CC BY
157
ON THE MEANS OF TEXTUAL WORLD VIEW REPRESENTATION IN MODERN
IRISH NOVELS
S.M. Kunerkina, S.A. Mikheeva (Voronova) The article is devoted to the concept of textual world view and the role of text categories contributing to its representation in modern Irish novels. The text is interpreted as a result of the author's verbal and cogitative activity, which reflects the outside world, and as an incentive to the creation of a secondary text as a result of the addressee's interpretative activity.
Key words: textual world view, text, textual consistency, textual activity, text categories, category of time, category of space, dialogical category.
Kunerkina Svetlana Mikhailovna, post-graduate student, [email protected], Russia, Tula, Leo Tolstoy Tula State Pedagogical University,
Mikheeva (Voronova) Svetlana Alekseevna, post-graduate student, [email protected], Russia, Tula, Leo Tolstoy Tula State Pedagogical University.
УДК 81.2
ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ ПОВЕСТИ Л.Н. ТОЛСТОГО «БОЖЕСКОЕ И ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ»
Е.А. Печурова
Статья посвящена исследованию языка и стиля художественных произведений позднего периода творчества Л.Н. Толстого. В анализируемой повести последовательно выявляются и описываются публицистические особенности толстовского художественного текста, определяется их назначение.
Ключевые слова: язык и стиль художественного произведения, публицистические особенности, понятийная образность.
Публикация подготовлена в рамках поддержанного РГНФ научного проекта № 14-04-00032.
В последнее десятилетие своей жизни Л.Н. Толстой часто упоминал в письмах и дневниковых записях о том, что, несмотря на сильное желание, не может себе позволить писать художественное, объясняя это требованиями времени. Дневниковая запись от 18 августа 1893 года: «Форма романа не только не вечна, но она проходит. Совестно писать неправду, что было то, чего не было. Если хочешь что сказать, то скажи прямо» [6: т. 52, 93]. В. Микулич вспоминает такие слова Л.Н. Толстого: «А вот я уж теперь совсем не могу писать беллетристики. Ну, как я буду рассказывать, что шла по Невскому дама в коричневом платье, а она никогда там и не шла! Не могу уж этим заниматься, совестно как-то!» [2, с. 89].
«Не могу теперь заниматься художественным писанием. Чуткость, впечатлительность обострились. Материал в воспоминаниях есть. Но - совестно. Ну, представьте себе, начнешь писать: «Иван Иванович лежал на
постели...» Никакого не было Ивана Ивановича. Совестно» - записано В.Г. Чертковым летом 1907 года [2, с. 90].
Обеспокоенность Л.Н. Толстого проблемами современного ему общества, ощущение острой необходимости анализа и обобщения, необходимости разъяснения существующих противоречий, желание выразить свою точку зрения, поделиться своим видением проблем, определить возможные пути их решения и, наконец, побудить человека пойти по этому пути - все это определяло склонность писателя к публицистическим жанрам. Художественный стиль не соответствовал преследуемым Л.Н. Толстым целям и поставленным задачам главным образом потому, что, по его мнению, в художественном произведении повествуется о воображаемой жизни, авторские идеи находят воплощение в выдуманных образах. Художественная действительность - это реальность, преобразованная сознанием автора в соответствии с требованиями идейного замысла произведения. Публицистические произведения представляют собой повествование о реальной жизни, они более достоверны, поскольку здесь идеи автора реализуются не образами, а понятиями: «формулировками, положениями, тезисами», - здесь сообщаются факты, проводятся обобщения.
Заметим, что, характеризуя особенности художественной и публицистической речи, Л.Н. Толстой сопоставляет эти две формы словесного воплощения авторской мысли, но не противопоставляет их. В его творчестве часто на страницах художественного текста встречаем философско-публицистические отступления и рассуждения, и наоборот, художественные элементы мастерски вплетаются в канву публицистического изложения в виде описания отдельных сцен, свидетелем которых был автор, образных сравнений, метафор и т.п. В качестве объекта исследования язык толстовской публицистики часто встречается в работах отечественных лингвистов (см., например, Д.А. Романов [4; 5], Г.В. Токарев [7], Е.В. Матвеева [3]).
