CC BY
67УДК 821.161.1 ГРНТИ 17.09
С. Л. Слободнюк
Птица тройка, два трамвая и смерть доктора Живаго (опыт сопоставительного анализа)
Статья посвящена сопоставлению отдельных образов из произведений Н. В. Гоголя, Н. С. Гумилева и Б. Л. Пастернака. Кроме того, автор показывает, что в диалоге Гумилева и Пастернака отразилось многолетнее противостояние лидера акмеизма и А. А. Блока.
Ключевые слова: Блок, Гумилев, Замятин, интерпретация, Леонов, образ, Пастернак, смерть.
Sergey Slobodnyuk
The Troika-Bird, Two Trams and the Death of the Doctor Zhivago (The Experience of the Comparative Analysis)
The article is about the comparison of the particular images from the works of N. V. Gogol, N. S. Gumilyov and B. L. Pasternak. In addition, the author shows how the longstanding confrontation between the leader of acmeism and A. A Blok had reflected in the dialogue between Gumilyov and Pasternak.
Key words: Blok, Gumilyov, Zamyatin, interpretation, Leonov, image, Pasternak,
death.
На свете много неблагодарных занятий. Одно из них - исследование чужого слова в художественном тексте. Нет, выявить цитату, реминисценцию и даже аллюзию, особенно при нынешнем развитии компьютерных технологий, не составляет особого труда. Но что делать дальше - после того, как источник определен? Ответ, казалось бы, очевиден: «Объяснить „зачем и почему"». Однако как объяснить, уже не совсем очевидно. И уж совсем неочевидно то, что твое объяснение будет хотя бы на треть верным ...
Взять, к примеру, леоновский «Русский лес». Даже при том, что автор ставит во главу угла (или одного из углов?..) экологическую проблематику, все равно - классика соцреализма. И вдруг в стройные ряды прозаического повествования врывается скрытое двустишие (указано В. А. Прокофьевым): «Я кочегар на паровозе, который вас привез в Москву» [5, с. 22].
67
Проще всего было бы сказать, что писатель шутит, и забыть о забавном казусе, да вот беда - следом за пэоническим монологом кочегара идет внешне невинная городская зарисовка: «Все четверо они вышли на остановке и двинулись по солнечной стороне, добросовестно поделив Полину кладь. Присмиревшая, подавленная великолепием московской улицы, Поля шла посреди, едва ступая, словно боялась повредить какое-нибудь всенародное имущество <...>. Слепительный милиционер придержал поток машин, пока шествие перебиралось через перекресток; наряднейшие здания мира высились по сторонам, и из всех, сколько их там было, распахнутых окошек гремела одна и та же торжественная радиомузыка с единственно возможным названием - приглашение к жизни» [5, с. 23-24]. Но почему-то кажется мне, что при чтении этих строк некоторых современников автора брала оторопь - 50-е годы прошлого столетия бесконечно далеки от идеологического вегетарианства, а Леонов нагло отсылает умеющих слышать к тексту замятинского романа «Мы»: «Проспект полон <...>. Как всегда, Музыкальный Завод всеми своими трубами пел Марш Единого Государства. Мерными рядами, по четыре, восторженно отбивая такт, шли нумера - сотни, тысячи нумеров, в голубоватых юнифах, с золотыми бляхами на груди <...>. И я - мы, четверо, - одна из бесчисленных волн в этом могучем потоке. <. >
Блаженно-синее небо, крошечные детские солнца в каждой из блях, не омраченные безумием мыслей лица... Лучи - понимаете: все из какой-то единой, лучистой, улыбающейся материи. А медные такты: „Тра-та-та-там. Тра-та-та-там", эти сверкающие на солнце медные ступени, и с каждой ступенью - вы поднимаетесь все выше, в головокружительную синеву...
И вот, так же, как это было утром, на эллинге, я опять увидел, будто только вот сейчас первый раз в жизни - увидел все: непреложные прямые улицы, брызжущее лучами стекло мостовых, божественные параллелепипеды прозрачных жилищ, квадратную гармонию серо-голубых шеренг. И так: будто не целые поколения, а я - именно я - победил старого Бога и старую жизнь, именно я создал все это, и я как башня, я боюсь двинуть локтем, чтобы не посыпались осколки стен, куполов, машин...» [4, с. 309310]. Можно, конечно, продолжить рассуждение и доказать, что Леонов написал «Русский лес», дабы тайно обличить тоталитарное государство и призвать народ к сохранению лесных богатств, ибо иначе в будущем героическим борцам с диктатурой негде будет прятаться от гонений. Это будет весело и увлекательно, хотя и останется чистой воды выдумкой. Да, перекличка с Замятиным налицо, но ее цель, как мне кажется, находится в сто-
роне от тоталитарно-экологических проблем. Версия о том, что на первых страницах «Русского леса» Леонов, преодолев пространство-время, обращается к избранным страницам еще ненаписанной «Пирамиды», кажется более привлекательной, однако для ее подтверждения (либо опровержения) придется провести полноценное исследование с непредсказуемым результатом ...
