CC BY
36
Вестник Челябинского государственного университета. 2013. № 29 (320). Филология. Искусствоведение. Вып. 83. С. 115-124.
А. С. Поршнева
ПРОСТРАНСТВО ЭМИГРАЦИИ В РОМАНЕ КЛАУСА МАННА «ВУЛКАН»
Исследование проведено при финансовой поддержке молодых ученых УрФУ в рамках реализации программы развития УрФУ; работа поддержана грантом Президента РФ для государственной поддержки молодых российских ученых № МК-1009.2012.6.
Исследуются закономерности функционирования художественного пространства в романе Клауса Манна «Вулкан». Рассматривается феномен пространства эмиграции, которое выстраивается с точки зрения героев-эмигрантов. Доказывается, что в структурном отношении оно восходит к пространству классического мифа, а в аксиологическом - инвертировано по отношению к нему.
Ключевые слова: эмиграция, эмигрантский роман, Клаус Манн, пространство, миф, центр/ периферия, хаос/космос.
Клаус Манн, покинувший Германию после событий 1933 г., является автором двух романов о немецкой эмиграции - «Бегство на север» и «Вулкан». Оба эти произведения практически не замечены исследователями: Клаус Манн известен почти исключительно как автор романа «Мефистофель» [см.: 3 ; 11 ; 12], а его романы об эмигрантах остались неизученными историками литературы. Ни «Бегство на север», ни «Вулкан» не переведены на русский язык. Такое слабо выраженное внимание к фигуре К. Манна объясняется, по мнению Б. Ха-занова, тем, что он всю жизнь оставался в тени отца и дяди - знаменитых писателей Томаса и Генриха Манна [9].
С нашей точки зрения, данную лакуну стоит заполнить в первую очередь потому, что в упомянутых романах К. Манна реализуется ряд закономерностей поэтики немецкого эмигрантского романа - жанра, сформировавшегося в немецкой эмигрантской литературе в 1930-е гг., когда около 5500 деятелей культуры, в том числе значительное число литераторов, покинули страну из-за принципиального несогласия с установившимся там национал-социалистическим режимом. Изученные нами ранее в качестве образцов данного жанра произведения
Э. М. Ремарка и Л. Фейхтвангера демонстрируют большую общность в аспектах построения пространства и его взаимодействия с сюжетом; это позволило нам ввести термин «пространство эмиграции», под которым мы понимаем пространство, выстроенное с точки зрения героя-эмигранта, порождающее определенные типы сюжетов и имеющее свой символический язык.
В структурном отношении пространство эмиграции выстроено аналогично пространству классического мифа. Как отмечает Е. М. Мелетинский, «в космогонических мифах развитых мифологических систем упорядочивающая деятельность богов более ясно и полно осознается как преобразование хаоса, то есть состояния неупорядоченности, в организованный космос <...> Мифические существа, персонифицирующие хаос, побежденные, скованные, низверженные, часто продолжают существовать на окраинах космоса» [7. С. 205, 212]. «Все лучшее, благое, необходимое для человека всегда пребывает в центре мира, .а все злое, враждебное и опасное - на его окраине» [1. С. 119]. Космическая модель, таким образом, разделена на зоны хаоса (подземный мир и периферия - враждебная и профанная земля) и космичные, упорядоченные зоны («средняя земля», небесный мир - сакральная земля). Мифологическое пространство в силу этого не является гомогенным, оно разделено на качественно разные участки. «Разграничение на этот (близкий, наш - в дальнейшем “Э”) и тот (чужой, их - в дальнейшем “Т”) миры происходит таким образом, что между двумя частями не возникает однозначного соответствия. Э и Т приписывается разная мерность. Существа, населяющие Т, принципиально не похожи на “нас”» [4. С. 123].
В «нормальной», недеформированной модели мира статусом «этого», своего пространства наделена центральная зона, которая является, соответственно, не только организованным -«организованность трактуется как вхождение
в замкнутый мир» [4. С. 120], - но и аксиологи-чески положительным участком. Противоположную расстановку аксиологических маркеров демонстрирует пространство эмиграции: в нем негативные оценочные смыслы закреплены за центром, а позитивные - за периферией пространства.
Центральная зона. Символически центральную зону мира эмигрантов образует Германия, «снаружи» которой располагается остальной мир. Эмигрант Мартин Корелла, например, замечает, «как не любят нацистов снаружи» [13. С. 16] (далее по тексту в круглых скобках указаны номера страниц; выделено мной - А.П.) (здесь и далее перевод мой
- А.П). Марион накануне отъезда в Париж говорит ему следующее: «Только не надейся, что там, снаружи, нам будет так уж просто» (20) (выделено мной - А.П). Когда Тео Хумм-лер рассуждает о необходимости нелегально переправлять в Германию пропагандистский материал, призывающий к сопротивлению режиму, он пользуется выражением па^ drinnen «туда внутрь» (140), а об эмигрантской прессе и издательствах говорит, что они открываются ёгаи^вп «снаружи» (141). Марион говорит о себе и своих единомышленниках-эмигран-тах «мы здесь снаружи» (255), а Абель называет наци «эти варвары там, внутри ^пппеп], в Рейхе» (361). При этом «немецкий» участок пространства обладает - по сравнению со всеми остальными - самым негативным статусом, это худшая из всех пространственных зон, на которые делится пространство эмиграции.
