в культуре Востока одни причуды», - пожаловался в своей знаменитой «Книге чая» (Нью-Йорк, 1906) Окакура Тэнсин (1862-1913), - а между тем так ли уж совершенна его собственная система ценностей? Если Японию милостиво включили в число «цивилизованных стран» только после кровопролития в Китае и победы в войне с Россией, то не лучше ли, оставаясь в глазах запада «варварами», терпеливо дожидаться эпохи, в которой искусство и духовность займут, наконец, достойное место? Когда же европейцы разглядят в Японии не только Бусидо (Путь воина - кодекс самурайской чести), но и Садо (Путь чая), и не пора ли им Бахусу и Марсу предпочесть Царицу Камелий?
Чай давно уже не новинка в западном меню. После того как корабли голландской ист-индской компании впервые привезли его в Европу, он быстро распространился на ее территории, утвердившись во Франции в 1636 году, в Англии - в 1650, а в России в 1638, когда посол Василий Старков доставил его от монгольского Алтын-хана в Москву и придворные лекари установили, что это «целебное зелье против насморков и головоболений». А в 1679 году другой рус-
ский посол Николай Спафарий во время своего трехлетнего пребывания в Китае заключил договор о регулярных поставках чая в Россию и написал первый русский трактат о чае как «питие добром и, когда привыкнешь, гораздо укусном».
В России чай поначалу не приняли, пожалуй, только раскольники, утверждавшие, что он «проклят на трех соборах, а кофе - на семи», и потому «кто пьет чай, тот спасенья не чай». Сторонники нового напитка не замедлили возразить, что «чаем на Руси еще никто не подавился». Впрочем, даже крайние либералы, возможно, поперхнулись бы любимым напитком, узнай они, что по японской традиции мальчиков начинали учить чайному действу с 6-го дня 6-го месяца 6-го года их жизни - культурный шок от несоответствия знаковых систем вещь серьезная! Но теперь уже невозможно представить себе Россию без самовара, как Англию без «файв-о-клока». И всюду чай ассоциируется с дружеской беседой, атмосферой покоя и непринужденности.
В Китае же чай - патриарх среди напитков. Предания относят начало чаепития ко временам творения неба и земли, связывая его с именем прозрачно-нефритового, буйвологолового Государя Солнца Янь-ди по прозвищу Божественный Оратай (Шэньнун), зачинателя медицины, земледелия и создателя системы Ицзин. Однажды, гласит легенда, Янь-ди велел вскипятить воду для дворцового ритуала. Несколько листочков, случайно занесенных в котел ветром, придали воде удивительный привкус, который столь восхитил государя, что он повелел ввести этот напиток по всей стране.
В Японии известнее чайная легенда о 28-летнем буддийском патриархе Бодхидхарме, в 527 году прибывшем в Гуаньчжоу из Южной Индии. Девять лет просидел он в медитации лицом к стене в монастыре Шаолинь на горе Сунь-шань, получив за это прозвище «шрама-на, созерцающий стену», а впоследствии создал учение Чань-буддиз-ма из элементов махаянской доктрины и даосской натурфилософии. По этой легенде Бодхидхарма в гневе вырвал и выбросил свои веки, помимо его воли закрывшиеся в минуту дремоты. Из них-то и вырос чайный куст, отвар листьев которого, размером в веко, помогал монахам бороться со сном во время молитвенных бдений. Чайный ритуал и впрямь впервые появился именно в чаньских монастырях.
Упоминания в литературе о чае в эпоху династии Чжоу (1122-247 гг. до н.э.) или во времена правления ханьского императора Сюань-ди (74-47 гг. до н.э.) считаются недостоверными, но уже в период Троецарствия (220-280) он прочно вошел в обычай. В эпоху Цзинь (265-420) встречаются уже чайные лавки чадянь и коллективные чаепития. Именно в это время, как полагают историки, возникает название ча (диалектные варианты - чья, чха, цха, тья и т.д.; уста-
ревшие чтения - тоу, це, чун, кха, мин и т.д.), записываемое древним иероглифом, в котором идеограмма «человек» расположена между элементами «трава» и «дерево» (ср. японскую народную загадку о чае: «Сидит между травой и деревом»).
Чай, как известно, имеет форму не только кустарника, но и дерева до 15 метров высотой.
С периода Южной и Северной династий (439-589), когда в Китай попал Бодхидхарма, «напиток, подобный пене жидкого нефрита» становится постоянной темой в поэзии. Тогда его еще пили вместе с листочками в виде отвара чачжоу.
В правление императора Танской династии (618-907) Сюань Цзуна (712-756) чайные лавки из столицы Чанъань проникли в провинцию (Шань-дун, Пекин, Тяньцзинь и т.д.), чай регулярно употребляли в буддийских храмах, особое распространение получил пресован-ный плиточный туаньча (яп. дантя) и заварной цзяньча (яп. сэнтя). Технология приготовления туаньча была довольно сложной. «Листья чая, - пишет Окакура Тэнсин, - пропаривали, толкли в ступке и, спрессовав в плитку, хранили в таком виде, а затем, вновь измельчив, кипятили их с рисом, имбирем, солью, апельсиновыми шкурками, специями, молоком, а иногда и с луком. Тибетцы и монголы и в наши дни готовят из чая подобный экзотический сироп; и то, что русские кладут в чай лимонные дольки, - также отголосок этой древней традиции, ведь они познакомились с чаепитием у китайских купцов в караван-сараях».
