CC BY
114
YAK 94(430:470)"1 773/1775" ББК 63.3(2)51
В.Я. МАУЛЬ
V.YA. MAUL
ПУГАЧЕВСКИЙ БУНТ ГЛАЗАМИ БРИТАНСКОГО ДИПАОМАТА
PUGACHEV'S REBELLION OF EYES OF THE BRITISH DIPLOMAT
Статья посвящена изучению донесений британского посланника в России Р. Ган-нинга. В них он рассматривает различные стороны Пугачевского бунта. Уточняются и корректируются отечественные источники о феномене русского бунта XVIII столетия. Показаны общие и особенные моменты в его трактовке русскими и иностранными современниками событий.
The article is devoted to studying of reports of the British envoy in Russia R. Gunning. In them he considers various parties of the Pugachev's rebellion. Domestic sources about a phenomenon of the Russian revolt of the 18th century are specified and corrected. The general and special moments in its treatment are shown by Russians and foreign contemporaries of events.
Ключевые слова: Пугачевский бунт, британский дипломат, дипломатические донесения, Пугачев, Ганнинг.
Key words: Pugachev's rebellion, British diplomat, diplomatic reports, Pugachev, Gunning.
Восприятие Пугачевского бунта очевидцами-иностранцами до сих пор остается малоизученной научной проблемой, хотя в распоряжении историков имеется достаточное количество соответствующих источников. Значительная их часть вышла из-под пера представителей европейских дипломатических корпусов при дворе Екатерины II, но более-менее обстоятельно исследованы только донесения французского посла Ф.-М. Дюрана [28].
Манкирование столь солидным информационным ресурсом вызывает тем большую озабоченность, что зарубежные свидетельства о ярком феномене отечественного прошлого дают возможность увидеть, казалось бы, знакомые события Пугачевщины такими, какими они предстали взору чужеземных и инокультурных современников. В подобных ситуациях обычно предполагается, что взгляд со стороны дает более глубокое отражение различных аспектов автохтонной культуры, позволяя и им и нам самим лучше понять ее специфическую природу и механизмы внутренней детерминации. Однако ментальным императивом характеристики «другого», как правило, является сложившийся кругозор наблюдателя, житейский опыт, шире - картина мира, а в конечном счете, специфика его национальной культуры. В таком смысле, очевидно, что бунты, подобные разинскому или пугачевскому выступлению должны были производить шокирующее впечатление на иностранцев, заставляя их «не без содрогания задумываться над тем, что, вспыхни такой мятеж где-нибудь в Голландии или в Швейцарии, он бы смел существующие там политические режимы и привел бы к захвату повстанцами власти, причем его пламя, скорее всего, переметнулось бы и на соседние государства, а то распространилось бы и по всей Европе» [27, с. 14-15].
С учетом вышесказанного нет сомнений, что донесения зарубежных дипломатических агентов наполняются для историков особой содержательной ценностью и познавательной притягательностью, дополняя и корректируя имеющиеся российские источники о выступлении народных низов под знаменами «царя-батюшки» Пугачева/Петра III. Иными словами, переписка
иностранных дипломатов представляет «большой интерес для изучения истории восстания Пугачева», но «не с точки зрения разыскания в ней каких-либо фактов ..., не отразившихся в материалах на русском языке, а как источники, в которых события крестьянского восстания отражались "непосредственно и если иногда ошибочно от поспешности, то зато под свежим впечатлением"» [14, с. 264].
Цель данной статьи заключается в том, чтобы восполнить историографический пробел и выявить различные социокультурные проекции Пугачевского бунта, запечатленные в этих недостаточно изученных исторических материалах. Основой для исследования послужили донесения британского посланника при российском дворе Роберта Ганнинга (Gunning) главе своего внешнеполитического ведомства Генри Говарду, герцогу Саффолку (Suffolk), опубликованные в 1876 г. в 19 томе сборника «Императорского Русского исторического общества», но до сих пор практически не введенные в научный оборот.
На своем посту в Петербурге Р. Ганнинг находился с июня 1772 по конец 1775 гг. Последнее его сообщение оттуда датировано самым началом января 1776 г. Предшественником Ганнинга был лорд Чарльз Каскарт (Cathcart), а спустя несколько лет уже он сам передал полномочия Ричарду Оксу (Oakes). К моменту назначения в Россию выходец из ирландской семьи 41-летний Р. Ганнинг был опытным политиком, успевшим поработать в Дании (1765-1771) и Пруссии (1771) в качестве британского министра. За плодотворную дипломатическую деятельность в июне 1773 г. король Георг III пожаловал его орденом Бани и возвел в класс Рыцарей Большого креста.
В своих донесениях британский посланник затронул различные аспекты внутренней и внешней политики, социально-экономического положения страны пребывания, ее придворной жизни, дал меткие характеристики российским вельможам того времени и мн. др. Большой интерес послания Р. Ганнинга представляют также в качестве источника для изучения Пугачевщины. По мнению историков, среди всех «коллег по ремеслу» в столице Российской империи самым информированным был Р. Ганнинг, «который, вероятно, получал большую часть своих сведений из высокопоставленных источников». Именно он наиболее «тщательно собирал сведения о Пугачеве, пытался осмыслить характер движения и дать верную информацию Лондону» [1, с. 118; 14, с. 263].
