CC BY
148
Вестник ПСТГУ III: Филология
Альбрехт Ольга Викторовна,
ПСТГУ
2015. Вып. 2 (42). С. 24-32
Провинция как пространство трагического (на материале французской реалистической и натуралистической прозы 50-70-х гг. XIX в.)
О. В. Альбрехт
В статье рассматривается «провинция» как разновидность художественного пространства во французской повествовательной литературе второй половины XIX в. На примере анализируемых фрагментов текстов Г. Флобера, Э. Дюранти, Э. Золя констатируется наличие в художественном мире писателей-реалистов и натуралистов черт, характерных для пространства классической трагедии; подтверждается тот тезис, что со второй половины XIX в. жанр романа занимает нишу в литературном процессе, освободившуюся после исчезновения трагедии как продуктивного жанра французской литературы.
В 1864 г., в предисловии к своему роману «Жермини Ласерте», братья Гонкуры писали: «Нам захотелось выяснить, правда ли, что форма, излюбленная в ныне забытой литературе и исчезнувшем обществе, а именно — Трагедия, окончательно погибла...»1. Гонкуры как предшественники натурализма стремились обратить внимание на безысходность и тяжелые жизненные обстоятельства «маленьких людей», показать именно их как трагических героев современности, жертв социального, биологического и исторического рока. Для 50-70-х гг. XIX в. характерно представление о научно обоснованном природном и социальном детерминизме, которое становится источником трагического мировоззрения писателей-реалистов и натуралистов. В данной статье мы сосредоточимся не на литературных манифестах и программах, не на различиях между реалистами и натуралистами (в подходе французских историков литературы к этому различию наблюдаются серьезные расхождения по сравнению с отечественным подходом)2. Мы попытаемся на материале творчества трех писателей и их книг, созданных в 50-70-х гг. XIX в., проследить черты трагического в вымышленном пространстве, которое назовем «пространством литературной провинции». Два
1 Гонкур Э., Гонкур Ж. Жермини Ласерте / Пер. с фр. Э. Линецкой. М., 1961. С. 18.
2 Во французском историческом литературоведении термин «реализм» серьезно пробле-матизирован. Он либо обозначает общую антиромантическую тенденцию в искусстве 30— 70-х гг. XIX века, либо рассматривается как «веризм», начальная стадия натуралистического этапа развития литературы. См. об этом: Fisher J. O. Epoque romantique et réalisme : Problèmes metodologiques. P., 1987; Seillère E. Le romantisme des réalistes. P., 1914. Mitterand H. Le regard et le signe : Poétique du roman réaliste et naturaliste. P., 1987; Hamon Ph. Dictionnaire thématique du roman de moeurs (1850 — 1914). P., 2003.
текста, наблюдения над которыми представлены здесь, хорошо известны: это «Мадам Бовари» Г. Флобера (1857) и «Завоевание Плассана» Э. Золя (1874). Третий текст известен мало и на русский язык не переводился никогда: это роман Э. Дюранти «Несчастье Генриетты Жерар» (1860).
Говоря о романе как о том жанре, который призван показать «живое, трепещущее человеческое страдание»3 в буржуазную эпоху, и о том, что именно в современном им мире привело Гонкуров к такой интерпретации жанра, нельзя не сказать, что трагедия и трагическое имеют в европейской интеллектуальной традиции некоторые универсальные характеристики, воспроизводимые литературой в разные периоды. Так, Р. Барт, говоря о Расине и о французской классической трагедии, называл трагедию «кризисом пространства»4. Замкнутость, теснота — это и отличительные черты пространства «литературной провинции». «Стремление к разрыву рамок» — так может быть определена сюжетная и конфликтная ситуация трагического героя в XIX в. Еще в 1830 г. Стендаль пишет о своем самом известном герое-провинциале: «Пробить дорогу для Жюльена прежде всего означало вырваться из Верьера; родину свою он ненавидел»5. Основным в жизни героя-провинциала становится бунт против тесноты и обыденности провинциального существования6.
