CC BY
7вича в целом характеризуется теми же закономерностями творческой процесса, что были отмечены в его отношении к историческим очеркам, опубликованным в «Полярной звезде» (1823, 1824) и в «Русской старине» (1825).13
Корнилович, видимо, со вниманием отнесся к замечанию, высказанному Пушкиным в цитированном письме, и в третьей своей публикации в «Полярной звезде» отказался не только от «шаликовской» установки па благосклонное внимание прекрасного пола, но и вообще от формы очерка-письма к ИК, создав на основе «исторического анекдота» вымышленное историческое повествование. Впоследствии, в 1831 г., находясь в Петропавловской крепости, Корнилович пишет повесть «Андрей Безыменный», в которой хорошо ему известные события и факты Петровской эпохи художественно преломлялись под воздействием напечатанных в «Северных цветах на 1829 год» и в «Литературной газете» (1830, № 13) фрагментов из «Арапа Петра Великого».14
Разумеется, творческое взаимодействие Пушкина и Корниловича приводило каждого из этих писателей к разным творческим достижениям, но в целом оно способствовало становлению и развитию русской повествовательной прозы в процессе художественного освоения исторического и документально-фактического материала.
Л. А. Степанов
13 См.: Якубович Д. П. Пушкин в работе над прозой. — Литературная учеба, 1930, № 4, с. 46—64; Левкович Я. Л. Принципы документального повествования в исторической прозе пушкинской поры. — В кн.: Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1969, т. 6, с. 171—196.
14 См.: Левкович Я. Л. «Арап Петра Великого» А. С. Пушкина и «Андрей Безыменный» А. О. Корниловича. — В кн.: Временник Пушкинской комиссии. 1967—1968. Л., 1970, с. 89—92.
ПУШКИН И Е. Н. ВРЕВСКАЯ В ЯНВАРЕ 1837 ГОДА
Все, что мы знаем о встречах Пушкина с Е. Н. Вревской в январе 1837 г., поражает своей недосказанностью. Нам хорошо известно, что накануне дуэли поэт несколько раз встречался с Евпраксией Николаевной (ЕирЬгаз1е, Зизи — как ее называли в домашнем кругу) и что у них состоялся какой-то важный разговор. Но о содержании этого разговора и о роли всего эпизода в преддуэльных событиях до нас дошли очень смутные сведения. Упоминания о встречах и разговорах Пушкина с Зизи мы находим и в письмах родных Евпраксии Николаевны, и в откликах, идущих из круга друзей поэта. Известен также рассказ об этом самой Е. Н. Вревской, записанный в 1860-х гг. М. И. Семевским. И хотя в данном случае мы располагаем целым рядом свидетельств, картина, тем не менее, не становится яснее, так как в дошедших до нас сообщениях имеются противоречия, а в некоторых из них явственно ощущается намеренная недоговоренность.
Среди этих свидетельств наибольшую известность приобрел рассказ П. А. Вяземского, на который опирался, строя свою гипотезу, П. Е. Щего-лев. Вяземский, несомненно, придавал разговору Пушкина с Вревской важное значение, раз он счел нужным сказать о нем в своем обзоре пред-дуэльных событий, сделанном в письме к великому князю Михаилу Павловичу. Сообщая в этом письме о слухах, распространившихся в обществе после свадьбы Дантеса, Вяземский указал на то, что как раз в это время в Петербург приехали соседки Пушкина по имению. Он упоминает об этом в таком контексте:
«Когда друзья Пушкина, желая его успокоить, говорили ему, что не стоит так мучиться, раз он уверен в невинности своей жены, и уверенность эта разделяется всеми его друзьями и всеми порядочными людьми общества, то он им отвечал, что ему недостаточно уверенности своей собственной, своих друзей и известного кружка, что он принадлежит всей стране и желает, чтобы имя его оставалось незапятнанным везде, где его знают <.. .> Вот в каком настроении он был, когда приехали его соседки по имению, с которыми он часто виделся во время своего изгнания. Должно быть, он спрашивал их о том, что говорят в провинции об его истории, и, верно, вести были для него неблагоприятны. По крайней мере, со времени приезда этих дам он стал еще раздраженнее и тревожнее, чем прежде..
Итак, Вяземский полагал, что разговоры с тригорскими приятельницами оказали какое-то влияние на Пушкина и, возможно, даже подтолкнули его в тот момент, когда он принимал решение. Что дало Вяземскому основание для такой версии? Откуда он мог почерпнуть сведения о разговорах поэта с Вревской?
