Научная статья на тему 'Прозрения Рильке в область бессознательного'

Прозрения Рильке в область бессознательного Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

CC BY
760
64
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
СОЗНАНИЕ / БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ / СВЕРХСОЗНАНИЕ / ОБРАЗ / ИНСАЙД / CONSCIOUSNESS / UNCONSCIOUSNESS / SUPER-CONSCIOUSNESS / IMAGE / INSIGHT

Аннотация научной статьи по философии, этике, религиоведению, автор научной работы — Шавердян Гаяне Михайловна

В статье проводятся параллели между поэтическими озарениями Рильке и достижениями психологии в области понимания бессознательного. Показано, что в поэзии Рильке можно найти инсайды, относящиеся ко всем пространствам психики: сознательное, подсознательное, сверхсознательное, личное и коллективное бессознательное. Посредством поэтических образов переданы архетипы (аналитическая психология), символы надличностных переживаний (психосинтез), а также переживания, находящиеся вне пространства и времени (трансперсональная психология).

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Rilke`s Insights into Unconsciousness

The article draws parallels between the poetic insights of Rilke and the achievements of psychology in the field of understanding the unconsciousness. It is shown that in Rilke's poetry psychologist can find insights, relating to all psychic areas: the consciousness, the sub-consciousness, the super-consciousness, the personal and the collective unconsciousness. Through poetic images are transmitted archetypes (analytical psychology), symbols of overpersonal experiences (psycho-synthesis), as well as transpersonal experiences that are outside of space and time (transpersonal psychology).

Текст научной работы на тему «Прозрения Рильке в область бессознательного»

Международный электронный научный журнал ISSN 2307-2334 (Онлайн)

Адрес статьи: pnojournal.wordpress.com/archive17/17-02/ Дата публикации: 1.05.2017 № 2 (26). С. 32-44. УДК 159.9

Г. М. Шавердян

Прозрения Рильке в область бессознательного

В статье проводятся параллели между поэтическими озарениями Рильке и достижениями психологии в области понимания бессознательного. Показано, что в поэзии Рильке можно найти инсайды, относящиеся ко всем пространствам психики: сознательное, подсознательное, сверхсознательное, личное и коллективное бессознательное. Посредством поэтических образов переданы архетипы (аналитическая психология), символы надличностных переживаний (психосинтез), а также переживания, находящиеся вне пространства и времени (трансперсональная психология).

Ключевые слова: сознание, бессознательное, сверхсознание, образ, инсайд

Perspectives of Science & Education. 2017. 2 (26)

International Scientific Electronic Journal ISSN 2307-2334 (Online)

Available: psejournal.wordpress.com/archive17/17-02/ Accepted: 1 March 2017 Published: 1 May 2017 No. 2 (26). pp. 32-44.

G. M. Shaverdian

Rilke4s Insights into Unconsciousness

The article draws parallels between the poetic insights of Rilke and the achievements of psychology in the field of understanding the unconsciousness. It is shown that in Rilke's poetry psychologist can find insights, relating to all psychic areas: the consciousness, the sub-consciousness, the super-consciousness, the personal and the collective unconsciousness. Through poetic images are transmitted archetypes (analytical psychology), symbols of overpersonal experiences (psycho-synthesis), as well as transpersonal experiences that are outside of space and time (transpersonal psychology).

Keywords: consciousness, unconsciousness, super-consciousness, image, insight

Прозрения Рильке в область бессознательного

ве области человеческого духа постоян-I Л но идут навстречу друг другу - психология и поэзия. Для психологии эта встреча означала бы "размораживание" и оживление научных фактов, возможность войти в область откровения и чувствовать себя там как дома. Для поэзии это - перспектива сбросить ярлык произвольной фантазии и придать собственным прозрениям статус, эквивалентный научному закону. Если при этом "первородные грехи" поэзии и психологии - субъективность и умерщвление души ради объективности, не будут искуплены окончательно, то, крайней мере, могут приобрести иной вес.

Кроме отмеченного греха, поэзия и психология имеют болезни роста. "Молодые поэты, - го-

ворил Гете, - льют много воды в свои чернила". Торопливость и напор личного не позволяют им дать созреть эстетическому созерцанию, с другой стороны, стремление психолога к результату приводит к заблуждению, что результат исследования - конечный этап работы, а вовсе не новая тайна. Эту тайну поэт выдает "с лету", поэтому между поэзией и психологией существует темпоральная разница: поэзия есть первая вестница особого понимания психического феномена, психология - последний гвоздь, вколоченный в гроб этого понимания.

Место встречи поэзии и психологии - ландшафт бессознательного. В области психологии, параллельно с позитивистическими исследованиями и насилием количественных методов, подспудно идет совершенно иное развитие, и определяющим в нем является проблема бессоз-

нательного. Траекторию этого развития можно представить следующей последовательностью: личное бессознательное (Фрейд); личное + коллективное бессознательное с его архетипически-ми составляющими (Юнг), личное +коллектив-ное бессознательное + сверхсознание с Высшим "Я", как завершением сверхсознательного уровня психики (Ассаджиоли); личное +коллектив-ное бессознательное + сверхсознание + базовые перинатальные матрицы + трансперсональные переживания (С.Гроф); фоновое, архаическое, погруженное, внедренное, всплывающее типы бессознательного (К.Уилбер). С момента выхода в свет совместной работы Фрейда и Брейера "Исследования истерии" (1895 г.), положившей начало психоанализу, психологи планомерно расширяют зону понимания бессознательного, обнаруживая в нем все новые пласты, содержания и функции.

«Прописью бытия» называет А.Н. Павленко поэзию, которая разом и целиком производит, структурирует и организует все бытийное пространство. Она дана сразу и целиком как одновременность всех времен, а не последовательно, и только постепенно проявляется как организованное время и пространство, как голос и линия письма. Здесь "бытийное пространство есть бытийное время ("осевое время"), собранное в миг про-из-ведения и проступающее как след мировых линий" (1). Более того, как замечает Т.В. Су-рина, в самом бытии содержится "пропись-росчерк, пра-поэзия - это внутреннее устройство, организующее бытие. Она есть субструктура этого бытия, постигаемая лишь "внимающим взором". Это выход за границы частных видов пространств и времен, будучи погруженным в которые человек оказывается неспособен обнаружить истинную пропись - Поэзис, - которая является сверхчувственной и даже сверхразумной" (2). Рассуждения эти вызывают замешательство: о чем речь - о поэзии или о сфере бессознательного? Последнее также перевертывает пространство и время, сверхчувственно, одновременно неразумно и сверхразумно, проявляется как синхронность всех времен, имеет свою пропись, которую человек обнаружить неспособен, если не постигает эти знаки внимательным взором. Бессознательное содержит "след мировых линий", о чем говорит весь опыт психологической антропологии и культурологии. Исследование глубинных смыслов изначальных мифов, первобытного мышления, скрытых символов культуры не могут не иметь психологической подоплеки, и параллельный мир, открывающийся в них, обнаруживается посредством понимания бессознательного. Перефразировав С.Грофа, можно сказать: поэзия есть система конденсированного опыта бессознательного человечества, поднятая до сознания для познания природы материи и духа. Бессознательное - водоем, из которого поэзия (и художественное творчество в целом)

черпает жизненную силу. Утверждение И. Бродского о том, что "не язык орудие поэта, а поэт есть орудие языка", прямо указывает на нерациональность этого источника, посредством переживания выдающего поэту тайны вселенной. Но наш трезвый век, принуждающий к максимуму рациональности, не имеет времени на тайны, переживание отклоняет за ненадобностью, а на поэзию реагирует зубоскальством. Оборотень трезвости - захватившие человека самые различные аддикции, мстящие ему, ряду остального, также за обесценивание поэзии, которая могла бы уравновесить, по словам Е. Бершина, "пристёгнутую к голове нечеловеческую эру". Нерациональность требует соответствующего метода, вот почему здесь "эвклидова геометрия" сменяется на "проективную". Поэтому, за исключением некоторых твердолобых психологов, измеряющих, например, бессознательные защитные механизмы количественными методами, при исследовании бессознательного психологи прибегают к методам, которых не коснулись вычисления, а в каком-то смысле даже они имеют причастность к поэзии. Эти проективные методы выуживают из бессознательного невнятный поток содержаний и переводят его на язык науки. Однако, почему бы вместо чернильных пятен, интерпретация которых подчас приноравливается к задаче исследования, не положиться на образные коды поэта? Правда, попытка эта таит опасность поймать и расчленить неуловимый дух поэзии. Но и психолог то и дело ловит и расчленяет переживание, и делает порой так нудно, что напоминает ученого астронома из стихотворения Уитмена, от которого поэт счастлив сбежать в ночь и поглядеть на сами звезды (3). Поэтические прозрения - состоявшиеся психологические факты, и было бы расточительно проглядеть их ради дутой объективности.