Желание героя преодолеть пространственные рамки и бунт против них — это не просто желание географического перемещения в столицу, «перемены мест». Характерно, что в прямом, географическом, смысле провинция — все, что не столица. Казалось бы, провинция должна ощущаться как свобода, пространственная разомкнутость, должна связываться с идеями близости к природе и естественной нравственности7. Однако в рассматриваемой нами литературной реальности XIX в. все получается наоборот: с образом провинции связывается понятие ограниченности, абсурдных и навязчивых социальных условностей, циклического круговорота событий без всякого ощутимого движения времени вперед. Из этого комплекса понятий рождается мотив «тесноты рамок» и, следовательно, мотив «пересечения границы» как важнейшие в художественном мире произведения о «провинциальных нравах». Как замечал С. Н. Зенкин, в «Мадам Бовари» Флобера мотив запретной любви (намекающей на возможность разрыва рамок) поддерживается ситуациями преодоления пространственных препятствий (например, переходом через реку или поездками Эммы в Руан, большой город8).
С. Н. Зенкин также приводит слова французского исследователя Л. Циба, который пишет: «В противоположность тюремному пространству брака, заключенному в пределах семейного очага, в домашнем пространстве, адюльтер во-
3 Гонкур Э., Гонкур Ж. Жермини Ласерте. С. 18.
4 Барт Р. Расиновский человек // Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 171.
5 Стендаль. Красное и черное / Пер. с французского С. Боброва и М. Богословской. М., 1979. С. 27.
6 Ср.: «первое определение героя: это запертый человек» (Барт. Указ. соч. С. 152).
7 Похожая версия «провинциальности» есть в сентименталистском дискурсе и сохраняется в XIX в., например у А. Доде в «Письмах с моей мельницы» (1866).
8 Зенкин С. Н. Работы по французской литературе. Екатеринбург, 1999. С. 51.
площает с себе бегство (в точном смысле слова), открытость, расширение бытия, выход на просторы внешнего мира, нарушение географических границ»9. Невозможная любовь героини романа Э. Дюранти «Несчастье Генриетты Жерар» начинается с ее фантазий о том, что герой, «к которому она испытала эту доселе неведомую ей, полную нежности симпатию, самой судьбой предназначен к тому, чтобы протянуть Генриетте руку и вытащить ее отсюда на чистый воздух»10 (здесь и далее перевод цитат из романа наш. — О. А.). Для того чтобы приходить на свидания к Генриетте, герою приходится каждый раз преодолевать границу земельных владений семейства Жерар: перелезать через стену, причем процесс преодоления стены волнует героя и героиню чуть ли не больше, чем само свидание. Случай героини Дюранти — протест против «семейного очага», выполняющего роль «тюрьмы» и «границ», но месть и бунт направлены не против мужа, как у героини Флобера, а против матери. Герой романа Э. Золя «Завоевание Плассана», преуспевающий провинциал господин Муре, говорит о закрытости пространства своего существования как о залоге счастья всей своей семьи: «Мы по гостям не ходим и никого у себя не принимаем. Наш сад — рай, закрытый для посторонних; думаю, что ни один дьявол не отважится прийти сюда смущать наш покой»11. Жизненный крах Муре и его идеала жизненного благополучия (как и в случае Шарля Бовари) оказался связан с бунтом его жены против «тюремного пространства брака» и разрывом замкнутого горизонта «дома и сада».
Замкнутость пространства классической трагедии подчеркивается сосуществованием внутри него антагонистов. В классической трагедии обычно мало героев. Например, в знаменитых трагедиях Расина «Андромаха», «Британик», «Федра» задействовано по четыре героя, отношения между которыми составляют конфликт. В романах и повестях Флобера, Дюранти, братьев Гонкур, раннем творчестве Золя мы видим много персонажей, но основное конфликтное напряжение устанавливается обыкновенно между двумя. Коллизию «любовь — ненависть», выбор между «абсолютной властью и абсолютной любовью, между изнасилованием и самоотречением»12 мы видим далеко не только в «провинциальных» текстах. Но и в романе Дюранти (Генриетта Жерар — мадам Жерар, мать героини), и в романе Золя (Марта Муре — господин Муре), и в «Мадам Бовари» Флобера (Эмма Бовари — ее муж) эти отношения подчеркивают идею «закрытого мира», где даже врага не надо искать далеко, его ищут в семье — это может быть мать, отец, муж, жена. В книге Флобера подобный тип отношений связывает Эмму и ее мужа, которому она мстит за свои несостоявшиеся мечты и в котором, что называется, мифологизированы представления Эммы о провинциальном обывателе. «Радикальность трагедийной развязки обусловлена простотой исходной проблемы: кажется, вся трагедия заключена в вульгарной фразе на двоих места нет»в.
9 Зенкин. Указ. соч. С. 52.