С самой Евпраксией Николаевной Вяземский вряд ли успел поговорить: она уехала из Петербурга утром 4 февраля. Очевидно, Петр Андреевич услышал об этом от кого-то из домашних Пушкина. Записанный позднее П. И. Бартеневым рассказ Вяземского подтверждает наше предположение. В разговоре с Бартеневым он выразился так: «... в Петербург приехали девицы Осиповы, тригорские приятельницы поэта; их расспросы, что значат ходившие слухи, тревожили Пушкина.. .».2 Раз Вяземский назвал обеих дочерей Прасковьи Александровны Осиновой девицами, значит, он не был лично знаком с баронессой Е. Н. Вревской. Кстати, из самого текста письма к великому князю видно, что сведения, которыми располагал Вяземский, были неточными. Так, он даже не знал о том, что в январе 1837 г. в Петербург приехала одна Е. Н. Вревская, а ее незамужняя сестра Анна Николаевна Вульф уже почти год жила в столице.
0 визитах Пушкина к тригорским соседкам Вяземский, скорее всего, услышал от Александрины, которая в те дни была единственным человеком, способным рассказать о том, что происходило в доме в последние дни перед дуэлью. Именно от нее друзья поэта узнали тогда ряд подробностей, ранее им неизвестных; с ее слов сделал важные записи в своих «Конспективных заметках» Жуковский.
1 Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина: Исследование и материалы. 3-е изд. М., 1928, с. 262.
2 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2-х т. М., 1974, т. 1, с. 162.
От Александрины Вяземский мог узнать о самом факте: о том, что встречи с тригорскими соседками происходили в те дни, когда настроение Пушкина было особенно тревожным. Но о содержании разговоров поэта с Вревской он в сущности ничего не знал. Он лишь высказал свои предположения по этому поводу и в письме к великому князю писал об этом довольно осторожно, постоянно оговариваясь: «должно быть», «верно»... Так что сообщение Вяземского о роли интересующего нас преддуэльного эпизода является скорее его собственным домыслом, нежели достоверным свидетельством.
Более точные сведения о встречах поэта с Вревской содержатся в письмах П. А. Осиновой к А. И. Тургеневу. Они были написаны 16 и 17 февраля под впечатлением рассказов Евпраксии Николаевны, вернувшейся из Петербурга. Однако и в этих письмах много неясного. Они полны намеков и недомолвок, которые могут быть истолкованы по-разному.
Письма, которыми обменялись Прасковья Александровна и Александр Иванович Тургенев после их горестной встречи у гроба Пушкина, все, кроме одного, были опубликованы в 1903—1908 гг. Письмо от 16 февраля — самое важное — стало известно только в 1962 г. из публикации О. И. Поповой. Оно было первым откликом Прасковьи Александровны на то, что она услышала от дочери. Все, что в нем сказано о Пушкине, — это поистине «крик души». Потрясенная тем, что она узнала, Прасковья Александровна писала Тургеневу:
«Дочь моя б<аронесса> Вревская возвратилась из Петер<бурга> и 12 была у меня; подробности, которые она мне рассказыва<ла> о последних днях жизни незабвенного Пушкина, раздирали наши сердца и заставили меня жалеть, что я на эту пору не была в С.-Пет<ербурге> — но к чему теперь рыданье!..».
В этом месте Прасковья Александровна отвлеклась от главной темы. Она пишет о стихах Лермонтова, благодарит Тургенева за присланный им портрет, за письмо и просит написать еще раз до отъезда в Москву: «... Напишите мне, что делает Нат<алья> Ник<олаевна>... что делают деточки моего любезного Пушкина... Много слышишь — но я давно не верю молве и имею причины не всему верить, что про нее говорят...». И далее она снова возвращается к главной теме своего письма: «Я почти рада, что вы не слыхали того, что говорил он перед роковым днем моей Евпраксии, которую он любил, как пежной брат, и открыл ей все свое сердце.— Мое замирает при воспоминании всего слышанного. — Она знала, что он будет стреляться! и не умела его от того отвлечь! !. .».3
Публикация этого волнующего документа подтвердила давно сложившееся мнение, что Вревская сообщила своей матери нечто важное и значительное. Но что именно — остается неясным. О каких подробностях, раздиравших ей сердце, шла речь — Прасковья Александровна не пишет.
Буквально на следующий день, 17 февраля, Осипова отослала Тургеневу еще одно письмо. На сей раз она отправила его в Петербург с оказией. Во втором своем письме Прасковья Александровна, не опасаясь
3 Попова О. И. Неопубликованное письмо П. А. Осиновой к А. И. Тургеневу.— В кн.: Пушкин: Исследования и материалы. М.: Л., 1962, т. 4, с. 367.