Его оценки и суждения далеко не бесспорны, но любопытны и содержательны. Они принадлежат заинтересованному и не беспристрастному хорошо образованному человеку, служившему по дипломатической линии и являвшемуся носителем европейской культурной традиции. Примечательно, что из 51 опубликованного донесения за авторством Р. Ганнинга от первых известий о восстании до его подавления, в 31 упоминаются перипетии Пугачевского бунта, т. е. чаще, чем в каждом втором документе. И это притом, что зачастую неприятные для властей новости ему приходилось добывать с большим трудом, ибо «Екатерина и ее советники как обычно в таких случаях попытались скрыть правду» и «сделать все, чтобы об этом никто не узнал». Однако предотвратить утечку информации им не удалось [1, с. 25, 82].
Полученные в Петербурге «чрезвычайно неблагоприятные» известия о начале бунта вызвали настоящий переполох в высшем обществе и многочисленные пересуды в пользу «императора Петра III» не только между провинциальными низами, но и среди столичного простонародья. По сведениям британского дипломата, из числа последних «многие были захвачены за то, что пили за здоровье Пугачева», а чуть позже «московский губернатор был поставлен в необходимость стрелять по простому народу, собравшемуся шумной толпой и не сдававшемуся ни на какие убеждения разойтись» [5, с. 433].
Не на шутку встревожился и Р. Ганнинг, по долгу службы призванный защищать интересы британской короны. Дело в том, что восстание вспыхнуло в разгар русско-турецкой войны, исход которой мог существенно перекро-
ить карту Европы. В этой связи Р. Ганнинг более всего опасался затруднений, которыми бунт «отзовется на рекрутском наборе», в результате чего Россия, дескать, не будет иметь «более средств продолжать войну». Он явно сожалел, что «пока мятеж не будет усмирен, а умы народа успокоены, все внимание екатерининского правительства будет ограничено внутренними делами империи», и якобы уже «имеется намерение отказаться от Крыма, хотя бы и был заключен мир» [5, с. 385, 403, 436].
Эти тревоги дополнительно подогревались тем обстоятельством, что грандиозный бунт вызвал в обеих столицах «самые разнообразные и преувеличенные слухи, в которых, - по словам историка Н.Ф. Дубровина, - даже и такие лица, как английский посланник Гуннинг, не могли отличить правды от неправды» [11, с. 166].
Подобно тому, как это происходило в годы разинского лихолетья, Пугачевский бунт, помимо официальных лиц в России и за рубежом, изрядно взбудоражил и европейское общественное мнение, породившее поток глупых вымыслов и неправдоподобных фантазий. Так, в англоязычной прессе появились «различные версии о происхождении и жизненном пути мятежного атамана. Согласно некоторым сообщениям, Е. Пугачев был выходцем из состоятельной и влиятельной казачьей семьи и, при покровительстве графа К. Разумовского, учился в Берлине, служил в прусской армии, был пажем при дворе Елизаветы, а затем вошел в ближайшее окружение Петра III. Однако, как указывает анонимный автор этой истории, при дворе Пугачев "выказал такой буйный и независимый дух, что его оттуда вытеснили". После этого Пугачев, якобы, скитался по польским и турецким землям, и, в конце концов, решил поднять бунт. Согласно другой версии, изложенной в так называемых "Мемуарах Емельки Пугачева" и опубликованной уже после его казни, лидер повстанцев был "по происхождению и по сути своей варваром-казаком", который, тем не менее, обучился грамоте, посещал "колледж" в Москве и воспитывался графом И. Шуваловым. После смерти своего близкого друга Петра III Пугачев бежал на юг, где выдавал себя за чудом выжившего покойного императора» [4, с. 268-269].
Неудержимая лавина слухов и сплетен не могла обойти британского дипломата стороной, подвергая серьезному испытанию мировоззренческую прочность его рациональных устоев. В психологически ажиотированной обстановке не мудрено, что Р. Ганнинг на время оказался в плену массового психоза мифотворчества. Не без влияния активно муссируемых авантюрных небылиц он сообщил своему высокопоставленному адресату откровенную нелепицу неизвестного происхождения, будто вместе с казаками «во главе восстания находятся три лица, так искусно переодетых, что их невозможно узнать; полагают, что они главные двигатели всего этого дела... Подозревают, что это гвардейские офицеры, изгнанные отсюда в продолжение нынешнего царствования» [5, с. 393].
Заблуждение посланника отчасти можно извинить уже упомянутыми затруднениями, с которыми он на каждом шагу сталкивался в поисках достоверной информации о тревожных процессах на юго-восточной окраине Российской империи. Дипломатические депеши в Сент-Джеймс буквально пестрят сетованиями на то, что петербургский «двор усиливается сохранить это в глубочайшей тайне», «заглушать слухи о том, что происходит во внутренности империи», поэтому «нет возможности получить точных сведений о ходе событий в Оренбургской губернии и в окружающей местности» и «невозможно долее верить отчетам, обнародованным по этому поводу» [5, с. 381, 414, 418, 433]. Собирать горячие новости европейским дипломатам приходилось буквально по крупицам. К примеру, для прусского посланника графа В. Сольмса свидетельством успехов пугачевцев стали не официальные сводки, а невозможность удовлетворить гастрономические вкусы своего короля: «Я не в состоянии воспользоваться нынешним сезоном, чтобы, по обыкновению, прислать В.В. икры, - писал он. - Беспорядки на Яике, откуда прихо-
дит прежде всего и наилучшая икра, препятствуют доставке этого товара, и заставляют предполагать, что бунтовщики еще держат в своих руках всю эту реку, а может быть и часть Волги, так как икры не привозится и оттуда» [6, с. 407].