Но возможно все, что было сказано ранее, касается только советской тайнописи и остальные уровни взаимоотношений «чужого слова» и авторского текста вообще не требуют научного осмысления: настолько там все просто и ясно? Судите сами, надо ли разъяснять тайные смыслы речений полковника Хваткина из романа братьев Вайнеров «Евангелие от палача»? - «ОСО. Магическое слово - „Особое судебное совещание при министре государственной безопасности СССР", - знаменитая „тройка". Вершина мировой юриспруденции, пик развития правовой мысли, справедливейший из всех трибуналов, ареопажный суд, мудрейший из всех синедрионов!
Тройка! Судбище, где не нужны сентиментальные глупости прений сторон, совершенно излишни банальности доказательств, где не бывает адвокатов <...> и не нужен обвиняемый. Осужденный „тройкой" узнает о том, что его судили, прямо перед расстрелом или - если повезло - уже в лагере.
"«Эх, „тройка"! Птица-„тройка", кто тебя выдумал?»" - справедливо отметил наш народный классик. И совершенно резонно указал, что, знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета...
Подчеркнул провидчески Николай Васильевич, что тройка - и не хитрый, кажись, дорожный снаряд, собранный не то ярославским, не то вологодским мужиком, и ямщик Рюмин не в немецких трофейных ботфортах и сидит черт знает на чем, а привстал да замахнулся кнутом - только вздрогнула дорога да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход...
Полторы сотни лет назад спросил писатель в некотором недоумении: „Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дай ответ! "
Не дает ответа. Несется. Двенадцать с половиной миллионов человек прокатила на себе „тройка" - в Сибирь, на Колыму, на тот свет.
Остановился, пораженный этаким чудом созерцатель по фамилии Гоголь: не молния ли это, сброшенная с неба? Что значит это наводящее ужас
движение? И что за неведомая сила заключена в этих неведомых светом конях-воронках?
Подумал-подумал этот созерцатель хренов, не дождался ответа -„тройка" не дает ответа, и сказал нам по секрету, как мне сообщали в рапортах мои осведомители: „Летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства"...» [2, с. 399-400]. Авторская работа с исходным текстом впечатляет: Вайнеры мастерски обыгрывают первоисточник, превращая высокую прозу Гоголя в жутковатый дифирамб тоталитарному строю; но, наверное, не более того.
При желании, безусловно, можно, вытащив из нафталина пресловутую шинель, завести бесконечный разговор о бессмертной гоголевской традиции, которая скоро как двести лет питает и поддерживает нашу словесность... Ведь читая иные труды, вдруг начинаешь верить, что творения Гоголя оказали такое влияние на развитие русской литературы, что любой уважающий себя писатель (или поэт) непременно вступал в живой, хотя и не всегда доброжелательный, диалог с автором «Мертвых душ» и «Ревизора».
Так, в давней статье Л. Аллена, которая, впрочем, представляет интерес и для современных литературоведов представлен опыт исследования «Литературных реминисценций Гоголя у Пастернака и Гумилева» [1]. Выделив в «Заблудившемся трамвае» реминисцентную связь с гоголевской «тройкой», Аллен усматривает пародийные элементы в интерпретации этого образа Гумилевым.
Затем, отметив полемическое осмысление того же образа в финале «Доктора Живаго», исследователь приходит к выводу о влиянии гумилев-ского стихотворения на роман. И на основании этого делается заключение об одинаковой направленности «Заблудившегося трамвая» и финала произведения Пастернака.
При всей внешней привлекательности такого подхода в основе своей он вызывает серьезные сомнения. Действительно, структурный анализ отрывка романа в сопоставлении его с отрывком другого произведения и небольшим, но законченным стихотворением может дать подобный результат. Но, если оставить в стороне «тройку» Гоголя и обратиться к полным текстам Гумилева и Пастернака, картина несколько изменится.