«нескромных глаз», расспрашивает Александра Ивановича, пе было ли ему каких-либо пеприятностей «от незабудки» (т. е. от жандармов и их агентов). Это письмо написано под тем же ужасным впечатлением, что и предыдущее. П. А. Осипова вновь возвращается в нем к тому, что так мучительно волновало ее. Она не может не поделиться с Тургеневым своими переживаниями. Но и в этом письме, посланном с оказией, она избегает подробностей, пишет сбивчиво и неясно. Снова ее мысли обращаются к Наталье Николаевне: «Я знаю, что Вдова А<лександра> Сергеевича) не будет сюда и я етому рада. — Не знаю, поймете ли вы то чувство, которое заставляет меня теперь боят<ь>ся ее видеть? .. но многое должно бы было вам рассказать, чтобы вполне изъяснить всио, что у мепя на душе — и что я знаю — наконец многоглаголание и многописания всио выдет к чему ж теперь рыданье и жалкой лепет оправданья. Но ужас берет, когда вспомнишь всю цепь сего произшествия. — Мне сказывала моя Евпраксея, что будто бы жена уби<й>цы хочет требовать разводу — quelle iniquité4 — что опа была жертва привязапиости к сестре <...> Я сказала вам, что отягчало душу мою.. .».5
Как известно, получив эти два письма — одно за другим, — А. И. Тургенев обратился к Осиповой с настоятельной просьбой: «Умоляю вас, однако же, написать ко мпе все, что вы умолчали и о чем только намекнули в письме вашем: это важно для истории последних дней Пушкина. Он говорил с вашей милой дочерью почти накануне дуэли: передайте мне верно и обстоятельно слова его; их можно сообразовать с тем, что он говорил другим, — и правда объяснится. Если вы потребуете тайны, то обещаю вам ее; но для чего таить то, на чем уже лежит печать смерти!».6 Прасковья Александровна, бесконечно дорожившая этой перепиской как последней связующей нитью с миром пушкинских друзей, на письмо Тургенева не ответила.7
Еще более сдержанно передал свое впечатление от рассказов жены барон Б. А. Вревский в письме к Павлищевым. Он писал: «Евпраксия Николаевна была с покойным Александром Сергеевичем все последние дни его жизни. Она находит, что он счастлив, что избавлен этих душевных страданий, которые так ужасно его мучили последнее время его существования».8 И здесь также намек на то, что считается общеизвестным,— но больше никаких подробностей.
Невольно напрашивается вывод: Осипова п Вревские знали о каких-то важных обстоятельствах преддуэльной истории, но из деликатности по отношению к покойному не решились сообщить о них друзьям и родным поэта. П. Е. Щеголев полагал, что незадолго до дуэли состоялся некий «значительный разговор» Пушкина с Е. Н. Вревской. Исследователь высказал предположение, что «беседа с дочерьми П. А. Осиповой имела
4 какая несправедливость. (Франц.)
5 Ф о м и н А. А. Новые материалы для биографии Пушкина (из Тургеневского архива). —В кн.: Пушкин и его современники. СПб., 1908, вып. 6, с. 80.
6 Пушкин и его современники. СПб., 1903, вып. 1, с. 59.
7 См. об этом подробнее в указанной статье О. И. Поповой (с. 369— 370).
8 Пушкин и его современники, 1909, вып. 12, с. 111.
11 Временник, вып. 21
lib.pushkinskijdom.ru
какое-то решительное значение в истории поединка».9 Когда было обнаружено письмо Осиновой от 16 февраля, оно было воспринято как еще одно подтверждение догадки Щеголева. Так из-за намеков и умолчаний вся эта история оказалась окутанной дымкой тайны.
Сейчас в нее можно внести некоторую ясность, опираясь на письма из семейного архива Вревских, хранящиеся в Рукописном отделе ИРЛИ. До сих пор о январских встречах Пушкина с Зизи мы могли судить в основном по откликам ее родных и по сообщению Вяземского, так как в позднейшем рассказе Вревской многое остается непонятным. Но, как выяснилось, существуют письма самой Евпракспи Николаевны, относящиеся к январю 1837 г., которые оказались вне поля зрения исследователей, потому что были опубликованы с неверной датой. Эти письма интересны для нас как непосредственное свидетельство о событиях тех дней.