10 Duranty L. E. Le Malheur d'Henriette Gérard. P., 1879. Р. 15.
11 Золя Э. Завоевание Плассана / Пер. с фр. А. Зельдович и К. Жихаревой. СПб., 2010. С. 48.
12 Барт. Указ. соч. С. 171.
13 Там же.
Классическая трагедия обращается к заведомо известному зрителю или читателю сюжету мифологического происхождения, или сюжету, события которого условно историчны, т. е. мифологизированы для читателя или зрителя. Какая может быть связь между принципиально внеисторичным миром трагического и «прозой провинциальных нравов», казалось бы стремящейся показать социально-психологическую причинность в поведении героя и в событиях вокруг него?
Чтобы обозначить эту связь, укажем, во-первых, на мотив «чудачества» в образах второстепенных персонажей, воплощающих сам «дух» провинциального. Можно вспомнить героев Флобера — не только Бувара и Пекюше, которые специально переселяются в провинцию, чтобы парижская суета не мешала проявлениям их трогательной и бессмысленной чудаковатости. Вот господин Бине, герой-чудак из «Мадам Бовари», вытачивающий из кости бесчисленные кольца для салфеток; вот герой Дюранти — месье Жерар, в течение многих лет изобретающий «идеальный плуг». Чудачество — это не лицо героя, не его характер, не отсылка к психологии: это демонстрация попытки героя зафиксировать свою индивидуальность, настоять на уникальности факта своего существования. С другой стороны, бессмысленная повторяемость и абсурдный характер действий «провинциальных чудаков» подчеркивают их полную тождественность провинциальному внеисторичному миру, в котором как бы «ничего не происходит», а все события парадоксально «несобытийны», то есть не сдвигают с места отношения, не ломают социальный статус людей, не меняют их мысли.
Во-вторых, как внеисторичное, бесконечно воспроизводимое и бессмысленно повторяющееся выглядит и время жизни главных героев-провинциалов. Их бунт заканчивается поражением, как это и должно произойти с героем трагедии. «Трагедия XIX в.» не в том, что герой умирает (так происходит не всегда), а в том, что он полностью ассимилируется средой, против которой бунтовал, становится ее частью и даже во многом репрезентирует эту среду. Трагическая ирония в том, что протестующий против провинциального комплекса герой является, тем не менее, плотью от плоти этого провинциализма, воплощает саму суть ограниченного, «рамочного» сознания, и поэтому разрушение этих рамок неизбежно ведет героя к моральному и физическому саморазрушению. Женский вариант такого героя в классическом виде создал Гюстав Флобер. Эмма Бовари стремится к разрушению жизненного уклада, порядка, семьи, стремится бессознательно, инстинктивно, она согласна заплатить любую цену за свою свободу, не понимая, что такая свобода — лишь иллюзия, почерпнутая из романов и историй, которые Эмма читала в монастыре. Наполняя свою жизнь внешними признаками эстетского и морального бунта (красивая любовь, красивые вещи, презрение к деньгам, попытка привнести поэтическое и романтическое начало в жизнь), Эмма внутренне разрушается, теряет способность к нормальным человеческим чувствам (например, материнским). Ее деградация и катастрофа — это своеобразный «провинциальный декаданс»: Эмма сама настолько провинциальна, лишена юмора, тщеславна и внутренне пуста, что ее бунт против всего этого в своем окружении превращается в самоуничтожение, в подсознательное стремление к смерти.
В романах Флобера, «малых реалистов» и, позднее, натуралистов воплощен трагизм предопределения, трагизм социально-биологического детерминизма: все бесконечно предопределено, в том числе и самый бунт против предопределения.
Сюжетным мотивом, подчеркивающим узость пространственных рамок существования героев-провинциалов, становится мотив инцеста. Один из самых известных классических примеров подобной коллизии в трагедии — сюжет о Федре, разработанный, в частности, Расином. Что касается натуралистов, то для них была востребована сама тема биологического вырождения человека, как и вся область тем, связанных с физическими болезнями, наследственными пороками и дефектами. Но инцест как литературный мотив с длиннейшей историей, уходящей в архаику, может быть интерпретирован и как мотив «трагической вины» героя, как мотив рокового умножения предназначенных каждому человеку бед и несчастий. Э. Дюранти, которого Э. Золя считал во многом своим предшественником, вводит в свой первый роман, «Несчастье Генриетты Жерар», мотив инцеста в ряду мотивов, подчеркивающих герметическую закрытость мира провинциальной усадьбы. Все обитатели особняка Жераров молчаливо игнорируют тот факт, что теснота провинциальных рамок грозит вылиться для семьи в кровосмесительную трагедию (родной дядя Генриетты испытывает к ней любовное чувство, так же как и любовник матери, который берет на себя социальную роль отца Генриетты и скрывает влечение к девушке за внешним благодушием). Взрыв границ провинциального круга становится для Генриетты единственным способом спастись не только от судьбы своей матери-соперницы, но и от полного нравственного и психического разрушения.