Прежде всего бросается в глаза отсутствие сколь-нибудь четких взаимосвязей: точки соприкосновения либо размыты (атмосфера безысходности вокруг главного героя), либо откровенно формальны - трамвай, поезд, рельсы... Правда, в обоих произведениях транспортное средство дарит пассажиру не только радость перемещения из пункта А в пункт В, но и ви-
дения из прошлого, а рядом с рельсовыми путями всегда незримо стоит смерть. С учетом названных обстоятельств мы и переходим к сопоставлению произведений Гумилева и Пастернака, ограничивая (для чистоты эксперимента) исследование одним-единственным образом - образом вагона, который двигается по рельсам, и минимумом сопутствующих сему вагону элементов.
Прежде всего отметим, что и у Пастернака, и у Гумилева вагон выступает в качестве некого портала, открывающего герою путь в ужасный фантасмагорический мир. Небезынтересно, что воля и сознание героев при этом особой роли не играют. Пассажир «Заблудившегося трамвая» не понимает, что толкнуло его летящему вагону:
Как я вскочил на его подножку, Было загадкою для меня <...> [3, с. 331]
С подобной ситуацией мы сталкиваемся и у Пастернака: «Чудом доктор протиснулся на площадку и потом еще более необъяснимым образом проник в коридор вагона» [6, с. 166]. Хотелось бы сразу подчеркнуть, что ничего мистического в этом фрагменте нет. Пока нет. Потому что после пересадки в одном купе с Юрием Живаго оказывается очень странный пассажир - говорящий немой из Зыбушинской республики, болтовня (!) которого доводит доктора до исступления. Лишь на мгновение Живаго удается вырваться из этого кошмара, но немой возобновляет свои речи: «И опять пошла фантасмагория» [6, с. 174]. Опираясь на последние слова автора, мы могли бы начать рассуждение о традиции и преемственности. Однако не стоит забывать, что тревожные видения пассажира «Заблудившегося трамвая» проносятся вне вагона, за окном:
<.> Мы обогнули стену, Мы проскочили сквозь рощу пальм, Через Неву, через Нил и Сену Мы прогремели по трем мостам.
И, промелькнув у оконной рамы, Бросил нам вслед пытливый взгляд Нищий старик, - конечно тот самый, Что умер в Бейруте год назад [3, с. 331].
Живаго же полностью погружен в этот ужас, он - его непосредственный участник. Причем все попытки доктора вырваться приводят лишь к тому, что он попадает в еще более неприятную ситуацию, идя
навстречу собственной гибели, чего у Гумилева нет.
71
Заметим также, что в отличие от фантастических смертей «Заблудившегося трамвая», гибель героев у Пастернака вполне реальна и отвратительна. Ужасно и нелепо погибает на вокзале Гинц: «Он вскочил с разбега на высокий перрон. В это время из-за вагонов выбегали гнавшиеся за ним солдаты. Поварихин и Коля что-то кричали Гинцу и делали знаки, приглашая внутрь вокзала, где они спасли бы его. Но опять поколениями воспитанное чувство чести, городское, жертвенное и здесь неприменимое, преградило ему дорогу к спасению.
<...> У дверей вокзала под станционным колоколом стояла высокая пожарная кадка. Она была плотно прикрыта. Гинц вскочил на ее крышку и обратил к приближающимся несколько за душу хватающих слов, нечеловеческих и бессвязных. Безумная смелость его обращения <...> ошеломила и приковала их к месту. Солдаты опустили ружья.
Но Гинц стал на край крышки и перевернул ее. Одна нога провалилась у него в воду, другая повисла на борту кадки. Он оказался сидящим верхом на ее ребре.
Солдаты встретили эту неловкость взрывом хохота, и первый спереди выстрелом в шею убил наповал несчастного, а остальные бросились штыками докалывать мертвого» [6, с. 163-164].
Но разве в стихотворении Гумилева нет схожей ситуации? Разве не в «Заблудившемся трамвае» звучат слова, позволяющие говорить о значимых совпадениях? -
Где я? Так томно я так тревожно Сердце мое стучит в ответ: «Видишь вокзал, на котором можно В Индию Духа купить билет?»
Вывеска... кровью налитые буквы Гласят: «Зеленная», - знаю, тут Вместо капусты и вместо брюквы Мертвые головы продают.
В красной рубашке, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне [3, с. 331].
Действительно, совпадения присутствуют. Однако - у Пастернака вокзал выступает не только как символ смерти, но и как символ бессмысленной попытки спастись от судьбы.
Кроме того, в «Докторе Живаго» мы видим то, чего у Гумилева просто нет: это - тема возмездия, восходящая по сути своей к классическому талиону. Ведь убивший Гинца Памфил только сначала страдает нравственно: «Оголец у меня один из головы нейдет, огольца одного я стукнул, забыть не могу. За что я парнишку погубил? Рассмешил, уморил он меня. Со смеху застрелил, сдуру. Ни за что» [6, с. 377]. Затем под впечатлением этого - одного из многих, совершенных им - убийства он постепенно сходит с ума: «Вот, значит, и бегунчики мои. По ночам станция мерещится» [6, с. 378].