Не будем также забывать, что речь идет об эпохе, когда призрак новых дворцовых переворотов вовсе не казался таким уж невероятным. Они, по словам М.Н. Покровского, «как раз наиболее сметливых должны были приучить к тому, чтобы не разбираться чересчур долго в правах различных претендентов на престол, а, не теряя времени, присоединяться к тому, кто сильнее» [22, с. 137]. При наличии у здравствующей императрицы множества скрытых недоброжелателей было вполне возможно поверить и в существование неких «гвардейских офицеров», будто бы инициировавших и направлявших всероссийский бунт.
Но вскоре прагматичный ум и трезвый рассудок будущего 1-го баронета все-таки взяли верх и склонили его в пользу более прозаичной версии событий. Обстоятельно, насколько было возможно, разобравшись в ситуации, он удостоверился, что причиной беспорядков являются не происки отдельных людей, а народное недовольство, которое «повсеместно и ежедневно усиливается» до «устрашительной степени». Не случайно, по мнению Р. Ганнинга, везде, куда бы «ни направился Пугачев, он постоянно встречает единомышленников». Ему вполне удалось убедить герцога Саффолка, что «мятеж, приписываемый до сих пор Пугачеву и нескольким его последователям, в сущности, обнаруживает обширное восстание самого тревожного характера». Поэтому при благоприятных для пугачевцев условиях бунт вполне мог бы распространиться «по всей империи без малейшего поощрения со стороны лиц, облеченных властью как внутри, так и вне государства» [5, с. 428, 432, 433, 449].
Оценки Р. Ганнинга по смыслу близки к тому, о чем еще 11 ноября 1773 г. командующий войсками генерал В.А. Кар рапортовал президенту Военной коллегии З.Г. Чернышеву: «по генеральному в сем краю колебанию и застращиванию народов кудыб сей злодей не пошел, везде принят будет» [16, с. 31]. Однако военными поражениями в боях с пугачевцами и последующими не очень благовидными поступками В.А. Кар настолько скомпрометировал себя в глазах власть предержащих, что к его резонному суждению никто не собирался прислушиваться. С легкой руки императрицы в высшем обществе утвердились иные оценки произошедших волнений и их причин. Вольтерьянка на словах, на деле Екатерина II уничижительно считала, что «с варварами дело имеем», а потому причинами возмущения ей виделись только «ослепление черни в невежестве погруженной», «бурное фанатизма духовное или политическое вдохновение и помрачение», а также «буйственной их ум, невежество и притом простота и злость» [9, с. 145; 17, с. 33, 16; 16, с. 40].
В полном соответствии с высочайшим авторитетом царские вельможи старались стереотипно подтверждать, что «причины и основание дерзости злодея в принятии высокаго названия, суть - зверства и ненависть», а виной всему «заразившиеся духи в черни сим злодейским извергом рода чело-веческаго». Потому они систематически отписывали в своих реляциях про «обольщающихся безумцев» охваченных «несовместною своею со здравым разсудком химерою» и т. п. [7, с. 118; 17, с. 25, 35].
Да и в целом российские дворяне, согласно выводам современного нам историка, не увидели «в низшем сословии противостоящую ему силу». Они «относились к восстанию как к государственному преступлению, а в восставших распознали лишь дикую глупую чернь, которая по своему невежеству пошла за извергом Пугачевым» [15, с. 229].
Между тем, возможность триумфального шествия бунтовщиков чрезвычайно беспокоила королевское правительство не только в силу международного положения. Дело в том, что победы пугачевцев ставили под угрозу один из главных приоритетов британской политики - торговую деятельность
английских купцов, о чем Р. Ганнинг неоднократно уведомлял Лондон. Успехи «инсургентов» вызывали у него серьезные опасения «по причине большого количества товаров и металлов, получаемых в этой местности». По словам дипломата, бунт и без того совершенно парализовал торговлю с Китаем, и при самом благоприятном исходе «в числе дурных последствий этого мятежа будет значительное уменьшение вывоза товаров в течение будущего года» [5, с. 391, 393, 404].
Можно заметить, что даже на фоне не всегда радостных известий о борьбе с пугачевцами Р. Ганнинг прагматично не забывал о политических и социально-экономических интересах своей страны, предпринимая для их продвижения необходимые шаги с учетом расстановки сил в Петербурге. Однако он, несомненно, пережил настоящий культурный шок, узнав о разгуле страстей и масштабе насилия, которыми сопровождался Пугачевский бунт. В дипломатической переписке на протяжении почти полутора лет неизменно слышен изумленный «крик души» о том, как «последователи претендента» «опустошают страну и грабят ее жителей и что они повесили коменданта русской крепости». На Р. Ганнинга произвело сильное впечатление, что «этот бунтовщик был в Саратове и совершенно уничтожил эту колонию, единственную процветавшую из всех основанных в этой стране». Одним словом, где бы ни появлялся главный «мятежник», он повсюду «распространяет ужас и опустошение» [5, с. 382, 433, 422].