Остановимся прежде всего на их датировке. В 1915 г. два январских письма Е. Н. Вревской к мужу были опубликованы М. Л. Гофманом в составе ее писем 1836 г. на основании того, что в подлиннике рукою самой Евпраксии Николаевны проставлены даты: «19 янв. 1836 г.» и «25 янв. 1836 г.».10 Но в данном случае мы имеем дело с очевидной опиской: оба письма отосланы из Петербурга, а в январе 1836 г. Евпраксия Николаевна безвыездно находилась в своем имении Голубово, о чем неоспоримо свидетельствуют материалы семейной переписки. Так, в 20-х числах января
1836 г. в очередном письме к брату Алексею Вульфу Зизи написала из Голубова о том, что ее муж Б. А. Вревский уехал вместе с Аннетой Вульф, которую он взялся сопровождать: «19-го Борис повез сестру в Петербург). Дай бог, чтобы етот раз ей веселее было прошлого. 26 или 27 будет он назад, пробыв три дня в столице».11 О предполагавшейся поездке мужа Е. Н. Вревская упоминала и в предыдущем письме к брату от 2 января 1836 г., жалуясь на то, что ей придется на неделю остаться в Голубове одной.12 А 25 января 1836 г. Аннета Вульф отослала Зизи из Петербурга подробное письмо, в котором сообщала, что Б. А. Вревский намерен вечером этого дня выехать домой — в Голубово.13 Итак, совершенно очевидно, что в январе 1836 г. Вревская в столице не была и что на обоих ее петербургских письмах неверно обозначен год (это, кстати, очень характерная для начала года описка).
Из содержания писем ясно, что они написаны в январе 1837 г. (в частности, в первом из них речь идет о продаже Михайловского; переговоры об этом, как известно, начались осенью 1836 г. и продолжались зимой
1837 г.) Эта датировка подтверждается и сведениями из семейной переписки Вревских.14
9 Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина, с. 127, 128.
10 ИРЛИ, 2828/Х1с 84. Письма Е. Н. Вревской к Б. А. Вревскому, л. 9—10, 11—12. Фрагменты из этих двух писем опубликованы в кн.: Пушкин и его современники, 1915, вып. 21—22, с. 393, 394.
11 ИРЛИ, 31296/ССХХУНб 12. Письма Е. Н. Вревской к А. Н. Вульфу, л. 15. — Это письмо опубликовано (не полностью) в кн.: Пушкин и его современники, 1914, вып. 19—20, с. 107.
12 ИРЛИ, 31296/ССХХУНб 12, л. И об.
13 Пушкин и его современники, вып. 21—22, с. 328.
14 Упоминания о поездке Вревской в Петербург в январе 1837 г. имеются в письмах А. Н. Вульф, Б. А. Вревского, М. Н. Сердооина И, на-
Ёвпраксия Николаевна приехала в Петербург 16 января 1837 г. Дата ее приезда до настоящего времени не была известна. Она уточнена на основании письма Е. Н. Вревской к мужу от 19 января 1837 г. Оно начинается так: «C'est samedi que je suis arrivée ici.. .».15 По-видимому, Ёвпраксия Николаевна приехала 16-го вечером, так как в письме к Алексею Вульфу от 20 января она писала: «Сегодня четвертый день, мой милый Друг, что я здесь...». Кстати, и в письме к брату Зизи делает ту же описку, что и в письмах к мужу. Ее первое письмо к брату датировано так: «Петербург. Генваря 20-го 1836».16
Пушкин узнал о приезде Вревской от мадемуазель Хилевской — гувернантки младших детей Осиповой, которая приехала из Тригорского и передала поэту от Прасковьи Александровны традиционный подарок — банку крыжовенного варенья. Предполагалось, что мадемуазель приедет в Петербург раньше Зизи (записочка, которую П. А. Осипова передала для Пушкина вместе с вареньем, датирована 9 января),17 но что-то ее задержало, и получилось так, что и гувернантка, и Е. Н. Вревская прибыли в город почти одновременно. По-видимому, со слов мадемуазель Хилевской Пушкин записал 17 января на последней странице письма П. А. Осиповой адрес Евпраксии Николаевны: «8 линия. Вревской».18
На следующий день, 18 января, Пушкин навестил Зизи, которая остановилась на Васильевском острове у Степана Александровича Вревского. Эту первую встречу с поэтом Ёвпраксия Николаевна описала в письме к мужу от 19 января 1837 г.: «Вчера я была поражена появлением Пушкина, который пришел меня повидать, как только узнал о моем приезде, о чем ему стало известно только позавчера, так как м-ль Хилев<ская> прибыла одновременно со мной».19 Чувствуется, что Зизи польщена и горда тем, что Пушкин сразу же нанес ей визит.