Чай с сахаром (существовало даже приветствие: «Чай да сахар!») или с «позолотой» (ромом) тоже следует считать пережиточным явлением. Русский обычай пить «вприкуску», по мнению современного чайного патриарха школы Урасэнкэ - Сэна Сосицу, больше соответствует Пути чая.
Функции чая в истории Китая были чрезвычайно разнообразны. Его использовали как целебный напиток, снимающий усталость, освежающий дыхание, укрепляющий волю и зрение; применяли как мазь против ревматизма; даосы включали его в состав элексира бессмертия, чаньцы заменяли им виноградное вино на празднике Истинной середины 5-го числа 5-й луны и пили его с лепестками хризантем в осенний праздник Двойной девятки (9-го числа 9-й луны). Известны подушки из спитого чая, масло для волос, выжимаемое из чайных семян, существует и много других способов употребления этого растения. Так, например, японский дзэнец Эйсай (1141-1215), основатель школы Риндзай (кит. Линьцзи), рекомендовал юному сегуну Минамото Санэтомо (1192-1219) порошковый чай как средство от похмелья.
Вскоре чай стал проникать в мир поэтической и философской тан-ской символики, в которой синтезированы конфуцианские, даосские
и буддийские представления, стремление выразить большое в малом, абсолютное в относительном. В середине VIII века поэт Лу Юй, обожествленный впоследствии как дух-покровитель чая, создал знаменитый «Чайный канон» (Ча-цзин) из трех книг и 10 глав, в котором заложены основы классического искусства чая. Первая глава посвящена природе чайного дерева, вторая - орудиям для сбора листьев, третья - методам их сортировки.
Первый, самый качественный сбор в Китае проводился в третьей луне, а затем еще два - в пятой и седьмой. «Идеальные листья, - писал Лу Юй, - должны иметь складки, как на сапогах татарских наездников; завитки, как на подгруднике могучего буйвола; быть ароматными, как туман со дна горного ущелья; блестеть, как озеро, тронутое ветерком; быть влажными и мягкими, как земля после дождя».
В четвертой главе описаны в духе даосской символики 24 предмета чайной утвари от жаровни для кипячения воды до дулань - шкатулки с чайной посудой. Предпочтение чашек голубого, южного фарфора, подчеркивающего зеленый, «нефритовый» цвет чая, Окакура Тэнсин объясняет тем, что Лу Юй пользовался плиточным чаем, приобретавшим в белых чашках неприятный красноватый оттенок. Из этих же соображений впоследствии для порошкового сунского чая моуча (яп. маття) более всего подходили темно-синие и темно-коричневые чашки, а для рассыпного байхового чая с его золотым оттенком Минской эпохи годился и белый фарфор.
В пятой главе рассказано о методах приготовления чая. «Главное в чае - вода», - эта японская пословица, несомненно, пришла из Китая, где выбору воды всегда придавали большое значение. На первое место по качеству Лу Юй ставит воду горного ключа, а затем -реки и колодца. Плиточный чай разогревается на огне, пока не станет «мягким, как рука младенца», и растирается в порошок между листами особой бумаги. Во время первой стадии кипячения воды, когда «отдельные пузырьки всплывают на поверхности, словно рыбьи глаза», в воду добавляют немного соли (все прочие добавки Лу Юй исключил); на второй стадии, когда поднимающиеся пузырьки выстраиваются «в цепочки наподобие четок», - сам чай, а на третьей стадии, когда поверху ходят большие волны, добавляют ковшик холодной воды, чтобы «вернуть чаю цветенье» (исконный аромат). На этом и завершается приготовление «божественного напитка, способного вместе с прохладным ветерком унести душу поэта на мифическую гору Пэнлай (яп. Хорай), в обитель вечного блаженства».
В оставшихся главах порицается вульгарность обычного чаепития, дается краткий очерк истории знаменитых чайных мастеров, описываются китайские плантации чая и необычные образцы посуды, даются рисунки чайной утвари.
И все же вершина чайной традиции в Китае - это зеленый порошковый чай моуча Сунской эпохи (960-1279). Его заливали кипятком прямо в чашке и взбивали бамбуковой кисточкой до появления белесой пены. Никакие добавки отныне не допускались. Несколько изменились принципы отбора листьев и отдельные детали утвари. Но главное - другим стал сам дух чаепития, в чем отразилась иная система духовных ценностей. На смену танскому пантеистическому символизму пришел мистический реализм нео-конфуцианцев, глубоко впитавших чаньские традиции.
«Они стремились осуществить в жизни то, что их предшественники выражали в отвлеченных идеалах», - пишет Тэнсин. Для неоконфуцианцев физический мир не отражал космического закона, но сам был им. Вечность всего лишь мгновение, и Нирвана всегда достижима. Даосская идея о том, что бессмертие реализуется в вечном изменении, проникла во все формы мысли. Интерес сосредоточился на процессе, а не на его результате. Во главу угла было поставлено совершенствование, а не совершенство. Человек стремился к слиянию с природой в беспрерывном процессе ее становления. Новые взгляды породили особое искусство бытия. Сунский поэт Ван Юаньчжи говорил, что своей освежающей горечью (один из пяти фундаментальных оттенков вкуса наряду с кислым, соленым, сладким и вяжущим) чай напоминает вкус дружеского совета. А уже упоминавшийся основатель школы Риндзай в японском Дзэн-буддизме, монах Эйсай, опираясь на даосское положение о том, что горечь соответствует функции сердца, заключил, что именно терпкий порошковый чай способен восстанавливать в ослабевших сердцах людей эпохи «конца Дхармы» энергию духа - шэнь.