Но это при условии, если имеем дело с настоящим поэтом. Невзирая на подсознательный источник поэзии, необходимо четко различать поэтическое содержание, которое попадает под сознательным контроль поэта, от бесконтрольного выливания этих содержаний на безумный лад. "Истинный поэт грезит наяву, только не предмет мечтаний владеет им, а он - предметом мечтаний", - говорил Ч. Лэм. Особым случаем подобного "выливания" является творчество больного, страдающего конверсионным расстройством. Поэзия для лиц с истерическим профилем также является родом конверсии: существенно безразлично, куда приводит такую личность ее интеро-рецептор, эмоция или неудовлетворенное желание - в болезнь, скандал или в стихи. То, что идет из подсознания, они выхлестывают в лицо другому, звеня эмоциональностью, за вычетом которой остается пустота. Чувственность и откровенная нагота личного подавляют символизацию образа и отдаляют от искомого назначения поэзии - лаконично передавать глубину жизни. Пе-

реживание подобной личности не прочищено, а сама она в античном смысле не трагична (4). Интересно в этом отношении письмо поэта Сюлли Прюдома к психологу Рибо: "Я имею привычку оставлять только что написанные стихи, прежде чем закончу их, и некоторое время не вынимаю их из ящика. Иногда, когда произведение кажется мне неудачным, я забываю его там; когда же мне случается вновь находить их через несколько лет, я принимаюсь за них снова и могу с величайшей отчетливостью вызвать в себе то чувство, которое их продиктовало. Это чувство является в глубине моего существа как бы моделью, с которой я срисовываю при помощи палитры и кисти языка. Это — нечто диаметрально противоположное импровизации. Мне кажется, что я работаю тогда по воспоминанию об аффективном состоянии" (5). "Величайшая отчетливость" чувства возникает не сразу; эмоция должна "отлежаться" в бессознательном до кристаллизации идеи, поскольку без душевной ясности поэзия становится жеманным переложением чувственного ощущения в самое поверхностное ее словесное обозначение. "Древняя "чистая красота", - пишет П. Валери, - считала делом чести избегать путей, ведущих к железам. Удовольствие изощрять их она оставляла свиньям. Вызывать такие эмоции, которым нет соответствия ни в верхних, ни в нижних железах, - эмоции сухие, без выделений - в этом была цель. Если же она исторгала слезы, то лишь с помощью собственных средств, которых не существует в принудительном опыте жизни" (6). Лаконичнее об этом сказал Рильке: "О старый бич поэтов, что сетуют, тогда как в сказе суть; \\ Что вечно судят о своих влеченьях, а дело в лепке" (перевод Б.Пастернака).

"Лепка" Рильке величественна, исключительна, зрела, в ней нет ничего нарядного, случайного, личного, в нее никогда не прокрадывается переживание без идеи, здесь всякая деталь на своем месте и выточена до совершенства. Поэтому и читатель чувствует себя обязанным вытачивать свою способность понимания, чтоб сколько-либо дотянуться до его созерцательности. "Возникает почти болезненное напряжение, словно от слишком смелой попытки добраться до абсолютных высот, - говорит Р.Музиль о поэзии Рильке, - причем без использования поэтических средств, доступных целому оркестру, а способом совершенно естественным, органичным, творя мелодию на скромной флейте стиха" (7). Как тут не возникнуть "болезненному напряжению", если задействованы все непостижимые пласты психики, ищущие доступ к сознанию? Принято считать писателем-психологом Достоевского, а Рильке - поэтом-философом. Правильнее было считать Достоевского клиническим психологом, а Рильке - каким угодно психологом - детским, психофизиологом, зоопсихологом, экзистенциальным, когнитивным и пр., и в том числе клиническим. Один только взгляд на психиатрическую

лечебницу во французском городе Дижон дал импульс к пониманию феномена безумства: "И они молчат - из их сознанья \\ все перегородки до одной вынуты". Психологический статус шизофрении представляет "снятие перегородок" между мышлением, чувством и волей, поэтому каждый из этих трех, без согласования с другими двумя доходят до своего предела: если аффект, то крушить до конца, если интеллект, то железная логика до упора, если воля, например, желание побега, то убежать с 11 этажа. Может быть, когда-нибудь, вместо сухого и безличного DSM, по которому обучаются душевным болезням, будет написан глоссарий симптомов на языке образов? По крайней мере очевидно: один единственный точный образ может лучше раскрыть феноменологию болезни, чем перечень симптомов и инструкции для работы, выдаваемые из Женевы.

Поэзия Рильке - не уподобление всему, чего достигла глубинная, вершинная или какая-то другая психология, а их точный поэтический коррелят, усиленная реализация научных фактов, более того, счастливая перспектива углубления, уточнения и освоения психологического знания. Для этого психолог должен взять на себя свою часть работы, приобретая новое зрение с иным охватом, прозрачностью и длительностью. Мир Рильке - не тот внутренний мир, к которому приближается даже самый проникновенный психолог. Цель психолога, в практике или теории, пробиться к той прозрачной идее, которая столько же превосходит бодрственное сознание, сколько последнее сновидческое. Он - инсайд - самое желанное в работе психолога, его ищут, ждут и добиваются всеми средствами. Все остальное является детерминацией, внешним по отношению к инсайду, и эту закономерность схватил Рильке: "Нам неизвестны очертанья чувства, - \\ Лишь обусловленность его извне" (перевод В. Микушевича). Но ему, по сути, известны не только очертания, но и внутренняя сущность чувства. В письме от 9 мая 1926 года М.Цветаева пишет ему: "Уже само Ваше имя - стихотворение". Психолог, пожалуй, мог бы сказать: "Он - сплошь инсайд". Через него осмысляется всякое неосознаваемое душевное движение, но не только: через него любая вещь осознает себя! Все, достойно его взора и все через него осмысляется, говорит и даже поет: "Я так люблю слушать пение вещей". "Ищите спасения от общих тем в том, что Вам дает Ваша повседневная жизнь, пишет он молодому поэту, -... обращайтесь к вещам, которые Вас окружают, к образам Ваших снов и предметам воспоминаний. Если же Ваши будни кажутся Вам бедными, то пощадите их; вините сами себя, скажите себе, что в Вас слишком мало от поэта, чтобы Вы могли вызвать все богатства этих буден: ведь для творческого духа не существует бедности и нет такого места, которое было бы безразличным и бедным" (8). Но тоже и для

психолога: психологические контенты валяются "под ногами", все может стать информацией, импульсом к размышлению, эмпирическим фактом.

Повседневность, на которую мы обычно смотрим сквозь пальцы, и желаем от нее избавиться, дабы посвятить себя чему-то "возвышенному" или приносящему успех ("нас унижает наш успех" - говорит Рильке), через его взгляд возвышается и одухотворяется. В стихотворении "Пес" проявлено прямо-таки интенциональное отношение к миру: "Тот образ мира непоколебим, который нашим взором обновлен, \\ Любой предмет взывает: "Вникни, чувствуй!" \\Любая тропка молит: "Сохрани!". Пока этого не происходит, вещи сиротствуют, а мы вываливаемся из мира. Вещь, растение, животное ждут завершения в мысли человека. Так силится, но не осознает себя зверь и животное, тот же пес: "Он прячет облик свой, почти с мольбой его понять пытаясь". По слову апостола, " вся тварь совокупно стенает и мучит-ся доныне; ...с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, ...и не только она, но и мы сами, имея "начаток" Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего (Послание Рим. 8:19-22). Преподобный Ефрем Сирин толкует это место с точки зрения познания: "Вздыхают и ожидают рождения сынов и воскресения жизни, могущих познавать тварей, как тварей, и Творца, как творца" (9) . Но сознание лишь "начаток", а для его созревания до того, чтобы оно могло охватить "несказанное", необходимо забыть себя. Это пытается объяснить Рильке молодому поэту: "Быть художником это значит: отказаться от расчета и счета, расти, как дерево, которое не торопит своих соков и встречает вешние бури без волнений, без страха, что за ними вслед не наступит лето. Оно придет. Но придет лишь для терпеливых, которые живут так, словно впереди у них вечность, так беззаботно-тихо и широко. Я учусь этому ежедневно, учусь в страданиях, которым я благодарен: терпение — это все! Но это одно из самых трудных испытаний творческого духа: он всегда должен творить бессознательно, не подозревая о самых серьезных своих достоинствах,— если он не хочет отнять у этих достоинств их нетронутую свежесть! (10) Это же звучит из Элегии восьмой, Рудольфу Касснеру посвященной: "От нас укрыто, скрыто навсегда то чистое пространство, где цветы незримо расцветают, \\ Видим мир, но мы неявленным обделены, нездешним и ничем не охраненным, той чистотой, которою мы дышим, забыв желания" (перевод Г. Ратгауза).