«Публицистическое осмысление изображаемого характерно для всего творчества Л. Толстого», - замечает В.А. Ковалев [2, с. 98]. На наш взгляд, особенно заметным это становится в последние годы творческой деятельности писателя. В этот период Л.Н. Толстой отдает предпочтение малым жанрам художественной прозы (повесть, рассказ, легенда). В начале 1900-х гг. параллельно с переделкой предисловия к статье В.Г. Черткова «О революции», работой над статьями «Единое на потребу», «Конец века», «Об общественном движении в России», «Великий грех» и др. Л.Н. Толстой пишет повесть «Божеское и человеческое», представляющий собой своего рода синтез художественного и публицистического. В этом произведении нашли свое отражение идеи Л.Н. Толстого об «истинной жизни», жизни по закону божьему - единственному «непреложному зако-
ну, общему всем людям», а не человеческому, который «может быть законом только до тех пор, пока он несогласен с законом бога» [6, т. 42, с. 192].
Для Л.Н. Толстого важно, чтобы все, что наполняет художественное произведение вплоть до каждого отдельно взятого слова, было подчинено заложенной в нем идее, несло в себе и последовательно раскрывало его идейное содержание. Достичь этого можно лишь при внимательном отношении к слову и тщательном отборе выражений. Повесть «Божеское и человеческое» является ярким примером идейной обусловленности отбора языковых средств.
«Первая трудность, представляющая теперь для осуществления закона бога, состоит в том, что существующие человеческие законы прямо противоположны ему» [6, т. 42, с. 193]. Эта мысль о противоречии одного закона другому, невозможности их сосуществования, впервые возникая в заглавии, прослеживается во всех главах повести, пронизывает все уровни текста: смысловой, лексико-стилистический, грамматический. Первоначальное неполное заглавие «Революция и», практически сразу замененное самим Л.Н. Толстым на «Человеческое и божеское», в процессе работы над текстом редактировалось несколько раз. Так, вероятно, дабы подчеркнуть превосходство второго над первым, его первоочередность, автор изменяет его на «Божеское и человеческое». Затем в одном из последних вариантов правки появляется заглавие «Еще три смерти» (отсылающее читателя к рассказу «Три смерти» 1858-1859 гг.). В.Г. Чертков предложил Л.Н. Толстому вариант «Божеское и человеческое, или Еще три смерти» (под этим заглавием повесть, переведенная на иностранные языки под наблюдением В.Г. Черткова, впервые печаталась в зарубежных журналах в 1906 г.) «с выноскою, объясняющею, что подзаголовок имеет в виду ... рассказ «Три смерти», написанный в 1859 году» [1, с. 664]. Однако в окончательном варианте автором оставлена лишь первая часть предложенного В.Г. Чертковым заглавия (возможно, по причине громоздкости конструкции, состоящей из заглавия с подзаголовком и пояснения к нему, а возможно, чтобы акцентировать внимание на том, что «закон божий противоречит закону человеческому» и, несмотря на попытки «срыть закон бога и провозгласить человеческий», первый «становится все виднее и виднее и внутреннее противоречие все сильнее и мучительнее») [6, т. 42, с. 194].
Противостояние божеского и человеческого отражено и в общем тоне повествования, меняющемся в зависимости от того, каким законом руководствуется описываемый персонаж. Изображению всего, что заключает в себе и реализует идею закона человеческого, свойственна публицистичность, одним из проявлений которой является «понятийная образность». Понятийная образность воплощается (по Толстому) в проникновении в текст художественного произведения лексики книжного стиля: преобладании отвлеченной лексики, слов с абстрактной семантикой, употреблении терминов. Так, например, при первом упоминании о Меженецком
дается краткая характеристика его личности: «... Меженецкий - человек, как его считали все, непоколебимой силы воли, непобедимой логичности и весь преданный делу революции» [6, т. 42, с. 200]. Использование отвлеченной лексики, фокусирующей внимание читателя на интеллектуальных, рациональных отличительных чертах героя (непобедимой логичности, преданный делу революции, занятия историей, математикой, достигал цели другим способом, управляя своим воображением, знал «инертность» русского крестьянина, гениальность), с одной стороны, определяет мотивированность его поступков, с другой - ставит под сомнение наличие в нем духовности и каких-либо предпосылок к познанию закона божьего.