Японцы познакомились с чаем еще во времена тэндайского проповедника Сайтё (766-822), по преданию, привезшего его из Китая в 805 году. Однако именно сунский чай, тесно связанный с культурой китайского Чань-буддизма и привезенный и посаженный в Японии Эйсаем в конце XII века, выйдя за стены дзэнских монастырей и проникнув в кабинеты сёин и гостиные самурайских усадеб и замков, четыре столетия спустя (такой же срок отделяет от этого времени и нас) стал объектом особого действа Тя-но ю.
Причем японцы оказались единственными наследниками богатейшей сунской культурной традиции, пришедшей в Китае в упадок после монгольского нашествия в XIII веке и маньчжурского в XVI. Привычный для нас байховый чай и способы его заварки, вошедшие в практику со времени Минской династии (1360-1644), по мнению специалистов, есть следствие вырождения чайной культуры. Впрочем, в повседневной жизни с ее суматошным ритмом такой чай предпочитают ныне и практичные японцы.
Считается, что основу храмовых чайных ритуалов в Японии заложил создатель еще одной дзэнской школы - Сото (кит. Цаодун), монах Догэн (1200-1253). Значительный вклад внесли также монахи школы Виная (яп. Рицу) Эйдзо (1200-1290) и Нинсё (1217-1303).
Светский же чай, как и у себя на родине, прошел несколько стадий развития.
Пышные чайные состязания тято в духе традиционных турниров моно-авасэ, проводившиеся в специальных залах или павильонах, от аналогичных китайских форм отличались тем, что участники угадывали не источник воды, а название чайной плантации (в богатой водой Японии главной ценностью был сам чайный лист).
В период Хигасияма (последняя четверть XV в.) на смену тято пришли не менее роскошные «чайные собрания» (тя-ёриаи или тякай) в гостиных, превращавшиеся порой в настоящие выставки дорогой китайской утвари и сопровождавшиеся различными увеселениями. Но только творчество Мурата Сюко (1423-1502), учившегося у дзэн-ского «юродивого» Иккю (1394-1481) и провозгласившего «тождество вкуса чая и дзэн» (тядзэн итими), его последователя Такэно Дзёоо (1502-1555), развившего стиль ваби, и, наконец, ученика Дзёоо, Сэн-но Рикю (1522-1591), завершившего синтез, привело к созданию классической формы чайного действа. Культура чая в Японии на новом уровне вернулась в породившую ее дзэнскую стихию.
Некий поэт, перефразируя известное пятистишие Иккю о сущности сердца, написал:
Тя-но ю то ва Ты спросишь,
Иканару кото то Что такое
Иу бэкэн Искусство чая?
Сумиэ ни какиси Шепот ветра в соснах
Мацукадзэ-но ото На рисунке тушью.
Такое определение вполне соответствует дзэнскому принципу «непривязанности к знакам» (фурю мондзи) и «передачи учения вне канона» (кёгэ бэцудэн). Дзэнец Сэнгай Гибон (1750-1837) так прокомментировал это стихотворение: «То, что чаем не является, и есть истинный Чай». Подобная риторика типична для апофатической дзэнской апологетики и традиционной японской эстетики суггестивного символизма. Отказываясь от попыток описать неописуемое, дзэнцы всегда готовы были подвигнуть всякого желающего к самостоятельному поиску озарения сатори, втягивая его в некий активный процесс с помощью провоцирования парадоксальных ситуаций в духе Линьцзи и Иккю, или посредством особых бесед, нарушающих логические, психологические и прочие стереотипы, или в специальных
«стимулирующих» жанрах искусства, с которыми отчасти сопоставимо и чайное действо.
Что же главное в Тя-но ю, синтезировавшем, кажется, все известные формы культуры - садовое искусство, архитектуру, живопись и каллиграфию, особый стиль аранжировки цветов и керамики, мастерство изысканной сервировки и философской беседы, поэзии и музыки? В более широком смысле, считает Окакура Тэнсин, это вообще идеальная школа жизни, включающая знание законов экономики, гигиены и т.д.
Увидев однажды, как его ученик Сюко готовит чай, Иккю написал: «...чайное действо должно совершаться как буддийское таинство: направив медитирующее сознание на приготовление чая, являть всему живому Дхарму своего сердца - это и есть Путь Чая». Об этом же говорил и Рикю: «Чайный ритуал в хижине - это прежде всего обретение Пути в духовной практике, основанной на учении Будды». И в современном японском языке одно из значений выражения тя о суру (буквально «заниматься чаем») - совершать буддийскую службу. Причем буддизм здесь понимается по-дзэнски широко, не ассоциируясь ни с одной из его конфессий. Ведь уже при жизни Рикю Чайное действо далеко ушло от времен чаньского наставника Байчжана Цингуя (770-814), когда чаепитие было частью буддийского ритуала и сопровождалось сложными передвижениями с церемониальными поклонами и приветствиями, ударами колоколов и воскурением благовоний, а отсутствие на таком ритуале без уважительных причин грозило ослушнику-монаху изгнанием из монастыря.
К тому же в Японии XV-XVI вв. чаем занимались преимущественно адепты дзэнской школы Риндзай (особенно в столичном храме Дайтокудзи), которая в отличие от школы Сото, концентрировавшей духовную практику в молчаливой сидячей медитации, как бы растворяла ее в различных (в том числе и художественных) формах мирской жизни.