Такой особый статус раскрывается в тексте романа в нескольких плоскостях. Во-первых, Германия маркируется как «плохая» территория с помощью многочисленной негативной оценочной лексики, относимой ко всему немецкому. Так, наци названы «разбойниками» (198), немецкая политика описывается словами Schandtat «подлость», Dummheit «глупость», Іп/атіе «низость», Entgleisung «неправильный шаг» (128). Наци, по определению Марии-Луизы фон Каммер, матери Марион, - «непочтительные плебеи» (66); «наци воняют» (68); «Те, кто сейчас правит в Германии, - грязные людишки» (61). В других случаях наци названы «гуннами» (507), «правящими уголовными элементами» (332) и «тиранами» (333). По определению Абеля, «в настоящее время в моем отечестве сброд получил право преследовать порядочных людей» (126). Один из таких преследователей, коллега Абеля Безенкольб,
организовавший его увольнение из университета, - ишег «чудовище» (465).
Берлин в глазах фактически примкнувшего к сообществу немецких эмигрантов Марселя Пуаре - «совсем испорченный» город (28). Тилли фон Каммер, совершая тайную поездку в Берлин в надежде увидеть своего арестованного жениха Конни, отмечает: «Она отсутствовала не более четырех месяцев, и ничего не изменилось. - Нет, изменилось все. Даже небо над Берлином выглядело не так, как раньше; оно затвердело, как стекло, - так казалось Тилли, - и посылало какой-то блеклый свет» (86); «Берлин страшно изменился» (87). Мартин Корелла рассуждает: «В Берлине я жить не хочу. Там отвратительно» (92). Другие города тоже подверглись в глазах героев-эмигрантов негативным изменениям - так, Геттинген для Гельмута Кюндигера «осквернен» (45). Германия в целом - страна «всеобщего упадка» и «варварства» (255), где «невозможно дышать воздухом, отравленным этими чудовищами» (314).
Для Марии-Луизы фон Каммер «наци - это низший класс» (61), а Германия - страна, «где порядочные люди не могут быть спокойны за свою жизнь» (68). Давид Дойч называет национал-социализм «инфернальным феноменом» (102). Кикжу - герой, который, являясь по происхождению латиноамериканцем, мировоззренчески принадлежит к сообществу немецких эмигрантов и неоднократно об этом заявляет, - напрямую соотносит наци, их государство и их деятельность с дьявольским началом: «Я их <наци> тоже не люблю. Недавно я говорил о них с моим благочестивым дядюшкой - он такой умный человек. Он говорит, что немецкий фюрер послан дьяволом; что он - Антихрист во плоти» (58). Эти слова героя очень выпукло выражают представления эмигрантов и мировоззренчески близких к ним персонажей о Третьем Рейхе как средоточии всего самого негативного и разрушительного.
Во-вторых, важную роль играет настойчивое подчеркивание К. Манном такой черты проживающих в Германии людей - и самих наци, и их сторонников, - как неразумие:
- «Если немцы сходят с ума - у меня нет желания в этом участвовать. Почему это я должен ждать, пока дело дойдет до апофеоза этого зловещего празднества?» (20) (здесь и далее выделено мной - А.П.);
- «... холодная и тщеславная, не очень интеллектуальная; чужая...» (303) - Сюзанна -младшая из сестер фон Каммер, которая, став
совершеннолетней, выходит замуж за наци и возвращается в Германию;
- «Я дрожу за Германию, как за близкого родственника, который становится душевнобольным» (381);
- «.молодые люди .с почти идиотскими физиономиями» (419) - Марион о героях немецкой комедии;
- «Теперь она <Германия>, видимо, совсем сошла с ума?» (428) - американские дамы, с которыми встречается Марион;
- «непристойный хор идиотизма; триумфальный рев ослепленных» (502) - о пении, сопровождающем всеобщую радость по поводу присоединения Австрии к Германии.
К неразумию немецкого участка пространства эмиграции добавляется еще одно связанное с ним свойство. Германия осознается как страна, не охваченная не только разумом, но и культурой. «Одним из самых существенных признаков всякой культуры является разграничение всеобщего пространства (универсума) на внутреннюю - культурную, “свою” - и внешнюю - внекультурную, “чужую” - сферы» [5. С. 380]. В данном случае, опять же. наблюдается полная инверсия пространства эмиграции по отношению к «нормальному» пространству: именно внутренняя сфера является внекультурной. В частности, попытки оппонентов апеллировать к факту существования немецкого культурного наследия герои-эмигранты встречают такими возражениями: «Какое отношение немцы имеют к Канту и Гете? Об отношении - точнее, об отсутствии отношения - немцев к этим великим людям вы можете найти исчерпывающие сведения у одного автора, который неплохо разбирался в проблемах психологии» (38-39). По словам Кикжу, «германцы пришли из дремучих лесов, чтобы разрушить христианскую культуру» (58), - герой квалифицирует наци как не охваченных культурой (и враждебных ей) дикарей. Американские дамы, отмечая большой духовный потенциал немецкой нации, с возмущением говорят о ее «вырождении» (428). В то время как эмигранты заинтересованы в том, «чтобы люди стали несколько более просвещенными, цивилизованными, несколько более человечными», режим наци стремится «все больше лишать их человеческого облика» (103). По определению Абеля, эмигранты противостоят «духовно бессодержательной агрессии варварства» своим «конструктивным, обоснованным мышлением», «моральной серьезностью» и «высокими
культурными амбициями» (447-448). Давид Дойч говорит о «тотальном варварстве, которое означает национал-социализм» (102), называет этот режим «воинствующим варварством» и «агрессивным новым язычеством» (102), опять же подчеркивая присущее ему отсутствие культуры. Еще более выразительным это определение - «языческий фашизм» (380) -становится в устах Кикжу, благочестивого католика.