Попытка раздвинуть сознание, чтобы вместить невыразимые символы, скрытые за понятиями, вещами, растениями, животными, человеком и божественными существами принадлежит Р. Асссаджиоли. Взяв на вооружение слова Гете "все пребывающее есть только символ", он основал духовный психосинтез, единственным мето-

дом которого является медитация, направленная на познание духовных реалий. При этом необходимо не тонуть в личном, а преодолевая его, оказаться в пространстве надличных переживаний, которые сопровождаются "пиковыми" переживаниями (А.Маслоу). Ассаджиоли выделяет расширяющих сознание 14 типов таких символов, включающих все пласты бессознательного - от низшего подсознания, где окопались пороки и дискредитированные стороны личности ("спуск к основанию"), до Высшего "Я" и сверхсознания, достигающего "нового рождения" человека из глубин прежней личности, которое мистики называли "рождением Христа в сердце". Для каждого типа он дал соответствующие психологические упражнения, целью которых является синтез личного и надличного уровней и становление целостного человека. Например, десяти шаговое медитативное погружение в красоту розы имеет целью идентификации с розой. Стихотворение "Чаша роз" Рильке - свидетельство небывалой идентифицированности с розой: "она полна предельным бытием, почти исходом", и "собой". Собой быть полным - значит, по Ассаджиоли, находиться на уровне сознания, соответствующем Высшему "Я" или "трансмутации" . Для раскрытия высшего начала Т. Иоуменс предлагает долговременные медитации над символом духовных традиций - символом креста и розы (11). А вот строка из стихотворения Рильке "Созерцание": "Не станет он искать побед, \\ Он ждет, чтоб высшее начало \\ Его все чаще побеждало, \\чтобы расти ему в ответ" (перевод Б. Пастернака).

Психика человека живет и действует во всех мыслимых противоположностях. Игра противоположных сил как способ установления гармонического единства входит во многие психотерапевтические техники (Ф.Перлз, П.Феруччи, Х. и С. Стоуны и др.). "Мы не едины. ...Эскиз мгновенья мы воспринимаем на фоне противоположности", - говорит Рильке в четвертой элегии и советует поучиться у перелетных птиц. Разрывы этих противоположностей яснее воспринимает тот, кто вкусил единство, все другие несут эти противоположности в бессознательном, и они прорываются в сознание беспокойствами и тревогой. Поэтому надо заботиться о балансе, связях и единстве, устанавливать и охранять их. Рильке знает: "Е д и н о е - и внутримировое пространство все связует \\ И во мне летают птицы. \\ К дальней вышине хочу подняться, - и шумлю листвою \\ Да, я заботлив и во мне - мой дом. \\ Я жду охраны и я сам хранитель \\. Прекрасный мир, моих волнений зритель, \\ рыдает дивно на плече моем" ( перевод Г. Ратгауза). Внешний мир, как внутренних "волнений зритель", и внутренний, как вселенная, должны примириться в сердце, которое бьется между ними как "язык между зубами". Все во внешнем мире, что хочет растереть, растворить наше "Я" должно сдер-

живаться крепим чувством "Я" или по Юнгу Самостью; все во внутреннем, что хочет отвердеть и омертветь, должно стать подвижным. Война между лабильностью и ригидностью, традицией и новшеством, законом и бунтом, филистерством и мечтательностью, горним и дольним, Ид и Суперэго, внедренным и архаическим бессознательным, эго-состоянием "Ребенка" и эго-со-стоянием "Родителя" по Э.Берну, "побуждением к материи и побуждением к форме" по Ф. Шиллеру, оканчивается не победой какой-либо одной стороны, а "одолением" ("не до побед, все дело в одолении"). Формула одоления, данная в последнем Сонете к Орфею, обобщает: "И горя земное превозмочь, \\ ты шепни земле: Я быстротечен. \\ И теченью вымолви: Я есмь" (перевод К. Свасьяна).

Особый интерес для психолога представляет написанное незадолго перед смертью стихотворение, в котором Рильке дает ключ к равновесию фундаментальной противоположности психики. Вместо поиска соотношений между интеллектом и эмоцией, вместо разрешения спора в сторону психики или сомы, он предлагает усилить эти полярности, после чего напряженно охранять их равновесие: "Ни разума, ни чувственного жара \\ мы не отвергнем; оба эти дара \\ умножим мы, творцы живых легенд. \\ Кто избран в этом споре плоти с духом, \\ начертит знак, хранимый чутким слухом, \\ легка рука, отточен инструмент" (перевод Г. Ратгауза). Но чтобы выдержать "безмерной мощи напор" необходимы два условия: во-первых, быть одновременно ранимым и чувствительным вплоть до того, чтобы быть "движеньем век ответить в силах порханию лимонниц легкокрылых", и сильным в той степени, чтобы иметь душу "тверже, чем твердыни гор". Второе условие касается расширения и просветления сознания и основательной переработки бессознательного в творчество: "В глубоком сне не прекращая бдений, \\ из бытия, рыданий и видений \\ они творят \\ И вот поэт сражен. И жизнь и смерть коленопреклонённо он славит\\ И наклон его колена являет миру царственный закон".

Творчество и этика труда как выход из травматического существования рекомендованы Рильке не однажды. В реквиеме, посвященном добровольно ушедшему из жизни юному другу есть такие строки:"Когда ты молча шел свершать свое; лежи дорога мимо слесарни, где мужчины, грохоча, приводят день в простое исполнение" (перевод Б. Пастернака). Мы встречаем также известный психологии механизм выпадения из времени и жизнь между "до", которого уже нет, и "после", которого "еще нет" при травме: "что нас сразил испугом твой конец, \\ и оглушил, и прерывая, лег // зиянье меж текущим и былым"... Кратко и "опрятно" переданная Рильке радость труда и перекачка энергии боли в работу, пожалуй, может заместить тома по психологии трав-

матического стресса, а при вдумчивом чтении заместить иные копинг-тренинги, имеющие целью не только преодоление травмы, но и изменение себя через травму. "Болящий дух врачует песно-пенье", - говорил Е. Баратынский. Вот как рисует эту тему Рильке:

Тихий друг пространств, взгляни, как полнит даль сквозную каждый выдох твой. На стропилах темной колокольни изойди в звучанье. Этот бой боль твою ствердевшую растопит в преосуществлении сплошном. В чем, скажи, страдальческий твой опыт? Если горько пить, стань сам вином. (перевод К. Свасьяна)

В своей "Красной книге" Юнг, устами Филемона, советует «украсть свою уникальность у самого себя», иначе говоря, отвалить от себя все мыслимые детерминированности, жить собственной жизнью без подражания, ибо "подражанье есть отказ от самобытности". В терминологии Ассад-жиоли это соответствует жесточайшему духовному кризису, у Ф. Перлза это равносильно смерти, потому что отбросив все, что составляет предмет школьной психологии (стереотипы, клише, роли, мысли, чувства, желания, статус, потребности, воспоминания, способности, персону, Аниму, желания, физическое тело со своей физиологией), оказываешься перед Ничто, которое, однако есть Все, но другого, нематериального мира. Рильке набрался мужества украсть себя у себя, поэтому реализовался как единый и уже не мятущийся между парами противоположностей. Ибо "собственное сердце превосходит нас", оно, как середина организма, в состоянии найти середину и держаться ее, а его обладатель - жить, словами Юнга, "жизнью из Я".