В этом же письме она сообщает о том, что было главной темой разговоров в день первой встречи: «Он меня очень благодарил за твое намерение купить Мих<айловское>. Он мне признался, что он ничего другого не желал, как чтобы мы стали владельцами этого имения. Он хотел нам продать свою часть.. .».20
После всего, что мы узнали о разговорах Пушкина с Вревской из писем Осиповой и Вяземского, то, что пишет Ёвпраксия Николаевна 19 января, поражает прежде всего безмятежностью тона. В ее упоминаниях о Пушкине не слышится никакого тревожного подтекста.
конец, в письмах самой Евпраксии Николаевны. См., например: Пушкин и его современники, вып. 6, с. 50; вып. 8, с. 65, 154; вып. 12, с. 111; вып. 19—20, с. 109; вып. 21—22, с. 346.
15 Я приехала сюда в субботу... (Франц.) (ИРЛИ, 2828/Х1с 84, л. 9). Суббота приходилась на 16 января 1837 г.
16 ИРЛИ, 31296/ССХХУПб 12, л. 13.
17 См.: XVI, 216.
18 См.: Рукою Пушкина: Несобранные и неопубликованные тексты. М.; Л., 1935, с. 348.
10 ИРЛИ, 2828/Х1с 84, л. 10—10 об. (Подлинник по-французски). Опубликовано с неверпой Датой: Пушкин й его современники, вып. 21—22,
с. 393.
20 Там же (последняя фраза по-русски).
И*
163
Тем же чувством безмятежность н ыразднНчной приподнятости Проникнуто и ее письмо к брату, о котором уже шла речь. «Сегодня четвер- . тый день, мой милый друг, что я здесь <...> — пишет Евпраксия Николаевна Алексею Вульфу 20 января.— Я остановилась у Степана Александровичах Ты знаешь, как они милы всегда со мною и можешь судить <.. .> потому об их приеме <...> Мужа и детей я оставила здоровых. Вчера я получила письмо от Бориса. Ты можешь себе представить мою радость при получении оного <.. .> Я ему писала, что здесь пашли, что я похорошела и помолодела, ето ведь ему очень будет приятно.. .».21 Как видно из этих писем, Зизи, отрешившись на время от домашних и материнских забот, от души наслаждается столичными радостями и добрым отношением к ней всех ее родных и знакомых.
В эти дни ничто не омрачало ее счастливого, праздничного настроения. Во всяком случае, сама Евпраксия Николаевна, вспоминая о первой неделе пребывания в Петербурге, охарактеризовала свое душевное состояние в письме к брату именно так: «Когда я тебе писала первое отсюда письмо, я была чрезвычайно счастлива, етим счастьем, верно, и письмо мое дышало <.. .> Ети дни недели могли бы быть самые счастливые моей жизни, если бы не ето несчастное происшествие.. .».22 Свое второе письмо к Алексею Вульфу Зизи написала 3 февраля 1837 г.
Самое поразительное впечатление производит письмо Евпраксии Николаевны к мужу от 25 января. В нем Зизи рассказывает о том, как она проводит время, и между прочим сообщает: «Сегодня утром я собираюсь пойти с Пушкиным в Эрмитаж...». Правда, при этом она добавляет, что уже три дня не виделась с ним.23 Эта фраза из письма Зизи просто ошеломляет, когда отдаешь себе отчет в том, что оно писалось утром 25 января 1837 г. — за два дня до дуэли. Кстати, в предыдущем письме Евпраксии Николаевны отчетливо читается: «22 Janvier la visite de Pouchkine».24
Сопоставляя все эти письма, можно с уверенностью сказать, что тот ужасный разговор, который Е. Н. Вревская не могла забыть всю жизнь, до 25 ноября еще не состоялся. Приехав в Петербург, Зизи, конечно, услышала от своей сестры Аннеты Вульф, а может быть и от других знакомых, о сплетнях и пересудах, ходивших в это время в обществе по поводу семейной истории Пушкина и женитьбы Дантеса. Но она и не подозревала всего трагизма сложившейся ситуации. Бывая у Вревских, Пушкин, сдержанный даже с самыми близкими людьми, не заговаривал на эти темы. А Зизи вряд ли осмелилась задавать ему щекотливые вопросы.
