CC BY
101
Список литературы
1. Алексеев И. Пространное поле, обработанное и плодоносное, или Всеобщий исторический оригинальный словарь. - М., 1794.
2. Булич Н. Н. Сумароков и современная ему критика. - СПб., 1854.
3. Гордин М. Владислав Озеров. - Л.: Искусство, 1991.
4. Гуковский Г.А. Русская литература XVIII века. - М.: Аспект Пресс, 1998.
5. Заусцинский К. Басни Сумарокова // Варшавские университетские известия. -1884. - № 3.
6. История русской переводной художественной литературы. Древняя Русь. XVIII век. - СПб.: Дмитрий Буланин, 1995. Т.1. Проза.
7. Ломоносов М.В. Краткое руководство к красноречию. Собр. соч.: в 7 т. - М.; Л.: Наука, 1952.
8. Муза пламенной сатиры. Русская стихотворная сатира от Кантемира до Пушкина. - М.: Современник, 1988.
9. Новиков Н.И. Смеющийся Демокрит. - М.: Сов. Россия, 1985.
10. Остолопов Н. Словарь древней и новой поэзии. - СПб., 1821.
11. Петривняя Е.К. Интерпретация сюжета басни Х.Ф. Геллерта «Привидение» в стихотворных сказках русских поэтов XVIII - начала XIX века (А.П. Сумароков, И.И. Хемницер, В.А. Левшин, А.Е. Измайлов) // Русская сказка. История и теория жанра. Сб. научных статей. - М., 2009. - С. 22-29.
12. Проскурина В. Мифы империи: Литература и власть в эпоху Екатерины II. -М.: Новое литературное обозрение, 2006.
13. Степанов Н.Л. Русская басня // Русская басня XVIII - XIX веков. - Л.: Сов. писатель, 1977.
14. Стихотворная сказка (новелла) в русской литературе. - Л.: Сов. писатель,
1969.
15. Сумароков А.П. Избранные произведения. - Л.: Сов. писатель, 1957 (Библиотека поэта. Большая серия).
16. Хемницер И.И. Полное собрание стихотворений. - М.; Л.: Сов. писатель, 1963 (Библиотека поэта. Большая серия).
17. Шигин И. Сумароков и слезная драма // Пантеон. - 1855. - № 9.
18. Gellert. Das Gespenst. - [Электронный ресурс]:
http://www.christianfuerchtegottgenert.de/geUertgespenst/
Мамуркина О. В.
«Пускай их Шаликов поет»: элементы интертекста в травелоге «Путешествие в Малороссию»
В статье рассматриваются приемы организации интертекста в травелоге «Путешествие в Малороссию» П. И. Шаликова. Показано, что продуктивными формами конструирования текстового пространства и встраивания произведения в парадигму сентиментализма выступают эпиграфы, явная и скрытая цитация, переработка тем и сюжетов, подражание.
Ключевые слова: П. И. Шаликов, Н. М. Карамзин, античность, сентиментализм, русская литература рубежа XVIII-XIX вв., интертекст, травелог.
Интертекстуальный анализ художественного произведения признан одним из наиболее продуктивных приемов, направленных на реконструкцию смыслового пространства, в котором существует текст. Будучи пред-
14
метом научного интереса ряда знаковых исследователей (М. М. Бахтин, Ю. Кристева, Р. Барт, Ж. Женетт, М. Риффатер и др.) в настоящее время теоретические модели интертекста находят широчайшее применение в практике литературоведческой науки. И. П. Ильин, обобщая опыт многолетних исследований данного феномена, отмечает, что «всякий текст является “реакцией” на предшествующие тексты» [2]. Вслед за группой немецких исследователей (У. Бройх, М. Пфистер, Б. Шульте-Мидделих) он приводит следующий перечень форм литературной интертекстуальности: заимствование, переработка тем и сюжетов, явная и скрытая цитация, перевод, плагиат, аллюзия, парафраза, подражание, пародия, инсценировка, экранизация, использование эпиграфов и др. [2], тем самым обозначая противопоставление теории бессознательного интертекста Кристевой методологии литературы постмодернизма.
Возникает закономерный вопрос, как интерпретировать интертекстуальность применительно к изучению текстов предшествующих эпох, в частности, русской литературы конца XVIII - начала XIX в.? Нам видится, что в рамках определенных художественных систем этого периода, в частности, сентиментализма и предромантизма, обращение к образцовым текстам было осознанным приемом, способствующим включению новых литературных произведений в установленную парадигму словесности.