В поэзии Рильке можно найти весь арсенал образов индивидуального и коллективного бессознательного Юнга и многие положения его проницательной аналитики. "Так, в стихотворении "Искушение" святой борется с архетипом "Тени", принимающим различные обличия, в том числе облик тени: "Из утроб его страстей ночами \\ вылезали под вытье \\недоноски из семьи кретинов, \\ гнусные, кривые образины, \\ небытийные свои глубины \\ для него во имя зла покинув. ...Тени же, как бедра или груди, \\ ждут прикосновений в свой черед" (перевод А. Биска ). Архетипы в его поэзии разбросаны везде; неоднократно встретишь "Бога", "Персону-маску" ("подобным половинчатым личинам предпочитаю цельных кукол я"), "Аниму" ("душа моя как некая жена"), "Героя" ("гибель героя - предлог для его бытия"), "Мать" ("чистым и ясным блеском, как на господней ладони, сверкает "М" - М а т е р и н с к и й в е н е ц"). Вот пример архетипа "Самости", сверхсознательного психологического состояния вынесения на "вершины сердца": "И снова жизнь моя шумит потоком, \\между широких берегов текущим,- \\ с вещами в братстве,

день за днем растущем, \\ я и с картинами в родстве глубоком" (перевод Т. Сильман). Индивидуальное бессознательное сквозит в следующей строке: "Отец, что мертв теперь, \\ И ныне в душе моей боится за меня", коллективное - в этой: "И поныне порою у людей ты встретишь граненный осколок пра-скорби \\ или гнева остылый шлак -наследье угаснувших лав". Неплохо бы об этом компоненте глубинного бессознательного знать соответствующим лицам, когда они пытаются противостоять событиям ухода в прошлое, происходящим в политической сфере. "Но любопытен тот, мягко говоря, пикантный факт, - говорит Юнг в 1936 году, - что старый бог бури и натиска, давно бездействующий Вотан, смог проснуться, как потухший вулкан, к новой деятельности в цивилизованной стране, о которой давно уже думали, что она переросла средневековье" (12). Основной биогенетический закон Геккеля-Мюл-лера о повторе филогенеза в онтогенезе ребенка находим в стихотворении "Алхимик": "Он знал - ему необходимы, \\ чтоб в самом деле был осуществлен венец вещей - столетий караван, \\ тысячелетья и клокотанье \\ в реторте, и созвездия в сознанье \\ в мозгу - по крайней мере океан" (перевод А.Биска). Дитя у Рильке - не только конкретно дитя, но "ком сгущенный детства", и "череда отцов, что обломками гор в основание наше легли, и матерей засохшее русло реки".

Если Фрейд, Юнг и Ассаджиоли стремятся выманить содержания бессознательного, подсознания и сверхсознания усилиями сознания, то С. Гроф это делает через само подсознание, вводя человека в измененное состояние сознания. Мы находим у Рильке даже точное определение измененным состояниям сознания, посредством которых трансперсональная психология добывает глубинные трансперсональные и внутриутробные переживания: "Мы беспечально входим в мир дремоты, чтобы прославить явь!". Этот ни сон, ни бодрствование позволяет с обратного хода визуализировать сверхчувственный мир, его образы и символы, вспоминать прошлые воплощения, переживать филогенетические события, ощутить все страдание человечества, отождествляться с растениями, животными, людьми, природой, иметь сознание плода и эмбриона, находится в состоянии космического единства, выходить за пределы "Я", мозга, времени, пространства, встречаться с сверхчеловеческими духовными сущностями и понимать их язык. Здесь нет отличия между тонким и грубым миром, ушедшие находятся рядом с живыми, точно так, как в поэзии Рильке - ушедшие приходят, боятся за нас, дают ответы на наши вопросы, притязают "на уголок у нас в глазах" и даже порой ...просят, как в "Реквиеме по одной подруге": "Ты просишь. Это так ужасно, что, как пила, вонзается мне в кость". Известное психологии "чувство присутствия" после травмы потери в поэзии Рильке сопровождает нас постоянно: "Ошибают-

ся, впрочем, живые, слишком отчетливо смерть отличая от жизни", - говорит он в Элегии первой. Широко представлена в поэзии Рильке одна из "продукций" измененного состояния сознания

- мистерия смерти и возрождения. Он догадывается о близости развоплощенной души с природой, полную идентификацию с которой можно пережить только на сеансах холотропного дыхания при т.н. околосмертных переживаниях.

Никто на свете ведь не знал о том, Как тесно он был с этим связан: С водою этой, с глубью этой, с вязом -Что было это все его лицом. (перевод К. Богатырева).

То же относится к любви. Состояние сознания любящих, как одна из моделей измененного состояния сознания, представляет для Рильке неуклонный интерес. Они, по мнению автора, способны на тишину ("безмолвны объятья влюбленных"), открытость и изумление, исторгающие их из мира ("любовники, когда любимый им не застит взора, смотрят изумленно"), мистичны ("лицом всегда обращены к творенью"), трагически предопределены ("они сами в любви грозный свой жребий таят"), одиноки (но и "охраняют одиночество друг друга"), и одновременно, ощущают друг в друге единение с миром: Но все, что к нам притронется слегка, Нас единит, - вот так удар смычка Сплетает голоса двух струн в один. Какому инструменту мы даны? Какой скрипач в нас видит две струны? О песнь глубин! (перевод К. П. Богатырева). В письме молодому поэту, отождествляя любовь со смертью, Рильке пишет: "Любовь человека к человеку, быть может самое трудное из того, что нам предназначено, это последняя правда, последняя проба и испытание, это труд, без которого остальные труды ничего не значат"

(13). Не устает он и предупреждать о том, чтобы не тратить сил на неблагодарность, непостоянство и несерьезную игру, маскирующую любовь и уклоняющую от важнейшей работы роста. "Понимаешь ли Ты, что я рос, обвиваясь вокруг тебя, пока не дорос до высоты, на которой расстояние между моими глазами и Твоими всего короче?"

- пишет он Луизе (Лу) Андреас-Саломе, судьба которой, по иронии, тесно связана с психологией

(14). Любовь разворачивает и возрождает древние переживания ("ты сердце его всколыхнула, но более древние страхи"), глобальные эволюционные пласты ("эон беседует с эоном"), приводит к осознанию, что настоящее складируется для будущей жизни ("все вечное уходит с нами в путь") и аккумулируется для дальнейших приобретений. Все это, по мнению К. Уилбера, происходит в сверхсознательном, ибо "рассудок сдался в своей неспособности объяснить Тайну, ещё не вступив во владения сверхсознания. Способность проникать вглубь рациональности и смотреть на неё приводит к выходу за границы раци-

ональности, и первой стадией подобного выхода является визуальная логика (15). В духе визуальной логики звучат, например, следующие строки, указывающие на идею синхронной причинности и широкую ответственность каждого перед всем и всеми: "Кто знает, как вонзается поступок \\ в соседний шест; кто проследит удар, когда кругом проводники влиянья?" Эти несколько слов - род инсайда, заставляющего опомниться от дремотной безответственности, она же побуждает его сказать: "Каждый, кто плачет сейчас на Земле, без причины плачет там, на Земле,- плачет по мне"...

Поэтика Рильке несовместима с творчеством большинства поэтов; у него другая пульсация крови, другая организация сердца, имеющая очи и слух ("слушай, сердце, и жди - на коленях"). Обычно поэты соотносят два образа, живописуя один через другой, как, например, у П. Верле-на: "Осени стон, как похорон". Тут не осень, не стон и не похорон, а что-то, что парит над ними тремя, придавая этому сочетанию новый смысл, формирующий у читателя настроение. У Рильке не так: здесь образ означает душевное действо, потому что через его мысль проступает воля. Не случайны часто встречающиеся у него императивы - "будь", "посмотри", "послушай", или направленные вопросы, приглашающие не только задуматься, но и действовать ("В ком нуждаться мы смеем?", "Не знаешь? Так выбрось из рук пустоту..."). Чувство идет здесь вслед за волей, подчиняется ей, а образ не топографически вырисовывается и застывает, а живет и занят делом. Возьмем наугад (впрочем, все приведенное здесь - наугад) одну строку из Реквиема по одной подруге: ты "принялась, как за разбор постройки, за кропотливый снос своих надежд". Все, к чему бы он не прикасался, знакомо, предметно и повседневно (постройка есть постройка, мяч есть мяч и пр.), но все пронизано волей к действию, следовательно, направлено на грядущее. Мы имеем дело с живым мышлением, которое одновременно образно-визуально, всегда ново, проникнуто волей и пишется спонтанно в момент чтения. Основатель психодрамы Я. Морено самым стоящим в искусстве и психологической работе считал только эту спонтанность, как он отмечал, "создания "Давида" Микеланджело здесь и сейчас". Подсознательный уровень не в состоянии обеспечивать эти условия, это может сделать только уровень сверх- или над- сознания. Важные характеристики надсознания дает нам Г. Кюлевинд: "Чтобы возникла подлинная речь - высказывание нового, - должно случиться внесловесное зачатие этой новизны и только затем она переливается в язык, состоящий из слов, и при этом она еще текучая, еще не застывшая... Уже обретшее форму не говорит ничего. Лишь понимающий вновь поднимает уже застывшие слова, скажем, какой-то написанный текст, к его текучему состоянию. Лишь в таком

состоянии слова "глаголют" и могут быть поняты. ...Импровизация есть творческий - творящий новое - жест. Этот жест диаметрально противоположен подсознательным формам, ассоциациям, привычкам. И мы можем сопоставить две группы характеристик:

Подсознательное Надсознательное готовое незавершенное привычка способность повторение импровизация сформированное не имеет формы ассоциации мышление эмоции чувство инстинкт собственная воля. Левая колонка играет гораздо большую роль в человеческой жизни, чем правая. Но все специфически человеческое находится в правой колонке. И отдельные элементы левой колонки тоже происходят из той области, из которой, происходят правые. Нет низшего я - эго - без высшего Я, нет подсознания, которое не было бы обязано своим существованием надсознанию. Повседневная человеческая жизнь, с ее многоцветием горестей и радостей, разыгрывается между двумя ощутимыми границами, за которыми лежат наше над- и подсознание" (16). Поэтому, хотя мы легко находим у Рильке точные указания на содержания подсознания, сам он творит из живого, текучего, всегда нового надсознания, но именно поэтому он так труден и многозначен в понимании.

