CC BY
82
ОПЫТЫ
В.А. МИХАЙЛОВА
г. Петрозаводск Т.Н. МИХАЙЛОВА г. Сегежи
ПУШКИНСКИЕ РЕМИНИСЦЕНЦИИ В ПЕТЕРБУРГСКИХ ТЕКСТАХ ЮРИЯ ШЕВЧУКА
«Душа» Петербурга сложна и тонка, она живет таинственной, полной трагизма жизнью. Неслучайно на протяжении трех веков писатели и поэты самых разных литературных направлений, мировоззрений, судеб обращались к этому городу. Два века отделяют А.С. Пушкина, гениального русского поэта, и скромного (в масштабах литературной славы) Юрия Шевчука, лидера группы ДДТ. Но, к счастью, в литературе существует тесная связь временных и пространственных отношений - хронотоп. Время, если следовать Бахтину, становится художественно зримым, а пространство втягивается в движение времени, истории. Приметы времени раскрываются в пространстве, а приметы пространства осмысливаются во времени.
Ах, Александр Сергеевич, милый,
Ну что же Вы нам ничего не сказали О том, что искали, держали, любили,
О том, что в последнюю осень Вы знали...
(«Последняя осень»)
Вопрос, заданный Ю.Шевчуком, с той же болью может задать каждый. Хотя сказано много (но ведь всегда кажется, что ушедший человек унес с собой неразгаданную тайну бытия), этого «много» все равно мало, когда рушатся жизненные основы, когда теряются жизненные ориентиры - и тогда в каждой строчке «все» и «вечная тайна». И мы вслед за Пушкиным все чаще обращаемся к жизни с вопросом:
От меня чего ты хочешь?
Ты зовешь или пророчишь?
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу.
(«Стихи, написанные ночью во время бессонницы») И целой жизни не хватает, чтобы найти ответ. И все меньше вокруг людей, способных направить, одухотворить:
Уходят в последнюю осень поэты,
И их не вернуть, заколочены ставни,
Остались дожди и замерзшее лето,
Осталась любовь и ожившие камни.
(«Последняя осень»)
«Камни» живут, пока живут люди, увидевшие в них красоту, душу, свидетельство величия. Таким памятником стал Петербург, воспетый поэтами. Таким
памятником стал Медный Всадник, памятником в камне и в поэзии, памятником великому Петру и великому Пушкину, памятником истории.
Действие поэмы «Медный всадник» охватывает три исторические эпохи: Петра I (создание Петербурга), Александра I (наводнение: «В тот грозный год / Покойный царь еще Россией правил»), Николая I (пушкинская современность).
Во вступлении к поэме Петр предстает перед читателем как живой человек:
На берегу пустынных волн Стоял он, дум великих полн И вдаль глядел.
Юрий Шевчук в «этой темной воде» увидит «отражение начала». Его Черный Пес Петербург тоже вглядывается в эти «пустынные волны», пытаясь увидеть там свое прошлое. А в нем - темные убогие избы, утлый «челн», «мшистые, топкие берега», «лес, неведомый лучом в тумане спрятанного солнца» - все эпитеты создают ощущение хаоса.
Прошлое - убожество, мрак. Тем величественнее мечта необыкновенного человека. И вот Пушкин переносит нас на 100 лет вперед. Петра уже нет, но мечта его воплотилась в жизнь. «Юный град» «вознесся пышно, горделиво» из мрака и хаоса. Перед нами образ духа, творящего из небытия, - духа Петра I:
По оживленным берегам Громады стройные теснятся Дворцов и башен.
<...>
В гранит оделася Нева,
Мосты повисли над водами,
Темно-зелеными садами Ее покрылись острова.
Все эпитеты подчеркивают гармоничность, пышность и яркость. Образ Петербурга внушает спокойную, радостную веру в его будущее, охраняемое Медным всадником на «звонко скачущем коне». Поэт любит «Петра творение», видя в нем не только город, но и всю Россию: отсюда - «строгий <...> вид», «державное течение» Невы.
