CC BY
40
Петербург: сборник со статьями (уровень стандарта, академический уровень). - СПб.: Научный журнал "Globus". 2016. С. 97.
3. Библиотека нормативно-правовых актов Союза Советских Социалистических Республик - Режим доступа:Ы1р://^^^.11Ъж$г.ги/йос_и$$г/ж$г_4081.Ыш
4. Библиотека нормативно-правовых актов Союза Советских Социалистических Республик - Режим доступа:Ы1р://^^^.11Ъж$г.ги/йос_и$$г/ж$г_4081.Ыш
5. Библиотека нормативно-правовых актов Союза Советских Социалистических Республик - Режим доступа:Ы1р://^^^.11Ъж$т.ги/йос_и$$г/ж$г_4081.Ыш
6. Елизаров В.В. Семейная политика: прошлое, настоящее, будущее // Стратегия демографического развития России: рождаемость и семейная политика. Материалы Всероссийской научно-практической конференции 19-20 июня 2013 г. М., 2013. С.10-28.
References
1. Vishnevskij A. Osobennosti rossijskoj rozhdaemosti // Naselenie i obshhestvo. 2006. № 100. - Rezhim dostupa: http://www.demoscope.ru/acrobat/ps100.pdf
2. Dolzhenkova E.V., Evsjukova D.S., Hlopotnoj A.A. Gosudarstvenno-pravovye sposoby zashhity interesov mnogodetnyh semej: sovetskij i sovremennyj period // Sbornik publikacij nauch-nogo zhurnala'Globus" po materialam Vlllmezhdunarodnoj nauchno-prakticheskoj konferencii: «Jekonomika i jurisprudencija: teorija ipraktika» g. Sankt-Peterburg: sbornik so statjami (uroven' standarta, akademicheskij uroven'). - S-P. :Nauchnyj zhurnal "Globus". 2016. P. 97.
3. Biblioteka normativno-pravovyh aktov Sojuza Sovetskih Socialisticheskih Respublik -Rezhim dostupa: http://www.libussr.ru/doc_ussr/ussr_4081.htm
4. Biblioteka normativno-pravovyh aktov Sojuza Sovetskih Socialisticheskih Respublik -Rezhim dostupa: http://www.libussr.ru/doc_ussr/ussr_4081.htm
5. Biblioteka normativno-pravovyh aktov Sojuza Sovetskih Socialisticheskih Respublik -Rezhim dostupa: http://www.libussr.ru/doc_ussr/ussr_4081.htm
6. Elizarov V.V. Semejnaja politika: proshloe, nastojashhee, budushhee // Strategija demo-graficheskogo razvitija Rossii: rozhdaemost' i semejnaja politika. Materialy Vserossijskoj nauchno-prakticheskoj konferencii 19-20 ijunja 2013 g. M., 2013. P.10-28.
Исаев Д.П., Трапш Н.А.
(Ростов-на-Дону)
УДК 930 (093)
ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ СОВЕТСКИХ ИСТОРИКОВ: ОТ ИДЕОЛОГИЧЕСКОЙ ТЕЛЕОЛОГИИ К ПЛЮРАЛИСТИЧЕСКОЙ
ДИФФЕРЕНЦИАЦИИ1
В представленной статье рассматриваются актуальные вопросы, связанные с последовательным формированием и дальнейшей качественной трансформацией профессиональной идентичности советских историков. Авторы интегрируют корреляционные связи собирательного образа профессионального исследователя, представленного в мемуарной литературе профильной научной корпорации, с легитимирующим «центром» марксистского интеллектуального сообщества. В результате формируется принципиальный вывод о том, что объективный фундамент современного научного и профессионального плюрализма российских историков следует искать в сложной и противоречивой эпохе «оттепели», когда
1 Статья подготовлена при поддержке Российского научного фонда, проект № 16-18-10306.
