CC BY
118
но в этом отношении большое стихотворение, облеченное в форму дружеского письма к Льву Сергеевичу Пушкину и названное автором «Прогулка по Тифлису». Уличные сценки с описанием работы портных, купцов, носильщиков, шерстобитов, жестянщиков, цирюльников, возчиков и т.п. составляют главную поэтическую прелесть этого стихотворения. На смену поэзии исключительно приходит поэзия обычного, поэзия быта, причем поэтический взор Полонского достигает здесь почти живописной точности.
Тифлис для живописца есть находка. ...Вот, например, живое воплощенье Труда - муша по улице идет;
Огромный шкап, перекрестив ремнями, Он на спину взвалил и медленно несет, Согнувшись в угол, пот ручьями По загорелому лицу его течет,
Он исподлобья смотрит и дает Дорогу... [1, с. 315].
Даже тифлисские нищие не оставлены Полонским без внимания, им он посвящает шутливое стихотворение «Выборы Уста-Баши» (т.е. старшины нищих). Уличные же впечатления положены в основу стихотворения «Татарка». Здесь освещен другой обычай, повелевающий женщине прятать от постороннего мужчины лицо под покрывалом. Попутно рождаются мысли о прошлом Грузии, навеянные поездками по стране и изучением ее древней культуры («Над развалинами в Имеретии», «Тамара и певец ее Шота Руставель»).
«Москвитянин» М.П. Погодина приветствовал появление кавказских стихотворений Полонского. В отделе «Смесь» перепечатаны некоторые из них («После праздника», «Не жди», «Содержание одной грузинской песни», «Татарка», «Агбар») со следующей вступительной заметкой: «В Тифлисе, в сердце Кавказских гор, раздались звуки русской лиры. Один из талантливых наших молодых поэтов, Я.П. Полонский, которого так давно, к сожалению, не слыхать было на нашем Парнасе, издал несколько стихотворений, под заглавием "Сазандар". В газете "Кавказ" помещено краткое о них известие, из которого мы заимствуем несколько стихотворений, чтобы поделиться удовольствием с нашими читателями» [2].
Полонский, еще до того вызванный к больному отцу, в июне 1851 г. уехал из Тифлиса в Рязань, а оттуда в Москву и Петер-
бург. Покидая Грузию, он надеялся вернуться обратно, но остался в Петербурге навсегда. Тем не менее пятилетнее пребывание в Закавказье оставило свой след в литературной деятельности Полонского. Эти годы были временем его творческого роста, свидетельством чему служит обширный цикл стихотворений, в которых широко и ярко отразились новые впечатления поэта.
литература
1. Дневник Полонского 1858 - 1860 гг. // Центр. Гос. архив литературы и искусства (ЦГАЛИ) (1818 - 1922). Ф. 403. Оп. 1. Д. 209. Л. 173.
2. Погодин М.П. Несколько слов о поэзии // Москвитянин. 1850. Ч. II, №5. С. 1 — 6.
3. Полонский Я.П. Стихотворения и поэмы / ред. и примеч. Б.М. Эйхенбаума. М. : Сов. писатель, 1835.
Caucasus motives in the Y.Polonsky
There is analyzed the Caucasus motive in Polonsky’s lyrics. The themes and motives the author is mostly interested in are defined. The significance of this period for the creative work of the poet is spoken on as well.
Key words: social life, ethnic themes, way of life poetry, nationality, romanticism tradition.
К.А. НАТИНА (Воронеж)
пустыня и лес в повести л. толстого «казаки»
Исследуются литературные универсалии «пустыня» и «лес» в повести Л. Толстого «Казаки» и персонажи, соотнесенные с соответствующими локусами пространственной парадигмы повести. Это позволяет прояснить художественнофилософскую концепцию «Казаков» и дает выход на характерологию Толстого.
Ключевые слова: Лев Толстой, «Казаки», литературные универсалии, пустыня, лес.