В январе 1837 г. встречи Пушкина с Вревской имели такой же характер, как и обычно, когда она приезжала в Петербург. Если в прошлый ее приезд Пушкин старался достать билеты в оперу, то теперь он предложил ей прогулку в Эрмитаж. И разговоры шли самые обычные. Зизи
21 ИРЛИ, 31296/ССХХУИб 12, л. 13-14.
22 ИРЛИ, 31296/ССХХУНб 12, л. 37-38. Фрагмент из письма опубликован в кн.: Пушкин и его современники, вып. 19—20, с. 109.
23 Пушкин и его современники, вып. 21—22, с. 394 (опубликовано во французском оригинале с неверной датой); ИРЛИ, 2828, л. И об.
24 22 января визит Пушкина. (Франц.) (ИРЛИ, 2828, л. 13). Дата на письме обозначена неразборчиво (по-видимому: 24 января).
рассказывала подробности о пребываний Павлищевых в Михайловском. Пушкин расспрашивал ее об Ольге. Б. А. Вревский потом писал Н. И. Павлищеву со слов жены: «Александр Сергеевич очень часто говорил с нею про Ольгу Сергеевну и с большою нежностью. Он очень заботился о ее беременности и жалел очень, что не знал это летом».25 Но больше всего говорили о Михайловском.
Судьба Михайловского волновала в те дни не только Пушкина и его родных, но и их ближайших соседей. И Прасковья Александровна, и Вревская, зная, как поэт любит Михайловское, от души желали ему сохранить имение за собой. В письме Б. А. Вревского к Сергею Львовичу Пушкину от 9 декабря 1836 г. читаем: «Правда ли, что Александр Сергеевич на самом деле отказывается от этого имения? Я не могу в это поверить. Он, который весной только и говорил с нами о том, как сохранить эту деревню, чтобы приезжать сюда на лето с семьей! Нет, дорогой Сергей Львович, Михайловское не уйдет из вашей семьи. Александр Сергеевич его купит, потому что его невозможно разделить.. .».26 Вместе с тем намерение Пушкина объявить о продаже Михайловского настолько растревожило Вревских, что они стали обсуждать между собой вопрос о его приобретении. Б. А. Вревский советовался об этом с братьями. 12 января 1837 г. барон М. Н. Сердобин в письме к Вревским советовал им хорошенько все обдумать, так как покупка имения увеличила бы их долг в ломбарде. При этом он признался, что и сам не прочь купить Михайловское, но не очень верит в то, что оно действительно будет продаваться. М. Н. Сердобин предлагал обсудить все это с Евпраксией Николаевной, когда она будет в Петербурге.27
Неудивительно, что Е. Н. Вревская, встретившись с Пушкиным, сразу же заговорила с ним о Михайловском и рассказала ему о проектах мужа относительно его приобретения. По словам Евпраксии Николаевны, Пушкина это предложение обрадовало. Поэту было очень жаль расставаться с Михайловским, и он еще не принял окончательного решения. Если бы имение все-таки пришлось продать, Пушкин хотел по крайней мере оставить за собою усадьбу. По-видимому, он рассчитывал, что Вревские согласятся на эти условия. Именно такое предложение Пушкин сделал в конце декабря П. А. Осиновой. «Я желал бы, — писал он ей, — чтобы вы были владелицей Михайловского, а я — я оставил бы за собой усадьбу с садом и десятком дворовых...» (XVI, 205, 403). Но Прасковья Александровна решительно отказалась от этой выгодной для нее покупки и ответила Пушкину сразу же по получении его письма: «Мне Михайловского не нужно, и, так как вы мне вроде родного сына, я желаю, чтобы вы его сохранили...» (XVI, 214, 406). Хорошо зная соседнее имение, Оси-пова в своем ответном письме подробно объяснила Пушкину, каким образом он может оставить за собой Михайловское без особенных затрат. Она посоветовала ему заложить имение, с тем чтобы иметь возможность за счет полученной ссуды выплатить Льву и Ольге их долю. Таким образом, Пушкин мог сделаться владельцем Михайловского, не нанося ущерба
25 Пушкин и его современники, вып. 12, с. 111.
26 Там же, вып. 8, с. 47 (опубликовано во французском оригинале).
27 См.: Там же, вып. 21—22, с. 397.
