CC BY
41
ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ
УДК 1(091)
ПСИХОЛОГИЗМ И АНТИПСИХОЛОГИЗМ В ИСТОРИИ ФИЛОСОФИИ И ГУМАНИТАРНЫХ НАУКАХ
А.В. Дьяков
Рассматриваются установки психологизма и антипсихологизма как основание методологии историко-философских исследований. Делаются выводы о том, что оппозиция психологизм/антипсихологизм стоит за многими проблемами истории философии: жанрового своеобразия истории философии, особенностей биографического метода в истории философии.
Ключевые слова: психологизм, антипсихологизм, история философии, историк философии, методология, онтология, бинарная оппозиция.
Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда, про-ект17—18—01440 «Антропологическое измерение истории философии».
В последние десятилетия в сфере гуманитарных наук, а особенно в истории философии заново актуализировалась проблема, постоянно присутствующая на интеллектуальном горизонте западноевропейских мыслителей, которую эти последние не раз пытались решить разными способами, но с равной степенью убедительности. Речь идет о давнем споре: о дилемме психологизм/антипсихологизм. Данный вопрос крайне важен в академической сфере, ибо от его разрешения зависит не только формат современного высшего образования, но и сама идейная платформа системы просвещения. Не менее остро стоит он и в исследовательских областях, ведь на карту поставлен статус того, что мы привыкли считать фундаментальной методологической базой, в частности истории философии.
Вопрос о психологизме и антипсихологизме является одним из ключевых для многих прошлых и современных проблем истории философии. В частности, более всего к нему отсылают дискуссии об анахронизме и жанровом своеобразии в англо-американской традиции [1; 2]. Некоторые известные мыслители, в частности, Ричард Рорти [3], ставят традиционные вопросы так, будто прежде их еще никто не ставил. И помимо известного лукавства здесь есть вполне оправданный расчет на то, что удастся избежать ловушек, ранее расставленных другими авторами, полагавшими, что разрешили эти проблемы, создав собственную философию истории философии или опровергнув чужую. К вопросу о психологизме также отсылают современные споры о биографическом методе и биографической истории философии (и истории философии как раздела интеллектуальной истории)[4], а также традиционная концептуализация истории философии как философии великих философов прошлого [5; 6; 7; 8]. Наконец, в том или ином смысле вопрос о психологизме - это краеугольный камень, к ко-
торому нас приводит всякая попытка интерпретации историко-философской практики и опыта историка философии [9; 10]. То, как раскрывается оппозиция психологизм/антипсихолгизм в истории философии и какие вопросы она затрагивает, - предмет настоящей статьи.
Для начала постараемся как можно четче обозначить предмет спора, выяснив доктринальные структуры противоборствующих сторон, а затем посмотрим, какие формы они способны принимать. Термины «психологизм» и «антипсихологизм» мы употребляем в нестрогом и, конечно же, не в феноменологическом смысле. Психологизм - не обязательно гуссер-лианская установка, предполагающая, что объектом изучения, да и вообще единственной реальностью человеческого существования является комплекс аффектов и переживаний на индивидуальном уровне [11; 12]. В более широком и обыденном смысле под этим понимают склонность объяснять интеллектуальные продукты особенностями той внутренней жизни, которую ведет продуцирующее их сознание. Ни феноменология, ни даже психология не обладают монополией на такой подход, напротив, психологизирующая установка чаще всего обнаруживается у авторов, желающих стоять в стороне как от одного, так и от другого. Эти авторы либо обращаются к жанру творческой биографии (как вариант - патографии [13]), либо пытаются дать общую психологическую и интеллектуальную панораму эпохи, выведя конкретную философию как частный случай некой общей тенденции.