Степь в повести Л. Толстого «Казаки» -пространство пограничное, одинаково разделяемое горцами и казаками. Чеченские
© Нагина К.А., 2010
аулы отделены от русской стороны и расположенных на ней станиц рекой Терек, принадлежащей локусу степи. Реку и степь объединяет один из главенствующих мотивов - опасности и страха. Это родовой признак пограничного пространства, на котором вынужденно взаимодействуют враги, их открытые схватки завершаются гибелью. Локус степи/пустыни представляет собой бесконечное, не имеющее видимых границ и враждебное человеку пространство. Подобная семантика, несомненно, восходит к библейским сюжетам, отражая одну из ипостасей ветхозаветной пустыни. Но если в библейской пустыне гибель грозит непросветленным духом, то у Толстого в «Казаках» как раз отсутствует эта необходимая составляющая и ветхозаветной, и новозаветной пустыни: пустота не предполагает инициации - в ней обретают только смерть.
В центре эпизода, открывающего «пустынный» текст, убийство абрека, совершенное Лукашкой. Мотив насильственной смерти корреспондирует с темой охоты, которая является центральной в диалоге старого казака дяди Ерошки, выслеживающего «свиней», и молодых казаков, караулящих свою добычу, - абреков. смыслом существования и абреков, и казаков является непрерывная обоюдная охота, и близость последних к животному миру варьируется Толстым на протяжении всей повести. Универсалия степи/пустыни явно связана с темой «человек и зверь», одной из ключевых в творчестве Толстого в целом, и связана через негативную коннотацию - истребление, смерть - через охоту. у «охотничьего» текста два главных персонажа - Лукашка, человек степи/пустыни, добычей которого становится абрек, и дядя Ерошка, человек леса, «сидящий» на зверя. Дядя Ерошка неоднократно ставился исследователями в центр толстовского творчества, именно через него Д.С. Мережковский объяснял загадку Толстого [2, с. 98 -107]. Этот персонаж чувствует себя частью огромного мира, он причастен ко всему, что есть на свете. Зверь и человек одинаково дороги старику: его уважительное, почти религиозное отношение к миру Толстой сосредоточивает в чувстве жалости, которое персонаж распространяет одновременно на человека и зверя. вот эта способность «сожалеть» отличает Ерошку от всех остальных обитателей новомлинской станицы. Однако испытываемое им чувство
жалости абсолютно контрастно внешнему облику: каждое его появление сопровождает мотив «старой крови», как бы въевшейся в старика во время многократных убийств и человека, и зверя, совершенных им. Однако этот «окровавленный» человек «толстыми пальцами» отгоняет от лампы бабочек; спокойно относясь к жизненному финалу - «трава на могилке вырастет, вот и все», он способен временами остро осознавать свою «особость» - одиночество в «кишащем» живыми существами мире - и плакать о себе.
Соединение мотивов «крови» и «жалости» выделяет дядю Ерошку из массы других казаков. Эта «выделенность» дополняется и положением персонажа в пространственной парадигме повести: если казаки, персонифицированные Лукашкой, соотнесены со степью/пустыней, то дядя Ерош-ка, по меткому выражению А.В. Чичерина, «человеческое воплощение... лесов» [5, с. 296]. Он становится проводником для Оленина, которому в лесу в экстатическом прозрении откроется главная тайна бытия. для Толстого старый казак не просто фигура эпическая, он носитель тайны, через слова хорунжего связанный с Ветхим Заветом: он «Нимврод египетский», «ловец перед господином». С одной стороны, акцент в высказывании хорунжего сделан на слове «ловец», т.е. «охотник», что, скорее всего, последний и знает о библейском персонаже по имени Неврод или Нимрод. Однако этот Нимрод был первым на земле царем, имевшим престол в Вавилоне, и инициатором строительства Вавилонской башни: «Неврод царствовал довольно продолжительное время и "погибе с шумом" (Пс. 9,7). Этот библейский сюжет по-новому освещает фигуру старого казака-философа. Он не пытается увековечить свои скромные деяния - «сдохнешь... трава вырастет на могилке, вот и все», но все его размышления о «божественном» корреспондируют с отношением к творцу бытия библейского Нимрода, явно презревшего создателя всего сущего. Через призму образа дерзнувшего возвыситься над Богом первого египетского царя совсем иначе, чем прежде, читаются слова отрицания Ерошкой божественного смысла человеческой жизни, бессмертия души. Возникает устойчивое ощущение, что Ерошка - действительно Ловец, Ловец человеческих душ, в данном случае - души Оленина, а господин его -тот языческий божок, который утверждает
наслаждение радостями бытия и отвергает заботу о бессмертной душе. Ловец Ерош-ка заманивает Оленина в свои сети, и тот постоянно соблазняется мыслью о жизни, подобной той, которую ведет старый казак.