Немаловажную роль играет еще и неоднократно отмечаемая эмигрантами неэстетич-ность Третьего Рейха, который представляет собой уродливое пространство, населенное и руководимое уродливыми людьми. В глазах Мартина Корелла «“.все происходящее -фарс. К сожалению, не безобидный. Из человека с такой рожей не сделаешь полубога”. Он указал на фотографию Гитлера в газете. “Это безвкусно. Ничем хорошим это не закончится”» (20). Марсель Пуаре, сочувствующий немецким эмигрантам, считает Гитлера «самым отвратительным человеком в мире» (29), комментируя его внешность в следующих выражениях: «.и эти маленькие усы - безобразные усы, как будто из носа набежала черная грязь.» (29). Мария-Луиза фон Каммер утверждает следующее: «.эти наци - подлые плебеи. Да вы только посмотрите на их лица! Разве люди с хорошей кровью могут так выглядеть?» (73-74). Профессор Самуэль рассуждает: «Грубые физиономии, лишенные прелести, лишенные духа - меня, художника, они задевают» (491).
Европейские города, а также города за пределами Европы, напротив, получают у ге-роев-эмигрантов противоположную оценку: Цюрих - «прекрасный, солнечный город» (77), «красивый и богатый город» (77); «Как красив Париж!» (22) (Мартин); «Они <Ганс и Эрнст> находили, что Прага великолепна» (89) - «Такой красоты у нас, в Берлине, не найдешь!» (89); Амстердам в глазах Абеля - «серьезный и положительный город» (115), «прекрасный город» (115). Иерусалим - «прекрасный» (489) город, а Нью-Йорку присуща «новая красота» (395).
Обозначенные свойства центрального участка пространства эмиграции полностью вписываются в ту результирующую дефиницию, которую получает Германия у К. Манна: «цЦивилизованные нации в принципе всегда испытывали отвращение к Германии. Они проявили хороший инстинкт» (38) (выделено мной - А.П.). Третий Рейх, не имеющий отно-
шения к цивилизации, населенный «варварами» и существами, которые «лишены человеческого облика», «проклятая страна» (142), не обладающая разумом, уродливая, соотносится в силу этого с «враждебной землей», которая не испытала цивилизующего влияния разума и в которой обитают не люди, а хтонические существа, «чудовища» (314), персонифицирующие хаос. «Хаос большей частью конкретизируется как мрак или ночь, .а также в виде отдельных демонических (хтонических) существ, таких, как змеи-драконы, древние великаны и боги старшего поколения» [7. С. 206]. Чудовища в классическом мифе «продолжают существовать на окраинах космоса, по берегам мирового океана, . то есть в соответствующих частях мифологической пространственной модели мира» [7. С. 212].
Как отмечает Ю. М. Лотман, «всякая модель культуры имеет внутренние разграничения, из которых одно является основным и делит ее на внутреннее и внешнее пространства» [4. С. 142]. Поскольку именно «внутреннее» пространство является в мифологической модели мира «своим» и аксиологически положительным, можно утверждать, что на материале центральной зоны пространства эмиграции мы наблюдаем полную аксиологическую инверсию по отношению к мифу, переворачивание таких основополагающих для задания пространственных ориентиров оппозиций, как сакральная/ враждебная земля, космос/ хаос, наличие/ отсутствие культуры, разум/ неразумная грубая сила, человеческое/ демоническое.
Ближайшая периферия. Первое «кольцо» вокруг Третьего Рейха образуют другие европейские страны, которые в романе «Вулкан» равноправны и по отношению друг к другу не дифференцированы. В этом смысле данное произведение выбивается из устойчивой практики авторов эмигрантских романов помещать Францию во второе «кольцо» и наделять Париж статусом переломного хронотопа - как это происходит, например, в романах Э. М. Ремарка «Возлюби ближнего своего», Л. Фейхтвангера «Изгнание» и самого К. Манна «Бегство на север». Если в упомянутых произведениях герои обязательно проходят сначала через первое «кольцо» (Чехия, Австрия, Швейцария, Швеция) и только потом перебираются во Францию, то в романе «Вулкан» эмигрантка Ильза Проскауэр, например, приезжает в Париж «прямо из Берлина» (33). В тексте романа неоднократно встречаются свидетельства
равнозначности европейского пространства за пределами Третьего Рейха:
- «.в этот раз вы поехали в Париж не совсем добровольно». - «Я бы точно так же могла поехать в Лондон» (54) - разговор Анны Николаевны Рубинштейн и Марион фон Каммер;
- «Ганс хотел податься во Францию. - “А если тебя там поймают?” - спросил Эрнст. Ганс ответил: “А если тебя здесь <в Швейцарии> поймают? В Германию они нас все-таки послать не могут, мы политические беженцы, это легко можно доказать. Ночью, под покровом тумана, они спровадят нас через ближайшую границу. И мы снова окажемся в стране, где мы, собственно, не имеем права находиться, - и так у нас, похоже, будет продолжаться вечно”» (199);
- «Есть страны, где меня поймут. <...> Есть Швейцария, Голландия, Австрия, Скандинавия, Чехословакия.» (226);
- «.Ганс Шютте, который не имел права остаться в Праге, а потом в Вене, и во Франции не мог, и в Швейцарии, в Голландии или Скандинавии» (279);
- «Он <Эрнст> странствовал где-то по улицам Финляндии. В течение последних месяцев он был выдворен из шести стран и шесть раз переходил границы в ночные часы без соответствующих документов» (301);
- «Он <Эрнст> долго рассказывал о своих приключениях на дорогах и постоялых дворах многих стран, о стычках с полицией во Франции, Бельгии, Голландии, Дании, Швеции, Норвегии и Финляндии» (364).