Эмоциональная реакция британского подданного по-человечески вполне понятна, ибо за всю свою предыдущую жизнь он нигде не мог увидеть ничего подобного. По крайней мере, знакомство с поведением английской «черни» должно было настраивать его на куда более мажорный лад. Известно, что «прямые действия» массовых народных выступлений в Англии XVIII в. обычно ограничивались тем, что протестующие «врывались в булочные и амбары, в городе "разбирали по камешкам" дома своих недругов или сжигали их изображения». Они «распарывали мешки и рассыпали зерно, хватали в лавках масло, мясо, сыр и бекон и выбрасывали их на улицу», чем несказанно «запугали булочников», а в 1766 г. в Бекингтоне, страшно сказать, даже «сожгли мельницу после того, как мельник застрелил двух участников бунта» [26, с. 292, 57].
Да и в ходе, так называемых, «Уилксовых бунтов» недовольство простонародья в основном свелось к тому, что «фонари и окна в резиденции лорд-мэра были разбиты, как и окна в домах тех, кому было предложено и кто отказался "вывесить зажженные фонари в честь Уилкса"». И, наконец, именно в период Пугачевщины, в 1774 г. «избрание Уилкса лорд-мэром было отмечено в последний раз звоном разбитых стекол в Лондонском Сити» [26, с. 72-73].
В отличие от своих «собратьев» с Британских островов пугачевцы вовсе не собирались размениваться на безобидное битье стекол, предпочитая производить «мучительныя убийства над своими начальниками, помещиками и над пребывающими в верности подданными В.И.В.» [17, с. 29]. И это обстоятельство должно было вызывать у посланника душевный трепет перед лицом неумолимой и могущественной народной стихии, готовой в одночасье смести правящий режим.
При всем том в оценках деструктивности бунтовщиков Р. Ганнинг далек от понимания их глубинной культурно-символической насыщенности. В рамках историософской парадигмы своего времени ему едва ли приходило в голову, что физическое насилие, например, «можно рассматривать в терминах коммуникации - как разновидность использования телесного кода» [29, с. 118].
Британский дипломат не мог понять и другого очевидного обстоятельства: как бы ни леденили ему кровь страдания жертв бунтующей толпы, невозможно было отрицать ее права на насильственный протест в ситуации, когда существовавшая общественно-политическая система не предусматривала мирных механизмов снятия социальных противоречий. Поэтому при-
чины масштабного насилия не стоило искать в личной жестокости Е.И. Пугачева и пугачевцев. Оно было социокультурно обусловлено и должно рассматриваться как явление того же семантического ряда, что и повседневная жестокость со стороны властей. Но взглянуть на ситуацию глазами бунтовщиков, подняться до осознания их иррациональной логики носитель иного мировоззрения Р. Ганнинг был не в состоянии, она ему насквозь чужда и неприемлема.
Анализ сообщений британского посланника доказывает преимущественно объективистское истолкование им грозных событий, субъективные аспекты которых интересовали его в меньшей мере. В связи с Пугачевским бунтом об этом говорят единичные упоминания, допустим, З.Г. Чернышева, признанного «первоначальным виновником зла». И хотя казаки, по словам Р. Ганнинга, обвиняли графа «в том, что по его повелению был арестован их атаман, что и послужило поводом к их неудовольствию», развивать характерную для второй половины XVIII в. тему о роли личности в истории дипломат не стал. Да и повод для теоретических умствований был не совсем подходящий [5, с. 392].
Точно также и упоминавшийся главнокомандующий В.А. Кар не представлял, в глазах посланника, какого-либо специального интереса в связи с перипетиями бунташных происшествий. В донесениях он даже ошибочно именует его генералом Бауером и откровенно признает «неудачным выбор», сделанный правительством в пользу «офицера никогда не встречавшегося с врагом и который до того испугался усмотренных им затруднений и опасностей, что уже покинул свой пост и удалился в Москву» [5, с. 404, 391].
С другой стороны, в противовес этому незадачливому вояке, Р. Ганнинг лестно отзывался о новом командующем А.И. Бибикове и его значительном вкладе в успешную борьбу против восставших: «Каждый раз, как отряд, высланный генералом Бибиковым, встречался с мятежниками, до сих пор они постоянно были побеждаемы», - с удовлетворением констатировал Р. Ган-нинг [5, с. 404]. Отмечал он также плодотворность и здравость суждений генерала относительно методов и перспектив борьбы с бунтовщиками: «из бумаг генерала Бибикова оказывается, что по его мнению невозможно подавить этот мятеж одной только силой оружия, но что необходимо отыскать какое либо средство удовлетворить народ, имеющий справедливые основания к жалобам» [5, с. 418].
Правомерность оценки данной британским дипломатом, подтверждается, например, содержанием неизвестного ему письма А.И. Бибикова Д.И. Фонвизину от 29 января 1774 г., где автор отмечал, что «не Пугачев важен, да важно всеобщее негодование; а Пугачев - чучела, которою воры Яицкие козаки играют» [13, с. 76].