Ерошка - лукавый проводник в лес. Оленин в одиночестве должен оказаться в лесу, чтобы найти собственную дорогу. То же и со смыслом любви: когда Оленин чувствует, что он - «рамка», в которую вставлена часть божества, он счастлив, но когда на практике в отношениях с Марьян-кой руководствуется заветом дяди Ерош-ки, то терпит крах. Стоило ему пожелать личного счастья, вслед за Ерошкой признать, что «самоотвержение - это вздор, дичь», иными словами, «фальшь», жизнь его, такая гармоничная и счастливая прежде, разрушилась, как Вавилонская башня. Соотношение с Нимродом окрашивает образ казачьего философа в совсем иные, чем обычно принятые, тона и выявляет авторское отношение к персонажу. Дяде Ерош-ке в тексте «Казаков» Толстым уготована роль «ловца», не только временно поймавшего для своего господина душу Оленина, но и сумевшего ввести в заблуждение многочисленных толкователей своего образа. Правда, именно он становится для Оленина проводником в то место, где сам обрел свое миропонимание, - в таинственный лес.
Лес открывается Оленину, когда он первый раз вступает в него с проводником, как локус чудесных превращений. Он открывает каждому свое тайное знание: дяде Ерошке - языческую мудрость, Оленину -идею агапической любви. Следовательно, стремление Оленина проникнуть в этот лес далеко не случайно. Во второй раз он отправляется туда без проводника, чтобы заново открыть для себя евангельскую истину: «... счастие в том, чтобы жить для других» [4, с. 228]. Лес в повести «Казаки» наделен рядом функций библейской пустыни. Подобное наделение леса пустынными признаками по институциональному принципу происходило в литературе средневекового запада. Жак Ле Гофф говорит об особом «пустынном эпосе», который начинает создаваться в IV в., с распространением на Востоке христианства. Однако «в Европе, где климат умеренный и нет бескрайних засушливых просторов, пустыней - то есть местом уединения - становятся края, полностью противоположные пустыне с точки зрения физической и географиче-
ской. Местом уединения становится лес» [1, с. 90]. Лес - место духовных испытаний, место, где обретают одиночество; но это и «предательский лес» - «место галлюцинаций, искушений и ловушек, характерных для символической реальности пустыни» (Там же, с. 99). Кроме того, «ни лес, ни пустыня не являются ни абсолютно первозданными, ни совершенно безлюдными краями, это окраинные земли, и тот, кто рискнет туда отправиться, может встретить там других людей <...> Между двумя асимметричными полюсами, между дикостью и культурой, находится амбивалентный посредник - дикий и безумный охотник» (Там же, с. 100).
Все перечисленные ученым мотивы обнаруживаются в «лесном» тексте Толстого. Лес становится местом инициации не только для Оленина - свою мудрость черпает в нем и дядя Ерошка. Этот локус совершенно очевидно противопоставлен обжитым местам, в первую очередь станице, и мотив «дикости» в «лесном» тексте «Казаков» становится одним из ведущих. Дядю Ерошку никак нельзя назвать «диким» и «безумным» охотником, но родство со зверем явно связывает его с этим мотивом. Этот персонаж как бы играет роль «дикого человека», «повелевающего природой», а Оленин, соответственно, - роль «отшельника», который «остается в контакте с культурой» (Там же, с. 98).