Соответственно, под антипсихологизмом также не нужно понимать логистическую установку в духе раннего Гуссерля, изгоняющую из рассмотрения феномена все, что так или иначе связано с ценностно-эмоциональной сферой человеческого духа, оставляющую сухой экстракт мысли. В более широком и куда более распространенном смысле этот подход отражает тенденцию интерпретировать любую интеллектуальную конструкцию, исходя из нее самой или из контекста, составляемого такими же строгими конструкциями, словно бы мысли существовали в пространстве абстракций, независимо от земных превратностей, которым подвержен мыслитель. В этом варианте история философии тяготеет к превращению в историю мысли, т. е. происходит своеобразный «перевод» (в том значении, которое присваивает этому термину Б. Латур [14]) в пространстве гуманитарных наук, о чем мы скажем ниже.
Противостояние этих двух позиций порой принимает характер ожесточенного партийного спора, ибо сам он, этот спор, становится одним из пунктов политического или идеологического напряжения, существующего в цивилизованном обществе. Подобно тринитарным спорам в Византийской империи, сам он может быть не вполне ясен людям, которые волей или неволей должны принять одну из сторон, ибо речь идет, конечно же, не о строго научной методологии, а о чем-то куда более значимом. О чем именно, мы попытаемся выяснить, разобравшись со сторонами той бинарной оппозиции, которую мы здесь обозначили, в истории философии.
Историки философии, позицию которых мы в самом общем смысле отнесли к рубрике «психологизм», рассматривают философское творчество как результат индивидуальных усилий человека, обладающего определенным темпераментом, типом мышления, эстетическими предпочтениями и вообще всем тем, что составляет внутренний мир индивида. Объяснение истоков, характера и самого содержания философии выводится или, по крайней мере, объясняется исходя из этого комплекса черт, который можно выявить средствами биографики. Попытки объяснять философию Ницше ссылкой на болезни или матримониальные неудачи, философию Шопенгауэра - семейными драмами и т. п. - это крайности, хотя в них и есть определенный резон [15]. Когда Ясперс заявил, что заметил склонность Хайдеггера к нацизму уже при первом знакомстве с «Бытием и временем» [16], в нем говорила скорее обида, нежели трезвый голос блестящего во всех отношениях историка философии: «Зачем мы занимаемся историей философии? Это можно было бы делать из интереса к курьёзам, желая узнать историю человеческих заблуждений; или исходя из мнимого проникновения в психологически-социологическую необходимость: стремясь понять преодолеваемые ступени человеческого развития, первые шаги науки, странные связи, благодаря которым из ошибочного произошло понимание правильного; или из склонности к роскоши человеческого духа: знакомясь с праздной игрой, чтобы заполнить свой досуг; или из лишённой мысли педантичности, которая регистрирует всё фактическое: когда всё, что с какой-либо точки зрения можно назвать философией, хотят записать в бесконечную энциклопедию фактов духовной истории» [17, с. 68].
Если оставить «курьезные» случаи в стороне, перед нами окажется весьма обширный пласт историко-философской литературы, представляющий философов и целые школы и направления как индивидов и сообщества людей, действующих в силу тех или иных психологических установок, особенностей мировосприятия, что означает, конечно же, не только суждения о капризах и превратностях желчного философского характера (от наивностей вульгарного материализма до изощренного анализа спиритуалистов), но нередко весьма основательное рассмотрение философской литературы как продукта конкретного ума. Ведь философия - это прежде всего и почти исключительно литература, и пишут ее люди, обладающие определенным характером. Так что нет ничего неправомерного в предложениях историков философии сперва разобраться с этим характером, а потом уже извлекать сухой остаток идей, которые иначе трудно усвоить.
Оборотной стороной этого подхода является психоанализ (опять-таки, в самом широком смысле), или патография, - жанр исследовательской литературы, где через изучение философского Ego пытаются подобраться к Id, благо сам основатель традиции дал для этого достаточный повод [18]. Каким бы бессмысленным ни казалось это занятие на первый взгляд (ведь коль скоро речь идет о философии, интерес представляет сама мысль, а не вызвавшие ее к жизни бессознательные структуры), такой ме-
тод позволяет понять личность и характер философа, что, в свою очередь, делает ясными его интенции там, где его дискурс оказывается непрозрачным. Главная трудность здесь состоит в том, что историк философии должен если и не обладать равновеликим своему предмету талантом, то во всяком случае обладать достаточной проницательностью, чтобы перехитрить его. А это, понятное дело, большая редкость. Уже упомянутый нами Карл Ясперс служат едва ли не единственным удачным примером реализации такого подхода в своих работах [19].