Так, в русской литературе рубежа XVIII-XIX вв. не было жанра более популярного, чем травелог. Описание собственного перемещения в пространстве стало не только повседневной дискурсивной практикой, но и знаком «литературности», которую отличала принципиальная двуплановость.
С одной стороны, травелог был жанром документальным со всем сопутствующим комплексом «достоверности» и «реалистичности», с другой - позволял авторам решать масштабные художественные и идеологические задачи. Путевая проза обнаруживала тесную связь с сентиментализмом - через Карамзина к Стерну, от «Писем русского путешественника» - к «Сентиментальному путешествию по Франции и Италии». Если тексты Карамзина воспринимались как образцовые и были своего рода «вещью в себе», то его последователям и подражателям нужно было обосновать свое право на самобытный художественный дискурс. Среди них был и князь Петр Иванович Шаликов. В 1803 году он выпускает «Путешествие в Малороссию», а годом позже - «Второе путешествие в Малороссию». По свидетельствам современников, первая поездка не имела практической цели и была скорее способом накопления путевых впечатлений для создания текста в стилистике карамзинских «Писем» или «Путешествия в полуденную Россию» Измайлова; вторая была обусловлена необходимостью вступить в права наследования. В рамках данной статьи мы обратимся к анализу «Путешествия в Малороссию» (1803).
В. В. Абашев и А. В. Фирсова отмечают, что Шаликов, «отправляясь в путешествие по Малороссии, в качестве постоянного собеседника имеет при себе книгу Карамзина. Некоторые главы его книги предстают как
15
калька с «Писем русского путешественника». Глава «Буря» у Шаликова совпадает с эпизодом поломки кибитки под Нарвой у Карамзина. Любуясь природой, герой читает стихи французских поэтов, да и сама Малороссия воспринимается сквозь художественный образ Швейцарии» [1, с. 101].
Первое «Путешествие» открывается следующим эпиграфом: «Кто еще не заперт в клетку, кто может, подобно птичкам небесным (здесь и далее курсив наш - О. М.), быть здесь и там, там и здесь - тот может еще наслаждаться бытием своим и может быть счастлив» [3]. Прямая отсылка к Карамзину и всему комплексу «чувствительного сердца» содержится и в предисловии: «Путешествие мое не напомнит вам ни Стерна (здесь и далее разрядка наша - О. М.), ни Дюпати, ни Карамзина, ни Измайлов а - большое расстояние, но вы найдете в нем вашего друга с пламенной любовью к вам и, может быть, с некоторыми замечательными чувствами; может быть, с вами и другие что-нибудь найдут в нем. Сердца образованные для чувствительности находят под печатью ее самую безделку приятной и на час забывают о таланте» [3]. Затем в обращении издателя Шаликов опосредованно дистанцируется и от установки на документальность: «В сем путешествии нет ни статистических, ни географических описаний, одни впечатления путешественника описаны в нем» [3].
Принцип номинации отдельных эпизодов, обозначенный в оглавлении, также отличается от организации традиционного путевого дневника и структуры имеющихся литературных образцов - отсутствует указание на время и место фиксации путевых впечатлений, названия глав абстрактны, создается иллюзия произвольного сочленения фрагментов текста. Но и в этой мнимой непринужденной произвольности автор манифестирует себя опосредованно. Так, глава «Выезд» начинается с цитирования Ж.-Ф. Реньяра («Переменим место, чтобы избавиться от времени») как повода начать размышления о времени, а вторая глава, пространное «Рассуждение», сосредоточена на авторской рефлексии по поводу двуплановости человеческой натуры, обозначенной опять же «славным, любезным» путешественником Карамзина.
Вектор размышлений в главе «Друг» также задается автором «Писем»: «Мы живем в печальном мире, но кто имеет друга, тот пади на колени благодари всевышнего» [3]. Отзвук данного мотива обнаруживается в главе «Могила друга», которую посещает Шаликов и становится на колени уже в прямом смысле этого слова, вспоминая «жестокую Парку», которая перерезала «нить жизни ... любезного друга в самых цветущих летах» [3]. Показательно, что топос кладбища лишен традиционной для сентименталистов поэтизации.