Вследствие такой принципиальной недиф-ференцированности всех европейских стран за пределами Германии можно утверждать, что подлинных границ между ними, то есть внутри первого «кольца», нет. Многократно осуществляемое героями-эмигрантами пересечение формально существующих границ между странами первого «кольца» статусом сюжетного события не обладает, поскольку не связано ни с какими пороговыми событиями и не предполагает перемещения в «иное» пространство. По словам Ю. М. Лотмана, «сюжетное движение персонажа (событие) заключается в пересечении им границы пространства модели. Сюжетные изменения, не приводящие к пересечению границы, “событием” не являются» [4. С. 139]. Подлинная граница, переход которой становится сюжетным событием, отделяет окраинное пространство (за пределами Европы) от первого «кольца» - и ее переход, в отличие от
перемещения из одного европейского государства в другое, в силу одного только желания героя или стечения обстоятельств невозможен.
Образы стран первого «кольца» в романе «Вулкан» неоднозначны, и в этом К. Манн вполне следует выделенной нами в предыдущих работах [см., например: 8] тенденции. Ближайшая по отношению к Германии периферия проявляет себя, с одной стороны, как дружественное эмигранту пространство, в котором он чувствует себя комфортно. В частности, Мартин Корелла воспринимает Париж как «свое», подходящее ему место, и сравнивает этот город с «человеком, с которым составляешь единое целое и с которым, возможно, ты мог бы быть счастлив» (22). Одна из эпизодических героинь отмечает, что в Париже она «может чувствовать себя по-настоящему хорошо» (46). Уже в первой части романа, которая охватывает 1933-1934 гг., делается вывод о том, что «в эмиграции все устраивались. Она продлилась немногим более полугода и, тем не менее, уже больше не была приключением, а была привычным состоянием. У всех были планы, большинство уже обзавелось каким-нибудь занятием, а некоторые даже зарабатывали какие-то деньги. В чужом городе передвигались почти с такой же естественностью, как когда-то на родине; у всех были свои постоянно посещаемые места, свой круг знакомых» (144). Наконец, самый главный показатель «инаковости» первого «кольца» по отношению к Третьему Рейху - то, что «тут, по крайней мере, можно позволить себе открыть рот» (319).
Иными словами, в целом эмигранты «устраиваются» в странах Европы за пределами Германии, вписываются в это пространство и налаживают там относительно нормальную жизнь - то есть добиваются того, что в Третьем Рейхе было для них невозможно. При этом такие в целом «нормальные» отношения эмигрантов с новым для них пространством складываются как результат двух разнонаправленных тенденций - позитивной и негативной.
В Швейцарии актриса Тилла Тибори, подруга Марии-Луизы фон Каммер, показывает последней своих знакомых и дает такой комментарий: «“Это мои коллеги, - сказала она. -С некоторыми из них я еще в прошлом году играла во Франкфурте. Теперь они устроились здесь, в драматическом театре”. - Получается, у нас тут есть “эмигрантские круги”, - подумала Мария-Луиза. Не так уж и плохо они выгля-
дят» (83-84). Давид Дойч в период проживания в Париже работает над научными трудами по социологии немецкой эмиграции и чувствует себя вполне счастливым, поскольку его эта тема очень интересует: «Очень увлекательная тема. <...> Увлекательная как раз потому, что группа людей, о которой здесь идет речь, вообще не представляет собой какого-то единого образования, то есть группы в собственном смысле этого слова; в гораздо большей степени это очень случайно составленная смесь индивидов, которым очень разнообразными обстоятельствами навязана схожая судьба» (99). Профессор Беньямин Абель являлся в Рейхе изгоем в силу своей национальной принадлежности, и коллега Безенкольб клеймил его в прессе как «вредителя немецкой культуры» (114) - на этом фоне востребованность Абеля в других европейских университетах выглядит очень контрастно, в его случае именно противопоставление невозможности профессиональной реализации в Германии и заслуженного признания за ее пределами, в первую очередь, создает образ не-немецкой Европы как принципиально иного по отношению к Третьему Рейху пространства. Возможность трудоустройства, самореализации и относительно спокойной жизни для героя-эмигранта (которая, конечно, реализуется героями далеко не всегда, но, тем не менее, существует) - один из главных аспектов отличия периферийного пространства от центрального.
Немаловажным критерием отличия стран первого «кольца» от Третьего Рейха является тот факт, что в периферийных странах эмигранты имеют «право голоса» - они издают газеты, журналы, открывают свои издательства. В четвертой главе первой части романа Тео Хуммлер рассказывает «о немецких журналах и издательствах, которые уже открылись “снаружи” или должны были начать свой выпуск в ближайшее время. В Париже недавно появилась ежедневная немецкая газета» (140-141).
С другой стороны, близость Третьего Рейха, а главное, его постепенная экспансия и «присвоение» соседних европейских стран приводят к тому, что пространство первого «кольца» действует на героев-эмигрантов с выталкивающей силой, побуждая их покидать Европу и перемещаться в «окраинные» страны, составляющие второе «кольцо» пространства эмиграции.
