CC BY
34
УДК 329
Ю. В. Шкудунова Омская гуманитарная академия
ПУБЛИЧНО-ОБЩЕСТВЕННАЯ СФЕРА И ПОЛИТИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО
Статья посвящена проблеме объединения низов и верхушек общества и его представление в политическом пространстве.
Ключевые слова: публичность, приватность, политика.
Человеческая жизнь, по мере проникновения в деятельное бытие, движется в мире вещей и людей, от которого она никогда не уходит и который она ни в чем не трансцендирует. Любая человеческая деятельность в окружении вещей и людей становится локализованной. Внутри этого объемлющего мира происходят действия по организации политических связей в человеческих сообществах. Каждая человеческая жизнь прямо или опосредованно свидетельствует о присутствии других людей. Все виды человеческой деятельности обусловлены тем обстоятельством, что люди живут совместно, однако действие невозможно представить вне человеческого общества. Эта особая связь, привязывающая действие к человеческой совместности, оправдывается аристотелевским определением человека как политического живого существа, воссоздается в латинском через animal sociale. Считается, человек политический, общественный по природе. Ханна Арендт замечает абсолютно иную суть данного определения, считая, что становление общественного на место политического яснее всяких теорий выдает, насколько утрачено греческое восприятие того, что такое собственно политика [1]. Слово «социальный» существует только в латинском и не имеет соответствия в греческом языке или в греческой мысли. Слово societas исходно имело в латинском отчетливый, хотя и ограниченный политический смысл; оно означало союз, в который люди вступают друг с другом ради определенной цели, например чтобы достичь господства над другими. Позднее, когда начали говорить о societas generis humani, об «обществе рода человеческого», стали считать, что к природе человека принадлежит «социальность», жизнь в обществе. Отличие от греческой мысли Ханна Арендт видит в следующем: Платон и Аристотель, зная о невозможности бытия человека вне человеческого общества, считали это не специфической человеческой особенностью, а, наоборот, чем-то общим в жизни человека и животных, что поэтому ни при каких обстоятельствах нельзя было относить к особым коренным условиям человечности. Естественная общественная совместная жизнь человеческого рода принималась за ограничение, наложенное надобностями его биологической жизнедеятельности. Согласно греческой мысли человеческую способность к политической организации надо не только отделять от природного общежития, в центре которого стоят домохозяйство и семья, но даже подчеркнуто противополагать ему. В соответствии с греческим пониманием политики, в результате становления полиса, человек, помимо своей частной жизни, получил вторую жизнь - жизнь политическую. Жизнь каждого гражданина характерным образом разделилась на то, что он называл своим собственным, и то, что оставалось общим. Человек оказался подчинен двум порядкам существования.
Из родов деятельности, которые можно встретить во всех формах человеческого общежития, только два считались собственно политическими, а именно действие и речь. Всякое политическое действие, когда оно не пользуется средствами насилия,
осуществляется через речь. Именно отыскание нужного слова в нужный момент, совершенно независимо от его информирующего и коммуникативного содержания для других людей, есть уже действие. Далее действие и говорение все больше разлучаются, пока не образуют две совершенно отдельные друг от друга деятельности. Акцент переместился с действия на говорение, причем речь считается уже не столько отличительным способом, сколько расценивается по сути как средство уговорить и убедить.
Принуждать других силой, приказывать вместо того, чтобы убеждать, считалось как бы до-политическим способом межчеловеческого обхождения, привычным в жизни вне полиса, скажем в обращении с домочадцами, в семейственности у греков, где глава семьи осуществлял деспотическую власть, а также в варварских государствах Азии, чью деспотическую форму правления часто сравнивали с организацией домохозяйства и семьи [2]. Аристотелевское определение человека как политического живого существа опиралось, таким образом, на опыт, который складывался как раз вне натуральной сферы человеческого общежития и стоял к ней в заявленной противоположности.