Но и это не все. Конец Памфила ужасен: доведенный до исступления мыслями о возможном возмездии по принципу «око за око», которое обрушится и на него, и на жену с детьми [6, с. 377], он «в неистовстве тоски» сам зарубил топором свою семью, а затем «бродил на свободе по лагерю, с упавшею на грудь головою, ничего не видя мутно желтыми, глядящими исподлобья глазами. <.> Больше на свете ему было делать нечего. На рассвете он исчез из лагеря, как бежит от самого себя больное водобоязнью бешеное животное» [6, с. 398].
Продолжая эту, не слишком веселую, тему, заметим, что по сравнению с «Заблудившимся трамваем», где фигуры, возникающие перед героем, либо мертвы сами, либо угрожают смертью непосредственно герою, в «Докторе Живаго» все обстоит иначе. Убитый Гинц несет смерть убийце Памфилу, восставший из мертвых Стрельников - мятежникам, оживший после расстрела Тереша - Стрельникову. Словом, при внешнем сходстве элементов разбираемых сюжетных линий в их функционировании выявляется вполне определенная противоположная направленность.
А теперь вернемся к образу вагона и обратимся к его наиболее интересному атрибуту - к движению. Здесь ярче всего проявляется оппозиционность «Доктора Живаго» «Заблудившемуся трамваю». Непрерывности полета трамвая у Гумилева:
Мчался он бурей, темной, крылатой. Он заблудился в бездне времен. [3, с. 331], -противопоставлено хаотичное, с рывками и остановками движение вагонов в пастернаковском романе. У Гумилева движение направлено в космос, в «зоологический сад планет» [3, с. 332]; у Пастернака - к смерти, к черному провалу. Трамвай Гумилева не претерпевает никаких изменений;
не снижая скорости, он исчезает в финальных строках произведения. В романе же вагон совершает своеобразную эволюцию. Скорый поезд, фигурирующий в первых главах, в конце концов превращается в трамвай, сохраняя вместе с тем одно непременное качество: выход из вагона -смерть.
В начале романа мы видим, как отец Живаго «выбежал на площадку», а затем, «с силой оттолкнув Григория Осиповича и распахнувши дверцу вагона, <. > бросился на всем ходу со скорого вниз головой на насыпь, как бросаются с мостков купальни под воду, когда ныряют» [6, с. 16]. С поезда, медленно ползущего по стране, раздираемой гражданской войной, Лагунова, как бы невзначай, сталкивает Огрызкову. Страшный Стрельников оказывается потенциальным мертвецом, как только лишается своего поезда. И наконец - в финале романа сам Юрий Живаго, вырвавшись из постоянно останавливающегося трамвая, умирает, едва успев ступить на землю.
Кстати, одна любопытная подробность. Отец Живаго выбрасывается из поезда, отталкивая Григория Осиповича; Огрызкову выталкивают на насыпь; Юрий пробивается к выходу через озлобленную, бранящуюся людскую массу.
Напрасно искать подобное четкое разделение функций динамики и статики в «Заблудившемся трамвае», его там просто нет. Более того, если у Пастернака - вполне отчетливая трагедия остановки движения и выхода из вагона, то у Гумилева - трагедия невозможности сделать и то, и другое, трагедия продолжения жизни, в которой ничто нельзя изменять. Герой Гумилева вместе с трамваем несется по временам и пространствам, проявляя активность только криком
Остановите, вагоновожатый, Остановите сейчас вагон [3, с. 331].
Живаго же, едва попав в вагон, стремится к выходу, к окну. Временами возникает впечатление, что это стремление обусловлено мистическими причинами. Не смог он однажды «подойти к окну вследствие давки» [6, с. 167] и, пересев затем на другой поезд, встретил там говорящего немого, что, как мы знаем, отнюдь не доставляет доктору удовольствия.
Но поезда гражданской войны оказались к несчастному Живаго значительно милосерднее, чем обычный мирный трамвай: «Доктор почувствовал приступ обессиливающей дурноты. Преодолевая слабость, он поднялся со скамьи и рывками вверх вниз за ремни оконницы стал пробо-
вать открыть окно вагона. Оно не поддавалось его усилиям (курсив мой. -С. С.).