В аспекте опасности/ безопасности периферийное кольцо - европейские страны - занимает промежуточное положение между Германи-
ей и странами за пределами Европы. Если Третий Рейх представляет для эмигрантов явную и безусловную опасность, то страны первого «кольца» создают опасности скрытые. Среди них - немецкие шпионы: «В этом кафе на Монпарнасе, должно быть, торчит особенно много шпиков. Говорят, они могут напоить человека и потом будут пытаться вызнать у него, какие у него отношения с Германией» (35). Благожелательность к немцам-эмигрантам, которая у периферийного пространства, безусловно, выше, чем в Третьем Рейхе, все же не абсолютна; на территории Европы отношение к эмигрантам скорее тяготеет к равнодушному, чем к сочувствующему: «Людям мы не нужны. <.> Нас презирают, потому что у нас ничего нет. <.> . и совсем мало нас ценят в Париже - этом классическом городе эмигрантов, который устал от нас, потому что он нас слишком хорошо знает» (54-55). В Чехии, по словам Ганса Шютте, «нас только терпели» (201).
Схожие мысли посещают Беньямина Абеля: «Я чужой, здесь <в Амстердаме> меня только терпят, я не посвящен в обычаи страны, которая предоставила мне крышу» (122). Посетитель в одном из амстердамских кафе реагирует на него негативно: «Еще один немец!! Мне очень хочется знать - почему все эти люди здесь?!. Почему?!» (130). С другой стороны - «это была все-таки достойная любви чужбина. Когда у Абеля случались сравнительно хорошие дни, в те часы, когда он не был совсем подавлен, - он находил, и четко говорил это себе, что Амстердам был прекрасным городом, многоликим и полным достойных восхищения мест и вещей» (129). Таким же двойственным оказывается восприятие Будапешта у Тилли фон Каммер, когда она приезжает туда ради заключения фиктивного брака с целью получения паспорта: «Тилли . восхищалась Будапештом. Город демонстрировал соблазнительные и трагические черты. Он был блистательным - и ветхим; элегантным - и опустившимся; заносчивым - и убогим; экстравагантным - и безутешным; достойным любви - и жалким» (183).
Такая двойственность периферийного пространства повторяется в меньшем масштабе не только в образе Амстердама и Будапешта, но и в образе Швейцарии, который разработан достаточно подробно в связи с тем, что Мария-Луиза фон Каммер и две ее младшие дочери, сестры Марион, поселяются в Цюрихе. Они сталкиваются с разным отношением к факту их эмиграции из Германии. Старые швейцарские
знакомые Марии-Луизы демонстрируют непонимание и осуждение ее решения покинуть страну: «Между тем, улыбка сошла с лиц состоятельных хозяев, когда госпожа фон Кам-мер объяснила, что в этот раз она не приехала в развлекательное путешествие, а намерена здесь поселиться. Казалось, они поймали респектабельную даму на сомнительных, возможно, даже криминальных махинациях» (73). Один из гостей даже предпринимает попытку оправдать происходящее в Германии: «Конечно, в новой Германии далеко не все идет так, как должно. Некоторые тенденции - сами по себе разумные и похвальные - преувеличиваются сверх всякой меры. Это неизбежные детские болезни.» (73). В итоге героиня чувствует, что она в этом обществе «нежелательна» (75). С другой стороны, швейцарцы, занимающие менее привилегированное положение, поддерживают ее решение покинуть Германию: «“Повесить надо было этого Гитлера!” Все сходились на том, что это стыд и позор и что “у нас в Швейцарии” подобное никогда бы не стали терпеть» (76). Позже, познакомившись с сочувствующей эмигрантам семьей Оттингеров, Мария-Луиза «смогла понять, что далеко не все люди из “лучших кругов” разделяли то настроение, которое не позволило ей оставаться в салоне у Крюги» (172). Кроме того, даже с учетом далеко не блестящей жизни Марии-Луизы в эмиграции она осознает, что «у ее хороших знакомых, которые остались в Германии, . дела шли, кажется, еще хуже, значительно хуже» (166).
Эти две тенденции взаимно уравновешивают друг друга, делая Европу «проблематичным континентом» (381), - подобная же закономерность наблюдалась нами в моделировании образа Швеции, страны первого «кольца», в романе «Бегство на север» [см.: 8]. Швейцария в частности и периферийная по отношению к Германии Европа в целом демонстрируют приблизительно равное соотношение «позитивной» и «негативной» линий по отношению к эмигрантам; сложившееся равновесие поддерживает и существенный процент людей равнодушных. Первое «кольцо», таким образом, -однозначно «иное» по отношению к враждебной к эмигрантам территории Третьего Рейха, оно терпимо к присутствию эмигрантов и на фоне покинутой Германии воспринимается ими как вполне походящее для жизни пространство. Если центр пространства эмиграции аксиологически негативен, то периферия ско-
рее нейтральна. Во время присоединения Австрии к Рейху Европа не вмешивалась, а только «наблюдала с почтительным напряжением исторические процессы» (493); ее страны, по определению недоумевающих американцев, «терпят такое варварство посреди континента» (426), то есть не соглашаются с ним, но и не противодействуют ему; позитивные и негативные тенденции в первом «кольце» уравновешивают друг друга, и здесь эмигранты уже получают возможность чувствовать себя в безопасности (многим в этом первом «кольце» психологически комфортно), посвящать себя любимому делу и пытаться по мере сил противодействовать национал-социализму.