Политическое начало стали приравнивать к социальному с момента перевода греческих понятий в латинские и их приспособления к латино-христианской мысли. Глубокое непонимание, дающее о себе знать в латинском переводе слова «политический» через «социальный», всего отчетливее обнаруживается при сравнивании управления домашним хозяйством с властью в общественной политической сфере.
В Новое время с его новоевропейским понятием общества понимание усложнилось. Простое различение между приватным и публичным соответствует сфере домохозяйства, с одной стороны, пространству политического - с другой, а эти области существовали как различные, строго отделяемые друг от друга единицы по меньшей мере с начала античного города-государства. Новым стало то, что возникновение социального пространства, совпавшее с зарождением Нового времени, нашло свою политическую форму в национальном государстве.
Довольно сложно понять эти решающие разделения и различия между публичным и частным, между пространством полиса и сферой домохозяйства и семьи, наконец, между видами деятельности, служащими поддержанию жизни, и теми, которые направлены на общий всем мир.
Возможно исторически возникновение города-государства и публичной сферы происходило за счет власти и значимости частной сферы, семьи и домашнего хозяйства. Тем не менее, прадревняя святость домашнего очага даже в Греции, которая в разрушении семейных связей в пользу политического союза пошла намного дальше Римской республики, всегда оберегалась. И не столько уважение к частной собственности в нашем смысле мешало полису сокрушить частную сферу своих граждан, сколько ощущение, что без обеспеченной собственности никто не мог участвовать в делах общественного мира, потому что без места, которое человек действительно мог бы называть своим собственным, он как бы не поддавался в этом мире локализации.
Частная сфера - сфера домашнего хозяйства имела отличительную черту -совместная жизнь в ней диктовалась преимущественно человеческими потребностями и жизненной необходимостью. В свою очередь, политическое пространство было и областью свободы. Естественным образом предполагалось, что удовлетворение жизненных нужд внутри домашнего хозяйства создает условия для свободы в полисе. Поэтому политика не понималась как что-то необходимое для благополучия общества -шла ли речь о сообществе верующих, как в Средневековье, или об обществе собственников, как у Локка, или об обществе приобретателей, как у Гоббса, или об обществе производителей, как у Маркса, или об обществе обладателей рабочих мест, как в современном обществе западных стран, или об обществе рабочих, как в социалистических или коммунистических странах. Во всех этих случаях именно свобода общества требует и оправдывает ограничение полноты политической власти. Свобода располагается в сфере
общественного, тогда как принуждение и насилие локализуются в политическом и становятся таким образом монополией государства.
Пространство общественности возникло, когда недра домашнего хозяйствования с присущими ему родами деятельности, заботами и организационными формами выступили из хранительного мрака домашних стен в полную просвеченность публичной политической сферы. Этим была стерта разграничительная линия между приватным и публичным. Смысл этих понятий и их значение, какое каждая из двух этих сфер имела для жизни индивида как частного человека и как гражданина сообщества, кардинально изменились.
Для античности решающим было то, что человек в приватном живет в состоянии лишения, а именно лишен своих высших возможностей и человечнейших способностей.
Слово «приватный» уже не означает состояние лишенности. Новоевропейский индивидуализм принес с собою обогащение частной сферы. Существенно для нашего понимания приватности то, что она теперь отличается не только, как в античности, от публичного, но и прежде всего от социального, античности неведомого и помещавшегося ею по своему содержанию в сферу приватного. Решающим в понимании приватного в Новое время стало то, что для его важнейшей функции, обеспечения интимности, оно было открыто как противоположность не только политическому, но и социальному, с которым оно поэтому и состоит в более тесной и сущностной связи.
В сравнении с открытым политическим пространством отмечается, что социальная сфера всегда отягчена чем-то неуловимым. Поэтому частное, подобно социальному, предстает чем-то субъективным, и Жан-Жак Руссо считает их как бы формами человеческой экзистенции [4]. Высшее цветение поэзии и музыки от середины восемнадцатого до последней трети девятнадцатого столетия, ошеломляющее развитие романа до самостоятельной художественной формы, собственное содержание которой образует социальная реальность, одновременно с этим явственный упадок публичных художественных форм, особенно архитектуры - все это показывает, каким тесным родством связаны приватное и социальное.