Психологизм в сфере истории философии предполагает переписывание самой истории философии в биографическом ключе. При этом она превращается в историю философов, ибо на первый план выходят не идеи, а обстоятельства частной жизни, увлечения и т. п. Вместе с тем нельзя не признать той большой пользы, которую приносит знание научной генеалогии философа, круга его чтения, друзей и врагов и т. д., что позволяет избежать проведения ложных аналогий, верно определить влияния и отнести философа к тому или иному партийному лагерю. Жанровая трансформация вполне оправданна, если оставляет простор для различных позиций.
Психологизм делает историю философию поистине одной из гуманитарных наук, ибо речь здесь идет о человеке с его уникальным психическим складом, тогда как история идей в полной мере гуманитарной наукой считаться не может. Да и сами гуманитарные науки в значительной мере несут в себе ту же тенденцию. Структурализм - попытка восстать против психологизма [20], полвека назад представлявшаяся освобождением от вечных ссылок на индивидуальный гений, двигающий вперед науку и культуру. Однако структуралистские теории, несомненно выполнив свою роль агентов обновления, несли в себе так много внутренних противоречий, что реакция и регрессия были неизбежны. Психологизм возвращается, провозглашая лозунги нового гуманизма, новой метафизики и т. п.
Антипсихологизм в пространстве гуманитарных наук представляет собой прежде всего теоретический антигуманизм. Это альтюссерианское по своему происхождению выражение [21] указывает на желание изгнать из пространства гуманитарных наук поэтическое представление об авторе как творце, создающем произведение в силу своей гениальности. Провозглашенная Роланом Бартом «смерть автора» [22, с. 384-391] как раз и была констатацией стремления покончить с мифологией, основанной, с одной стороны, на тавтологии природных способностей, делающих одних людей гениями, а других бездарностями, а с другой - на институте авторского права, легализованном либеральным капитализмом. Таким образом, антипсихологизм в гуманитарных науках представляет собой, быть может, не столько теоретическое направление, сколько политическую жестикуляцию. И хотя многие процессы, происходящие в пространстве гуманитарных наук, так или иначе являются политическими, к антипсихологизму это относится в большей степени, нежели к психологизму.
Антипсихологизм, повторим за Альтюссером, есть теоретический антигуманизм. Он оперирует понятиями мирового духа, духа времени, духа философии и т. п. Эти духи могут принимать разные обличия, на то они и духи, но за этим переменчивым обликом стоит фигура, призванная гарантировать интеллигибельный характер реальности. Мир умопостигаем, хотя бы даже в ограниченных пределах, в нем действуют постоянно воспроизводимые закономерности, и философия способна постигать их своими собственными средствами. Стало быть, всякая состоятельная философия постигает всякий раз одни и те же истины, хоть они и могут представать философу под разными углами, а он, философ, может формулировать их тем языком, который есть в его распоряжении и отличается от языка его коллег, отдаленных от него в пространстве и времени. Психологический облик мыслителя может влиять на стиль произведений, в которых эти истины отражаются; его интеллектуальное и общекультурное развитие способно влиять на степень его близости к верным формулировкам, но никак не более. «Задача философской историографии, - писал молодой Маркс, -заключается не в том, чтобы представить личность философа, хотя бы и духовную, так сказать, как фокус и образ его системы, ещё менее в том, чтобы предаваться психологическому крохоборству и мудрствованиям. История философии должна выделить в каждой системе определяющие мотивы, подлинные кристаллизации, проходящие через всю систему, и отделить их от доказательств, оправданий и диалогов, от изложения их у философов, поскольку эти последние осознали себя» [23, с. 211].