В романе Э. Золя «Завоевание Плассана» мы находим фрагмент, который, казалось бы, не играет никакой роли в развитии сюжета и конфликта: «Однажды священник обратил внимание на то, что Марта и ее муж поразительно похожи друг на друга... "Но ведь вы двоюродные брат и сестра?" — спросил священник. "Да", — ответила она, слегка покраснев»14. Что это: дополнительный вклад натуралиста в мотивировку гибели семейства Муре (хотя о детях Муре в романе сказано на удивление немного — все они действительно неблагополучны) или дополнительный вклад в представление о заведомой вине Марты и ее мужа в том, чтб с ними произойдет и просто не может не произойти, учитывая крайнюю напряженность конфликта в крайне стесненных пространственных рамках?
М. М. Бахтин говорил о тесной связи пространства провинциального с циклическим, «круговым» временем: «провинциальный городок — место циклического бытового времени. Здесь нет событий, а есть только повторяющиеся "бы-вания". Время лишено здесь поступательного исторического хода.»15. Отсюда повторяющийся мотив «скуки», отчасти мотивирующий психологию героев «провинциальных нравов». Бунт героя против провинциальных рамок — это желание обрести свою частную биографию, не обрекать себя на жизнь в кругу бессмысленных повторений. Представление о циклическом времени (отсутствии
14 Золя. Указ. соч. С. 98.
15 Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М., 1975. С. 396.
истории) и негеографичность, герметичность рамок провинциального рождает некое подобие мифологического комплекса, «мифа о провинции».
Характерно, что в мире литературной провинции XIX в. циклическое (неисторическое) время совмещается с негеографическим, т. е. вполне мифологизированным пространством, центром в котором является «место действия», а все остальное — глухая периферия, малоисследованная и таинственная для героев. Известный герой-провинциал в комедии Н. В. Гоголя утверждал, что «отсюда хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь». Сказочные «три года» и «никакое государство» вполне репрезентативны для «провинциального мифа» и во французской литературе.
Мы уже отмечали, что для героев «провинциальных нравов» за пределами их замкнутого мира пространства как бы нет. Герои, близкие по функциям к трагическим антагонистам (например, Шарль в «Мадам Бовари», Муре в «Завоевании Плассана» или мадам Жерар в «Несчастье Генриетты Жерар»), воспринимают этот факт как положительный. Герои же, близкие по функциям к трагическим протагонистам, — как факт отрицательный, требующий вмешательства с их стороны. Поэтому герой-протагонист такого романа — часто разрушитель (дома, традиций, семьи, жизненного уклада).
Герой-провинциал воображает значимое для него географическое пространство — Париж, другие страны — в соответствии со своими мифологизированными, почти «сказочными», представлениями. Как бы хорошо ни представлял себе герой Париж или чужие страны, он всегда воображает, домысливает, сочиняет на основе реальных фактов миры, в которых все, по мнению провинциала, должно быть устроено иначе, чем то, что он наблюдает ежедневно. Для Эммы Бовари Париж — это сказочный мир, который интересует героиню только с точки зрения ее фантазий о красивой жизни. Карта Парижа, которую купила Эмма, нужна ей исключительно чтобы фантазировать16. В указанном фрагменте текста интересно то, что Эмма видит пространство, построенное вокруг нее, по принципу концентрических кругов: она сама в середине, а от нее расходятся круги, и чем они дальше от реального места ее пребывания, чем круги шире, тем более фантазийным, счастливым и идеальным становится мир. В рассказ о мечтах героини о Париже Флобер постоянно включает слова, являющиеся пространственными маркерами. Сначала Эмма, в ночи прислушиваясь к стуку колес рыбацких телег, слышит, как они выезжают за село. Затем, по ассоциации, Эмма вспоминает об уехавшем в Париж виконте, и мысли ее уже не связаны с реальным звуком телег. Она воображает путь в Париж — это следующий круг: «Мысленно она ехала следом за ними, поднималась и спускалась с пригорков, проезжала деревни, при свете звезд мчалась по большой дороге». И, наконец, пространство развертывается в сфере чистой фантазии, где нет места даже общим понятиям пригорков, деревень и дорог — это круг номер три: «Но всякий раз на каком-то расстоянии от дома ее мечта исчезала в туманной дали»11. В тексте оригинала интересно словосочетание «une place confuse» — 'неясное, смутно опознаваемое место'. Именно таким для Эммы представляется Париж, грезы о
16 Флобер Г. Госпожа Бовари / Пер. с фр. Н. Любимова. М., 1994. С. 81.