История нечаянной встречи Шаликова с неким А. обогатила нарративную структуру текста вставным эпизодом (глава «Торжество невинности»). Автор включается в дискуссию о нравственной пользе романов, иллюстрируя ее историей «молодой замужней женщины». Отчим, «сей новый Грандисон», воспитывал героиню в лучших традициях сентимен-
16
тальной чувствительности, позволяя читать романы и обращаясь к дарованиям «Жан-Жаков, Локков и Сократов» (и именно в этом, весьма знаковом порядке). Ложное обвинение в совращении воспитанницы могло поставить крест на судьбах отца и дочери, однако внезапно появившийся «молодой, любезный человек», подлинный deus ex machina начала XIX столетия, чудесным образом спасает семью от позора. Шаликов вновь воздерживается от прямого нравственного вывода, однако вскоре пытается обозначить самостоятельность собственной авторской интенции: «Я мог бы спросить у Канта, но спрашиваю у самого себя» [3]. Называя девушку, подающую ему кофе, Гебой, автор размышляет о природе любви, вспоминает Эндимиона, Диану и элевсинские таинства.
Глава «Манускрипт» обнаруживает удвоение литературной условности. Шаликов не только использует распространенный прием ложного цитирования якобы обнаруженной им рукописи, но и включает в свое сочинение несколько стихотворных фрагментов под названием «Утешение огорченного моего сердца к моему сироте». Стихотворным посвящением очаровавшей его даме Шаликов завершает главу «Любимец фортуны», а трогательной эпитафией скворцу - одноименный фрагмент. В главе «Обязанность стихотворца» Шаликов размышляет о письме «на случай» и включает в текст «Четыре куплета для А***».
Стремлением автора подчеркнуть свои поэтические способности, вероятно, объясняется и отсылка к Тассо, Фенелону и Хераскову как мастерам бытописания, единственным, по мнению Шаликова, кто, подобно ему, мог бы описать изобилие и гостеприимство украинского села Буд. Сравнивая театральное представление, увиденное там, с мистериями в афинских «храмах наслаждения» при тиране Гиппии, автор восклицает: «Горе ему, ежели он не знает цены всему этому». В главе «Расставание» автор отмечает, что желал бы «еще побывать на очаровательном Калип-сином острове, в Цитере, в Пафосе, в Афинах - одним словом, в Буде» [3] . Античный текст обнаруживается и в главе «Неприятность» - автор сравнивает генерала, провоцировавшего его на драку, с пьяным Г еркуле-с о м . Вергилий упомянут в главе «Днепр» как блестящий мастер эклоги, единственный, по мнению автора, кто способен передать величие главной реки Малороссии. В Екатеринодаре Шаликов видит церковь одновременно «Греческой и Римской архитектуры» и статую «Задунайского Ахиллеса», графа Петра Александровича Румянцева, у подножия которого он читал стихи Лафонтена.
Обращением к Измайлову открывается глава «Полтавское поле»: автор соотносит свои чувства от пребывания в месте, где «Карл XII и сей гений мудрости, Петр I, летали по рядам войск», от своих же впечатлений от описания этого эпизода у автора «Путешествия в полуденную Россию», сетует на то, что об этом не написал Державин (не хватило пафоса?), и отмечает необычайную предметную достоверность Измайлова. «Чтение текста предшественника сопровождается сопоставлением описаний местности
17
с их непосредственной данностью - “подлинником”» [1, с. 101]. По следу Петра I Шаликов прошел и под Новороссийском, где обнаружил земляную крепость, «построенную во время войны Его с Портою», и «правдивая Клио развернула <...> хартию свою» [3].
В главе «Яков садовник» Шаликов повествует о встрече с буйнопомешанным, бывшим послом в Париже, ныне считающим себя садовником. Особо подчеркивая, что Монтень всего лишь работал садовником, а он -садовник, герой пытается уверить автора, что он знал Вольтера, Руссо и Лагарна, а сейчас вынужден держать у кровати палку, чтобы бороться с русалками.