Наконец, периферийное пространство, в котором существуют эмигранты, связано с идеей границы между миром живых и миром мертвых. Даже с учетом того, что образность на основе оппозиции живое/ мертвое у К. Манна используется несколько менее подробно и настойчиво, чем у Ремарка и Фейхтвангера, можно заметить, что первое «кольцо» в романе «Вулкан» - это зона, из которой можно попасть как в мир живых, то есть во второе «кольцо», так и в мир мертвых (уйти из жизни). По словам Фридерики Маркус, первое «кольцо» населено призраками мертвых - «лемурами», «человека» там можно встретить редко (161). Марион в 1933 г. переживает в Париже «инфернальное» лето. Вершиной же данного образного ряда пребывания на пороге между жизнью и смертью является вынесенный в заглавие романа образ вулкана - в глазах Марион эмигранты в Европе живут «на вулкане, который изрыгает огонь» (507), то есть на грани гибели.
Окраинная зона. Принципиально иное по отношению к Европе пространство представляют собой страны, находящиеся за ее пределами. В романе «Вулкан» это окраинное кольцо пространства эмиграции включает в себя очень значительное число государств: в качестве входящих в него упоминаются США, Китай, Палестина, почти вся Латинская Америка, Новая Зеландия и другие отдаленные от Европы страны. Различия между ближайшей периферией и окраиной распространяются на целый ряд аспектов.
Во-первых, это люди, населяющие пространство. Европейцы и американцы по-разному оценивают происходящее в Третьем Рейхе и по-разному реагируют на нацистов (или немцев, которых они принимают за нацистов). Это разное отношение проявляется
уже в первом эпизоде романа «Вулкан», когда только прибывшие в Париж немецкие эмигранты ужинают в кафе и сталкиваются там с парой из Америки. Американцам присутствие немцев, в которых они подозревают сторонников наци, явно неприятно; дама произносит в их адрес оскорбительные слова и плюет в их сторону (14). Француженки - официантка и хозяйка кафе, - напротив, наблюдают за происходящим спокойно, хозяйка - «пожимая плечами, как будто хотела сказать: “К чему столько суеты из-за этих немцев? Пока они платят по счету, все остальное меня волновать не должно.”» (14-15). Новая волна эмигрантов, возникшая после присоединения Австрии к Третьему Рейху, сталкивается даже с таким отношением местных жителей: «Ищите себе другое пристанище! Не у нас! Вы отравляете воздух, которым дышите!» (502). Равнодушное в целом отношение к немцам - как эмигрантам, так и наци, - в странах первого «кольца» находится в оппозиции с явно оценочным отношением американцев, которые проявляют к событиям в Германии подлинный интерес и испытывают искреннее отвращение к наци и их политике. Помимо американки из парижского кафе, которой немцы кажутся «отвратительными» (14), такое отношение демонстрируют и жители США, с которыми Марион фон Каммер встречается после переезда за океан: «Люди были доброжелательны и сердечны. Казалось, все они полны живой симпатии к судьбе и работе немецкой эмигрантки, и они выражали ненависть и отвращение, когда речь заходила о наци» (414). Вопросы, задаваемые ими Марион, «сами по себе часто казались наивными и простыми: “Почему господин Гитлер не любит евреев? Почему не найдется никого, кто убьет господина Гитлера?” Но они были озабочены, ошеломлены, их участие было правдивым и сильным» (425-426). Если в Европе эмигрантов «только терпят» (201), то в Америке им искренне рады, их «принимают» (400) - так, таможенный чиновник приветствует Беньями-на Абеля словами «Хорошо, что Вы приехали сюда! Здесь у нас имеют больше уважения к образованному человеку, чем в Вашей стране!» (392).
Если Германия является в глазах героев-эмигрантов «душевнобольной» (381) страной, то американцы, напротив, - «большой и здоровый народ» (442). Знакомство с американцем Джонни Кларком наталкивает Абеля на следующие размышления: «Этот тип наполняет
меня надеждами в отношении Америки. <.> Молодые люди такого рода редко попадаются в Европе. В этой же стране их можно встретить довольно часто. У них хорошо развитый, тренированный разум - и при этом они остались простыми, свежими, сердечными, наивными» (451). В силу этого американская молодежь, по мнению Абеля, выигрывает как на фоне тех, кто «совсем не думает» и поэтому «покупается на идеологическое надувательство фашизма» (451), так и на фоне «истеричных интеллектуалов» (451): «у этого типажа есть будущее» (451). Точно так же с новым типом людей другой герой романа, профессор Саму-эль, сталкивается после переезда в Палестину: «У молодых евреев - думал он с радостью -нет боязливого взгляда, сгорбленной походки; они смело глядят вокруг себя, высоко держат голову, новое самосознание дает им новое достоинство» (489). Герой расценивает это как «новое рождение» своей нации.