Публицистичность тона повествования сопровождает все моменты, касающиеся личности Меженецкого, его жизни и деятельности, его мировоззрения. Меженецкий, во всем руководствующийся законом человеческим, как будто насквозь пропитан «штампованными», холодными, рассудочными понятиями, политическими терминами: «В Надеждинской он входил в дом своего знакомого и сотрудника, и там, они, вместе с пришедшими товарищами, обсуживали предстоящее предприятие. Шли прения, споры»; «... вспоминал факты и хронологию... делал выкладки»; «... в полном обладании своих душевных сил»; «... долженствующих высоко оценить все то, что было сделано их предшественниками, особенно им, Меженецким» [6, т. 42, с. 219-220].
Обилие политической лексики в речи Меженецкого, описании его мыслей, действий, состояний, событий, с ним происходящих, создают ощущение его поглощенности этой деятельностью. Создается впечатление, что слова, из которых состоят отрывки текста, посвященные Меженецкому, как будто вырезаны из антиправительственной программы: «Меженецкий, несмотря на все строгости тюремной дисциплины, не переставал сноситься с людьми своей партии и ждал каждый день известия о том подкопе.»; «... он [Меженецкий - Е.П.] обрадовался, что это свидание даст ему возможность сообщения с своей партией» [6, т. 42, с. 213-214]. Это впечатление усиливается благодаря использованию Л.Н. Толстым канцелярских фразео-логизированных конструкций (вести разговоры - разговаривать, войти в общение - общаться, приходить в соприкосновение - соприкасаться): «Перед сном он еще делал маленькую экскурсию, в воображении ведя с товарищами ... разговоры ...»; «... в красноярской тюрьме ему в первый раз удалось войти в общение с другими политическими преступниками»; «как только он приходил в соприкосновение с людьми, в нем поднималась энергия злобы» [6, т. 42, с. 219, 220, 216].
Речь Меженецкого проста по структуре, линейна, немногословна, ее четкость, краткость возведены в степень чеканности. Ничего лишнего, только дело. Особенно наглядно это просматривается в разговоре со стариком раскольником, который пришел в камеру Меженецкого в надежде найти «истинную веру»: «- Кто он? ... - Что ж ему нужно? ... - Ну, что же,
пошлите его. ... - Что вам надо? ... - Что вам надо? ... - Какое слово? ... О какой вере? ... - Каким юношей? ... - Верно, Светлогуб? ... - Да, близкий мне был человек. ... - Должно быть одной. ... - Я сказал, в чем наша вера. Да вы встаньте, а то я и говорить не буду. . - В том самом и была, за то его и повесили. А меня вот за ту же веру теперь в Петропавловку везут» [6, т. 42, с. 214-215].
Противопоставленность старика (ищущего закона божия) и Меже-нецкого (живущего по закону человеческому) реализуется и в толковании ими понятия «вера». Пытаясь растолковать старику, в чем состоит «их вера», Меженецкий по сути пересказывает ему программу своей партии, раскрывает цели террористической деятельности, используя терминологическую политическую лексику с абстрактной семантикой: «Вера наша вот в чем. Верим мы в то, что есть люди, которые забрали силу и мучают и обманывают народ, и что надо не жалеть себя, бороться с этими людьми, чтобы избавить от них народ, который они эксплуатируют, - по привычке сказал Меженецкий, - мучают, - поправился он. - И вот их-то надо уничтожить. Они убивают, и их надо убивать до тех пор, пока они не опомнятся. . - Вера наша в том, чтобы не жалеть себя, свергнуть деспотическое правительство и установить свободное, выборное, народное» [6, т. 42, с. 215].