последовательное появление центробежных тенденций привело к профессиональной фрагментации советского историографической корпорации. Авторами выявлены четыре модели профессиональной идентификации, условно конкурировавшие с господствовавшими нормами исторического исследования, детерминируемыми марксистской идеологической парадигмой. Естественным объектом авторского внимания оказываются также неочевидные интенции к осознанной корреляции собственных исследовательских действий с мировым научным сообществом, присутствовавшие в рамках доминирующего дискурса в качестве интеллектуальных девиаций.
Ключевые слова и фразы: советская историческая наука, профессиональная идентичность, профессионализм, научное сообщество, марксизм, воспоминания историков
The present article deals with topical issues related to the formation of a consistent quality and the further transformation of the professional identity of Soviet historians. The authors integrate correlations collective image of a professional investigator, presented in the memoirs of the profile scientific corporation with legitimizing the "center" of the Marxist intellectual community. The result is a fundamental conclusion that the objective foundations of modern scientific and professional pluralism Russian historians to be found in complex and contradictory era "thaw", when the consistent appearance of centrifugal forces has led to the fragmentation of the Soviet historio-graphical professional corporation. The authors identified four models of professional identification, conditionally compete with the prevailing standards of historical research, determined by Marxist ideological paradigm. A natural object of the author's attention are also non-obvious intention to the conscious correlation own research activities with the global scientific community, were present within the dominant discourse as intellectual deviancy.
Key words and phrases: Soviet historical science, professional identity, professional, scientific community, Marxism, historians memories
Современная историографическая мысль в рамках антропологической парадигмы, междисциплинарного синтеза существенно расширяет традиционный круг актуальных вопросов, относящихся к системному изучению предшествующей истории отечественной исторической науки [11, с. 161]. Научная повседневность, коммуникативное пространство, синкретический язык профессионального общения, комплексная репрезентация исследовательской практики становятся ординарными объектами профессиональной деятельности современного историка. Науковедческие интенции к экстерналистским исследованиям оказывают существенное влияние как на имманентный характер исторической мысли, так и на плюралистический спектр общественных оценок избранной корпорации отечественных ученых. Следует признать, что в воображаемом центре современного историографического исследования находится профессиональный историк как естественный субъект эпистемологической практики в целостной социокультурной обусловленности.
Подобные научные стратегии успешно отрабатываются и на материале советского исторического знания, которое занимает особое место в развитии отечественной исторической мысли. Не случайно в литературе утвердился термин «феномен советской историографии» [14]. Это было огромное интеллектуальное пространство, в котором наряду с производством научного знания решались социальные, идеологические задачи. В его изучении популярными сегодня становятся генерационные исследования научного сообщества [6, 13], раскрытие поведенческих стратегий советских историков [16]. Налицо личностное измерение научного знания, где ученый становится объектом внимания, в том числе сквозь призму образа профессии и соответствующего ему профессионального сообщества.
Внедрение в исследовательский инструментарий категории «профессиональная идентичность» обусловлено тем обстоятельством, что, рассматривая профессию как базу социальной идентичности, мы имеем возможность наблюдать влияние жизненного мира, профес-
сиональной среды ученого на процессы конструирования им научной идеи, создания интеллектуального продукта. Особое значение данный ракурс имеет для советского времени, где вненаучный компонент в виде партийно-государственного давления, социальных экспериментов существенно влиял на формирование идеального образа историка.
Советская наука плодотворно рассматривается учеными в динамике противоречивого процесса. В 1920-50-е гг. это была попытка создания всеобъемлющей монометодологии исторического процесса, основанной на учении марксизма-ленинизма в его сталинском варианте. Вторая половина XX в. характеризуется, в условиях скрытого признания невозможности создания единого канона, появлением ряда моделей реформированного теоретического фундамента для практики исследований. Данный процесс продолжался вплоть до разрыва с существовавшей телеологической традицией в пользу плюралистического видения истории.