Доктору кричали, что рама привинчена к косякам наглухо, но, борясь с припадком и охваченный какою-то тревогою, он не относил этих криков к себе и не вникал в них. Он продолжал попытки и снова тремя движениями вверх, вниз и на себя рванул раму - и вдруг ощутил небывалую, непоправимую боль внутри, и понял, что сорвал что-то в себе, что он наделал что-то роковое и что все пропало. В это время вагон пришел в движение, но, проехав совсем немного по Пресне, остановился.
<.> Он стал протискиваться через толпу на задней площадке, вызывая новую ругань, пинки и озлобление. Не обращая внимания на окрики, он прорвался сквозь толчею, ступил со ступеньки стоящего трамвая на мостовую, сделал шаг, другой, третий, рухнул на камни и больше не вставал» [6, с. 526-527]. Окно трамвая и выход на твердую землю оказываются всего лишь иллюзией надежды, миражом, отнявшим последние силы.
Таким образом, можно прийти к заключению, что «Доктор Живаго» и «Заблудившийся трамвай», хотя бы на уровне разобранных образов, имеют совершенно противоположную направленность. Факт сам по себе достаточно любопытный, но не более того, пока не решен вопрос - почему?
Оставим в стороне огромное количество смертей, описанных в романе Пастернака, и обратимся к одной, центральной - к смерти Юрия Живаго. Но прежде вспомним, что в «Заблудившемся трамвае» герой, несмотря на всю фантасмагоричность сюжета, явно умирает всего один раз: «Голову срезал палач и мне». Поэт, как это нередко бывало в произведениях Гумилева, должен принять и принимает мученическую смерть. Однако подобную участь Пастернак уготовил романтику Гинцу. А Живаго умирает вполне обыденно - подвела аорта.
Теперь добавим еще один факт. В начальных главах романа сообщается, что у поэта Юрия Живаго был свой кумир - Александр Блок: «Блоком бредила вся молодежь обеих столиц, и они (Живаго с Гордоном. -С. С) <.> больше других» [6, с. 85]; «вдруг Юра подумал, что Блок - это явление Рождества во всех областях русской жизни <. >. Он подумал, что никакой статьи о Блоке не надо, а просто надо написать русское поклонение волхвов, как у голландцев, с морозом, волками и темным еловым лесом.
<.> „Свеча горела на столе. Свеча горела..." - шептал Юра про себя начало чего-то смутного, неоформившегося» [6, с. 86-87].
В подробных комментариях, видимо, нет надобности. Антагонизм Блока и Гумилева, их творчества, их судеб, скорее всего, неосознанно, ин-
туитивно был спроецирован Пастернаком на судьбу Юрия Живаго, который, подобно своему любимому поэту, не смог примириться с темной стороной революции. Впрочем, это всего лишь версия и, вполне возможно, все было совсем не так...
Список литературы
1. Аллен Л. Литературные реминисценции Гоголя у Пастернака и Гумилева // Ал-лен Л. Этюды о русской литературе. Л.: Художественная литература (Ленинградское отделение), 1989. С. 144-157.
2. Вайнер А. А. Евангелие от палача. М.: Астрель, 2012. 477 с.
3. Гумилев Н. С. Стихотворения и поэмы. Л.: Советский писатель, 1988. 632 с.
4. Замятин Е. И. Мы // Замятин Е. И. Избранное. М.: Правда, 1989. С. 307-462 (Библиотека «Огонек»).
5. Леонов Л. М. Русский лес. М.: Художественная литература, 1974. 676 с.
6. Пастернак Б. Л. Доктор Живаго. М.: Эксмо, 2008. 704 с.
References
1. Allen L. Literaturnye reminiscencii Gogolya u Pasternaka i Gumileva [The literary reminiscences of Gogol, Pasternak and Gumilev] // Allen L. Etyudy o russkoj literature [Studies of Russian literature]. Leningrad: Hudozhestvennaya literatura (Leningradskoe otdelenie) Publ., 1989. Pp. 144-157.
2. Vayner A. A. Evangelie ot palacha [Gospel of the executione]. Moscow: Astrel' Publ., 2012.
3. Gumilyov N. S. Stihotvoreniya i poemy [Verse and poems]. Leningrad: Sovetskij pisatel' Publ., 1988.
4. Zamyatin E. I. My [We] // Zamyatin E. I. Izbrannoe [Selected works]. Moscow: Pravda Publ., 1989. Pp. 307 - 462.
5. Leonov L. M. Russkiy les [Russian forest]. Moscow: Hudozhestvennaya literatura Publ., 1974 (Biblioteka «Ogonek»).
6. Pasternak B. L. Doktor Zhivago [Dr. Zhivago]. Moscow: Eksmo Publ., 2008.