Даже время и одиночество заключения не в силах изменить «направление его мыслей», ослабить энергию. Его характеристики неизменны: твердость, презрительное отношение к людям, неудовлетворенное желание, злоба. Особое внимание автор акцентирует на чувстве злобы, которое Меженецкий испытывает в продолжение всего периода его заключения: «Злоба эта требовала присутствия предметов злобы, движения, шума ... и ..., не находя себе выхода, разъедала его сердце» [6, т. 42, с. 217], «И вдруг Меженецкого охватило знакомое ему прежде бодрящее чувство злобы...» [6, т. 42, с. 218], «Он чувствовал, что задыхается от злобы, и вышел в коридор» [6, т. 42, с. 222], «И в душе Меженецкого поднялась такая страшная злоба, какой он еще никогда не испытывал» [6, т. 42, с. 225], «Невыносимая злоба, требующая проявления, жгла сердце Меженецкого» [6: т. 42, 226].
Иная картина предстает перед читателем при очерчивании образа Светлогуба. Первое упоминание о нем содержит описание его детских ощущений: «С детства Светлогуб бессознательно чувствовал неправду своего исключительного положения богатого человека, и, хотя старался заглушить в себе это сознание, ему часто .становилось совестно за тех людей ..., которые рождались, росли и умирали ...» [6, т. 42, с. 199]. Внимание воспринимающего акцентируется не на особенностях его ума, но на чувствах и переживаниях.
Публицистичность повествования характерна для той части, где рассказывается о юношеских годах Светлогуба, о его связи с террористической партией: «В одном из состояний разочарования в своей деревенской дея-
тельности он приехал в Киев и встретился с одним из наиболее близких товарищей по университету»; «Не прерывая сношений с новыми товарищами, он уехал в деревню и начал там совсем новую деятельность» [6, т. 42, с. 199].
Обилие политической терминологии, лексики с отвлеченной семантикой (общество, права, власть, правительство, освобождение, положение притеснение и т. п.) необходимо и оправдано тем, что решает сразу несколько задач: с одной стороны, указывает на общность интересов Светло-губа с Меженецким, на единую отправную точку их пути, с другой - создает контраст с дальнейшим ходом повествования о судьбе Светлогуба, познавшего закон божий, в отличие от Меженецкого, продолжившего жить по закону человеческому. Например, «Товарищ этот . привлек его к участию в обществе, цель которого состояла в просвещении народа, вызове в нем сознания его прав и образования в нем объединенных кружков, стремящихся к освобождению себя от власти землевладельцев и правительства», или «. объяснял крестьянам их положение; кроме того, он издавал нелегальные народные книги и брошюры.»; «Светлогуб подчинялся влиянию этого человека и с той же энергией, с которой он прежде работал в народе, отдался террористической деятельности» [6, т. 42, с. 199, 200].
Особенно наглядно это просматривается при сопоставлении переживаний, испытываемых героями во время заключения и допросов: Меженецкий Светлогуб
«И в душе его поднималась «И не сердись на них - ни на
злоба на всех людей и в особенности тех, с которыми я работал, ни на на тех, которые были причиной его тех, которые казнят меня» «Друзей заключения» [6, т. 42, с. 217] моих не упрекай, а люби. Особенно
Прохорова, именно за то, что он был причиной моей смерти» [6, т. 42, с. 205-206]
«[При допросах] .как только «И в первые минуты ареста и
он приходил в соприкосновение с допросов он чувствовал особенное людьми, в нем поднималась энергия возбуждение, почти радость» [6, злобы» [6, т. 42, с. 216] т. 42, с. 201].
Параллелизм конструкций подчеркивает контрастность их содержания.