Возникает понятие обезличенного господства или правления в обществе. Однако это обезличенное, а именно гипотетическое единство экономических общественных интересов, как и гипотетическое единодушие расхожих мнений в салонах хорошего общества, правит не менее деспотично оттого, что не привязано ни к какому конкретному лицу. Феномен господства этого обезличенного известен по «социальнейшему» из всех государственных формирований, бюрократии, которая неслучайно на последней стадии национально-государственного развития приходит к господству. Господство обезличенного способно оказаться одной из самых мрачных и тиранических форм правления.
Решающим для этих феноменов является то, что общество на всех своих стадиях развития точно так же, как прежде сфера домохозяйства и семьи, исключает действие в смысле свободного поступка. Его место занимает поведение, которое в различных по обстоятельствам формах общества ожидается от всех его членов и для которого оно предписывает бесчисленные правила, все сводящиеся к тому, чтобы социально нормировать индивидов, сделать их социабельными и воспрепятствовать спонтанному действию.
Для Руссо речь идет пока еще о салонах хорошего общества, чьи условности отождествляют индивида с положением, которое он занимает в социальной иерархии [4]. Для этого отождествления личности и общественного положения относительно безразлично, осуществляется ли оно в рамках полуфеодального общества, где социальное положение совпадает со ступенью иерархии, или в классовом обществе девятнадцатого столетия, где задавали тон звания, или, наконец, в современном массовом обществе, в котором речь идет уже только о функциях внутрисоциального процесса. В массовом обществе изменилось то, что теперь отдельные социальные группы, возникшие из распада
семьи, разделяют участь общественной группы, так как социум некогда проглотил семью. Так массовое общество в конечном счете вобрало в себя и нивелировало социальные классы и группировки. В массовом обществе социальное в ходе векового развития достигло точки, когда все члены того или иного коллектива одинаково связаны и с равной силой контролируются. Массовое общество демонстрирует победу социальности вообще. Оно являет собой ту стадию, когда стоящих вне общества групп просто уже нет. Нивелировка же свойственна обществу при любых обстоятельствах, и победа равенства в современном мире есть лишь политическое и юридическое признание того факта, что социум овладел сферой публичной открытости, причем автоматически всякая отличительность становится частной принадлежностью отдельных индивидов.
Эта современная эгалитарность, которая опирается на присущий всякому обществу конформизм, возможна, поскольку поведение в иерархии человеческих связей заступило на место поступка и во всех аспектах отличается от равенства, каким мы его знаем из античности и прежде всего через греческие города-государства. Принадлежать к числу, всегда малому, «равных» значило тогда, что человек может проводить свою жизнь среди равных по достоинству, что само по себе уже считалось привилегией. Но полис, а стало быть само публичное пространство, было местом сильнейшего и ожесточеннейшего спора, в котором каждый должен был убедительно отличить себя от всех других, выдающимся деянием, словом и достижением доказав, что он именно живет как один из «лучших». Другими словами, личное пространство было отведено именно для непосредственного, для индивидуальности. Это было единственное место, где каждый должен был уметь показать, чем он выбивается из посредственности, чем он является на деле в своей незаменимости. Ради этого шанса достичь необычайного и видеть подобные достижения, из любви к политическому самостоянию граждане полиса более или менее с охотой брали на себя свою часть судопроизводства, защиты, управления государством — груз и тяготу не социальной рутины, а государственных дел.
К. Маркс, принимая факт противоборства интересов, как и его предшественники, сделал вывод о том, что «обобществление человека» автоматически приведет к гармонизации интересов [3]. На пути функционирования социума стояли помехой еще некоторые традиции, а именно позиция «отсталых» классов. С точки зрения социальности смысл в интерферирующих факторах, сковывающих развитие «общественных сил», которые были еще дальше от действительности, чем гипотетическая научная «фикция» коллективного интереса общества в целом.