И последнее. То озаренье, о котором пойдет речь, неожиданно и неотразимо. "Пра-страх", как это называет К. Хорни, питающий все виды тревожных расстройств, и против которого психология предлагает множество стратегий преодоления - от мышечной релаксации до намеренного его вызывания, который задействует все составляющие психики, разрешается у Рильке простой ...беззащитностью: "Нам спасенье \\ сулит лишь беззащитность пред лицом \\ открытости грозящего нам мира". Это не означает, что против тревог и волнений нам нечего делать. Напротив, необходимо делать невозможное, приближаясь к пределу недостижимого: становиться избранником, которому "внятны ритмов грозные удары", мастером, который, "вернувшись в себя самого, с праздничной радостью вершит деяние за деянием; его жизнь становится созиданием, больше не нуждающимся во внешних вещах. В нем отрывается даль, и его внутреннее пространство становится полностью вызревшим плодом". "Творящий мастер, - продолжает Рильке в том же письме, - подобен монашескому ордену: он изгоняет из себя все мелкое и преходящее - все одинокие страдания, свои неопределенные желания, свои робкие мечты да те радости, что со временем блекнут. Тогда в нем становится просторно и празднично, и он творит достойное жилище для ...себя самого. Как часто я испытываю острую тоску по себе самому. Я знаю: путь еще далек; но вершина моей мечты - тот день, когда

к себе приду - я сам". (17). Иначе говоря, необходимо делать все, но не с самими страхами, а вокруг них, тогда они уйдут сами, и это будет самой надежной стратегией победы над ними.

Стефан Цвейг заметил в нем потрясающую особенность: "Вокруг Рильке, казалось, растет тишина, куда бы он ни шел, где бы ни появлялся"

(18). Если соблюсти условие "растущей тишины" и вспомнить известную фразу Эббингауза о том, что "психология имеет длинное прошлое и короткую историю", то в поэтическом подарке Рильке нам, психологам, можно будет обнаружить весь опыт психологического прошлого человечества -с момента, когда Адам и Ева устыдились наготы, - до последних экспериментов квантовой психологии, которая, вместе с квантовой физикой, тоже поэтична. "Согласно теории квантовой запутанности, даже объекты, разнесенные на огромные расстояния, оказываются взаимозависимыми (нелокальными), и квантовое состояние передается от одного к другому вне законов пространства и времени. Это глубоко поэтическая идея, нарушающая логику эмпирического рассудка"

(19). Но метод Рильке как раз эмпиричен, но не в кондовом смысле, а в ракурсе точных переживаний глубинного и вершинного бессознательного с их бесчисленными обитателями, желанными и непрошенными гостями, в качестве визуальных мыслей просящимися к нему "на ночлег".

Австрийский поэт Эрнст Яндль сказал о поэзии Рильке: "Никто не знал точно, что он при этом имел в виду" (20). Отсюда - постоянно возникающее ощущение, что, невзирая на множество переводов и интерпретаций, стихи его продолжают пребывать в модальности открытой и непрочитанной книги. Ввиду этого, а также по причине исключительности темы, мы предлагаем новую попытку понять, "что он при этом имел в виду", и позволяем себе выложить в конце статьи перевод шести элегий Рильке, оставляя за читателем выбор - воспринять их в разрезе поэтического перевода или психологии бессознательного.

_ДУИСКИЕ ЭЛЕГИИ

Элегия вторая

Страшен ангел любой. И все же, мне горе, я вас воспеваю, хоть знаю: вы - почти смертоносные птицы души. Где Товия дни, когда сверкающий лучащимся отливом, один стоял он у безыскусной двери в дом, легко для странствия одет и уж не так свиреп (юный юного, как разглядывал пытливо).

Ступил бы вот сейчас Архангел, был бы опасен - лишь только из-за звезд чуть ниже опустил бы шаг, вобрав его обратно, тот шаг бы сердце наше сразил бы безвозвратно. Кто вы?

Рано удачливы, вы - баловни творенья и горние хребты, созданий всех алеющие ребра, в которых занимается заря, пыльца цветений божества, лучей суставы, переправы, ступени, пре-

столы, пространства с недр естества, щиты от неги вожделенья, шального взрыва восхищенья, и вдруг внезапно, порознь, Зерцало: исторгнувший красу свою на миг и зачерпнувший вновь ее обратно в лик.

Поскольку мы, где чувствуем, там исчезаем, о мы вдыхаем нас и снова выдыхаем; от уголька горящего к другому угольку мы источаем аромат слабее. И некто скажет нам всего скорее: да, ты несешь меня в крови, и этот зал с тобою до края заполняется весною...

Чем он нас выручает, нас удержать не может, в нем и вокруг него мы иссякаем. А те, красивые, мы знаем, кто их сдержал и обратил их вспять? Все заново их внешность проступает на их лицах, отбежав опять. Как росы утром из травы самих себя вдруг выжимают, это Наше идет из нас, как от пылающего яства жар. Улыбка, о, куда нам этот дар?

О, перевернутый разгляд:

новая, теплая волна, сбежавшая из сердца; она - мне беда: мы существуем, наперекор всему. Для Космоса, где растворяемся мы после, разве вкусны ему? Действительно ли ангелы ловцы своих лишь реющих потоков, иль иногда, как будто ненамеренно, немного нашего бытия им также вверено? Разве в их поезде замешканы настолько мы, сколь лица женщин, в себе несущих плод с печатью смешанных забот? Они, возможно, не замечают это в водовороте их возврата к бытию. (Но как заметить им все это должно).

Влюбленные смогли бы, если б постигли, в воздухе ночном вести друг с другом говор дивный. Но, похоже, все от нас сокрыто. Гляди, деревья существуют; дома, в которых обитали мы, еще стоят. И только мы свершаем все ходы так невпопад, как будто воздух воздухом сменяем. И все единодушно сговорились нас утаить, что половиною - бесчестье, а половиной, может неизбежно, невыразимая надежда.

Влюбленные, вас, что друг в друге вас хватило, я спрошу за нас. Вы ухватились друг за друга. Но есть ли доказательства у вас? Смотри, случалось мне, что мои руки друг друга сознавали иль в них оберегали когда-то нужное лицо. Это дарило мне немного ощущенья. И что, кто потому дерзнет принять решенье, что уже есть?

Но вы, которые вбираете друг друга в упоении, пока не переполнит вас оно, моля: "не боле"; пока под вашими руками не стало изобильно вами, как виноград с годами; порою это изнуряет, но лишь тогда, когда другой совсем уж щедро принимает; я вопрошаю вас за нас. Я знаю, вы прикасаетесь друг к другу так блаженно, поскольку ласка вас оберегает, поскольку место, где вы есть, не пропадает, и нежность, что скрывают; поскольку, в числе остального, здесь чистую длительность переживают. Так вечность вы друг другу обещаете почти что из объятий напрямик. И все же, когда первого взгляда испуг одолеваете, и тоску у окна и первую вместе

прогулку, один раз по саду: влюбленные, вы все еще те же в тот миг? Когда одни уста в других возносят вас и приземляют, и напиток в напиток спешит: о, как тогда пьющий странное действие то избежит?

Не изумили ли вас стелы в вышине, опаска их и осторожность человеческого жеста, что затаились? Не любовь и разлука так легко на плечи ваши расстелились, как если были бы из дымчатой материи, что соткана при нас? Помнят ваши руки, как напряжение сбросили с себя, смирились, хотя какая в торсах сила находилась!

Эти одоленья не потому ли так вольготны нам, что это - наше, и потому так задевают; при этом Боги нам опору укрепляют. Но только это дело их, Богов.