Как и положено отшельнику, в поисках уединения и просветления Оленин на время становится «человеком леса», принимая внешний облик «дикого» казака. Это новое состояние персонажа связывается Толстым не только с универсалией леса/пустыни, но с универсалией гор и женским началом, воплощенным казачкой Марьяной. В неотправленном письме друзьям он пишет: «...я каждый день вижу перед собой: вечные неприступные снега гор и величавую женщину в той первобытной красоте, в которой должна была выйти первая женщина из рук своего творца» [4, с. 271]. Стихия Марьяны - не лес, а дом и сад, но, несмотря на это, мотив дикости роднит ее со старым казаком, о чем свидетельствует «дикий взгляд», дважды упоминаемый в тексте «Казаков». Если дядя Ерошка - «человеческое воплощение леса», то Марьян-ка - «человеческое воплощение» природы вообще. Она как бы дублирует горы, которые должны быть вдалеке, недосягаемы для персонажа «горного текста». Влюбив-
шись в казачку, Оленин наблюдает ее издалека, даже не заговаривает с ней. Также и при взгляде на горы персонаж испытывает особое чувство душевного веселия, покоя: это означает, что функция гор и Марьяны как воплощения величественного женского начала в повести идентичны. Постепенно жажда личного счастья вытесняет в сознании персонажа мысль «сознательного самоотвержения», родившуюся в момент экстатического переживания в лесу, а стремление удовлетворить потребность в личной любви, любви к женщине, оканчивается провалом. Желание счастья только для себя в контексте всего творчества Толстого губительно для человека: оно разрушает главную опору его душевного равновесия - присутствие Божественного начала, в минуты душевного экстаза проявляющееся в идентификации себя с другими существами, а в обычной жизни означающее стремление «самоотвержения», жизни для других. В этом смысле абсолютно закономерен итог «Казаков». Персонаж-искатель терпит крах, прикасаясь к тому, что должно быть на расстоянии, делая далекое близким: такая уже осуществимая любовь Марьяны оборачивается ненавистью и презрением, мнимая связанность - реальным одиночеством. Круг замыкается -персонаж возвращается к тому, с чего начал, и путь начинается заново.
Как горы и женщина должны быть на расстоянии, так и лес требует от Оленина максимального приближения - почти поглощения, растворения. Побывав в лесу с дядей Ерошкой, юнкер на другой день отправляется в лес без «амбивалентного посредника». Чтобы почувствовать влияние леса как локуса «покаяния и откровения», нужно отбросить атрибуты цивилизованности, и у Оленина это получается достаточно успешно. Во-первых, он должен стать охотником сам, во-вторых, он должен приспособиться к условиям «дикого» существования - в первую очередь, не ощущать дискомфорта от укусов бесчисленных комаров. На первый взгляд, Оленин всего лишь становится частью биологической цепи: его едят комары, он сам убивает фазанов, чтобы съесть их. Однако эта абсолютная включенность во всеобщую биологическую жизнь рождает ощущение не просто причастности к происходящему, но душевного родства со всем живым, позволяет персонажу испытать «странное чувство любви ко всему», в основе которого
лежит акт идентификации себя с другими живыми существами, в данный момент -с комаром, фазаном и оленем. Итогом становится стремление следовать главному бытийному предназначению: жить для других. И в тот самый момент, когда Оленин «с намерением скорее вернуться домой, чтобы обдумать все это и найти случай сделать добро, вышел из чащи», лес, «место покаяния и откровения», проявляет еще одну свою «пустынную» функцию: становится «местом галлюцинаций, искушений и ловушек».
Скрывается солнце, и местность тут же становится незнакомой и не похожей на ту, «которая окружала станицу» [4, с. 28]. Силу вновь набирает мотив страха/ужаса. С трансформацией лика леса/пустыни меняется и божественный лик. В момент прозрения Оленин чувствует, что он «рамка, в которой вставилась часть единого божества» (Там же, с. 227), и это божество для него явно тождественно Любви. Второй лик божества, соотнесенный с новым пустынным ликом, строг, как сама мрачная, строгая и дикая природа; он внушает страх, а не любовь. На самом пике приступа клаустрофобии, сопряженного со страхом смерти, Оленин выходит из леса и испытывает абсолютное счастье и, что очень важно, без видимой причины. Это ощущение беспричинного счастья означает присутствие божественного начала в персонаже. С этого момента «лесной текст» в «Казаках» отходит на задний план, а на передний выдвигается текст «пустынный». Три эпизода повести связаны со степью, и всякий раз в них фигурируют казаки и немирные чеченцы. Во всех трех эпизодах на первый план выходит «пустота» степи, институционально и физически роднящая ее с пустыней, тем более что топос этот назван «пустыней» (Там же, с. 67) самим автором.
Таким образом, пустыня как символическое пространство распределяет свои функции в повести между двумя топосами -степью и лесом. Лесу достается функция инициации, связанная с мотивом отшельничества, а степи - функция уничтожения, смерти. Для казаков степь/пустыня -место испытания мужества и бесстрашия перед лицом смерти. Это отчетливо видно на примере Лукашки, который вообще не думает о собственной смертности [3, с. 190 - 195]. Лукашка, он же «Марка», как обращается к нему дядя Ерошка, назван
по имени двух апостолов - Луки и Марка. В свете параллелей между степью/пустыней «Казаков» и библейской пустыней это представляется вовсе не случайным. Персонаж с апостольским именем стоит в цент ре всех «пустынных» эпизодов. Следовательно, в тексте он является как бы носителем особого знания, связанного с пустыней и, соответственно, с мужской половиной казачества, большую часть жизни проводящей в этом локусе. И совершенно очевидно, что «знание» это в первую очередь соединяется со смертью, с умением отнимать жизнь, т.е. убивать, и расставаться с жизнью, т.е. умирать.