Красуйся, град Петров, и стой Неколебимо, как Россия,
Да усмириться же с тобой И побежденная стихия;
Вражду и плен старинный свой Пусть волны финские забудут Тревожить вечный сон Петра!
Но «сон Петра» нарушен, стихию обуздать невозможно. Пушкин, рисуя наводнение, использует сравнение, развернутое, проходящее через две (не рядом стоящие) строфы - сравнение с шайкой воров и разбойников:
...народ
Зрит божий гнев и казни ждет;
Увы! все гибнет: кров и пища!
Пройдет полтора века. И у Шевчука
Город штормит, ухмыляется криво,
Штурмом взяв финскую финку залива,
Режется насмерть чухонской водой...
(«Суббота»)
«Финские воды» не забыли «вражду и плен старинный свой...». Пушкинский бунт стихии перерастает у рок-поэта в бунт социальный. «Штормит» не только город, «штормит» Россию. Пушкинское «неколебимо, как Россия» утеряно. Пейзаж становится явлением социальным, это уже не «местность», а «страна»:
Траурный митинг сегодня назначили Мы по усопшей стране, господа.
Все песни распроданы, все смыслы утрачены...
(«Суббота»)
«Неколебимость» страны и у Пушкина, и у Шевчука соизмеряется с неколебимостью города.
Нева, «как зверь остервенясь», похоронила в своих волнах и «обломки хижин», и «пожитки бедной нищеты», и «гроба с размытого кладбища».
Для бедного люда не существует того пленительного Петербурга, «полнощных стран красы и дива», что так очаровал Пушкина. Это город окраин, с ветхими домами, некрашеным забором да одинокой ивой. Но «маленький человек» лишается и этого, привычного ему, Петербурга. Великий человек, на столетия опередивший судьбу, как ни один царь, много сделавший для могущества своей родины, не захотел подумать о «маленьком» человеке. Судьба Евгения призвана показать другие следствия «державца полумира», не предполагавшего, что через сто с лишним лет «злые волны» разрушат кров бедняка. В конце поэмы, как и в ее начале, «рыбак бедный ужин свой варит». Для бедняка ничего не изменилось. «Судьба людей повсюду та же...»
Где вы, герои войны и труда?
Заколотили мы в рощу дубовую И закопали ее под Невой -
(«Суббота»),
напишет Шевчука в конце нашего столетия. Целая «роща» гробов - и без наводнения. Величие города и - ничтожность, сиротство тех, кто его строил, кто жил в нем.
«Прохожий» нового века «жалко скребется в затылке», он «бедный потомок докуренных грез». Петербург - город грез, где все красиво, но эфемерно, где за красотой и величием - кладбище, небо, хлебнувшее политуры, «антенны волос». В этом городе одиноко. В трагическую минуту нет у Евгения ни друзей, ни родных, ни памяти о них. Одиноко и героям поэзии Шевчука: «В эту белую ночь твои люди, шаги, как враги»; «Небо, улицы, люди - все в серой золе. / Одиночество стынет на пыльном столе»; «Тянулись серые дни, и никого рядом с ним»; «Эта ночь никого ни к кому не зовет».
Одиночество, безысходность, бесприютность сводят с ума:
И вдруг, ударя в лоб,
Захохотал.
«...начало сумасшествия? Нет! Естественный жест: ударил в лоб рукой -значит, дошло до сознания. Захохотал - естественная реакция здорового, взрослого <...> человека, который давно уже не умеет плакать. Вот почему он хохочет. Да, в ответ на насмешку неба сильному человеку только и остается, что захохотать самому», - утверждает Павел Антокольский. (А «прохожий» Шевчука лишь «жалко скребется в затылке»).