В рамках данной статьи предпринята попытка показать, как описанный выше процесс сопровождался эволюцией профессиональной идентичности советских историков. Из всего многообразия показателей профессиональной идентичности остановимся на «профессионализме». А именно: в центре исследования находится репрезентация историками облика специалиста, владеющего профессиональными компетенциями и позиционирующего себя по отношению к господствующей методологии. Как кажется, предложенная исследовательская «оптика» привносит интерналистские элементы, позволяя сосредоточиться на вопросе рождения и эволюции научных идей, в нашем случае по отношению их к марксизму. С другой стороны, в работе используется и социологический подход, в соответствии с которым субъект идентичности изучается в рамках определенного сообщества. Поэтому мы солидаризируемся с Р. Тоштендалем, определяющим академический профессионализм нормами исторического исследования, «признанными сообществом историков в качестве его основы» [15, с.
19].
Основными источниками выступают документы личного происхождения (дневники и воспоминания). Их субъективизм, рефлексивная направленность выступают в качестве первоосновы, позволяя раскрыть механизм саморепрезентации. При этом необходимо иметь в виду, что сам факт написания мемуаров о своем творческом пути уже требует осмысления. Как пишет М. В. Заковоротная, «рефлексия над профессиональном «Я» возникает в контексте перестройки системы межличностных отношений, актуальной становится задача осознания системы собственных целей, ценностей...» [7, с. 18-19]. Наверное, более чем закономерным следует признать написание текстов на закате своей карьеры. Анализируемые здесь воспоминания Р. Ш. Ганелина, Е. В. Гутновой, Н. М. Дружинина, П. С. Кабытова, А. Л. Сидорова, В. В. Шелохаева как раз относятся к таковым. Несколько иные мотивы следует искать в написании мемуаров А. Я. Гуревича, А. А. Зимина, А. М. Некрича. Хотя и тут имеет место подведение жизненных и профессиональных итогов. Однако, как представляется, на первый план выходит фактор кризиса профессиональной карьеры, наступивший в их творческом пути. Полный охват проблемы требует специального изучения, с привлечением гораздо большего круга источников, поэтому нами предложены лишь основные траектории процесса формирования новой идентичности. Предварительность выводов предопределена также тем обстоятельством, что указанные историки принадлежали к разным поколениям, представляли различные исследовательские направления.
Характеризуя советское общество, В. А. Ядов говорит о «бессубъектности индивида» [20, с. 36]. В целом, согласившись с таким определением, отметим, что к различным социальным и профессиональным группам необходим дифференцированный подход. Процессы поглощения личностной идентичности социальной, «советской», на раннем этапе строительства социалистического государства и обретения новой профессиональной идентичности имели свою специфику для лиц интеллектуальных и творческих профессий. По словам Д. М. Колеватова, процесс нахождения своей субъектности советским ученым шел через определение «более или менее наглядного представления о собственной профессии, выяснение экзистенциального вопроса о своем месте в этом мире через отношение к своей науке, через личный опыт социального и научного позиционирования» [10, с. 281]. Возможно, прав был
Р. Ш. Ганелин, писавший о двух профессионализмах «старой» профессуры и историков советского поколения. И если в первом случае это был профессионализм в традиционном смысле, то во втором он означал «не только особую... осмотрительность и житейски полезную уклончивость, но и. умение предвидеть движение начальственной мысли, часто четко не выражавшейся» [2, с. 14, 119]. Данная оценка свидетельствует о существовании в тех условиях своеобразных норм карьерных стратегий и соответствовавших им образов профессионала, далеко выходивших за рамки собственно научного творчества.
До середины XX в. в советской исторической науке происходили серьезные трансформации. На смену нигилистическому проекту М. Н. Покровского в 30-е гг. пришла теория формаций. Хотя полного единства в восприятии новой метатеории среди историков не наблюдалось. Вновь востребованной «старой» профессуре противостояла «красная» профессура. К середине века появляется и второе поколение советских историков. Три поколения демонстрировали разные модели усвоения марксизма: догматическую, творческую, формальную [13, с. 87]. Тем не менее относительно этого времени следует говорить о сохранении единого образа профессионала, опиравшегося на «истинную» методологию. Такое представление мы находим, к примеру, в воспоминаниях Н. М. Дружинина, видевшего задачу советского историка не только в том, чтобы «вооружать молодую аудиторию фактическими знаниями, но и воспитывать в ней навыки самостоятельного исследования, бороться против так называемого ползучего эмпиризма, поднимая юные умы до широких марксистско-ленинских обобщений» [5, с. 28]. Жесткие рамки советского корпоративизма ориентировали на противостояние с буржуазным научным сообществом, неприятие его теоретико-методологических установок.