Несомненно, что такая позиция главнокомандующего была близка взглядам самого Р. Ганнинга. Поэтому, откликаясь на известие о неожиданной кончине А.И. Бибикова, он с неприкрытой горечью заметил, что не только «монархиня», но «и империя не могли никогда, особенно же в настоящую минуту потерпеть более тяжелой утраты», ибо «лишь благодаря его благоразумным и своевременным распоряжениям успехам настоящего мятежа была столь быстро воздвигнута преграда. Весьма легко может случиться, что смерть его снова возбудит дух инсургентов». «Потеря генерала Бибикова положительно незаменима», - делал неутешительный прогноз британский посланник [5, с. 411, 414].
Намного меньше места на страницах своих донесений Р. Ганнинг уделил фигуре П.И. Панина, на последнем этапе возглавившего подавление народного бунта, но оценил он его также в весьма достойных тонах. Например, комментируя состоявшееся назначение, дипломат утверждал, что это «самая благоразумная мера, к которой только можно было прибегнуть, ибо в случае если бы война продлилась, это был единственный человек в империи, способный занять это место» [5, с. 425].
В то же время, при всей своей наблюдательности, Р. Ганнинг так и не сумел разглядеть сколько-нибудь примечательных черт у Е.И. Пугачева, чьи личностные качества совсем не впечатлили британского дипломата. Свои выводы он строил на основе анализа стратегии и тактики военных действий восставших: «Если бы первоначально вместо того, чтобы остановиться в Оренбурге, они бы направили путь свой на Казань, а оттуда в Москву, не дав войскам время собраться для защиты, правительство, - по мнению Р. Ганнин-га, - очутилось бы в весьма затруднительном положении» [5, с. 398].
На основании добытой информации он неизменно приходил к заключению, что, «судя по его действиям, начальник их не обладает большими способностями» и «по недостатку самой простой сообразительности» якобы был даже «неспособен составить какой бы то ни было план» [5, с. 398, 449].
Заметим, что отрицательные аксиологические маркировки предводителя восставших со стороны Р. Ганнинга вполне коррелируют суждениям ряда российских сановников, хотя и не всех. Московский главнокомандующий князь М.Н. Волконский высказал достаточно распространенное мнение, что «он [Пугачев. - В.М.] человек, нельзя никак сказать, чтоб был великого духа, а тем меньше - разума, ибо я по всем его ответам нисколько остроты его не видал» [8, с. 96].
С другой стороны, упомянутые оценки резко диссонировали с тем, как воспринимали своего «надежу-государя» сами повстанцы. Известно, что уже при первой встрече будущие сподвижники Е.И. Пугачева «по многих сове-тованиях и разговорах приметили в нем проворство и способность, вздумали взять ево под свое защищенье, и ево зделать над собою атаманом и воз-становителем своих притесненных и почти упадших обрядов и обычаев» [21, л. 1об-2].
Да и дальнейший ход боевых действий также должен был поколебать уверенность Р. Ганнинга в полководческой бесталанности Е.И. Пугачева, который, «кажется, намеревается исправить свою первоначальную ошибку и подвигается на Казань и на Москву, т.е. к самому сердцу империи, где, как можно опасаться, он найдет много недовольных» [5, с. 422].
Возможность выбора пугачевцами соответствующего маршрута движения действительно какое-то время тревожила российские власти. «В кабаках чернь шепталась о самозваном царе, и ни у кого не было сомнения, что у Пугачева имеется много сторонников среди московского простонародья» [1, с. 112]. Во избежание нежелательных перспектив П.И. Панин поручил полковнику И.Г. Древицу со всей ответственностью позаботиться, «чтоб злодей или его какия отряженныя шайки отнюдь допущены и прокрасться не могли без вашего поражения на зловредность свою к Москве», предпринимались и иные меры предосторожности [18, с. 10].
Убедив себя и своего адресата в том, что Е.И. Пугачев ничем не примечательная фигура, Р. Ганнинг не задумывался над тем, каким же образом простому казаку могла прийти в голову мысль назваться императором Петром III - будто бы это самое обычное дело. Но главное, британский дипломат даже не пытался размышлять над природой повсеместного признания человека якобы без особых достоинств под этим высочайшим именем, хотя сам же сообщал Саффолку, что «низшие классы, начиная от стен самой столицы, называют Пугачева не иначе как Петром Третьим» [5, с. 434].
Ограничиваясь простой констатацией («один казак воспользовался неудовольствием Оренбургского края, для того чтобы выдать себя за покойного Императора Петра III» [5, с. 381]), Р. Ганнинг обнаруживал непонимание азов традиционной культуры российского народа, основанной на извечной антитезе вселенского Добра и Зла. В контексте данного противостояния, «истинный» царь - это ставленник Господа, в то время как самозванец - порождение черных, колдовских сил. Первый из них может, конечно, претерпевать гонения от «изменников»-бояр, а потому нуждается в народной поддержке, в то время как встать на сторону второго - значит, погубить свою нетленную
душу. Сделав выбор в пользу Е.И. Пугачева, простолюдины откровенно засвидетельствовали свою убежденность в его царском достоинстве. Для британского же посланника повстанческий лже-царь - простой авантюрист и мошенник, государственный преступник и корыстный обманщик народа.