- Что есть Путь? - спросил один монах своего наставника.
- Вся твоя жизнь, - ответил тот.
Для Дзэн вообще не характерно догматическое мировоззрение. Среди «семи гениев» школы Рикю несколько человек приняли крещение от католических миссионеров или оказывали новому учению тайную поддержку в период самых жестоких гонений на христианство. Таков, например, князь Укон (1553-1615), нареченный в крещении Дон Жюстом. В своем замке он построил храм и семинарию, а из 23 тысяч его вассалов 18 тысяч стали христианами. После того как его крестоносное воинство одержало ряд важных побед, его примеру последовали и другие князья. В результате антихристианских указов правительства Токугава, напуганного политическими последствиями
проповеди миссионеров, князь вместе с сыном Жуаном был выслан в Манилу, где погиб во время мятежа. Один из его последователей, полководец и чайный мастер Макимура Хёбу, крестившись, распустил своих наложниц, оставив одну супругу и прославился весьма строгим образом жизни.
Христианский крест светлым пятном выделяется на темной керамике чашек знаменитого чайного мастера Орибэ (1544-1615).
Современный дзэнец Нисибэ Бундзё в предисловии к книге «Дзэн и чай» (Дзэн то тя. Киото, 1975) порицает нынешних чайных мастеров за утрату внутренней духовной связи с Дзэн, приводя в поучение слова христианского Писания: «Стучите, и откроется вам». Уже в средние века монахов наказывали за «злоупотребление» чаем как чисто светским развлечением, и в некоторых храмах по сей день сохранились тщательно замаскированные комнатки для тайных чаепитий, которые могли быть также связаны с собраниями катакомбных христиан.
Чай не обошли вниманием и политики позднего средневековья. Ода Нобунага (1534-1582), «заразившись» им еще на службе у сёгу-на Асикага Ёсиаки, всю жизнь охотился за редкой чайной посудой, а своим вассалам в качестве высшей милости жаловал разрешение на проведение чайного действа. Однажды самурай Такигава Кадзумаса чуть не расплакался от досады, когда за ратные подвиги вместо желанного сосуда для хранения чая получил в награду всего лишь... замок. А полководец Курода Дзёсуй стал крупным чайным мастером после того, как его однажды против воли затащил в чайный домик для конфиденциальной беседы князь Хидэёси (1536-1598), также получивший когда-то от Нобунаги разрешение проводить в своем замке чайное действо. Впоследствии Хидэёси и сам дарил своим вассалам предметы чайной утвари как знаки отличия и повышения в иерархии.
Чайный этикет стиля «ваби» предполагал даже снятие сословных различий, очень жестких в средние века. Особой благосклонностью Хидэёси, например, пользовались киотосский купец Хария Сосюн, знаменитый тем, что кипяток для чая никогда не остывал в его котле, и столичный бедняк Хэтикан, который близ синтоистского храма Китано поставил на улице большой красный зонтик и прямо под ним проводил чаепития, пользуясь тем же котлом, в котором варил для гостей рис. Как-то он пригласил к себе самого Рикю, а когда знатный гость вдруг свалился в яму, предложил ему баню, после которой чай принес особое ощущение свежести. Впоследствии выяснилось, что все, вплоть до падения в яму, было спланировано заранее, дабы напомнить старинную традицию фуро-но тя. Думается, русские купцы горячо одобрили бы идею с баней, разумеется, за вычетом такой детали, как яма.
Для дзэнцев же, как и встарь, чай был не просто средством отдохновения души и тела, но прежде всего одним из эффективных средств достижения сатори. Не случайно чайная тема постоянно присутствует в чаньских катехизисных изречениях гунъань (яп. коан) и диалогах вэньда (яп. мондо).
* * *
Однажды наставник Гуйшань Линъю (771-853) с учеником Яншанем (815-891) собирали чай вместе с другими монахами. «Весь день слышу лишь твой голос, - сказал Гуйшань, - покажись же, хочу видеть твой Изначальный Облик» (просьба явно невыполнимая, ибо сознательно показать Изначальный Облик, предшествующий всем противоположностям, невозможно). В ответ Яншань покачал чайный куст, как человек, который хочет обозначить место, где находится. Гуйшань сказал: «Монах, ты постиг только проявление, но не сущность». «А как бы ответил наставник?» - спросил Яншань. Гуйшань перестал срывать чайные листы и некоторое время стоял неподвижно. Яншань передразнил учителя: «Наставник, ты постиг только сущность, но не проявление». «Монах, ты получишь 20 палок», - чисто по-чаньски похвалил его учитель.
В другой раз Яншань пришел навестить наставника, когда тот отдыхал днем. Увидев ученика, Гуйшань отвернулся на своем ложе лицом к стене. «Что с вами, наставник?» - спросил Яншань. Тот стремительно поднялся и сказал: «Я только что видел сон. Отгадай, какой?» (надо заметить, что в Чань под сном понимается особое безличностное состояние сознания). Яншань немедленно удалился и, возвратившись с вазой для умывания, сказал: «Умойте лицо». В этот момент зашел еще один монах, Сянъянь. Гуйшань сказал ему: «Он мой сон отгадал, попробуй и ты». Тот так же молча вышел и принес ему чашку свеже-заваренного чая. Гуйшань одобрительно сказал: «В мудрости ты не уступишь ученику Будды Шарипутре».