С самого рождения социума, с тех пор как частное хозяйство и требующееся в нем хозяйствование стали делом государства, эта область отличается от более давних сфер частного и публично-открытого тенденцией к экспансии, постоянным ростом, который с самого начала являлся угрозой заглушить старейшие сферы политического и приватного. Основанием этого феномена нарастания является то, что через социальность сам процесс жизни в его разнообразнейших формах был введен в пространство публичного.
Социум в действительности есть форма, в какой сам по себе процесс жизни публично институировал и организовал себя. Это та форма совместной жизни, где зависимость человека от ему подобных ради самой жизни достигает публичной значимости и где вследствие этого виды деятельности, служащие единственно поддержанию жизни, не только выступают на открытой публичной сцене, но и смеют определять собою лицо публичного пространства.
Далеко не все равно, осуществляется ли та или иная деятельность приватно или публично. Характер публичного пространства явно меняется в зависимости от того, какой деятельностью оно заполнено, но и сама деятельность тоже изменяет свое существо, в зависимости от того, занимаются ли ею приватно или публично. Противостоять разрастанию социального пространства и социальности приватное, с одной стороны, и политическое - с другой, оказались неспособны.
Публичное означает нечто являющееся перед всеобщностью, что для всякого видно и гласно, его сопровождает максимальная открытость. Наша внутренняя жизнь деприватизируется и де-индивидуализируется и, преображаясь, находит адекватную для публичной явленности форму (индивидуальнейшие переживания, происходящие в творениях искусства). Однако это происходит не только в искусстве. Как только мы начинаем говорить о вещах, опыт которых развертывается в приватном, мы уже выдвигаем их в сферу, где они обретают действительность, которой прежде, с какой бы интенсивностью они нас ни задевали, никогда не достигали.
Но, с другой стороны, существует большое число вещей, которые не выдерживают постоянного присутствия других людей, публичного пространства. Понятие публичного означает также и мир, насколько он у нас общий и как таковой отличается от всего, что нам приватно принадлежит, то есть от сферы, которую мы называем нашей частной собственностью.
Публичное пространство, подобно общему нам миру, собирает людей. Это делает взаимоотношения в массовом обществе труднопереносимыми для всех участников. Действительность публичного пространства возникает из одновременного присутствия бесчисленных аспектов и перспектив, в которых предстает общее. Хотя общий мир предоставляет общее для всех место собрания, однако все сходящиеся в нем каждый раз занимают тут разные позиции и местоположение одного так же не может совпасть с местоположением другого. Увиденность и услышанность другими получает свою значимость от того факта, что каждый смотрит и слушает с какой-то другой позиции. Это как раз и есть смысл публичного сосуществования. Субъективность приватного может стать настолько сильной, что даст себя почувствовать и в публичном. Там, где вещи, не утрачивают своей идентичности, видятся многими в некоей множественности перспектив, так что собравшиеся вокруг них знают, что одно и то же предстает им в предельном различии. Но, невзирая на все различия позиций и вытекающую отсюда множественность аспектов, очевидно, что все заняты одним и тем же делом. Если это тождество дела распадается и становится уже неощутимо, то никакая одинаковость «человеческой природы» и уж подавно никакой искусственный конформизм массового общества не помешают распаду общего мира на осколки. Такой распад известен из истории насильственной власти, которая радикально изолирует подданных друг от друга, так, что никто уже не может сойтись и договориться с другим.
Однако подобное происходит также и в массовых обществах и в ситуации массовых истерий, когда все вдруг начинают вести себя так, словно они члены громадной единодушной внутри себя семьи, и где истерия возникает из-за того, что какой-то один аспект гигантски раздувается. Здесь имеет место феномен приватизации, то есть состояние, в котором никто уже не может видеть и слышать другого или быть увиденным и услышанным другим. Каждый загнан в свою субъективность, как в изолятор, и эта субъективность не становится менее субъективной, а полученный в ней опыт - менее уникальным оттого, что кажется размноженным до бесконечности. Общий мир исчезает, когда его видят уже только в одном аспекте, когда он существует только в многообразии своих перспектив.