В этом отношении некоторые коллеги Р. Ганнинга по дипломатическому цеху оказались более вдумчивыми аналитиками. Например, австрийский посол князь И. Лобкович в своих донесениях пытался провести сравнительные параллели и с их помощью понять феномен самозванства Е.И. Пугачева и причины его феерического успеха: «Подобно известному Степану Малому, - писал он, - донскому казаку пришло на ум выдать себя за Петра III» [10, с. 284].
Через такую ассоциацию австрийский дипломат, видимо, допускал принципиальную возможность победы пугачевцев, как это произошло на Балканах, где в личности своего «Петра III» «черногорцы видели своеобразное олицетворение единства страны» и небезуспешно «связывали с его правлением надежды на прекращение племенных усобиц и объединение племен в единое государство» [3, с. 397]. Сравнение черногорского и казачьего «Петра III» акцентирует и другой намек опытного австрийца. Известно, что первого из них французы считали «русским агентом, русский двор - опасным авантюристом типа Лжедмитрия, турки подозревали, что его поддерживает Венеция, а Венеция считала его обманщиком, который угрожает ее интересам в Черногории» [3, с. 398]. Вероятно, И. Лобкович какое-то время всерьез предполагал, что Е.И. Пугачев также не является самостоятельной фигурой, а лишь чьей-то креатурой, пешкой на «шахматной доске» большой политики.
Р. Ганнинг не обременял себя даже такими не слишком глубокими историческими аналогиями. И все же, пусть и не понимая механизмов работы традиционной культуры, он с профессиональной точностью зафиксировал важные психологические факторы, побуждавшие восставших верить в «истинность» своего «царя-батюшки».
Новейшими исследованиями установлено, что харизматический дар Пугачева/Петра III реализовывался, в том числе, через демонстрацию или признание за ним сверхъестественных способностей. Катализаторами веры бунтарей в богоизбранность своего вождя становились его неуязвимость для врагов и успешность в действиях. Его едва ли не безграничные возможности доказывались, например, мистическим прошлым, частыми удачными побегами из царских тюрем в период вынужденных странствий: «Несколько раз арестованный, он умел так говорить с часовыми, что они бежали вместе с ним. Как здесь не вспомнить о заветном слове, против которого не могли устоять замки и запоры?!» [2, с. 48].
Точно так же и в ходе бунта убежденность в том, что во главе движения стоит действительно «третий император», крепла в результате успешной борьбы с правительственными войсками. Повстанцы рассуждали, «что если б это был Пугач, то он не мог бы противиться так долго войскам царским» [23, с. 328]. «Притом же все были поощряемы ево смелостию и проворством, ибо когда случалось на приступах к городу Оренбургу или на сражениях каких против воинских команд, то всегда был сам напереди, нимало не опасаясь стрельбы ни из пушек, ни из ружей. А как некоторыя из ево доброжелателей уговаривали ево иногда, чтоб он поберег свой живот, то он на то говаривал: "Пушка де царя не убьет! Где де ето видано, чтоб пушка царя убила?"» [24, с. 100].
Вера в сверхъестественный дар Пугачева/Петра III обозначена, например, показаниями видного бунтовщика Т.И. Подурова о том, как в определенный момент «счол я его тогда совершенным обманщиком и помышлял, было, от него отстать. Но сего исполнить, не знаю - по какой причине, не в состоянии был, ибо, не знаю, как будто что меня удерживало и наводило страх отстать от него; словом сказать, привязан я был к нему так, как бы невидимою силою или, просто сказать, волшебством; но от чего со мною сие последовало, - я не знаю» [25, с. 189].
Вот и Р. Ганнинг, упоминая о частых поражениях «мятежников», всякий раз искренне удивлялся, что Е.И. Пугачев вновь «нашел средство бежать», «и на этот раз сумел спастись бегством», «по обыкновению сумел спастись» и т. д. [5, с. 409, 434]. Не сомневался посланник в том, что и герцога Саффолка, «конечно, удивит каким образом мятежник, сколько раз едва убегающий с поля битвы, в скором времени находит средства снова выставить отряд артиллерии», и хотя «шайки его разбиваются при каждой встрече с войсками, он без всякого труда набирает новые и столь же многочисленные толпы» [5, с. 418, 433]. Британскому политику было невдомек, за счет чего Е.И. Пугачев, будто бы окончательно разбитый в пух и прах, опять возрождался, словно феникс из пепла. Подобная «непотопляемость» самозваного государя представлялась ему не более чем прихотливым стечением обстоятельств, простой игрой случая, в то время как для иррационального сознания пугачевцев она была несомненным доказательством его высоких достоинств.
Неуязвимость и успешность лидера, воодушевляя боевой дух протестующих, одновременно вносили психологическую сумятицу в ряды царских войск. По признанию Р. Ганнинга, в любой момент допускалась и ожидалась возможность их перехода на сторону Пугачева/Петра III, как это не раз случалось на практике. Например, пишет дипломат, «полк состоящий под начальством молодого князя Долгорукого, был удержан от дезертирства единственно с помощью его щедрости» [5, с. 411].