История философии в этом свете оказывается историей последовательного приближения к истинам, ожидающим своего раскрытия. Другими словами, если психологизм говорит о том, что представляемая философией реальность всегда в той или иной мере есть продукт индивидуального или коллективного творчества, то антипсихологизм настаивает на объективном характере этой реальности. Сторонникам этого последнего подхода всегда можно поставить на вид, что их представление о способности философии отражать объективную реальность, в которой действуют устойчивые закономерности и присутствуют столь же устойчивые сущности, зиждется исключительно на их вере в подобное положение вещей. Вера же, как известно, сама есть определенная психологическая установка, которая подводится под аргументацию их оппонентов.
Нетрудно заметить, что мы имеем дело с двумя метанарративами, каждый из которых претендует рассматривать другой как частный случай в своей объяснительной системе. Все пространство гуманитарных наук, в котором складываются линии напряжения описываемой бинарной оппозиции, оказывается пронизанным о диалектическими переходами из одного регистра в противоположный. И вполне естественно, что здесь рождаются все новые метанарративы, которые должны эту диалектику объяснить, упорядочить и избавить гуманитарные науки от методологического хаоса. Так что историк философии принимает не просто ту или иную сторону оп-
позиции, но некую установку, благодаря чему находит более или менее твердую почву в стороне от этих зыбучих песков.
Ж. Бодрийяр весьма проницательно заметил, что точно так же, как симулякры обретают подобие реальности, опираясь один на другой [24, с. 9], и современные науки легитимируются благодаря опоре друг на друга. История философии, подобно всем остальным гуманитарным дисциплинам (к этому статусу истории философии мы еще вернемся), стремится выработать собственные теоретические основания с самого начала своего существования, не довольствуясь положением простой доксографии. Но для этого ей требуется трансляция в другой регистр, неизбежно влекущий за собой перенесение тем и общей проблематики. Ярким примером может служить марксистская история философии, идеи и установки которой так глубоко проникли в историко-философский дискурс, что имплицитно присутствуют в нем даже тогда, когда сам историк философии отвергает марксизм в качестве метанарратива. Марксистская история философии выстраивает картину развития философского знания исходя из теории общественно-экономического развития, сложившейся в регистре политической экономии, и избирает в качестве критерия соответствия той или иной доктрины объективному положению вещей практику, опять-таки, общественно-политическую. История философии при этом становится общественной наукой, а историк философии - если не идеологическим работником, то уж, во всяком случае, идеологически ангажированным интеллектуалом.
Возможны и другие точки отсчета, которые также будут выводить историка философии за пределы его дисциплины, переводя его в другой научный регистр, а изучаемые им проблемы - на другой язык [25]. Попытка стать вне всяких идеологических и партийных течений сама по себе есть идеологический жест. Его можно разоблачать в духе знаменитой работы В.И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» как попытку маскировки своей партийной принадлежности, а можно в духе разоблачения «мифологий» Р. Барта, так что стремление оказаться вне мифологий само по себе предстанет мифологией. Но дело даже не в этом. Вероятно, марксисты правы в том отношении, что историк философии, живя в обществе, не может оказаться свободным от идеологических комплексов, это общество пронизывающих и организующих. Лучшее, что он может сделать, это осознать свою зависимость от общества и сознательно смоделировать собственную идеологическую позицию, что, возможно, позволит ему более или менее трезво оценивать позиции изучаемых мыслителей.
Особое значение при этом имеет то обстоятельство, как мы уже сказали, что переход в другой регистр с необходимостью влечет за собой новую интерпретацию проблем, которые иначе окажутся непонятны. По сути же, историку философии приходится предпринимать проблематиза-цию заново, в новых терминологических условиях и на новых основаниях. В результате проблема может измениться до неузнаваемости, превратившись, например, из чисто теоретической в политическую или наоборот.
При этом, конечно же, утрачивается как изначальная авторская интенция, так и первичное звучание текста. В результате историк философии создает новый идейный комплекс, зачастую имеющий мало общего со своим прототипом. Например, когда «новые философы» клеймили Платона как «первого фашиста», они опирались как раз на такую интерпретацию, в которой платоновская проблематика подверглась крайне радикальному переводу, что привело к ее искажению. Это отрицательный пример.