интересам брата и сестры. Умный и трезвый хозяйственный расчет, произведенный П. А. Осиновой, давал поэту надежду на выход из очень затруднительного положения. Это письмо поэт получил незадолго до приезда Евпраксии Николаевны. Можно не сомневаться, что вариант, предложенный Прасковьей Александровной, тоже обсуждался во время визитов поэта к Вревским. Позднее со слов жены Б. А. Вревский писал Сергею Львовичу, что Пушкин часами говорил с Зизи о том, как сохранить Михайловское, и мечтал на будущее лето уехать туда с женой и детьми.28
Итак, разговоры о Михайловском, о родных, об общих знакомых... Письма Е. Н. Вревской от 19, 20, 25 января 1837 г. убеждают нас в том, что до 25-го Пушкин не посвящал Зизи в свои семейные дела и не делился с нею своими тревогами. И когда Евпраксия Николаевна утром 25 января поджидала поэта, чтобы идти с ним в Эрмитаж, она и предположить не могла, какое известие на нее обрушится.
Январские письма Вревской полностью опровергают предположение Вяземского о том, что разговоры с тригорскими приятельницами как-то повлияли на решение поэта. Первый откровенный разговор Пушкина с Вревской состоялся не ранее 25 января, т. е. тогда, когда письмо к Гек-керну уже было написано и когда поэт все решил бесповоротно.
Пушкин увиделся с Зизи днем, по всей вероятности после того, как он отправил письмо к Геккерну,29 и в разговоре с ней прорвалось то, что он скрывал от своих близких. В те дни поэт вел себя даже с друзьями настолько сдержанно, что никто из них ни о чем не догадывался. Но это давалось ему нелегко. 25-го вечером у Вяземских Пушкин почти проговорился Вере Федоровне о своем письме. Вяземская очень встревожилась, но, вероятно, до конца не осознала всей серьезности положения.30
Можно только догадываться о состоянии Пушкина в тот страшный день. Видимо, он испытывал неодолимую потребность в сердечном участии. Ему необходимо было хоть кому-нибудь сказать о том, что надвигалось на него. Встретившись днем с Зизи, к которой он всегда испытывал нежность и братскую привязанность, Пушкин сказал ей все. Он знал, что Зизи не сможет помешать ему довести дело до конца. Так случилось, что Е. Н. Вревская оказалась единственным человеком, которому стало известно о предстоящей дуэли.
Позднейший рассказ Евпраксии Николаевны дает основание предположить, что этот разговор состоялся не у Вревских, а тогда, когда Пушкин остался с Зизи наедине. (Может быть, по дороге в Эрмитаж?) Много лет спустя, вспоминая о своих последних встречах с поэтом, Евпраксия Николаевна сказала М. И. Семевскому, что Пушкин сообщил ей о своем решении, встретив ее в театре. Это всегда казалось странным: в театре, в многолюдной толпе такой разговор? Вероятно, Вревская помнила, что
28 См.: Там же, вып. 8, с. 54 (опубликовано во французском оригинале).
29 Как известно со слов В. Ф. Вяземской, Пушкин полагал, что Гек-керны получат его письмо 25-го вечером, значит, оно было отослано днем. См.: Бельчиков Н. Неизвестное письмо В. Ф. Вяземской о смерти А. С. Пушкина. — Новый мир, 1931, № 12, с. 188—193.
30 См.: Там же.
этот разговор произошел вне д о м а, но конкретные подробности изгладились у нее из памяти.
Рассказ, записанный Семевским, в главном совпадает с тем, что сообщила П. А. Осипова в письме к Тургеневу от 16 февраля 1837 г. Напомню текст этой записи: «Встретившись за несколько дней до дуэли с баронессой В<ревской> в театре, Пушкин сам сообщил ей о своем намерении искать смерти. Тщетно та продолжала его успокаивать, как делала то при каждой с ним встрече. Пушкин был непреклонен. Наконец, она напомнила ему о детях его. „Ничего, — раздражительно отвечал он, — император, которому известно все мое дело, обещал мне взять их под свое покровительство.. ."».31
В этом рассказе звучит лишь далекий отзвук того, что было сказапо 30 лет тому назад. «... сам сообщил <.. .> о своем намерении искать смерти...»— вспоминала Вревская. П. А. Осипова, с ее же слов, в феврале 1837 г. написала отчетливо и точно: «Она знала, что он будет стреляться! и не умела его от этого отвлечь! !..». При всех разночтениях суть рассказов Вревской сводится к одному и тому же: она заранее знала о предстоящей дуэли. Тогда, в феврале, это больше всего ужаснуло Прасковью Александровну и заставило ее сожалеть о том, что она не была в ту пору в Петербурге. Ей казалось, что, будь она на месте дочери, она сумела бы что-то сделать.