Интересно, что не во всех частях повести публицистические особенности речи проявляется одинаково. Атрибуты публицистичности, используемые Л.Н. Толстым для воплощения идеи человеческого (политическая терминология, слова с отвлеченной и абстрактной семантикой), помимо мест, связанных с Меженецким, встречаются лишь во II главе (при описании жизни и деятельности Светлогуба до тюремного заключения). Во
всех остальных главах, повествующих о судьбе Светлогуба, черты толстовской публицистики имеют иное воплощение.
Рассуждения, свойственные публицистическим произведениям Л.Н. Толстого, органично вплетаются не только в общий ход авторского повествования, но и во внутреннюю монологическую речь героев, помогая как можно более точно очертить рисуемый образ, добавляя к нему мельчайшие, тонкие, чуть заметные, но вместе с тем весьма значимые штрихи, необходимые как для правильного восприятия и понимания внутреннего мира персонажа, так и для раскрытия идейного содержания произведения в целом.
«И эта мысль навела его [Светлогуба] на другую: о том, что и вся жизнь в этом мире не есть ли сон, пробуждение от которого будет смерть. А если это так, то сознание жизни в этом мире не есть ли только пробуждение от сна предшествующей жизни, подробности которой я не помню? Так что жизнь здесь не начало, а только новая форма жизни. Умру и перейду в новую форму. Мысль эта понравилась ему; но когда он хотел опереться на нее, он почувствовал, что эта мысль, да и всякая мысль, какая бы ни была, не может дать бесстрашие перед смертью» [6, т. 42, с. 206-207].
Смена лица повествователя как бы погружает читателя в сознание заключенного, размышляющего о смерти, так что это размышление становится уже не чужими, изложенными кем-то мыслями, но достоянием самого читателя, его собственными мыслями; происходит слияние "я" персонажа, авторского "я" и "я" читателя в единое целое. Это яркий пример реализации «необходимого условия прекрасного» (по Толстому) - простоты, заключающейся в том, что «воспринимающий не может себе представить ничего иного, как именно то самое, что он видит, или слышит, или понимает», в том, что «воспринимающий испытывает чувство, подобное воспоминанию, что это, мол, уже было и много раз, что он знал это давно, только не умел сказать, а вот ему и высказали его самого» [6, т. 57, с. 151].
Как в художественных произведениях, так и в публицистике, для Л.Н. Толстого важны ассоциативность, смысловая точность и простота, однако публицистический текст имеет и свои специфические особенности: в отличие от художественной речи, где отношение автора к изображаемому не высказывается прямо, а следует из описываемых явлений, поступков героев, публицистическая речь заключает в себе непосредственные мысли автора о реальной жизни, требующие точной аргументации, его прямые оценки действительности.
Следы непосредственных авторских оценок, призывов, рассуждений, свойственных толстовской публицистической речи (как например, в статьях «Не могу молчать», «Верьте себе», «О переписи в Москве»), находим и в «Божеском и человеческом». Так, устами Светлогуба Л.Н. Толстой призывает читателя жить любовью к ближнему, т.к. только в этом случае человек может быть счастлив: «Не надо спрашивать, надо жить так, как я жил сейчас, когда писал это письмо. Ведь мы все приговорены давно, всегда, и живем.