Моральная ненадежность правительственных отрядов засвидетельствована и другими источниками, подтверждающими сведения британского посланника. Так, царицынский комендант И.Е. Цыплетев сообщал Екатерине II, что офицеры вынуждены буквально заискивать перед солдатами, стараясь «прибавить ласки», «обещевая (опасаясь, по примеру саратовских солдат и артиллеристов, что изменили) высочайшим Вашего Императорскаго Величества именем милость и награждение деньгами, состояние их поправить». Более того, «майор Тимашев содержал за неделю на довольствии до 70 человек, а воеводский товарищ майор Фатьянов с своей стороны для обывателей простирал подобныя увещевания, ночуя на батарее неотступно к их одобрению, чем приведены и стали в единодушии» [18, с. 34].
Впрочем, далеко не все рассуждения британского дипломата столь безукоризненно совпадали с объективной реальностью происходившего. Приходилось ему делать и неверные умозаключения, а иной раз становиться заложником непроверенных сведений. В частности, это касается финальных аккордов Пугачевского бунта, связанных с расправой победителей над поверженным вождем бунтовщиков.
Известно, что на судебном заседании Сената «собрание разсудило Емельку Пугачева четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после на тех местах сжечь» [9, с. 144]. Пересказывая свою беседу с Екатериной II, состоявшуюся буквально накануне вынесения знаменательного вердикта, Р. Ганнинг верно рассудил, что императрица «уполномочила сенат решить судьбу Пугачева в том смысле, как они признают нужным, и таким образом отнимает всякую надежду на милосердие, которое, как она сама высказала мне, разговаривая об этом предмете, в настоящую минуту было бы неуместно» [5, с. 439].
Однако при описании процедуры казни, состоявшейся 10 января 1775 г. в Москве на Болотной площади, британский посланник невольно умудрился исказить реальную картину жестокой мистерии. Согласно его донесению, когда Е.И. Пугачев «взошел на эшафот, приготовленный для этого случая, подробности его преступлений и приговора были дважды громко прочитаны. После того, он в короткой речи сказал народу, что он не то лицо, за которого выдавал себя, но донской казак, по имени Пугачев. Казалось, что он сознавал свою вину и справедливость приговора, состоящего в том, чтобы отрубить ему сначала руки и ноги, а потом голову; он перенес первую часть казни с большой твердостью. Один из главных его соучастников, по имени Перфи-
льев, подвергся той же участи, с той разницей, что ему отрубили голову прежде членов. Трое других были повешены. Восемнадцать человек наказаны кнутом, после чего им вырвали ноздри и сослали в Сибирь; между ними находился офицер, до некоторой степени возбудивший мятеж» [5, с. 446-447].
Приведенные здесь данные явно расходятся с известными по другим источникам подробностями казни [20, с. 176-188]. Так, намного более осведомленный А.Т. Болотов, лично наблюдавший расправу над Е.И. Пугачевым, с возмущением подчеркнул: «вместо того, чтоб в силу сентенции, наперед его четвертовать и отрубить ему руки и ноги, палач вдруг отрубил ему прежде всего голову, и Богу уже известно, каким образом это сделалось» [12, Стб. 491].
Ошибка Р. Ганнинга, как представляется, могла быть вызвана несколькими связанными между собой причинами. Во-первых, в тот день, когда «злодей Эмелька Пугачев с сообщниками своими мзду своего злодеяния приняли» [9, с. 147], британского дипломата не было не только на Болотной площади, но даже в Москве вообще, а потому он должен был довольствоваться информацией из чужих уст. Во-вторых, нарушение процедуры четвертования Е.И. Пугачева, как это явствует из приведенного выше отрывка, должна была взбудоражить сознание публики, а потому породить массу самых разнообразных слухов и предположений, жертвой которых, возможно, и стал британский посланник. Кроме того, не понимая культурную семантику совершавшегося кровавого ритуала, Р. Ганнинг вполне мог отнести подобные нюансы к не заслуживающим внимания мелочам.
Стоит отметить еще и то обстоятельство, что посланник, спустя время, вновь попытался поднять надуманную тему об инициирующей роли каких-то офицеров в Пугачевском бунте, упомянув в этой связи, видимо, подпоручика М.А. Шванвича. По крайней мере, именно над этим изменившем присяге дворянином в день пугачевской казни было совершено публичное «шельмование» с последующей отправкой в заполярный Туруханск в пожизненную ссылку. Однако предположение о его сколько-нибудь выдающемся значении в рядах бунтовщиков ни в малейшей степени не соответствует действительности [19, с. 20-31].
Тем не менее, очевидно, что, несмотря на фрагментарность и порою неточность донесений, письма Роберта Ганнинга к герцогу Саффолку являются важным историческим источником, дополняющим сведения о том, как был воспринят Пугачевский бунт его современниками, какой отклик и реакцию он вызвал в британских дипломатических кругах.
Литература
1. Александер, Дж.Т. Российская власть и восстание под предводительством Емельяна Пугачева [Текст] / Дж.Т. Александер. - Уфа : ИП Галиуллин Д.А., 2012. - 240 с.
2. Андреев, И.Л. Самозванство и самозванцы на Руси [Текст] / И.Л. Андреев // Знание-сила. - 1995. - № 8. - С. 46-56.
3. Бажова, А.П. К вопросу о самозванстве кануна Крестьянской войны [Текст] / А.П. Бажова // Крестьянские войны в России XVII-XVIII веков: проблемы, поиски, решения. - М. : Наука, 1974. - С. 390-399.