Знакомое место, связанное с трагическими переживаниями, «кумир с простертой рукой» проясняют мысли Евгения. Он вдруг понял связь Петра с бедствием Петербурга и собственной жизнью. Нигде в поэме, кроме этого монолога, нет такой резко отрицательной оценки Петра: и воля его «роковая», и город он основал «над морем», и Россию «поднял на дыбы» над самой «бездной», и памятник ему «ужасен в окрестной мгле» (как в начале поэмы - мгла, хаос - все вернулось «на круги своя») и назван он «горделивым истуканом». Сумасшествием был не хохот, сумасшествием был вызов, брошенный великому человеку-памятнику, символу и душе Петербурга, его духу. У Шевчука мы видим уже «потоп сумасшествий», выразившийся в «траурном митинге по усопшей стране».
Пушкин рисует гроб всплывшей культуры,
Медный Петр добывает стране купорос!
(«Суббота»)
Поздно, господа, поздно! Мы пропустили свой час. Останется ли после нас хотя бы «гроб всплывшей культуры»? Ведь наше «время стошнило прокисшей золой» - все выгорело, время прокисло, протлело, осталась одна зола. Мы не ударяем себя в лоб, мы лишь чешем затылки.
Своеобразный поединок Евгения с Медным всадником - кульминация поэмы Пушкина. Не случайно сцена у памятника была вычеркнута Николаем как неприемлемая.
И, обращен к нему спиною В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою Стоит с простертою рукою Кумир на бронзовом коне.
Петр назван здесь кумиром. Разъяренная стихия, беды людские не касаются его. Он в неколебимой вышине. Он обращен к Евгению спиной. Символика здесь прозрачна. «Медный Петр» Шевчука «до сих пор» не «в увольнении», но «пошел в разнос, говорят, ведь конь стоял много лет». Конь и сейчас стоит как символ России, которую Петр «поднял на дыбы» (а новые «великие» деятели поставили на колени). Медный Петр стоит, а Россия «пошла в разнос».
Все дома вверх ногами, все сходят с ума... («Любовь»)
Медный всадник «прожил много лет, <...> много зим», - и все в недосягаемой высоте:
Тянулись серые дни, и никого рядом с ним.
(«Любовь»)
Эта строчка несет в стихотворении Шевчука двойную смысловую нагрузку. Сначала она фиксирует одиночество, сиротство «маленького» человека, не знающего любви, потерявшегося в большом городе. Затем - сиротство великого
человека - памятника. Он тоже одинок, «никого рядом с ним». Никого... Слишком недосягаемая высота. Стоит памятник Петру, стоит его город. «Время сжалось с луною», город и его основатель, Хозяин, молчат, «вспоминая иное / Расположение волн на Неве».
Иное расположение волн, иное расположение звезд, когда все еще было грезой, а не «бледным потоком <...> звезд». А пока «ночь стоит у причала», и «уходят в последнюю осень поэты». Пейзаж здесь становится астральным, философским.
Думает о своей «последний осени» и Ю.Шевчук:
Скоро в путь, я не в силах судьбу отыграть
<...>
т~ч и и
В этой темной воде отражение начала Вижу я и , как он, не хочу умирать.
(«Черный Пес Петербург»)
Кто - Он? Пушкин? Петр? Город? В темной воде - «отражение начала». Начала славы, неколебимости России - того, что видел Петр?! Или начало новых потрясений, «потопов сумасшествий»? Или «гроб всплывшей культуры»? Все равно - «не хочу умирать». Все равно жить в этом городе, который «никого ни к кому не зовет»!
Не зовет, но и не отпускает от себя, пугая и притягивая своей загадочностью, таинственностью. Пушкину так и не удалось убежать «от суеты столицы праздной...». Белые ночи Петербурга манили его своей «задумчивостью», «прозрачным сумраком», «безлунным» блеском, в котором
...ясные спящие громады Пустынных улиц, и светла Адмиралтейская игла.
В бездушный камень поэт вселяет жизнь, наделяя его эпитетом «спящий». Тьме нет места в этом светлом городе:
И, не пуская тьму ночную На золотые небеса,
Одна заря сменить другую Спешит, дав ночи полчаса.