* * *
К чаньскому наставнику Чжаочжоу Цуншэню (778-897), прославившемуся своим диалогом о псе и природе Будды, в его обитель Гуаньинь пришел некий монах. «Бывал ли ты здесь прежде?» - спросил его Чжаочжоу. «Бывал», - ответил тот. «Выпей чашку чая», - сказал на это мудрец.
Другой посетитель на такой же вопрос дал отрицательный ответ.
«Выпей чашку чая», - сказал Чжаочжоу и ему.
Настоятель храма Гуаньинь, узнав об этом, задумался. Знакомый с условностями чаньского языка, он понимал, что под «здесь» Чжаочжоу разумел свое озаренное состояние духа, а вовсе не храм.
Но можно ли не делать разницы между двумя монахами, давших два противоположных ответа на такой вопрос? Когда он поделился с мудрецом своими сомнениями, Чжаочжоу вдруг сказал: «Послушай, настоятель!» - «Да», - отозвался тот. - «Выпей чашку чая».
* * *
Наставник Лунтань Чунсинь (782-865) в прошлом был торговцем лепешками. Почитая учение Будды, он каждый день посылал в соседний храм сына с десятью лепешками для наставника Тяньхуан Даоу (748-807), а тот каждый раз одну лепешку возвращал мальчику. Когда удивленный торговец спросил чаньца, зачем он это делает, Тяньхуан ответил: «Отдавать тебе твое же - моя миссия».
После этого Лунтань стал его учеником, но долгое время не получал никаких наставлений. Когда через несколько лет он пожаловался на это учителю, Тяньхуан очень удивился, сказав: «О чем ты? За это время не было дня, чтобы я не учил тебя Чань. Когда ты приносил чай, разве я не говорил "спасибо"? Разве я не ел то, что ты подавал? Разве я не склонял голову в ответ на твои приветствия? Почему же ты говоришь, что я не учил тебя?» Лунтань задумался, и тут наставник вдруг крикнул громко и сердито: «Принимай все, что видишь, прямо, без рассуждений!»
При этих словах озарение снизошло на Лунтаня.
Как здесь не вспомнить слова великого японского поэта и дзэн-ского мудреца Рёкана (1758-1831): «Есть трудности - принимай их, болен - принимай и это, пришла смерть - принимай». Однако тот, кто решит, что это манифест фатализма, ошибется.
* * *
Однажды три знаменитых чаньца, Сюэфэн (822-908), Яньтоу (828-887) и Циньшань (IX в.), столь неразлучные, что их называли общим именем Сюэяньцзинем, сидели вместе, беседуя о Дхарме. В это время наставник Циньшаня, Дуншань Лянцзе (807-869), принес им чай, но Циньшань нарочно даже не повернулся в его сторону, в надежде услышать от него поучение.
«Что с тобой?» - спросил учитель. «Я вошел в состояние медитации», - ответил Циньшань. «У медитации нет ворот, - сказал Дуншань, -откуда же ты вошел?» Ответ Циньшаня, к сожалению, неизвестен.
Однажды три друга путешествовали в Цзянси и зашли отдохнуть в чайный домик. Циньшань сказал: «Кто не обладает способностью перевоплощаться и странствовать в эфире, чая не получит». - «Ну, тогда мне чая не видать», - сказал Яньтоу. «Мне тоже», - добивил Сюэфэнь. Наверное, поняв, что над ним подсмеиваются (сверхспособности в Чань признавались весьма несущественным, а порой и досадным
побочным следствием озарения, и друзья намекнули, что просто не желают опускаться до таких тем), Циньшань продолжал: «Оба старикашки не знают, как следует прилично отвечать». - «Что с тобой?» -повторил Яньтоу слова учителя Дуншаня.
«Старая ворона в мешке, хоть и жива, а словно дохлая», - ответил Циньшань. Комментаторы полагают, что тем самым он хотел сказать, что постичь недуальность - мало, главное - воплотить это знание в дуальном мире.
* * *
Известный впоследствии наставник Чжан (ІХ-Х вв.) еще в бытность свою сборщиком хвороста, как-то, отдыхая, пил чай. Его учитель Тоуцзы Датун (819-914), указав на чашку, сказал: «В ней все явления мира». Не успел он договорить, как Чжан опрокинул чашку и спросил: «Где теперь все явления мира?» В ответ на провокацию учителя, желающего испытать, как он будет воплощать в жизни знание неду-альности, Чжан решил показать, что ему наплевать на озарение. «Как жаль, целая чашка хорошего чая», - только и сказал учитель.
Схожий диалог произошел в Японии во время катехизисного диспута, проведенного 27 числа 1-й луны 1325 года японским императором Годайго во Дворце Чистой Прохлады. Когда один из монахов секты Тэндай продемонстрировал символическую «шкатулку Вселенной», дзэнец Дайто-кокуси (1282-1387) вдруг одним ударом своей бамбуковой трости разбил ее, крикнув: «Вселенная разрушена, что дальше?» - после чего монах в замешательстве удалился. Наверное, ему тоже было жаль хорошей шкатулки.
* * *
Лан Шанцзо, ученик известного чаньца Чанцина (854-932) во время чаепития в храме Чжаоцин-юань опрокинул чайник. Присутствовавший при этом другой чанец, наместник провинции Цюань-чжоу, Ван-тайфу мгновенно спросил: «А что это внизу у жаровни?» - «Боги очага», - простодушно ответил Лан Шанцзо (ножки жаровни, видимо, были отлиты в форме божков).