Значение публичного пространства многосложно и неотделимо от понятия приватного. Человек ведет исключительно приватную жизнь, когда лишен определенных сущностно-человеческих вещей, а именно действительности, возникающей оттого, что тебя видят и слышат, предметного отношения к другим, которое может сложиться только там, где люди через опосредование общего вещественного мира отделены от других и, вместе с тем, связаны с ними. В данном случае выводится понятие приватное приватного [1]. Привативный характер приватного лежит в отсутствии других. В современном мире эта лишенность действительности и присущая ей утрата реальности привели к покинутости, которая мало-помалу стала массовым феноменом, демонстрирующим ущербность человеческих взаимоотношений в ее предельной форме. Причина, возможно,
заключается в том, что массовое общество разрушает не только публичное пространство, но и приватную сферу, т. е. не только лишает людей их места в мире, но и отнимает у них также защиту их собственных четырех стен, в которых они некогда чувствовали себя укрытыми от мира. Вместе с тем, приватная сфера предлагает достаточно места для видов деятельности, которые склонны ценить выше чем политические, например, занятия искусством и наукой.
Таким образом, приватная сфера прошла свое развитие от семейной жизни у домашнего очага до особого внутреннего пространства со своим самостоятельным правом и самостоятельными законами, и произошло это благодаря возникновению сферы политической и пониманию того, что эти две области в своем существовании зависят друг от друга.
К. Маркс опосредованно заметил тот факт, что публичное пространство отмирает или может быть вытеснено в узкую сферу государственного аппарата [3]. Это нашло свое подтверждение в последующем управлении, которое все больше понималось как распространившееся на всю страну хозяйствование. Так, на сегодняшний день государственный аппарат растворяется в ограниченном и совершенно безличном административном аппарате. В самой сути отношений между приватным и публичным заложено, что отмирание публичности в ее конечных стадиях сопровождается радикальной угрозой приватному. Тем более, если придавать значение приватному как частной собственности. Привативный характер не обязательно служит антонимом к публичности, если выступает в связи с собственностью, именно как частная собственность. Собственность обладает свойствами, которые и приватной природы, но, тем не менее, существенны для политического. Сокровенное пространство приватного образовывает как бы другую сторону публичного. Так, благосостояние стало условием участия в публичной жизни. Приватное владение означает, что человек потенциально свободен, а именно свободен трансцендировать собственную жизнь и вступить в мир для всех общий.
Отсутствующая собственность не может лишить человека гражданских прав и принадлежности к политическому организму.
Так что политическое значение имеет не собственность. А внешний образ публичности - это то, что должно быть учреждено вовне для сбережения частного. В свете публичного приватное выступает как ограниченное и огражденное, и обязанность публичной, общей сферы в том, чтобы сохранить эти ограды и границы, обеспечить обособленность.
Таким образом, противоречие разрешается интересом общества как целого, которое заявляет о себе тогда, когда социуму удается поглотить как все приватное, так и все публичное, притом, что это поглощение происходит в форме процесса в равной мере и охватившего всю предметность общего мира, и вторгающегося в пространственную ограниченность приватной сферы.
Библиографический список
1. Арендт Ханна. VITA ACTIVA, или О деятельной жизни / Арендт Ханна. - СПб.,
2000.
2. Аристотель. Этика. Политика. Риторика. Поэтика. Категории / Аристотель. - Пер. - Минск : Литература, 1998. - 1392 с.
3. Маркс, К. Избранные произведения : В 3 т. / К. Маркс. - М. : Политиздат, 1983.
4. Руссо, Ж. Ж. Трактаты. - Пер. с фр. / Ж. Ж. Руссо. - М. : КАНОН-пресс-Ц ; Кучково поле, 1998. - 416 с.
© Шкудунова Ю. В., 2010
Автор статьи - Юлия Владимировна Шкудунова, кандидат философских наук, доцент кафедры управления и права НОУ ВПО «Омская гуманитарная академия».
Рецензент - К. А. Бузанов, кандидат юридических наук, доцент ГОУ ВПО «Омская академия МВД России».