4. Байер, Н. «Край благородных дикарей»? Представления британской общественности XVIII в. о юге России и его казачьем населении [Текст] / Н. Байер, Г.Ю. Магаков // Британские исследования. - Ростов-на-Дону : Foundation, 2010. - Вып. III.
5. Дипломатическая переписка английских послов и посланников при русском дворе [Текст] // Сб. Императорского Русского исторического общества. - Т. 19. - СПб. : Типогр. Имп. Академии наук, 1876. - С. 1-522.
6. Дипломатическая переписка прусских посланников при русском дворе [Текст] // Сб. Императорского Русского исторического общества. -Т. 72. - СПб. : Типогр. Имп. Академии наук, 1891. - С. 1-611.
7. Документы о следствии над Е.И. Пугачевым в Симбирске [Текст] // Вопросы истории. - 1966. - № 5. - С. 107-121.
8. Документы о следствии над Е.И Пугачевым в Москве [Текст] // Вопросы истории. - 1966. - № 7. - С. 92-109.
9. Документы о судебном процессе по делу Е.И Пугачева в Москве [Текст] // Вопросы истории. - 1966. - № 9. - С. 137-149.
10. Донесения князя Лобковича и Г-на Зедделера государственному канцлеру князю Кауницу графу Ритбергу [Текст] // Сб. Императорского Русского исторического общества. - Т. 125. - СПб. : Гос. типография, 1906. -С. 1-579.
11. Дубровин, Н.Ф. Пугачев и его сообщники: эпизод из истории царствования Императрицы Екатерины II [Текст] / Н.Ф. Дубровин. - СПб. : Типогр. И.Н. Скороходова, 1884. - Т. 2. - 424 с.
12. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. 1738-1793 [Текст]. - Т. 3. - СПб. : Печатня В.И. Головина, 1872. -1244 стб.
13. Записки о жизни и службе Александра Ильича Бибикова [Текст]. - М. : Университетская типография, 1865. - 147 с.
14. Мавродин, В.В. Крестьянская война в России в 1773-1775 годах. Восстание Пугачева [Текст] / В.В. Мавродин. - Л. : Изд-во Ленингр. ун-та, 1961. -Т. 1. - 587 с.
15. Марасинова, Е.Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII века [Текст] / Е.Н. Марасинова. - М. : РОССПЭН, 1999. - 302 с.
16. Материалы для истории пугачевского бунта. Бумаги Кара и Бибикова [Текст] // Приложение к 1 тому Записок Имп. Академии Наук. - 1862. -№ 4. - С. 1-65.
17. Материалы для истории пугачевского бунта. Переписка Екатерины с графом П.И. Паниным [Текст] // Приложение к III тому Записок Имп. Академии Наук. - 1863. - № 4. - С. 1-37.
18. Материалы для истории пугачевского бунта. Бумаги, относящиеся к последнему периоду мятежа и к поимке Пугачева [Текст] // Приложение к XXV тому Записок Имп. Академии Наук. - 1875. - № 4. - С. 1-144.
19. Овчинников, Р.В. Над «пугачевскими» страницами Пушкина [Текст] / Р.В. Овчинников. - М. : Наука, 1981. - 160 с.
20. Овчинников, Р.В. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками [Текст] / Р.В. Овчинников. - М. : ИРИ РАН, 1995. - 272 с.
21. Показание о Пугачеве секретаря пугачевской военной коллегии Максима Горшкова и переписка его и других лиц с пугачевским атаманом Васильем Торновым на 14-ти листах // РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 421. Л. 1-14.
22. Покровский, М.Н. Русская история с древнейших времен [Текст] / М.Н. Покровский // Избр. произв. : в 4 кн. - М. : Мысль, 1965. - Кн. 2. - 664 с.
23. Пронштейн, А.П. Крестьянские войны в России XVII-XVIII веков и донское казачество [Текст] / А.П. Пронштейн, Н.А. Мининков. - Ростов-на-Дону : Изд-во Ростов. ун-та, 1983. - 424 с.
24. Протокол показаний сотника яицких казаков-повстанцев Т.Г. Мясникова на допросе в Оренбургской секретной комиссии 9 мая 1774 года [Текст] // Вопросы истории. - 1980. - № 4. - С. 97-103.
25. Пугачевщина. Т. 2 : Из следственных материалов и официальной переписки [Текст]. - М. ; Л. : Государственное издательство, 1929. - 495 с.
26. Рюде, Дж. Народные низы в истории. 1730-1848 [Текст] / Дж. Рюде. - М. : Прогресс, 1984. - 320 с.
27. Соловьев, В.М. Современники и потомки о восстании С.Т. Разина [Текст] / В.М. Соловьев. - М. : Изд-во УДН, 1991. - 168 с.
28. Черкасов, П.П. Людовик XV и Емельян Пугачев: Французская дипломатия и восстание Пугачева. По документам дипломатических архивов Франции и России [Текст] / П.П. Черкасов // Россия и Франция. XVIII-XX века. - М. : Наука, 1998. - Вып. 2. - С. 21-46.
29. Щепанская, Т.Б. Зоны насилия (по материалам русской сельской и современных субкультурных традиций) [Текст] / Т.Б. Щепанская // Антропология насилия. - СПб. : Наука, 2001. - С. 115-177.