Очарование ночи соткано из светлых эпитетов: «прозрачный», «ясный», «золотой». В такую ночь невозможно уснуть, и Пушкин пишет, читает «без лампады». Ночь дарит ему вдохновение, она «благосклонна» к поэту и его герою -Евгению Онегину. В такую ночь хочется не только писать, но и мечтать, вспоминать все лучшее в жизни, любить:
Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло Ночное небо над Невою И вод веселое стекло Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь
Дыханьем ночи благосклонной Безмолвно упивались мы!
«Безмолвно», наедине со своими воспоминаниями, со своей душой. Воспоминания эти светлы, как ночное светлое небо и веселы, как «вод <...> стекло». Ночь оживает, и оживление ее подготовлено олицетворением, основанным на светлых, спокойных эпитетах: «благосклонное» дыхание, «веселое» стекло вод.
«В эту белую ночь» «не дает этот город уснуть» и Ю. Шевчуку:
Как ты там, за чертой, где ты там, в тишине?
Заболел я душой, что вернулась ко мне.
(«Белая ночь»)
И не хочется никого видеть, не хочется слышать «медной речи» города. Необходимо побыть наедине с возвратившейся душой. Белая ночь сейчас все: и друзья, и город, и возлюбленная.
Эта белая ночь без одежд ждет и просит любви.
Эта голая ночь, пропаду я в объятиях ее, не зови.
(«Белая ночь»)
В стихотворении Шевчука нет той возвышенности, легкости, что у Пушкина. Его больше занимает не описание ночи, а то состояние, которое дает эта ночь. И если Пушкин использует ряд эпитетов, помогающих почувствовать прелесть белых ночей, то Шевчук предпочитает метафору. Белая ночь предстает искусительницей, соблазнительницей, не позволяющей
...забыть те мечты, чью помаду не стер на щеке.
(«Белая ночь»)
Она вернулась в эту белую ночь вместе с душой поэта. И если у Пушкина ничто не омрачает белой ночи, ничто пока не предвещает грядущих катастроф, то Шевчук не дает нам возможности окончательно плениться белыми ночами; тревожным рефреном звучит в припеве:
В эту белую ночь, да в темные времена...
Таким образом, описание природы обретает философское и социальное звучание... Обнадеживает лишь то, что и «в эти темные времена» еще наступают белые ночи, возвращающие душу и желание любить.
На смену надежде белых ночей приходит беспросветная осенняя ночь:
Отключается столица
Ґ~Л и и
С вечной жаждой в ночь вонзиться И забыться до утра.
(«Ночь»)
Все перевернуто в городе «без идеи», без души. И уже не «речь» вонзается в тишину ночи «острым мечом», а крик, как камень, летит в окно:
Город-горе без идеи Нам бы в каждое окно Бросить крик потяжелее,
А в аллеях, что редеют,
Посадить одно бревно.
(«Ночь»)
Ночь-хулиганка в «городе-горе», населенном полулюдьми-полузверями. Гротесковая метафора ошеломляет, оглушает, заставляет вернуться в ту, пушкинскую, белую летнюю ночь, где
лишь ночные Перекликались часовые,
Да дрожек отдаленный стук С Мильонной раздавался вдруг.
Пушкин и его герой слушают «песню удалую», рожок, и звуки эти не нарушают гармонии ночи, лишь придают ей сладость и прелесть.
Так же естественно, не нарушая гармонии природной, под дробь барабана
Проснулся утра шум приятный,
Открыты ставни; трубный дым Столбом восходит голубым.
Обилие глаголов, сопровождающих пробуждение трудового Петербурга, позволяет передать привычную стремительность и слаженность действий различных людей, «приятный» шум никого не раздражает. И нам «приятно» почувствовать мороз, полюбоваться на девушек, чьи лица «ярче роз». Человек и природа живут в гармонии, и жестокость зимы - это всего лишь ее привычная северная суровость. Эпитеты Пушкина призваны описать красоту зимнего утра. Совсем по-другому пробуждается Петербург Шевчука:
Старый город, зевая, поднялся с земли.