Положительным примером может быть подход к историко-философским исследованиям Ж. Делеза. Осуществляя историко-философский анализ концепции классического мыслителя, он сознательно переводит известного автора в новый для него регистр, так что тому волей-неволей приходится говорить на незнакомом языке. Проблемы, поставленные этим автором, также приходится ставить заново в новом контексте , ибо в прежнем виде они попросту лишатся смысла. В итоге в трудах философского классика неожиданно проявляются такие идеи, которые ранее могли показаться не подходящими для его позиции. И хотя его образ теперь сильно расходится с тем, к которому все привыкли, это идет на пользу его наследию, делая его актуальным в новых условиях и избавляя от удела пыльного антиквариата. Вместе с тем образ этого философа меняется подобно портрету Дориана Грея: классик получает вечную молодость, тогда как его портрет приобретает безобразные черты. («Я воображал, что подкрадываюсь к какому-то автору сзади и что мы зачинаем с ним ребенка, который был бы похож на него и вместе с тем родился бы монстром. Очень важно, чтобы это был именно его ребенок, ибо автор реально должен был сказать все то, о чем я его заставлял говорить. Но было также необходимо, чтобы ребенок был монстром, потому что нужно было пройти все виды смещений, скольжений, изломов, тайных выделений, которые доставляли мне огромное удовольствие» [26, с. 17].)
Но, сколь бы удачными не были попытки перевода классического автора, его текстов и развиваемых им тем в другой регистр, речь идет именно о переводе и о неизбежной утрате авторской интенции. Можно объявить эту последнюю несущественной, можно затеять с автором игру, как делают многочисленные постмодернисты, начиная с того же Делеза, но всякий раз взору историка философии предстает конструкт, в создание которого сам он вносит весьма значительный вклад. Таким образом, антипсихологизм всегда предполагает либо вытеснение автора метанаррати-вом, либо его устранение путем интриг.
Подведем итоги. Психологизм и антипсихологизм в истории философии не составляют диалектическое единство, в котором противоречия снимались бы во имя некоторого синтеза, ибо мы имеем дело не с диалектикой, а с такой антитетикой, которая не допускает никакого положительного синтеза, разве что взаимное отрицание сторон оппозиции. Бинарная оппозиция психологизм/антипсихологизм предполагает непрестанную ротацию, в которой верх берет то одна, то другая сторона, причем никто от
этого не выигрывает, зато проигрывают все. Историку философии приходится рассчитывать лишь на временный успех, достижимый в том случае, если ему удастся заключить выгодный альянс со своими коллегами, получающий относительный перевес во мнении научного сообщества. Эта оппозиция сохраняется и транслируется в историко-философском дискурсе, задавая матрицу для прочих гуманитарных наук и в свою очередь заимствуя из них устойчивые модели. Можно сказать, что это постоянный фон деятельности историка философии, действующего как агент гуманитарного дискурса в «гуманитарных науках».
Список литературы
1. Analytic Philosophy and History of Philosophy. Eds. T. Sorrell, G.A.J. Rogers. Oxford: Oxford University Press, 2005. 240p.
2. Passmore, J. (1965). The Idea of a History of Philosophy. History and Theory. 1965.Vol. 5: The Historiography of Philosophy. P. 1-32.
3. Рорти Р. Историография философии. Четыре жанра. // пер. И. Джохадзе. М.: Канон+, 2017.173 с.
4. Richards R.J. The Role of Biography in Intellectual History // Know: A Journal on the Formation of Knowledge. 2017. Vol. 1. № 2.P. 295-318.
5. Льюис Дж.Г. История философии в биографиях. М.: Ленанд, 2016. 720 с.
6. Durant W. The Story of Philosophy: The Lives and Opinions of the Greater Philosophers. New York: Simon and Schuster, 1926. 586 p.
7. Ясперс К. Великие философы. Кн. 1.Задающие меру люди / пер. А.К. Судакова. М.: Канон-плюс, 2018. 302 с.