«Тогда отчего же опрокинулся чайник?» - спросил Ван-тайфу. В ответ прозвучал расхожий афоризм: «Тысяча дней беспорочной службы чиновника могут быть зачеркнуты промахом одного утра». После этих слов Ван-тайфу, даже не попробовав чая, вернулся домой. Может показаться, что он воспринял ответ в личном плане, тем более что на службе у него, действительно, были неприятности и вскоре он вынужден был уйти в отставку. Но такая реакция была бы недостойна чаньца. Ведь он спросил, отчего ни боги, ни сам Будда не обеспечивают совершенство мира, и получил внятный, по чаньским понятиям,
ответ - напоминание о том, что существует еще и карма каждого данного момента с ее непостижимыми связями.
Показался ли ему такой ответ банальным, или своим уходом он хотел подчеркнуть, что все противоречия - ничто?
Когда Ван-тайфу удалился, другой участник чаепития, Минчжао сказал: «Лан Шанцзо, ты ведь учишься у Чанцина, а несешь такой вздор». - «А как бы ответил ты?» - спросил его Лан Шанцзо. «Фэйжэнь (букв. «не-человек», существо божественного или демонического мира в буддизме) просто воспользовался случаем (невнимательностью Лан Шанцзо, щелью в его сознании)», - сказал Минчжао, подразумевая, что мир бесов, людей, богов и Нирвана -одно и то же.
Когда об этом случае рассказали Сюэдоу Чжунсяну (980-1052), он заметил: «Если бы я был там, то молча опрокинул бы жаровню» (чтобы вернуть все споры к изначальной точке).
* * *
В отличие от подобных философских притч, японские чайные сюжеты тяготеют, скорее, к психологическим новеллам. Дзэнцы всегда сквозь пальцы смотрели на внешние проявления ритуала, предпочитая хранить верность его духу «чистой экзистенции».
* * *
Внук Рикю, Сэн Сотан (1578-1658), провозгласивший Четыре принципа Пути Чая: Гармония, Благоговение, Чистота, Покой (ва-кэй-сэй-дзяку), как-то упрекнул князя Нагаи Синсая за демонстративно скромную в аскетическом стиле ваби чайную закуску кайсэки, а пришедшему вместе с ним бедняку посоветовал не разыгрывать равнодушие при виде поданных свежих карпов.
* * *
Некто Комбаяси Тикуан из Удзи, пригласивший к себе на чаепитие Рикю, так волновался в присутствии великого мастера, что уронил черпачок и веничек для взбивания чая. По возвращении ученики Рикю стали посмеиваться над неуклюжим мастером, но Рикю заметил им, что давно уже не получал такого удовольствия от чая, ибо искреннее желание хозяина угодить гостям так трогательно-искренне выражалось в его неловкости.
Мацухира Фумаи в «Основах чая» писал, что «оплошность хозяина есть оплошность гостя и наоборот, поскольку они представляют собой как бы одно существо, играющее две разные роли». Это можно сравнить с театральной эстетикой, полностью соединившей в себе системы Станиславского и Чехова.
По словам нынешнего 15-го главы школы Урасэнкэ Сэна Сосицу, «чайная комната тясицу» пуста, как сцена символического театра Ноо. Свиток какэмоно в нише - как бы афиша спектакля, объявляющая его тему и жанр. Движения и слова, последовательность появления и исчезновения чайной утвари - все задано этим главным знаком, как исполнение музыкального произведения - его партитурой. Однако условность этого спектакля того же качества, что и условность нашей жизни. В этом спектакле нет зрителей - присутствующие могут быть только его участниками.
Окакура Тэнсин писал, что реальность чайной комнаты не в потолке и стенах, но в заключенном в них пустом пространстве, так же как и реальность чайника и бамбукового черпачка. Такой же всеобъемлющей пустоте (в буддизме шунья) должен уподобиться дух присутствующих.
Однажды к японскому дзэнцу Нанъину, жившему в конце XIX в., пришел за наставлением университетский профессор. Нанъин приготовил чай и наполнил им чашку гостя до краев, однако продолжал лить. Не выдержав, профессор, заметил: «Чашка полна, туда более ничего не войдет». - «А вы, - сказал Нанъин, - точно так же преисполнены своих взглядов и рассуждений. Как мне преподать вам Дзэн, если вы прежде не опустошите свою чашку?»
Для озаренного же сознания стандартная чайная комнатка в четыре с половиной татами (около 7 квадратных метров), кроме хозяина, вмещающая лишь пять гостей, теряет пространственные границы. В священных книгах утверждается, что именно в такой комнате благочестивый купец Вималакирти на манер булгаковского Воланда принимал бодхисаттву Манчжушри и 84 тысячи учеников Будды одновременно.
Концепция абсолютной пустоты своеобразно отразилась в очень важной для японской культуры категории «ма», изображаемой иероглифом: солнце в просвете ворот (когда-то в Китае иероглиф этот означал преимущественно пространственную дистанцию, если же «солнце» заменить элементом «луна» - временную паузу; в Японии же эти два значения слились).
Ма - отнюдь не привычное нам линейное, содержательно-конкретное понятие. Это почти физическое ощущение некоего важного, но непознаваемого пространственно-временного континуума, который можно определить только по его границам, но не по внутреннему содержанию. Ма есть сосуд космической пневмы ки (кит. ци), пространство «божественной», а не человеческой компетенции (ками-макасэ), санкционированная культурой область тайны в повседневной жизни, область свободного дыхания духа. Человека, не чувствующего этой дистанции во всем, называли глупцом (ма-нукэ - букв. «лишен-
ный "ма"»). В умении принимать это «ма», напротив, человеческая мудрость.