Интертекст работает и на уровне топоса: так, Полтаву Шаликов сравнивает с греческой Аркадией по сходству живописных пейзажей; описывая посещение монастыря, вспоминает прежде всего романный прообраз данного места («воспоминание того, что мы читали о монастырях в романах - все это займет вас, можно сказать, невольным образом»). Шаликов упоминает друидов, оракулов и весь комплекс архаических обрядовых представлений, а затем - и «Заиру» Вольтера. Принцип «сравнения по воображению» воплощен и в главе «Оттенок Швейцарии». Отвечая на вопрос, можно ли говорить о Швейцарии, не побывав там, автор отмечает, что «имея некоторую живость воображения и чувствительность сердца» можно представить себе все что угодно, достаточно вспомнить «Новую Элоизу» и «Письма русского путешественника». Сравнивая местечко, где ему довелось останавливаться, с Клараном и Юрой, Шаликов не может удержаться от сопоставления здешнего хозяина и его супруги с Сен-Пре и Юлией. Будучи гостем на сельском празднике, он вновь соотносит свои впечатления с тем, что уже «воспели на бессмертной свирели своей» Вергилий, Геснер, Флориан, Делиль.
Интересуют автора и общие вопросы историософии: так, в главе «Новый Тимон» он предвосхищает знаменитый тезис Гегеля о повторяемости истории: «Раскройте историю и увидите, что от времени до времени являлись те же самые характеры, которые были уже на сцене мира. Антонины, Марк-Аврелии воскрешали Титов, Траянов, Нероны, Гелиогобалы Тибериев, Калигул, - рассмотрите нравственные черты их, и вы найдете совершенное сходство между ними».
В главе «Остров любви», название которой относит нас к роману Поля Тальмана, актуализировано и несколько античных мифологем. Шаликов упоминает о некоем метафорическом острове, который он посетил с безымянной нимфой. Остров этот «окружен другим маленькими островками, которые образуют Дедалов лабиринт» [3]. «Не прекрасное ли это убежище любви?» - спросила автора милая Ариадна. Размышляя о природе любви, автор сравнивает себя с Селадоном, героем знаменитой пасторали «Астрея» Оноре д’Юрфэ.
Любопытно и отношение автора к повседневным практикам образованного человека, в частности, к чтению. Так, в главе с одноименным на-
18
званием отмечается, что «сластолюбие ума <...> это истинная роскошь Эпикурова» [3]. Завершает травелог глава «Находка», в которой автор описывает следующий случай: в трактире он нашел «бумажку» - потерянное (выброшенное) любовное письмо. Цитируя ее полностью, он не может скрыть восхищения и зависти. Но пора уже возвращаться в Москву.
Суммируя вышеизложенное, отметим, что в «Путешествии в Малороссию» автор использует следующие приемы организации повествования: эпиграфы, явную и скрытую цитацию, переработку тем и сюжетов, подражание. Основной источник цитирования - античный миф, зарубежные и отечественные тексты сентиментализма.
Таким образом, генерирование текстового пространства травелога осуществляется в двух плоскостях: как реальное перемещение автора в пространстве и как картографирование, узнавание литературно маркированных реалий и создание новых текстовых пометок. Вместе с тем «Путешествие в Малороссию» - это не только и не столько подражание Руссо, Стерну, и Карамзину, это особым образом структурированный текст, в котором на различных уровнях концентрируется сентименталистская эстетика, проявление которой сохраняет травелог как явление данной литературной парадигмы.
Список литературы
1. Абашев В. В., Фирсова А. В. План местности: литература как путеводитель // Вестник Пермского ун-та. - 2010. - Вып. 4(10). - С. 98-104.
2. Ильин И. П. Интертекстуальность // Постмодернизм. Словарь терминов. -[Электронный ресурс]: http://postmodemism.academic.m/52/интертекстуальность.
3. Шаликов П.А. Путешествие в Малороссию. - [Электронный ресурс]: http://www.knigafund.ru/books/51095
Ипатова С. А.
Пушкинский «Странник» в интерпретации Н. П. Огарева
В ряду толкований пушкинского переложения «Странника» (1835; «Отрывок» «Из Bunyan», «Однажды странствуя среди долины дикой.»), в основном, как религиозного произведения заслуживает особого внимания поэтическая интерпретация Н. П. Огарева, страстного почитателя поэзии Пушкина. Его переложение стоит особняком, в статье оно рассматривается в контексте всего творчества Н.П. Огарева.
Ключевые слова: Н.П. Огарев, А.С. Пушкин, стихотворение «Странник», переложение.
Пушкинскими отзвуками, цитатами, перефразировками, реминисценциями пронизано все творчество Огарева, в котором растворились и многие философские темы Пушкина. На уход поэта Огарев откликнулся стихотворением «На смерть поэта» (1837; «Зачем душа тоски полна.»), в
19