8. Ясперс К. Великие философы. Кн. 2. Творческие основоположники философствования. Платон. Августин. Кант. / пер. А. К. Судакова. М.: Канон-плюс, 2018. 511 с.
9. Дьяков А. В. Историк философии и его опыт: в пространстве философии и вовне // Философские науки. 2019. Т. 62. № 10. С. 43-54.
10. Дьяков А. В. Регистры опыта историка философии // Философские науки. 2017. № 7. С. 72-82.
11. Kusch M. Psychologism. A Case Study in the Sociology of Philosophical Knowledge. London; New York: Routledge, 2005. 327 p.
12. Philosophy, Psychology, and Psychologism: Critical and Historical Readings on the Psychological Turn in Philosophy. Ed. D. Jacquette. Dordrecht; Boston: Kluwer Academic Publishers, 2003. 339 p.
13. Ясперс К. Стриндберг и Ван Гог / пер. Г.Б. Ноткина. М.: Академический Проект, 1999. 237 с.
14. Латур Б. Пастер: Война и мир микробов / пер. А. В. Дьякова. СПб.: Изд-во Европ. Ун-та в Санкт-Петербурге, 2015. 314 с.
15. Андреева И. С., Гулыга А. В. Шопенгауэр. М.: Молодая Гвардия, 2003. 366 с.
16. Jaspers K. Notizen zu Martin Heidegger. Hrsg. H. Saner. München, Zürich: Piper, 1978. 342 s.
17. Ясперс К. Всемирная история философии. Введение / пер. К.В. Лощевского. СПб.: Наука, 2000. С. 68.
18. Assoun P.-L. Freud, la philosophieet les philosophes. P.: PUF, 1976.
19. Ясперс К. Ницше. Введение в понимание его философствования / пер. Ю. Медведева; под ред. М. Ермаковой. СПб.: ВладимирДаль, 2004.626с.
20. Elffers E. Earlier and Later Anti-Psychologism in Linguistics // Amsterdam Studies in the Theory and History of Linguistis Science. Series 3: Studies in the History of Lingustics. 2014. Vol. 123. P. 127-136.
21. Альтюссер Л. За Маркса / пер. А. Денежкина. М.: Праксис, 2006.
390 с.
22. Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1994. 615 с.
23. Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. М.: Гос. изд-во полит. лит-ры, 1956. 689 с.
24. Бодрийяр Ж. Пароли. От фрагмента к фрагменту / пер. Н. Суслова. Екатеринбург: У-Фактория, 2006. 196с.
25. Normore C. Methodology of the History of Philosophy / The Oxford Handbook of Philosophical Methodology. Ed. H. Cappelen, T.S.Gendler.John Hawthorne. Oxford, United Kingdom: Oxford University Press, 2016. P.27-48.
26. Делез Ж. Переговоры / пер. В.Ю. Быстрова. СПб: Наука, 2004.
232 с.
Дьяков Александр Владимирович, д-р филос. наук, проф., зав. тф., a diakoffa mail.ru, Россия, Санкт-Петербург, Санкт-Петербургский государственный университет.
PSYCHOLOGISM AND ANTI-PSYCHOLOGISM IN THE HISTORY OF PHILOSOPHY AND HUMANITARIAN SCIENCES
A. V. Dyakov
The paper discusses the attitudes of psychologism and antipsychologism as the basis of the methodology of historical and philosophical research. It is emphasized that the opposition psychologism/antipsychologism is behind many problems in the history of philosophy: the genre specificity of the history of philosophy, the peculiarities of the biographical method in the history ofphilosophy, etc. Based on the results of a comparative study, the author con-cludsthat psychologism and antipsychologism do not constitute a dialectical unity, but represent an antithetics that does not allow any positive synthesis, assumes only mutual negation of the opposition parties.
Key words: psychologism, antipsychologism, history ofphilosophy, historian of philosophy, methodology, ontology, binary opposition.
Dyakov Alexandr Vladimirovich, doctor of philosophical sciences, professor, head of department, a diakoffamail.ru, Russia, Saint-Petersburg, Saint-Petersburg State University