Во-вторых, окраинная зона пространства эмиграции создает условия для максимальной самореализации героев-эмигрантов, которые именно там получают возможность осуществить свои планы и завершить проекты (Европа по сравнению с Третьим Рейхом тоже давала такую возможность, но всегда накладывала определенные ограничения - так, Марион постоянно вынуждена бороться с чиновниками за сохранение своей программы в неизменном виде). Это касается как главных героев, так и персонажей второго плана: профессор Бенья-мин Абель получает постоянное место в одном из университетов на юге США, в то время как в Европе он имел возможность только читать курсы в качестве приглашенного профессора; Бобби Зедельмайер, перебравшись в Шанхай, открывает там бар и успешно ведет дела (474), чего он не мог сделать в «слишком тесной» для него Европе (185); в Шанхае Гельмут Кюн-дигер реализует себя в журналистике (473); профессор Самуэль, переехав в Палестину, создает свое главное произведение - картину «Молодая арабская девушка с белыми цветами», которую он считает «самой прекрасной» своей картиной и «вершиной» своего творческого пути (489). В разговорах, ведущихся в зале ожидания еврейского комитета помощи, трудоустройство в одной из окраинных стран обсуждается в качестве предела желаний для эмигранта и счастливого завершения эмигрантской биографии - именно в таком ключе звучат рассказы о «племяннике в Тель-Авиве»,
который работает официантом и «очень прилично зарабатывает», и о сестре, которая «открыла шляпный салон в Буэнос-Айресе» (368).
В Америке, по определению Абеля, «нам дают шанс. Я должен его использовать, я должен быть за него благодарен. Здесь уместен разумный градус оптимизма, воля к будущему. Депрессия определенно преодолена. Пусть жизнь в Америке начнется» (400). Качественная разница между пространством первого и второго «кольца» в данном аспекте может быть продемонстрирована и на примере работы героя в университетах Европы и США. Если в Третьем Рейхе он, как еврей, уволен из университета, то университеты других европейских стран, наоборот, нуждаются в его услугах - но при этом официальные власти под давлением Германии «дают ему понять, что ему следует быть осторожнее» (362), в чем он видит «трусливое оглядывание на немецкую тиранию» (362). И только в США, стране второго «кольца», герой обретает полную научную и преподавательскую свободу, по его выражению - «имеет право снова открыть рот» (362). Это свидетельствует о том, что для обретения «своего» места в профессиональном плане героям-эмигрантам недостаточно покинуть Третий Рейх - они должны переместиться на окраину пространства эмиграции, во второе «кольцо».
В «окраинных» странах герои-эмигранты получают возможность обрести утраченное домашнее пространство. Марион фон Каммер, которая на протяжении всех лет, проведенных в Европе, «не имела родины» (257), «любила город Нью-Йорк» (418) и «сразу же почувствовала себя дома в огромном городе» (402), где «все доставляло ей удовольствие» (404), включая элементы быта - «поездка на лифте с огромной скоростью вверх по небоскребу», «еда на скорую руку в кафетериях» и «аромат американских сигарет» (404); «на улицах ей все доставляло удовольствие» (418). Героиня «вписывается» в окружающее ее пространство и получает от этого удовольствие, что способствует маркировке США в качестве «ее» места, каким не могла быть названа Европа; этот процесс находит свое логичное завершение в обретении героиней дома и семьи. Во многом такое становится возможным благодаря удаленности Америки от Европы в целом и Германии в частности - не столько пространственной, сколько символической. Третий Рейх становится только «кошмарным сном», «не имеет реальности», герои-эмигранты «совершенно отрезаны
от Германии» и «не могут больше представить себе атмосферу в Германии» (469), в то время как в Европе они постоянно сталкивались с последствиями подчинения соседних с Германией стран немецкому влиянию.
Наконец, пространство второго «кольца» изображается у К. Манна как пространство для живых людей, противопоставленное практически подчиненной Третьему Рейху Европе как миру, занимающему промежуточное положение между миром живых и миром мертвых. Марион, принимая решение о переезде в Америку, руководствуется следующими соображениями: «Она думала, что больше не может вынести Европу. Здесь было слишком много утрат, слишком много воспоминаний - повсюду. Она уже давно чувствовала: это чересчур много - определенно слишком много. Или и я умру, или я должна начать что-то новое» (373). Такое восприятие Европы героиней перекликается с аналогичными ощущениями героев Э. М. Ремарка, для которых в Европе «слишком много мертвых» [14. С. 319]. На фоне первого «кольца» Америка и другие окраинные для пространства эмиграции страны - это мир живых людей, в котором герой-эмигрант может стать таким же живым, обрести гражданство, работу и постоянное место проживания, то есть компенсировать все те «недостачи», которые созданы в его биографии фактом возникновения национал-социалистического режима. Поэтому эмигрантский путь обретает подлинное завершение именно в окраинном пространстве, которое абсолютно противоположно по своим свойствам темному центру.
В связи с этим следует отметить, что по сравнению со многими изученными нами ранее эмигрантскими романами, действие которых происходит в Европе, структура пространства эмиграции в «Вулкане» упрощена, поскольку в нем вся не-немецкая Европа составляет первое «кольцо». Европейские страны в рассматриваемом романе К. Манна принципиально одинаковы, дифференциации и выделения каких-то из них во второе «кольцо» не происходит - в то время как, например, в романах «Бегство на север», «Изгнание», «Возлюби ближнего своего» Франция представляет собой уже второе «кольцо», и попасть туда можно только из стран первого «кольца», но не из Германии напрямую. В этом «Вулкан», хотя действие в нем и происходит в Европе, примыкает к «американским» романам Э. М. Ремарка, в котором дифференциация пространства осуществляется аналогичным образом: Третий Рейх - Европа - Америка.
Схема 1
Закономерности построения пространства классического мифа в романе К. Манна
«Вулкан»
Пространство мифа Пространство эмиграции
1. Абсолютный центр мира - «земной эквивалент точки небесного вращения» [2. С. 60], дом/ город, наиболее сакральная точка пространства. Покинутый героями родной немецкий город - для большинства Берлин, «оскверненный», отданный во власть «Антихриста» и «чудовищ».