Так, человеческую зону актерского мастерства драматург Дзэами называл тэдатэ («способ», «прием»), а недосягаемо-таинственную -хана («цветок»).
Принцип «заимствованного пейзажа» (сяккэй) в классическом садовом искусстве предполагал тщательную привязку кабинетного интерьера сёин к пространству сада, который в свою очередь становился лишь рамкой для попадающего в поле зрения гостей естественного ландшафта, неподвластного человеку. Символические же дзэнские «сухие пейзажи» (карэ-сансуй) из камней и песка привязывают естественный ландшафт ко вселенскому таким образом, чтобы макрокосм вселенной возвращался в микрокосм человеческой души.
Ма - особый способ психологического дистанцирования. Японцы не любят прямого взгляда в глаза. В чайном доме «Коннитиан» школы Урасэн-кэ даже комната в полтора татами спланирована таким образом, что чайный мастер сидит под углом к гостю и почти никогда не встречается с ним взглядом. Но сделано это не для разъединения людей, а для их особого соединения через пространство «беседы духа» (киаи, омоияри). «Коли спешишь, - советует японская пословица, - ступай в обход!»
В сложившихся под прямым воздействием дзэнской культуры воинских искусствах заметна тенденция к бесконтактному взаимодействию с противником, которого посредством ма превращают, по сути, в своего партнера.
Знаменитый фехтовальщик Миямото Мусаси в своем трактате об искусстве меча свидетельствовал, что за полвека никто не нанес ему поражения, а один из его последователей утверждал, что это искусство позволило ему ни разу не обнажить меча.
Каждое ремесло с помощью ма становилось в Японии искусством и священнодействием. Каллиграфия, например, всегда была эффективным средством свободного выражения идеала. Печатный шрифт с позднего средневековья потеснил эту зону свободы, но компьютеры на новом уровне вернули свободу выбора стилей. Беда лишь в том, что современные технологии сдвигают привычные границы слишком быстро и человеческое восприятие не успевает обживать их на новом месте. В результате молодежь научилась слишком легко включать в природное окружение новые элементы культуры, воспринимая «виртуальные» суррогаты как естественную среду обитания. Это позволяет ей быстро адаптироваться и совершать резкий рывок вперед, но последствия этого могут быть самыми неожиданными.
Западная культура не терпит смысловых неопределенностей в языке и прочих сферах, опасаясь эффекта испорченного телефо-
на, японцы же без свободной зоны ма чувствуют удушье. В японских строениях необычно много дверей с надписью «запасной выход». Ма - это подобный «запасной выход» культуры. В языке это наглядно выражается употреблением тематической частицы ва, отделяющей тему от ремы в высказывании; в интуитивном уклонении от императивных утверждений и отрицаний; в неопределенности синтаксиса, особенно ощутимой в поэзии; в эстетике суггестивного символизма. Рассмотрим пятистишие поэта IX века Аривара-но Нарихира, непревзойденного мастера «невысказанных чувств» (ёдзё):
Цуки я арану Хару я мукисино Хару нарану Варэ хитори ва Мото-но ми ни ситэ
Иль в небе не такая же луна? Или весна на ту, далекую весну Уж не похожа?
Увы, зачем один я Остался прежним...
Между верхним трехстишием каминоку и нижним двустишием симоноку Нарихира расположил невысказанный и незаписанный роман о любви, который один только и является подлинным содержанием стихотворения. Нельзя сказать, чтобы европейской поэзии были незнакомы подобные приемы, но здесь это не прием, а фундаментальный принцип эстетики.
Ма - один из действенных путей достижения желанного баланса (Ва). Стиль «простоты и открытости» (ваби) мог родиться только как альтернатива к экстравагантно-роскошным княжеским «чайным собраниям» с их духом модернистских «отклонений от нормы» (кабу-ки). Стилизованная «бедность» чайного домика в аскетическом стиле Рикю в действительности стоит весьма недешево, а за внешней асимметрией пропорций, следующей геометрии живой природы, интуитивно ощущается чеканная форма канона.
* * *
Плотник, которому Рикю велел подвесить корзинку с цветами в определенном, выбранном «на глаз» месте, сделав вид, что потерял пометку на столбе хасира, снова стал передвигать корзинку вверх и вниз по указаниям мастера. Рикю остановился на той точке, что и прежде.
* * *
«Будь готов к непогоде», - учил Рикю, выросший в эпоху «брани княжеств». Жизнь течет своим чередом, но ничто не должно поколебать внутреннего равновесия истинного мастера.
Однажды, в начале XIX в., храм Тодзэндзи посетил грозный правитель области Сэндай и остановился отдохнуть в библиотеке. Тринадцатилетний послушник Корё почтительно подал ему чай в китайской чашке тэммоку, но то ли из-за своей оплошности, то ли из-за неловкости гостя опрокинул чашку прямо ему на колени. Взбешенный князь с криком «Ах ты, сорванец!» схватился за меч, но когда Корё, совершенно невозмутимо промолвив: «Хай!» («Слушаюсь!»), с готовностью вытянул навстречу ему шею, рука князя застыла в воздухе. Велев позвать настоятеля, князь неожиданно сказал ему: «Не отдашь ли мальчишку мне? Хочу, чтобы он учился как следует. Проследи за этим». Получив столь высокого покровителя, Корё преуспел в науках и впоследствии стал знаменитым наставником.