Он стряхнул с себя мусор, разогнал корабли,
Засадил голый Невский зеленой травой Александрийский столб покрылся Как мечтами листвой. («Любовь»)
Если Петербург Пушкина «неугомонный», стремительный, и даже «жестокий» мороз не сковал этой его стремительности, то у Шевчука он «зевая, поднялся с земли». Он медленно пробуждается весной, а пробудившись, обновляется, стряхивая с себя «мусор» прошлых обид, неудач. Вместе с весной приходит надежда, вера в то, что все сбудется. «Любовь! Любовь!» - рефреном звучит припев. Только любовь способна возродить этот город. Если действия героев Пушкина слаженны, но все-таки индивидуальны, конкретны, то у Шевчука один герой - Старый город. Город, в который вернулась мечта, душа, идея, любовь!
Весна примиряет такой противоречивый, величественный и суетный город:
А в каналах вода отражает мосты И обрывы дворцов, и колонны-леса,
И стога куполов, и курятник-киоск,
Раздающий за так связки вяленых роз.
(«Ленинград»)
Метафоры: «обрывы дворцов», «стога куполов», «связки вяленых роз» снижают образ величественного города, говорят о его обветшании, не только (и не столько) внешнем, но и внутреннем, духовном. Контрастность, так емко и образно запечатленная Пушкиным:
Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид,
Свод небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит, -расширяется, углубляется Ю.Шевчуком. В гранитном городе, под бледнозеленым небом ютятся его обитатели - скованные рабы, чувствующие себя в родном городе как на чужбине, во власти скуки и хлада, не столько физической, сколько духовной бесприютности, отчужденности.
Черный Пес Петербург, крыши, диваны,
А выше поехавших крыш пустота.
Наполняются пеплом в подъездах стаканы,
В непролазной тишине здесь живет пустота.
(«Черный Пес Петербург»)
Пустота - душа уже не живет в этом городе, и любовь тоже. Пустота «выше поехавших крыш» - вновь звучит мотив безумия, только теперь безумие выливается не в бунт, хотя и ничтожный, не в митинг по усопшей стране, а в пустоту. А может быть, безумие это и заключается в пустоте, в безразличии, в бездуховности? Поэтому его Петербург теперь «бледный, худой, евроглазый прохожий». Прохожему нет дела до того, кто рядом, он прошел мимо, оставаясь равнодушным ко всему, что происходит вокруг. Может быть, поэтому Черный Пес Петербург, призванный охранять Россию от злых чар, молчит и «всегда в состоянье покоя / Даже в тяжести самых крутых перемен»?
Куда ты скачешь гордый конь,
И где опустишь ты копыта? -спрашивает Пушкин, думая о будущем России. Не хотелось бы верить в «непролазную грязь» «пустоты». И Шевчук прислушивается к каждому «странному шороху», вглядывается в монументы, что стоят «в состоянье войны». Войны за былое величие, за ушедшие идеалы. Пушкин верил в счастливую судьбу «Петра творенья», в счастливую судьбу России:
Утра луч
Из-за усталых бледных туч Блеснул над тихою столицей И не нашел уже следов Беды вчерашней: багряницей Уже покрыто было зло В порядок прежний все пришло.
Верит в будущее своего города и Юрий Шевчук. «Я влюбился без памяти в Ваши стальные глаза...», - признается поэт. Он любит его за то, что это город Пушкина. И последняя осень Пушкина не дает ему покоя, заставляет мучаться, искать и не сдаваться:
Осенняя буря шутя разметала
Все то, что душило нас пыльною ночью,
Все то, что давило, играло, мерцало Осиновым ветром разорвано в клочья.
(«Последняя осень»)