Если б найти нам тоже безупречное, невозмутимое и утонченно человечное, лишь полосу земли плодоносящей, нашей, между теченьем и скалой. Ибо собственное сердце превосходит нас, покуда оно то же. И мы пока не можем просмотреть наши сердца в картинах, которые их усмиряют, разве в божественной плоти, где бы они себя умерить больше бы смогли.

Элегия третья

Одно - любимую воспеть, другое, горе, - Бога, в котором скрытая вина потоков крови. Они не внове ей: она и издали узнает те теченья, их юность, что он сам, властитель вожделений знает, и часто из-за одиночества, еще и до того, как девушка уймет его едва, при этом так, как если б это вовсе не она, ах, какой непознанной слезой вознесена глава течений божества, что ночь взывает без конца к смятенью. О крови Нептун, о его нагнетающий ужас трезубец. Из изгиба ракушки темный дух в груди его веется вспять. Слушай, как ночь в себя погружает и подрывает опять. Не происходит ли ваша звезда от любви к наслажденью и не восходит ли к лику любимой потом? В этом чистом лице не нисходит к нему сокровенное то озаренье, что пришло из созвездий, непорочных и чистых притом?

Ты не имел его, и на беду, так точно мать, которая в дугу бровь сына туго натянула, в ожидании. И ты, его учуявшая дева, что в старании уста свои для вящей живописности согнула. Ты вправду думать посягнула, что чем невесомее пред ним твое явленье, тем больше будет он тобою потрясен, и это ты, что словно ветер переменчивый весной? По сути, ты сумела его лишь сердце устрашить, однако в нем твоих прикосновений взмахи явились тем толчком, чтобы разверзлись древние все страхи. Его зови... хотя не отзовешь из темных обращений его ты невредимым. Да, он желает, воссоздает себя и с облегченьем свыкается с таинственностью сердца твоего и принимает и начинает сам себя на перепутье.

Но начинал он сам себя по сути?

Мать, его малюткою ты смастерила, была зачинщицей его, он - новью, ты с любовью скло-

нила над его новорожденными глазами весь дружелюбный мир большой и отразила мир чужой. Где, ах, те годы, когда одним лишь силуэтом стройным его ты ограждала от хаоса волны. От сколького его упрятывала ты; так, в детской спальне превращала в безмятежность ты подозрительность ночи, из сердца своего ты извлекала полно прибежищ и мешала предельно человечные пространства к его ночным пространствам, им даруя свет. Не в сумраке, о нет, в твоем ближайшем бытии стоит ночник против его испуга, и в ночи сияет как из преданности друга. Нигде ни одного ни шороха, ни стука, чтоб ты улыбчиво не разъяснила, как будто знала с давних пор, когда в прихожей скрипнет пол.

А он внимал и страхи уносились. Как много нежно в нем ты пробудить решилась, а за шкафом в манто, которое в торжественных событиях носилось, судьба его старательно месилась, и в складке, что устроилась укромно слегка задвинутых гардин, мятущаяся будущность хранилась. И сам лежал он так неприхотливо под легким вая-ньем твоим его тяжелеющих век, сладкое вкуса пред сна растворялось: казалось, заветное близко, почти что касалось... Но внутри: кто оказал сопротивление движенью, предотвратил в себе своих истоков наводнение? Ах, никаких предосторожностей во сне и не бывает; спит, но мечтает, и точно так в горячечном бреду: как если сам себя он покидает.

Он, в новый опыт заходящий, весь дрожащий, с каким участьем, со всем внутри него происходящим, свои он щупальца вонзал все дальше, чтоб раскрутить запутанный узор, но слишком замутнен был взор, удушливы произрастанья корни, звероподобны чересчур охотничьи формы. Как он отдался, как был вовлечен. Влюблен.

Влюблен в нутро свое и дикую свою породу, пралес внутри себя, где в безмолвии вобран весь свергнутый опыт его бытия, где сердце стоит его сбереженное, светло-зеленое. Влюблен. Покинь все это он, дошел бы до своих корней искомых, внутрь мощного начала прямиком, где миг рожденья малышом был пережит им не однажды. Любя спустился он на глубину своей крови старинной, в ущелье ужасов, пока еще насыщенных отцами, где каждое зверье, узнав его в лицо, подмигивало, как бы соглашаясь. Да, содроганья улыбались... Редко ты, его мать, так тепло улыбалась. Как должен был их не любить он, когда они так улыбались? Из-за тебя же он любил, ибо когда еще несла его в себе, все это растворялось в влаге, чтобы придать плоду отваги и облегчить его пути.

Смотри, ведь любим мы не как цветы - за год всего по разу, где любим мы, там нам в ладони сразу дают сок изначальный сверх того, что тем цветам отведено. О дева, вот оно: что мы в себе любили, не единичности еще нам предстоящего, но неделимая сцепка смешения всего; не то отдельное дитё, но череда отцов, что обломка-

ми гор в основание наше легли; но матерей засохшее русло реки; но совершенно беззвучный ландшафт под облаками иль роковыми чистыми кругами без надежды: это пришло к тебе, девушка, прежде.

И ты сама, ты это знаешь, - с неисчислимости времен его словила во влюбленность и вытолкнула ввысь. Какие окопавшиеся чувства ты подняла со дна его преобратившегося существа? Какие женщины возненавидели тебя тогда? И для чего в угрюмых ты мужей былую возбужденность юношеских вен вложила как излишек? Дети умершие к тебе просились... Тише, о тише, ты милость окажи ему его же ради, надежное дневное действо - его препроводи поближе к саду, но так, чтоб был он впереди, и дай ему преобладание в ночи.

Его веди....

Элегия пятая

Но где они, скажите мне, скитальцы, что расторопнее немногим более, чем мы, кто с ранних лет настойчиво сражается, чья жажда по любви не утоляется. Но только это ломает их, сгибает их, качает, вертит, сотрясает их, бросает их и ловит снова; из гладкого воздуха, что промаслили словно, сходят вниз нам они на потребу, от их вечных прыжков истончился ковер, как отребье, - тот затерянный, что во Вселенной.

Прилипли, как пластырь к предместному небу и вредят земле из этой дали. Ведь там и тут на вертикали указано: прямостояние больше начальной скрижали... , к тому же дюже крепкие мужчины сворачивают снова и опять грядущих изменений рукоять, так, ради шутки, как Август могучий гнул оловянную посуду на столах.

Ах, вкруг того центра - обозренье розы, расцветшей, прослоенной лепестками. И этой сжатостью тугою окруженный, пестик, от близости пыльцы цветущей пораженный, в сиянии плода, без похоти оплодотворенный, того ни разу не осознавая, блеснув с поверхности тончайшей слегка мерцающей улыбкою бесстрастной.

Меж тем, иссохший, весь в морщинах атлетический борец, как старый барабан, что был отбит вконец, сидит в своей огромной коже; прежде она, похоже, двоих мужчин вмещала, один уже на кладбище лежит, другой, что пережил его, глухой, в своей овдовевшей коже порой запутывается он.

Но молодой мужчина, как если б сыном был бы голодранца и монашки, упруг и сбит, и мышцами и простодушием набит.

О, вы, которым мелочны страдания, как прежде, так и в миг ваш каждый, что как игрушку получили вы однажды, и пребываете без мщенья в одном и долгом возмещении.

И ты, которая с доплатой, как об этом знают только лишь плоды, незрелая, сто раз на дню цедишь с деревьев тот установленный всеобще ход (что быстротечнее воды, за несколько минут

имея лето, осень и цветение весны), что капнет и отскочит от могилы: изредка, в середине перерыва, захочешь ты, чтобы любимый лик - матери, к тебе так редко нежной, на этой стороне возник; только вот тело твое себя теряет, износилось его пространство, и лицо, но застенчивость чуть искушает его.. .

И снова хлопнет мужчина в ладони, готовый вскочить, и ты должна когда-то уяснить, что боль поблизости с всегда бегущим рысью сердцем ходит, что доходит до жжения в подошвах ног и происходит от пары глаз, что ранее в глазах твоих так пылко охотились на проступившие из недр плоти слезы. Уже слепые, в них опять улыбка. . .

Ангелы! О, примите, сорвите растение целебное в мелкий цветочек. Вазу створите и сохраните! Установите его среди тех, кто и поныне нам своих восторгов не открыли; в урнах дорогих, вместе с покоем их, надпись цветистая размашисто вьется: "Улыбка канатоходца".

На то и ты, милая, ты, от кого отскакивает самый блаженный восторг молчаливо. Может случиться, оборкам твоим на тебе счастливо носиться, либо над и вблизи молодой, натянутой груди зеленый шелк с отливами металла бесконечную негу ощущает, и ни в чем недостатка не знает.