* * *
Самурай Като, вассал князя Хидэёси, решил убить Рикю, чтобы тот не мешал его господину в борьбе за власть в Поднебесной. Наотрез отказавшись оставить по обычаю меч под навесом у входа в чайный домик, он на коленях, наклонившись, протиснулся через символический лаз нидзи-ригути внутрь, но и не подумал смириться духом. Мгновенно разгадавший его настроение Рикю, даже не повернувшись в его сторону, «нечаянно» опрокинул котел с кипятком в очаг. Като невольно отпрянул от облака пара и пепла, а Рикю тут же с поклоном извинения, в строгом соответствии с этикетом, забрал у него меч, дабы очистить его от грязи. Пристыженный воин понял, что подобный противник ему не по зубам, и удалился.
О схожем уроке, преподанном чайным мастером земли Тоса эдос-скому ронину рассказывает в своей книге «Дзэн и японская культура» философ Судзуки Дайсэцу (1870-1966).
Угадав в приезжем штатского в военном платье (самурайское звание мастер получил от своего князя совсем недавно), ронин тут же завязал с ним ссору и вызвал на поединок в надежде получить отступное. Чайный мастер сказал, что спешит по неотложным делам, но на обратном пути будет к его услугам. После этого он немедленно отправился к ближайшему мастеру фехтования и просил дать единственный урок: как умереть с достоинством. Пораженный такой просьбой, фехтовальщик в качестве платы за урок просил приготовить ему чай. Отрешившись от всего, чайный мастер приготовил ему последнюю, как он полагал, чашку чая в своей жизни.
Восхищенный фехтовальщик пристально следил за его действиями, а потом посоветовал ему вести себя на поединке точно так же, как он готовил чай: отрешенно-сосредоточенно. Тогда останется только, расслабившись, поднять меч над головой и спокойно ждать удара
противника с закрытыми глазами - меч сам найдет нужный момент для отражения вражеского выпада.
Когда чайный мастер при встрече с ронином выполнил все указания, самурай вдруг смертельно побледнел и пал ниц с извинениями за свою неучтивость. А потом, рассказывая об этом случае знакомым в трактире, пояснил, что вместо неуклюжего горожанина вдруг увидел перед собой раскаленный шар без единой щели, куда можно вклиниться мечом, и понял, что жизнь его повисла на волоске.
Для чайного гостя путь к подобным вершинам духа начинается уже в тот момент, когда, войдя в калитку, он попадает в сад «росистой земли» (родзи), символизирующий дорогу духовного паломничества, ведущего к спасению из «горящего дома» бытия.
Справедливость утверждения академика Лихачева о том, что именно искусство сада дает максимально наглядную универсальную модель культуры данного исторического периода, становится очевидной, если сравнить предназначенные для пиров и поэтических досугов сады столичных аристократов эпохи Хэйан ^Ш-ХП вв.) с философской углубленностью дзэнских садов, с их остановленным временем и символикой внутреннего отшельничества. Пробыв в таком саду хоть миг, вы уже прикоснулись к «ваби» - светлому и невесомому одиночеству безличностного сознания.
Ива-дзутау Юки-но хосомити Ато таэтэ Тоу хито мо наси Мацу хито мо наси
Вокруг только скалы. На снежной тропинке Следов не осталось -Никто не приходит. Никто не встречает.
Чайное действо еще более углубляет это ощущение тождества мгновения и вечности. Тогда в душе рождается благоговейное почтение перед таинством бытия и поклон мастера им же созданной чашке кажется таким же естественным, как поклон чайному кусту или солнцу.
Татаэтару Я восхищен
Тя-но иро номи ка Не просто цветом чая...
Хитокути ни В одном глотке -
Сора-но мидори мо Небесная лазурь
Уми-но мидори мо И моря бирюза.
Светло-зеленый чай особенно хорошо смотрелся в специально заказанной мастером Рикю черной чашке раку, которую Хидэёси невзлю-
бил, как император Николай I черный фрак Пушкина. И по той же причине - это было знаком независимости.
Открытость всему мирозданию и безмятежное спокойствие, свободное даже от желания озаренности, отсутствие мирской суеты (никто из чайных собраний Рикю не стал бы предлагать словами русской пословицы: «Отойдем да поглядим, каково-то мы сидим!») - все это было опасным для диктатуры Хидэёси, даже если отвлечься от сложных политических расчетов, включавших противостояние купцов Сакаи и Фукуи, интриги Имаи Согю и Цуда Сокю и т.д.
Рикю был слишком яркой, ренессансной фигурой, чтобы самим фактом своего существования не вступить в противоречие с окружавшим его позднесредневековым миром.
Когда у танского чаньца Дасуя спросили: «Как быть, если решается вопрос жизни и смерти?», - он ответил: «Подадут чай - пей чай, подадут рис - ешь рис».
Купцу Рикю была «милостиво» пожалована самурайская привилегия самому совершить над собой смертную казнь, вспоров живот мечом.
Дзэнский дух прежде всего проверяется отношением к жизни и смерти.
28-го числа 2-го месяца 1591 года Сэн-но Рикю совершил сэппуку, за три дня до этого написав по-китайски четверостишие:
Время жизни - 70 лет.
Резкий выдох в победном крике.
Драгоценным своим мечом
Патриархов пронзаю и будд.
Так обрел свою конечную свободу Чайный Мастер, но проложенный им Путь Чая безграничен.