Наступление «оттепели» обусловило новую трансформацию облика исторической науки. Появилась возможность конструирования образа специалиста, переосмыслившего монометодологию и допускающего возможность ее критики. В целом, профессиональной нормой оставался марксизм, «очищенный» от вульгарных, одиозных и догматических установок. Так, в своих воспоминаниях Е. В. Гутнова воссоздала представление о научности, утвердившееся в то время в медиевистике. По собственному признанию, она оставалась ученым-марксистом в течение всей жизни. Мнение о том, что марксизм позволял выработать строгие нормы профессионализма, строилось на следующей аргументации. Во-первых, фундаментальное значение для профессиональной пригодности имел навык работы с источниками. Не случайно автор упоминает о своем возросшем научном авторитете после сделанного доклада об английском иммунитете, основанного на конкретном эмпирическом материале [4, с. 232]. Во-вторых, играли свою роль учителя, усвоившие марксизм, но исследования, которые всегда дышали свежестью, оригинальностью. По словам Гутновой, «слушая и читая их работы, мы приучались к самостоятельности мышления, к более глубокому прочтению и марксистской и немарксистской литературы, к научному поиску» [4, с. 141]. В-третьих, серьезному знакомству с мировой философской и исторической мыслью способствовали сами «классики», «воевавшие» с нетерпимыми точками зрения на страницах своих произведений. «Понося и ругая их, - писал мемуарист, - нам все же давали материалы о взглядах философов от античных до современных, даже заставляли читать их произведения, а также историков прошлого и настоящего, учили сначала разбираться в этих взглядах, а затем уже их критиковать, приучали к серьезной самостоятельной критике» [4, с. 141]. Далее, по мнению историка, с окончанием сталинского диктата «закрытых» в науке вопросов в сравнении с историей партии, новейшей истории оставалось сравнительно немного. И в древней, средневековой истории можно было относительно спокойно заниматься плодотворными исследованиями. В целом, марксизм, как это следовало из текста воспоминаний, являлся, безусловно, научной теорией. Его системный подход, внимание к социально-экономической проблематике, появление к 1960-м гг. «надстроечных» сюжетов в историографии (культура, религиозная жизнь и др.) обеспечивали дальнейшее перспективное развитие науки. Конечно, историкам-марксистам как профессионалам приходилось идти на определенные компромиссы, чтобы оставаться в рамках сообщества. В первую очередь это относилось к таким атрибутам совет-
ского исторического исследования, как критика буржуазной историографии и цитирование «классиков». Е.В. Гутнова писала, что соблюдение этих правил игры «позволили пройти свой творческий путь, сохраняя научную ценность, веру в возможности исторической науки и избегая открытых и грубых извращений исторического материала» [4, с. 142, 257, 307].
Другую модель профессионализма условно можно связать с новым прочтением марксизма. Данное явление в исторической литературе в основном относят к «новому направлению» в изучении российского капитализма конца XIX- начала XX вв. Хотелось бы обратить внимание на ту атмосферу в науке, порожденную этими исканиями. Как вспоминает историк российского либерализма В. В. Шелохаев, «для молодых и еще малоопытных, только-только начинающих исследователей новое направление было откровением, живым глотком воздуха в атмосфере царящего догматизма» [19, с. 98]. Необходимо заметить, что сохранению этого догматизма способствовала сама тема истории империализма в России, изначально имевшая закрытый для дискуссии характер.