Живем хорошо, радостно, когда. любим. Да, когда любим. Вот я писал письмо, любил, и мне было хорошо. Так и надо жить. И можно жить везде и всегда, и на воле, и в тюрьме, и нынче, и завтра, и до самого конца» [6, т. 42, с. 207]. В данном отрывке предикативные конструкции, выраженные формами первого лица множественного числа, приобретают значение обобщенности, отнесенности одновременно ко всем воспринимающим в целом и к каждому в отдельности. Модальные значения долженствования и возможности (надо, можно) в сочетании с временными характеристиками, заключенными в словах сейчас, давно, всегда, нынче, завтра, до самого конца, создают ощущение истинности и неоспоримости высказываемых мыслей, их непреложности и неизменности вне зависимости от хода истории, череды событий, смены поколений и т.п. В то же время парцеллированный характер предложений, ряды нераспространенных однородных членов, соединенных бессо-юзно или повторяющимися союзами (приговорены давно, всегда; жить везде и всегда, и на воле, и в тюрьме, и нынче, и завтра, и до самого конца) сообщают рассматриваемому отрывку определенный ритмический рисунок, проявляющийся в чеканности слога. Такие используемые автором риторические фигуры, как анадиплосис (. приговорены давно, всегда, и живем. Живем хорошо, радостно, когда... любим. Да, когда любим.; Так и надо жить. И можно жить.), градация (приговорены давно, всегда; и нынче, и завтра, и до самого конца) усиливают эмоциональное воздействие, способствуя убеждению читателя в достоверности и истинности приводимого тезиса. Все эти особенности преобразуют сугубо индивидуальные рассуждения и умозаключения Светлогуба в своего рода общечеловеческий манифест, призывающий к «правильной», «хорошей» жизни, содержащий единственно возможный путь ее достижения, единственный необходимый и достаточный принцип -любить, любить всех и все, что тебя окружает, любить саму жизнь («истинную жизнь») во всех ее проявлениях.
По мнению Л.Н. Толстого, есть два условия, соблюдение которых определяет идеальным способом высказанную мысль: 1) максимальное соответствие сказанного действительности, 2) тесная взаимосвязь целого и мельчайших компонентов, его составляющих, обусловленность этих компонентов сюжетным содержанием произведения, характерами действующих лиц, авторской манерой повествования, общей идеей произведения.
Подчиненные этим условиям, на страницах произведений Л.Н. Толстого мастерски соединяются элементы публицистического и художественного. Это позволяет добиться простоты, точности и ясности излагаемого при сохранении высокого эстетического уровня текста, а также максимально реалистично воплотить идейный замысел автора.
Список литературы
1. Гудзий Н.К., Серебровская Е.С. Божеское и человеческое Л.Н. Толстого // Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. М.: Художественная литература, 1957. Т. 42. С. 645-665.
2. Ковалев В.А. Некоторые проблемы поэтики Л.Н. Толстого // Очерки по стилистике русского языка и литературному редактированию. М.: Изд-во Московского университета, 1961. С. 77-124.
3. Матвеева Е.В. Интертекстуальная природа метафорики поздних публицистических произведений Л.Н. Толстого // Известия ТулГУ. Гуманитарные науки Вып. 3. В 2 ч. Ч. 2. Тула: Изд-во ТулГУ, 2011. С. 438-446.
4. Романов Д.А. Публицистика Л.Н. Толстого 1870-1890 гг. и изменения в сфере общественно-политической и духовно-нравственной лексики русского языка // ACTA LINGUISTICA PETROPOLITANA: тр. Института лингвистических исследований РАН. СПб.: Наука, 2013. С. 450-469.
5. Романов Д.А. Из наблюдений над неологией Л.Н. Толстого // Русский язык XIX века: роль личности в языковом процессе: материалы IV Всерос. науч. конф. СПб.: Наука, 2012. С. 57-69.
6. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. М.: Художественная литература, 1935-1958.
7. Токарев Г.В., Матвеева Е.В. Биоморфная метафора в поздних публицистических произведениях Л.Н. Толстого // Известия ТулГУ. Гуманитарные науки. Вып. 3. Тула: Изд-во ТулГУ, 2012. С. 582-591.
Печурова Елена Анатольевна, младший научный сотрудник, pechurova eienaamaii.ru, Россия, Тула, Тульский государственный педагогический университет им. Л.Н. Толстого.
PUBLICISTIC FEATURES OF "DIVINE AND HUMAN" SHORT NOVEL BY LEO TOLSTOY
E.A. Pechurova
The article is devoted to the analysis of the linguistic peculiarities and literary style of L.N. Tolstoy's prose written in his later period. The author consistently describes the publicistic features of Tolstoy's literary text on the basis of the analyzed short novel.
Key words: language and style of literary text, publicistic features, conceptual
imagery.
Pechurova Elena Anatolievna, Junior Researcher, [email protected], Russia, Tula, Leo Tolstoy Tula State Pedagogical University.