2. Сакральная земля, непосредственно прилегающая к центру мира. В этой зоне царят порядок и закон, это разумное и пригодное для жизни пространство. Третий Рейх - «внутреннее», но внекультурное пространство, враждебная земля, населенная «чудовищами», сфера господства хаоса, беззакония и насилия.
3. Первое «кольцо» вокруг сакральной земли - профанная земля, в покорении и сакрализации которой, ликвидации хаоса заключается деятельность культурного героя [см.: 7. С. 197198; 1. С. 175-176]. Все европейские страны, кроме Германии: безопасная, но не оказывающая сопротивления нацизму зона пространства; отчасти враждебная, отчасти дружественная эмигрантам, в целом - скорее нейтральная.
4. Второе «кольцо» -враждебная земля, расположенная на крайней периферии мирового пространства, не охваченная культурой и заполненная остаточным хаосом. США, Латинская Америка, Палестина, Новая Зеландия: дружественное эмигранту пространство, где он находится в безопасности, в полной мере реализует свой творческий потенциал, получает гражданство, обретает утраченное «свое» пространство, семейное счастье.
По мере удаления от абсолютного центра мира понижается степень сакраль-ности и возрастает степень профанно-сти пространства. Порядок постепенно и последовательно переходит в хаос, безопасное пространство становится враждебным. В романе «Вулкан» наблюдается обратная закономерность: негативные оценочные смыслы закреплены за центром, а позитивные - за периферией пространства эмиграции. Удаление от центра (Берлина) сопровождается поэтапным ослаблением враждебности и неразумия пространства, переходом хаоса в порядок.
В целом же пространство эмиграции в романе «Вулкан» строится по тем же закономерностям, что и в других произведениях изучаемого жанра, то есть на основе пространства классического мифа.
Таким образом, пространство эмиграции структурно организовано по образцу пространства в классическом мифе, а в ценностном отношении характеристики пространства эмиграции «перевернуты» по отношению к нему. Пространство эмиграции центробежно ориентировано, оно предписывает героям движение в строго определенном направлении, «выталкивая» их от «темного» центра - средоточия хаоса и неразумия - к «светлой», упорядоченной, разумной периферии, где возможен переход границы и начало не-эмигрантской жизни.
Обращение авторов эмигрантских романов к мифологическому пространству как основе для моделирования пространства эмиграции представляется нам вполне закономерным, так как укладывается в логику европейского литературного процесса ХХ в. «В ХХ в. использование мифа в литературе оказалось явлением чрезвычайно неоднородным» [6. С. 58], причем он «выполняет не только сюжетообразующие функции» [6. С. 61]. Существует распространенное мнение о том, «что мифотворчество -признак модернистского искусства» [10. С. 9], однако, как отмечает Е. А. Цурганова, в ХХ в. писатели, придерживающиеся скорее реалистической манеры письма, тоже активно обращаются к мифу: он «присущ разным методам, с его помощью можно воссоздать разные концепции мира и личности» [10. С. 9]. Показательным примером такой мифологизации в целом реалистического по своей природе произведения можно считать эмигрантский роман, основным путем введения мифа в который становится моделирование пространства.
Список литературы
1. Альбедиль, М. Ф. В магическом круге мифов. Миф. История. Жизнь. СПб., 2002. 336 с.
2. Бидерманн, Г. Энциклопедия символов. М., 1996. 312 с.
3. Кудашова, Н. Н. Портретизация толпы в тексте прозаического произведения (на материале пролога к роману Клауса Манна «Мефистофель») // Лингвистические и экстралингви-стические проблемы коммуникации. Саранск, 2006. Вып. 5. С. 40-44.
4. Лотман, Ю. М. О метаязыке типологических описаний культуры // Лотман, Ю. М. Статьи по семиотике культуры и искусства. СПб., 2002. С. 109-142.
5. Лотман, Ю. М. Художественный ансамбль как бытовое пространство // Лот-ман, Ю. М. Статьи по семиотике культуры и искусства. СПб., 2002. С. 376-387.
6. Медведева, Н. Г. Взаимодействие мифа и романа в литературе // Современный роман: опыт исследования. М., 1990. С. 57-68.
7. Мелетинский, Е. М. Поэтика мифа. М., 2000. 408 с.
8. Поршнева, А. С. Пространство наци и пространство эмиграции в романе Клауса Манна «Бегство на север» // Вестн. Челяб. гос. пед. ун-та. 2012. № 10. С. 280-289.
9. Хазанов, Б. Клаус Манн [Электронный ресурс] // Борис Хазанов. URL: http://boris-chasanow.imwerden.de/klaus_mann.html.
10. Цурганова, Е. А. Современный роман и особенности литературы второй половины ХХ в. // Современный роман: опыт исследования. М., 1990. С. 3-24.
11. Albrecht, F. Klaus Manns „Mephisto. Roman einer Karriere“ // Weimarer Beitr. Berlin ; Weimar, 1988. Jg. 34, № 6. S. 978-1001.
12. Fitzsimmons, L. “Scathe me with less fire”: disciplining the African German “Black Venus” in “Mephisto” // Germanic rev. Washington, 2001. Vol. 76, № 1. Pp. 15-40.
13. Mann, K. Der Vulkan: Roman unter Emi-granten. Reinbek bei Hamburg, 1999. 572 S.
14. Remarque, E. M. Das gelobte Land. Koln, 1998.442 S.