Каким было новое прочтение классиков марксизма-ленинизма? Действительно, в трудах К. Маркса, Ф. Энгельса, В. И. Ленина можно было найти ответы на любые вопросы, подтверждения зачастую взаимоисключающих положений, точек зрения. Именно это обстоятельство в свое время воспрепятствовало созданию единого марксистского канона применительно к историческому процессу. Как с некоторой иронией вспоминает П. С. Кабытов, «ортодоксы систему доказательств бетонировали трудами Ленина, представители «нового направления» используя те же работы, что и ортодоксы, пытались их по-новому интерпретировать. В итоге одни побивали других теми же цитатами» [9, с. 131]. Однако если более внимательно всмотреться в новую профессиональную практику, то угадывается иная модель: марксизм теперь помещался в контекст мировой социогуманитарной мысли. В. В. Шелохаев, в то время находясь под влиянием «новонаправленцев», детально описывает свой опыт только начинающего исследователя. Его освоение западноевропейской и отечественной философии, сочинений отечественных дореволюционных историков предшествовало изучению собственно «классических» работ. По его словам, «в такой логике познания можно было лучше понять, что же нового они внесли в приращение философских, экономических и исторических знаний» [19, с. 42]. И такая методика все более распространялась среди ученых. П.С. Кабытов в начале 70-х гг. при подготовке кандидатской диссертации аграрной тематики штудировал историков и экономистов начала XX в. немарксистской принадлежности. «Весь этот «обширный заплыв» делался для того, - вспоминает историк, - чтобы выйти за границы официозных представлений, очерченных марксистско-ленинской методологией.» [9, с. 141]. Естественным образом, подобная стратегия демонстрировала иное «эмоциональное» отношение к наследию зарубежной немарксистской мысли. По признанию того же Шелохае-ва, его совместная с П.Н. Зыряновым монография по зарубежной историографии первой русской революции, вышедшая в 1976 г., отличалась от «зубодробительных» опусов борцов с буржуазной идеологией [18, с. 23]. Таким образом, можно сделать вывод, что данная модель профессионализма соотносилась не только с сообществом советских историков-марксистов. Она также выражала пока еще не артикулированную, не до конца осознанную причастность к другому «виртуальному» научному сообществу мировой социогуманитарной мысли.
Третий идеальный образ «настоящего» историка был связан с источниковедческими практиками. Своеобразной борьбой против «вульгарного социологизаторства» было «восстановление в правах» исторического источника. В сущности, практика ухода в локальные источниковедческие исследования осуществлялась историками и в более раннее время как попытка бегства от социальной и политической ангажированности. Более того, и первое поколение советских историков отдавало дань добросовестной работе с историческим материалом. Тем самым признавая ее в качестве основы своего профессионализма. К примеру, на закате своей жизни А.Л. Сидоров советовал молодым исследователям по любой теме досконально изучать источники: «Любая научная работа, написанная на основе архивных источников, является жизненной и необходимой.» [17, с. 112].
Своего рода хранителями основ исторического ремесла выступали ленинградские историки, со времен петербургской школы дореволюционного времени питавшие особую тягу к источниковедческим штудиям. Так, на страницах своих воспоминаний Р.Ш. Ганелин неоднократно обращался к проблеме самоценности источника, упоминая ученых, защищавших его от «всесильной методологии». Остановившись на вопросе о соотношении в сознании исследователя сведений источника и методологических взглядов, автор привел органичную и для него самого цитату Б.Г. Литвака о том, что «источниковедческий анализ... по своей природе сохраняет известную автономию по отношению к методологической позиции исследователя» [2, с. 183]. Полагаем, что здесь в затушеванном виде проводилась идея не об автономии исторического источника, а о несоответствии разнообразных методик анализа источников одному только историческому материализму. Более откровенно об этом написал в мемуарах А.М. Некрич: «Многие историки, давным-давно понявшие, что на путях марксизма им уже ничего не достигнуть, начали объявлять достоянием марксизма всякую здравую мысль, которая возникла у них в ходе исследования» [12, с. 252]. Не случайно поэтому в современных историографических работах вскрывается «позитивистская» основа, а то и вовсе неокантианские корни многих исторических трудов советского периода.