11 Flaubert. Madame Bovary. P., 1993. P. 68; пер. с фр. Н. Любимова, с. 81.
котором продолжают мысленную экскурсию героини во «внешний мир». Стоит сказать, что свое существование «здесь и теперь», в реальном для себя пространстве, Эмма связывает с трагической случайностью («Все, что ее окружало, — деревенская скука, тупость мещан, убожество жизни, — казалось ей исключением, чистой случайностью, себя она считала ее жертвой, а за пределами этой случайности ей грезился необъятный край любви и счастья»18. В тексте оригинала использованы выражения «où elle se trouvait prise»: буквально «где она оказалась взятой, схваченной, пойманной» и «tandis qu'au-delà s'étendait à perte de vue l'immense pays»19: буквально «тогда как по ту сторону простирался так широко, что пропадал из виду, необъятный край...». Таким образом, мы видим, что существование героини «в рамках», в физическом ощущении пространственной тесноты, противопоставлено ее мечтам о месте невероятно огромном, разомкнутом — это столица. Но той столицы, о которой Эмма мечтает, просто не существует в действительности, как и все, что относится к «третьему кругу» воображаемого провинциалом пространства.
Очень интересно выражены географические представления героя-провинциала и в повести Г. Флобера «Простая душа» (1877). Представления Фе-лисите о пространстве вне Пон-л-Эвека, где она прожила ббльшую часть своей жизни, — откровенно мифологические. В отличие от Эммы, для которой мир улучшался по мере удаления от точки «здесь и сейчас», Фелисите, не бунтуя против повседневности, а приемля ее и став ее частью, мыслит наоборот: чем дальше от точки «здесь и сейчас», тем хуже, страшнее, опаснее. Так же, как Эмма, Фелисите мысленно сопровождает другого человека (своего племянника Виктора) в путешествии; но ее провинциальные фантазии не могут создать мир, где события будут происходить иначе, чем в точке «здесь», не могут выйти вовне: она хочет увидеть на карте дом, где сейчас живет ее Виктор. Флобер объясняет это тем, что ее ум был «до такой степени ограничен» («tant son intelligence était bornée»20). Можно предположить, что мотив «ограниченности», замкнутости в изображении Фелисите тесно связан с трагическим началом, воплощенным в этой героине.
Таким образом, в мифологизированных представлениях героя-провинциала о замкнутости, закрытости мыслимого им географического пространства присутствует тот же мотив, что и в классической трагедии. Как пишет Р. Барт, герой трагедии «не может выйти: если он выйдет, он умрет. Закрытая граница — его привилегия; состояние заключенности — знак избранности»21. Все это сближает роман «провинциальных нравов» с трагедией.
Подведем итоги. «Провинция» в реалистическом и натуралистическом дискурсе имеет черты пространства трагедии. С одной стороны, это связано с переживанием Европой в середине — второй половине XIX в. естественнонаучного бума: осознанием детерминизма как предопределения, а романа и повести, реализующих детерминистский взгляд на мир и человека, — как новых форм, от-
18 Flaubert. Madame Bovary. P. 62; пер. с фр. Н. Любимова, с. 82.
19 Ibid. P. 70.
20 Flaubert G. Un Coeur simple. P., 2004. P. 57.
21 Барт. Указ. соч. С. 152.
вечающих неразрешимому конфликту трагедии. С другой стороны, трагический бунт героя романа против обстоятельств реальной жизни также отвечает природе этого осознания, будь это бунт против социума или против самой природы как бессмысленно воспроизводящей, безразличной к человеку силы.
Замкнутость художественного пространства провинции символизирует повторяемость судьбы человека из рода в род, обреченность нравственных поисков, невозможность покинуть пространство, которое подавляет и в итоге нивелирует человеческий жизненный выбор.