В первом «пустынном» эпизоде Лу-кашка убивает немирного чеченца. Это убийство происходит в реке Терек. Особое смысловое ударение падает на цвет реки: Терек «коричневый быстрый» [4, с. 171]. Цветовая гамма реки - степи/пустыни выдержана Толстым в коричнево-красных тонах. Красный - цвет солнца, обжигающего смертоносную степь; красный - цвет убитых в степи/пустыне чеченцев, цвет бесстрашного и безжалостного Лукашки, убивающего и готового погибнуть, и дяди Ерошки, у которого «не одно убийство и чеченцев и русских было... на душе» (Там же, с. 8). Определенно, в тексте «Казаков» красный связан со смертью точно так же, как связан с нею локус степи/пустыни. Персонажу, который наблюдает этот то-пос извне, Оленину, он и открывается в главной своей ипостаси - носителя смерти и уничтожения.
Кульминацией «пустынного» сюжета является его третий эпизод - убийство казаками чеченцев и тяжелое, скорее, смертельное ранение Лукашки. Очевидна жестокая бессмысленность произошедшего в степи/пустыне: локус как бы провоцирует на убийство, склоняет к неосознанной необходимости убивать и умирать. Это происшествие в пустынном топосе играет немаловажную роль в разрушении иллюзий главного персонажа «Казаков». Мечты о личном счастии с красавицей-казачкой разбиваются о ее любовь к умирающему Лукашке. К этому финалу ведут все «пространственные» линии: «горный», «лесной» и «пустынный» сюжеты. В контексте «горного» сюжета срабатывает механизм приближения/удаления: далекому не дано становиться близким, нравственный ориентир утрачивает свои функции при приближении. Лес, институциональная пусты-
ня, открывая Оленину завесу над главной тайной бытия, искушает его призрачной идеей «счастья для себя», непременным атрибутом которого становится все та же Марьяна. «Пустынный» сюжет в конечном итоге ставит финальную точку в разрушении этой иллюзии, обнажая правду бытия: жизнь может оборваться в любой момент, и невозможно человеку с высокими духовными запросами жить так, чтобы «трава на могилке выросла, вот и все».
Нравственное развитие Оленина, безусловно, имеет перспективу. Перспектива морального обновления Оленина и продолжения его поисков - в принадлежности персонажа «горному» локусу, о чем в свойственной ему манере говорит в финале дядя Ерошка. По его мнению, молодой юнкер - один из тех, кто любит «на бугор ездить» [4, с. 99] (кстати, во время убийства абреков Оленин действительно «въезжает на бугор, с которого ему было видно» (Там же, с. 295)). Дядя Ерошка не сторонник подобной выделенности: она чревата смертью («не люблю, как так дурно убьют» (Там же, с. 300)), но именно она открывает человеку, способному видеть вдалеке горы как постоянный нравственный ориентир, новые горизонты.
Литература
1. Ле Гофф Ж. Средневековый мир воображаемого : пер. с фр. М. : Изд. гр. «Прогресс», 2001.
2. Мережковский Д.С. Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский. М. : Республика, 1995.
3. Парахин Ю. Парахина. Е. Лев Толстой: Россия на пути к книге бытия. Тула : Тул. полиграфист, 1998.
4. Толстой Л.Н. Казаки // Собр. соч. : в 22 т. М. : Худож. лит., 1979. Т. 3.
5. Чичерин А.В. Идеи и стиль. О природе поэтического слова. М. : Сов. писатель, 1968.
Desert and forest in the novel “Cossacks” by L. Tolstoy
There are studied the literature universals “desert” and “forest” in the novel “Cossacks” by L. Tolstoy. Also there are considered the novel characters which are associated with correspondent locus of space paradigm of the story. It helps reveal the artistic and philosophic conception of the novel and explains the characterology of L. Tolstoy.
Key words: Leo Tolstoy, «Cossacks», literature universals, desert, forest.