Ты беспрестанно равновесия изменяешь на всех колеблемых весах, там помещаешь невозмутимости тот плод, что подлежит продаже и обязан влечь, публично даже, ниже плеч.

Где, о где то место - я привык его в сердце держать, где они надолго не могли, где в состоянии были бы друг от друга отпадать, как двое зверей в неверно сочетающейся паре себя прыжком отбросят друг от друга, где гири все же тяжелы; где от напрасно крутящихся стержней их чаши шатаются также, как прежде. . .

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

И неожиданно в том трудоемком нигде, вдруг несказанная точка, где чистое "слишком мало" себя непостижимо преображает, запрыгнув в то пустое "слишком много", где многозначный счет неизмеримо возрастает.

Площади, о площадь в Париже, бесконечное место зрелищ, где модистка Madame Lamort беспокойные земные пути, нескончаемые ленты да шнурки все крутит, завивает, и новое по их муштре изобретает - оборки, кокарды, искусственные фрукты, цветы - все это обманно покрасив для дешевых зимних шляпок судьбы.

Ангелы! Была бы площадь, какую мы не знаем, и там, на Ковре несказанном, чтоб влюбленные мастерство свое явили, которого пока здесь не достигли - их дерзновенный величавый образ с размахом в сердце, их башни из сладостной страсти, их слишком затяжную долготу, где не было почвы, только друг к другу склоненная лестница, дрожащая, но единственно перед зрителями без числа, этих беззвучных мертвых, устоявшая.

Нам не узнать, увы, бросят ли затем они свои

последние, всегда сбереженные, всегда затаенные, вечно сущие Монеты Счастья пред улыбнувшейся в конце концов взаправду Парой на ковёр, что уже утихомиренный простёрт?

Элегия шестая

Смоковница, давно мне важно знать, как это ты цветение свое почти что целиком перебиваешь, и внутрь решительного и скороспелого плода, без похвалы, вмещаешь чистую тайну свою. Ты словно по стволу фонтана, его изогнутым ветвям то ввысь, то вниз свой сок гоняешь, а он из сна выпрыгивает, почти что не очнувшись, прицельно в счастье своего сладчайшего итога. Смотри: как в лебеде увидеть Бога.

....Но мы не поспеваем, ах, хвастаемся слишком тем, что расцветаем, а в нашем сокровенном, что внутри мы запоздало носим, конечный плод наш нас в предательскую глубь уносит. Лишь единицы устояли на самом пике действий так неколебимо, что стали подобать себе и воспылали в сердца полноте, когда соблазн расцвета, как ласковый ночной зефир играл на молодых губах и задевал им веки: герои, может быть, свой точный ориентир заранее знают, им садовник смерти по-иному жилы загибает. Эти мчатся с тех пор: с своей улыбкой во главе, как упряжь коней на мягких истлевших картинках Карнака, с королем, несущим победу в руке.

Таинственно близок герой этот тем, что ушли молодыми. Не по нему сраженья затяжные. Его восхожденье - наличье бытия; он неизменно берет на себя и вступает в созвездие смененное своего постоянного риска. Там он немногими взыскан. Но, что нас мрачно скрывает, что внезапно судьбу восхищает, то поет среди бури его торопливого мира. Я слушал, но не так, как в нем. Сразу в меня проникает с потоком сквозным его лиры темнеющий тон.

А потом, с какой охотой я скрывал сам от себя томленье: о, быть бы мне, мне быть бы отроком, сидящим и держащим в руках грядущих сказанье о Самсоне, как это мать его, сначала не имея ничего, в итоге породила все. Разве он не был героем еще в тебе, о мать, не зачинал уже в тебе свой выбор властный? Тысячи заваривались в чревах, напрасно жаждая им быть, но видишь: он лишь схватил и не выпустил прочь, он избрал и сумел это смочь. И когда крушил колонны он, то вырвался из мира плоти твоего в мир, что ему поближе, за тот порог, где дальше выбирал и мог. О матери героев, о источник бушующих ливней! В ваши тесные рвы, что от сердца края неотрывны, девушка свергнута, еще когда невинна, уже скорбя о предстоящих жертвах сына. Ибо герой ударяет по задержкам любви, и потому каждый с глубин его извлекает и вопрошает, что сердца удар его значит, и уже отвернувшись, стоит он в конце улыбаясь, - иначе.

Элегия седьмая

Уже не словесный призыв, не призыв, голос раскатистый - твой естественный клич; хоть очевидно, кличешь ты невинно, как пернатый, когда сезон его взмывает, и вознесясь, почти что забывает, что он - заботливое существо, не только сердце одно, закинутое в радости в небесную са-кральность.

Ты, как и он, не менее маняще, что невидимо пока, свою подругу в отклик вводит, тихо и слегка, медленно ее пробуждая, себя на слух разогревая, пока осмелевшие чувства их не запылают в них.

О, и весна сообразит, что нет такого места, чтоб не несло тональность благовестья. Сначала тот незначительный вскрик, что вопрошает, затем, с повышеньем безмолвья, даже чистый и утвердительный день кругом замолкает. Дальше вверх по ступеням идти, чтоб по вызовам-ступеням взойти в обетованный храм грядущий, а там - трель, фонтан и порывистый луч сулят падение в игру уже заранее, на лету.

А до этого - лето. Не только то, как летние утра настали, не только, как они себя преобразили в день и перед его началом засияли. Не только день, что нежен у цветка, но также выше, у оформленных деревьев, в которых мощь и крепость, он безбрежен. Не только развернувшимся силам молебен, не только тропа, вечерние луга, не только в окончании грозы дыханья прояснение, не только приближающийся сон и предчувствие, что может вечерами уволочь... но ночь! Но ввысь устремленные летние ночи, но звезды, звезды земли. О, быть однажды мертвецом, ведь звезды в мире том опознавают без границ, так как же, как, спустившись вниз, они об этом забывают!

Смотри, когда я окликну влюбленных... Ведь они пришли бы не одни. Из могилы, что уже нетвердой стала, девушка придет и встанет. Ибо как границу зова обозначу, если зов свой уже начал?

Все утонувшие разыскивают землю только. Дети однажды схватили секрет, что здешнее во многом - стоящий предмет. Не верь и ты, что изворот судьбы есть большее, чем ком сгущенный детства; как часто вы опережаете любимых, дыханием, дыханьем после благостного бега с давних пор, разбег в ничто, в простор.

Великолепно здешнее. Вы знали это, девушки, и также вы, которым внешность не досталась, вы, опустившиеся, что окопались на худших переулках городов, где гной или отбросы откровенно валялись. Ибо был у каждой среди них лишь только час, может не целый час, одно, замедленное, едва измеренное средь двух обмеров время, в котором обладанье бытием прожили. Всем. Заполненным вплоть до прожилок.

Но как легко мы забываем то, что наш сосед, смеясь, не подтверждает иль не завидует за это нам. Все очевидное желает нас возвысить, но даже очевиднейшее счастье дает знать о себе

тогда, когда ему его мы присуждаем, когда внутри его преображаем.

Нигде, любимая, вселенной нет, как если не внутри. Вся наша жизнь здесь протекает вместе с превращеньем. Ничтожное всегда наружу исчезает. И некогда, где дом устойчивый стоял, там отражается замысленный первоначально образ, что к мыслимомому целиком подобран и только с ним в ладу, как если б возвели его неповрежденным единственно в мозгу.

Дух времени все расширяет кладовые сил, нескладно так, как захвативший вдруг позыв, что у всего победу отнимает. Он больше храма и не знает. Эти, сердца, растратив себя, выгадывают его тайну. Да, где она хоть раз единый выживает, так это - в предмете молитвы, в служении, в преклонении колен, в умении выдержать все это так, как есть, уже в незримом, без подмен. Многие и не усвоили, ведь они без корысти, что внутренне они сейчас построили, с колоннами, скульптурами мощными, большими!

Любой тяжеловесный разворот вселенной владеет подобным наследством для тех, кто не слышал о нем ни в бывшем, ни впоследствии. Поскольку для людей последующее также далеко, как предыдущее. Но нас не должно это с толку сбивать, от этого в нас начинает крепчать уже познанной формы сохранность. Это стоит средь людей невозбранно, в средоточии судьбы, в все-сокрушительном, посредине незнания пути, стоит в конце всему, и звезду все наклоняет здесь, чтоб уклонить от поручительства небес. Ангел, ты мне показываешь это, вот! Во взоре твоем это стоит спасительным в конце концов, теперь буквально, бесповоротно вертикально. Устремлены и упираются ввысь столпы и сфинксы, и пилоны, седые от смертных городов иль чужестранцев соборы.