Видимо, и Евпраксию Николаевну мучила мысль о том, что, зная о дуэли, она не сумела ничего предпринять. Зизи, конечно, пыталась успокоить Пушкина, говорила ему что-то о детях. Но в ее ли силах было его остановить?
Накануне дуэли, 26 января, Пушкин обедал у Вревских и провел в их доме несколько часов. По словам барона М. Н. Сердобина, поэт пробыл у них «весь день».32 Это, конечно, преувеличение. Известно, что утром Пушкин заходил к Тургеневу, а потом до пяти часов пополудни был у себя, так как ожидал д'Аршиака.33 В шестом часу вечера он ушел из дома, вероятно потому, что за семейным столом ему в тот день тяжело было выдерживать свою роль. У Вревских Пушкину было легче. Легче, может быть, оттого, что Зизи знала и он мог с ней говорить откровенно. Этот визит к Вревским накануне дуэли хорошо запомнили в семье поэта. Потом как-то стало известно, что Пушкин открылся Вревской. Все это вместе взятое дало повод для догадок о том, что откровенные разговоры с тригорскими приятельницами оказали влияние на поэта. На самом же деле, как теперь стало ясно, первый такой разговор состоялся тогда, когда ход событий уже сделался необратимым.
Знакомство с январскими письмами Е. Н. Вревской позволяет точнее прокомментировать и письма П. А. Осиновой к А. И. Тургеневу. Если прочесть письмо Прасковьи Александровны от 16 февраля не предвзято, то становится совершенно очевидным, что она сообщает в нем о признании, сделанном Пушкиным Зизи накануне дуэ^и, т. е. 25 или 26 ян-
31 Русский вестник, 1869, т. 84, № 11, с. 91.
32 Пушкин и его современники, вып. 8, с. 65 (опубликовано во фанцуз-,ском оригпнале).
33 См.: XVI, 223г
варя. Как мы помним, Осипова писала А. И. Тургеневу: «Я почти рада, что вы не слыхали того, что говорил он перед роковым днем моей Евпрак-сии...». И далее идет это страшное сообщение: «Она знала, что он будет стреляться!..». В том же письме П. А. Осипова упоминала, что дочь рассказала ей подробности «о последних днях жизни незабвенного Пушкина» и что эти подробности раздирали ей сердце.
Итак, из письма Осиновой следует, что со слов дочери она узнала о душевном состоянии Пушкина накануне дуэли. Если вспомнить рассказ В. А. Соллогуба о том, что говорил ему Пушкин 21 ноября, в день, когда он написал свое первое письмо к Геккерну, можно себе представить, что пришлось услышать Е. Н. Вревской 25 и 26 января. Она видела поэта в таком исступлении, что потом при воспоминании об этих днях готова была думать, что смерть была для Пушкина счастливым избавлением от душевных мук.
Однако все, что мы узнали о встречах и разговорах Пушкина с Вревской в январе 1837 г., заставляет нас отказаться от предположения, что поэт доверил Зизи некую тайну или открыл ей какие-то факты, о которых не знал никто из близких ему людей. Ясно также, что ужаснувшие Оси-пову подробности, касающиеся Натальи Николаевны, ее сестры и Дантеса, Вревская услышала не от Пушкина. Эти сведения Евпраксия Николаевна почерпнула из светских пересудов. О том, насколько далеки от истины были слухи, которые Вревская пересказала своей матери, можно судить хотя бы по реплике Осиновой о якобы предполагавшемся разводе Екатерины Николаевны с Дантесом («Мне сказывала моя Евпрак-сея, что будто бы жена убисюцы хочет требовать разводу <.. .> что она была жертва привязанности к сестре <...»>). Прасковья Александровна и верила и не верила этим слухам («Много слышишь —но я давно не верю молве и имею причины не всему верить, что про нее говорят...»).
П. А. Осипова не ответила на настойчивые вопросы А. И. Тургенева скорее всего потому, что ей нечего было сказать. Прасковья Александровна понимала: дочь не сообщила ей ничего такого, что было бы новым и неизвестным для друзей поэта. А пересказывать подробно слухи, порочившие Наталью Николаевну, она не хотела.
И, наконец, следует сказать о самом важном обстоятельстве, которое открывают нам январские письма Е. Н. Вревской: 22 января 1837 г., когда Пушкин уславливался с Зизи о прогулке в Эрмитаж, он еще не предполагал, что три дня спустя совершит тот шаг, который сделает поединок неизбежным. Этот вновь выявленный факт должен быть введен в контекст событий последних январских дней. Он нуждается в дальнейшем рзучении.
С. Л. Абрамович