Можно предположить, что французские реалисты и натуралисты в середине XIX века вплотную подошли к проблеме экзистенциального бунта человека при полном осознании бессмысленности, нерезультативности этого бунта. «Бунтующий человек», фактически интересный авторам сам по себе как объект исследования, описан во всех подробностях у Флобера и Дюранти, Гонкуров и Золя — описан бунт отчаянный и самоубийственный, инстинктивный и героический. Стремление женщин — героинь «провинциальных нравов» к смерти — это не только «женская истерия», помноженная на социальную несостоятельность: такова частая натуралистическая трактовка, лежащая на поверхности интерпретации. Это также попытка героинь сыграть «трагическую роль», настоять на собственном выборе, и трагическая развязка — смерть — часто единственный способ это сделать, вырваться наконец из пространства провинциальной предопределенности.
Ключевые слова: детерминизм, миф, натурализм, провинция, провинциальность, реализм, трагедия, трагическое, французская литература, художественное время, художественное пространство.
The Province as a Tragic Space in the French realistic and naturalistic prose of the 50—70s of the XIXth century
O. Al'brekht
The paper deals with «the province» as a kind of artistic space in the French narrative literature of the second half of the nineteenth century. The author analyses some fragments of texts by G. Flaubert, E. Duranty, E. Zola and comes to the conclusion that certain characteristic features of the space of classical tragedy are present in literary works of realists and naturalists. The paper confirms the thesis that since the second half ofthe 19th century, when the tragedy as a living genre of the French literature had already disappeared, the realistic and naturalistic novel has occupied the place that the tragedy had occupied before. The definition of the tragic hero and the tragic space given by R. Barthes («On Racine», 1963) serves as a basis for comparing artistic spaces ofthe classical
tragedy and of the naturalistic novel of the mid-19th century. A careful examination of the motif of enclosed space and the motif of boundaries of the space (with the hero overcoming these boundaries) is central in this respect. The paper also pays attention to some features of the artistic space of the French province, which appears to be similar to the space of myth. These features are as follows: the hierarchy (Paris and the outer world are regarded as a sacred space and the province itself as a profane space); the idea of the cyclic and closed-chain time with everlasting reproducing and repeating of events significant for the provincial circle; the fact that the characters' notions of the space are detached from actual geographical parameters and scales. The paper points to the fact that the features of poetics of the classical tragedy observed in the French naturalistic novel can be treated from the perspective of the total socio-biological determinism of human life. The idea of total determinism is a distinctive feature of the positivist philosophy of the mid-19th century. This idea deprives human life of any individuality and makes the person entirely dependent on impersonal laws that govern nature and society. This ideology provokes the renewal of the classical tragic conflict between the rebellious but ignorant individual and the omnipotent predestination. The author also supposes that French naturalists of the mid-19th century approached the problem of the individual's revolt against this way of life as well as the total rejection of such a world. However, the naturalists of that generation were fully aware of the meaninglessness and hopelessness of such a revolt.
Keywords: determinism, myth, naturalism, province, provinciality, realism, tragedy, the tragic, French literature, artistic time, artistic space
Список литературы
1. Барт Р. Расиновский человек // Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1994.
2. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М., 1975.
3. Гонкур Э., Гонкур Ж. Жермини Ласерте / Пер. с французского Э. Линецкой. М., 1961.
4. Зенкин С. Н. Работы по французской литературе. Екатеринбург, 1999.
5. Золя Э. Завоевание Плассана / Пер. с французского А. Зельдович и К. Жихаревой. СПб., 2010.
6. Стендаль. Красное и черное / Пер. с французского С. Боброва и М. Богословской. М., 1979.
7. Флобер Г. Мадам Бовари / Пер. с французского Н. Любимова. М., 1994.
8. Duranty L. E. Le Malheur d'Henriette Gérard. P., 1879.
9. Fisher J. O. Epoque romantique et réalisme : Problèmes metodologiques. P., 1987.
10. Flaubert G. Madame Bovary. P., 1993.
11. Flaubert G. Un Coeur simple. P., 2004.
12. Hamon Ph. Dictionnaire thématique du roman de moeurs (1850 — 1914). P., 2003.
13. Mitterand H. Le regard et le signe : Poétique du roman réaliste et naturaliste. P., 1987.
14. Seillère E. Le romantisme des réalistes. P., 1914.