Разве не это чудо? О поразишься, ангел, если вглядишься в то, чем именно мы есть, о ты, великий, пересчитай нам днесь, что мы такое превозмогли, дыханья моего не хватит для хвалы. Так, вопреки, мы заиметь смогли не пропуски в пространствах, а нам предоставленные, наши пространства (Как же они ужасно громадными быть бы должны, чтоб тысячелетия наших чувств не переполняли б их).

Но и башня была огромной, разве нет? О, ангел, не была ль она большой, даже рядом с тобой? И Шартр высоченным был и музыка, взбираясь, дальше в выси уходила и нас она превосходила. Но только та, кто любит, оставалась у окна одна ночами, не доставала ли она тебе лишь до колена? Не верю, что хвалой такой тебя задену.

Ангел, и я тоже к тебе воззвал бы криком неумолчным! Ты не придешь. Поскольку оклик мой всегда уходящим заполнен. Ты не можешь такому напряженному потоку шагнуть наперекор. Поэтому мой зов - протянутые руки. А ты для подхвата простер и ввысь распахнул свои руки,

пусть пребудут они пред тобою открыты, нам прикрытье и предупрежденье эта растяжь, непостижимый и открытый настежь.

Элегия девятая

ПОЧЕМУ, что если отнестись ко времени бытия, что нам должны преподнести, не так, как есть, а как у лавра, что среди зеленого ряда темней слегка, и по кончикам каждого листа проходит чуть заметная волна (как улыбка ветерка), то отчего тогда нужда людская в сроке и почему, кто избежал судьбу, томительно стремится к року?...

О, не потому, что счастье есть, это поспешное благо рядом с угрозой потерь. Не пытливости ради или учений сердец, но все же, нам быть бы лавром тоже...

Потому, что быть тут - много, и потому, что для отвода глаз потребно нам все здешнее, то убы-ванье, что к нам относится необычайно. К нам, убывающим чрезвычайно. Один раз каждому, лишь только раз. Один, не более и никогда опять. И нам лишь раз. Но этот раз на то, чтоб бывшим быть, и даже если лишь один: земным побыть, не мнимо отзываться, не казаться.

Так вот к чему мы нас толкаем и так хотим осуществить, в своих непритязательных руках мы это удержать желаем и поместить в наполненный доверху взор и потерявшее дар речи сердце. Хотеть становиться. - Кому это дать? Лучше хранить все это навечно... Ах, в другом обличии, несчастье, что возьмем с собою дальше, за пределы? Ни то, на что глядели, ни то, чему учились постепенно, ни что уже произошло. Ничто.

Разве, что боль. Значит, средь тяжкой жизни остальной особенное бремя, значит опыт любви, что продлит на протяжное время, стало быть, сплошь несказанность. Но позже, под звездами, что преисподняя: им лучше остаться неизреченными. Приведите только странника со склона самого края горы, но того, чья рука не полна горстью дольней земли, а несказанность не превзошедшего, а горечавки чистое, желтое, синее слово обретшего.

Возможно ли, что здесь мы, чтоб сказать: дом, мост, фонтан, ворота, кувшин, фруктовое дерево, окно, а самое большее, то: колонны, башня... но чтоб сказать, пойми, о так сказать, как сами вещи задушевно так существовать без нас не полагали. Ни единый раз. Не тайна ли хитросплетенье этой скрытной земли, что она побуждает влюбленных восторга возжаждать в чувствах своих каждый каждым? Порог, что начертан для любящих двоих, чтоб лично чуть порог старинной двери износить, ступив за многими, что были раньше, а также перед теми, что придут пока ...слегка.

Здесь время гнущееся, здесь его обитель. Здесь признавайтесь и говорите. Как никогда опрокинуты вещи тогда и осязаемый опыт, и потому, что они смещены и им заменяются, здесь действие без образа свершается. Поступок совершать под скорлупою, с готовностью ее взло-

мать, как только действие изнутри перерастет границы, дабы себя иначе ограничить. Между ударами молота наше сердце оказалось, как между зубами язык, однако умение славить все же осталось.

Славит ангела мир выразимо, не воздавать хвалу ему, не возноситься тебе самому, преисполнившись чудными чувствами, невообразимо; но в мироздании, где он смог осознанно чувствовать чувства, ты новичок. Так покажи ему незамысловатость, с какой из рода в род мы принимаем форму, как бы движок такой, что неразгадан, но в нас живет, рядом с рукой и в взгляде.

Растолкуй ему вещи. Он будет стоять пораженный; как ты стоял перед умельцем, крутящим канаты в Риме или пред мастером гончарных дел на Ниле. Покажи ему, как может быть счастливой вещь, какой безвинной и согласно нашей, да мы и сами в жалобном страдании чисто для вида решаемся служить как вещь иль в вещи умереть, а выйдя за стенание, нам свойственно то благостное скрипки избегание. И эти,

из смерти ожившие вещи понимают, что мы прославить их можем; преходящие, они сохранность свою нам доверяют, их в преходящем превосходящим, очень. Хотеть и должны будем мы в незримом нашем сердце их всех преобразить в - о, в бесконечных - в нас! Кем мы в конце, как и они, пребудем.

Земля, не это ли по сути то, чего ты хочешь: незримому восстать в нас? Не эта ли мечта твоя - чтобы во всем и каждом незримое смогло бы быть однажды? Земля! Незримая! Что, если не преображенье, твое насущное нам порученье? Земля, ты любишь, я, меж тем, желаю. О, заверяю, нет надобности больше в твоих вёснах, чтоб побеждать меня, одна, ах, единственно одна весна крови уже достаточна сполна и даже больше. Я безымянен для развязки твоей и дерзаний, что далеки отсюда. Всегда права была ты, твердь, и твоя святая причуда есть доверительная смерть.

Смотри, я живу. Неужели? Ни детство мое, ни грядущее не умаляются... Только жизнь изобильная в меня, прямо в сердце, вливается.

ЛИТЕРАТУРА

1. Павленко А.Н., Прописи бытия (о временной сущности техники) // Человек. 2003. № 5. С. 5-15

2. Т.В. Сурина, Поэзис как архетип культуры, журнал «Культурология», июня 2008 г. http://sun.tsu.ru

3. У. Уитмен, "Когда я слушал ученого астронома... ", http://artsportal.ru

4. подробнее об этом: Шавердян Г.М. Психология истерической личности: мифы и мистификации, Теоретические и прикладные проблемы современной психологии, сборник научных статей, ЕГУ, Ереван, 2005, стр. 223-251

5. Сюлли Прюдом, цит.по: П. Н. Петровский, Сюлли-Прюдом, Критико-биографический очерк, http://www.lib.ru

6. П. Валери, Об искусстве, М, 1976, стр. 328

7. Роберт Музиль, Речь о Рильке, "Омилия", Международный литературный клуб,21.04.2013,www.omiliya.org

8. Париж, 17 февраля 1903 года, http://www.sky-art.com/

9. Ефрем Сирин, Толкования на Рим. 8:22, http://bible.optina.ru

10. Рильке, Письма молодому поэту, Виареджо, окрестности Пизы (Италия), 23 апреля 1903 года, там же

11. Т.Иоуменс, Практикум по психосинтезу, двенадцать классических упражнений, http://psylib.org.ua

12. К.Г. Юнг, Вотан, http://www.varvar.ru

13. Рильке, Письма молодому поэту, Рим, 14 мая 1904 г., там же

14. Рильке, Флорентийский дневник, http://itexts.net

15. Кен Уилбер, отрывок из книги «Пол, экология, духовность» http://ru-kenwilber.livejournal.com

16. Г. Кюлевинд, От нормального к здоровому, Пути освобождения больного сознания, http://bdn-steiner.ru

17. Рильке, Флорентийский дневник, там же

18. С. Цвейг, Предисловие к "Дуинским Элегиям" Дэвида Янга, http://lit.lib.ru

19. М. Н. Эпштейн, Сверхпоэзия и сверхчеловек, журнал Знамя, 2015, 1, http://magazines.russ.ru

20. Э. Яндль, Обыкновенный Рильке, http://angelic-poetry.livejournal.com

Информация об авторе Information about the author

Шавердян Гаяне Михайловна Gayane Shaverdian M.

(Армения, Ереван) (Armenia, Yerevan)

Профессор, доктор психологических наук Professor, doctor of psychological Sciences Заведующая кафедрой социальной психологии Head of the Department of social psychology, Yerevan

Ереванский государственный университет state University

E-mail: gmsh17@yahoo.com E-mail: gmsh17@yahoo.com

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.