Однако в большей степени данная модель связана вообще с другим пониманием самой природы источника. Преодоление догматических установок советского источниковедения было связано с решением вопроса относительно системы «исторический источник - исторический факт». И актуальность своих исследований, а также свою квалификацию историки того времени старались подтвердить разработкой новых теоретических подходов. Ярким примером выступает здесь фигура А.А. Зимина. Вряд ли будет преувеличением сказать, что перипетии его профессиональной карьеры в значительной степени обусловливались поисками современной системы источниковедения. И даже на склоне лет он видел главную задачу советских историков в разработке методики исследования источников, которой «в осознанном виде пока нет» [8, 382]. Воспоминания ученого дают основание полагать, что весь его творческий путь прошел под знаком поиска образа «настоящего» историка. На страницах мемуаров встречаются зарисовки тех или иных лиц с довольно нелицеприятной характеристикой их как ученых. Представляется, что в какой-то мере это объясняется повышенной требовательностью А.А. Зимина к самой профессии. Данная требовательность относилась и к нему самому. По собственному признанию историка, до 1963 г., то есть до выступления с новой интерпретацией «Слова о полку Игореве», он еще ученым не был, только научным работником. Правда, далее следует оговорка, что «я привык уже ничего не брать на веру, а самому проверять факты и доискиваться истины» [8, с. 378]. Здесь важно почувствовать самоощущение Зимина, конечно идентифицировавшего себя с исторической профессией, но отличавшегося обостренной саморефлексией относительно своих профессиональных навыков и умений. Само исследование «Слова» он называл своим источниковедческим манифестом, в котором реализовалось новое источниковедение - «системы систем» [8, с. 379]. Так, «источниковедение факта», в интерпретации исследователя, относилось к одному источнику, а «источниковедение системы фактов» объясняло конкретный факт той системой, в которую он входил. Новый же подход А.А. Зимина основывался на признании синтетического характера источника, который, с одной стороны, является фактом своего времени, а с другой - отражает воззрения человека, его создавшего. Таким образом, «источниковедение системы систем» строилось «на изучении максимально возможного числа источников с привлечением максимально возможного набора исследовательских методик» [1, с. 98-99]. Интересно, что этот подход историк также объявлял марксистским, совершая таким образом определенную научную мимикрию. Выработанный подход Зимин постарался осуществить в своих поздних работах по политической истории России XV-XVI вв. В воспоминаниях он заявил о новом понимании истории как нарративной, основанном на показе «живой цепи событий, безотносительно их важности и характера» [8, с. 381]. Что представляет собой существенную разницу по сравнению с ее материалистическим пониманием.
Подчеркнем, что выступлением со «Словом» и заявленным источниковедческим подходом А.А. Зимин поставил себя на грань разрыва с тем научным сообществом, которое конституировало и сохраняло прежние профессиональные нормы и ценности. Но при этом и позднее историк в своих печатных публикациях идентифицировал свои поиски с марксистским подходом.
Подобные искания, хотя и не такие резонансные, встречались и у других исследователей. Так, П.С. Кабытов, в воспоминаниях делясь своим опытом работы, говорит о «профсле-поте» советских историков, подразумевая под этим ограниченность их методологии в использовании сведений из источников. По сути, подвергался критике тематический принцип классификации источников, когда, к примеру, документы, связанные с крестьянскими движениями, рассматривались только в качестве источников по истории самих восстаний. Сам же автор видел в них прекрасный материал для изучения сельской общины пореформенного периода [9, с. 247].
Наконец, самую радикальную модель альтернативного профессионализма демонстрировали историки, открыто заявившие о своих немарксистских взглядах. Как писал А.М. Некрич, ученый, бросивший вызов сообществу книгой «1941. 22 июня», «добросовестный историк не может не войти, в конце концов, в конфликт с мертвой догмой марксизма-ленинизма» [12, с. 252]. Так понималась им причина собственного профессионального поступка.
В самой этой доктрине представители данного направления видели серьезное системное учение об обществе, но отказывались принимать его в качестве единственной теории, сомневаясь в научной обоснованности его философии истории. Показательна в этом смысле творческая судьба выдающегося медиевиста А.Я. Гуревича. В своих воспоминаниях автор поставил целью осветить свой творческий путь через коммуникативное, идеологическое и научное пространство отечественной и зарубежной исторической науки второй половины XX в. Заметим, что первая редакция мемуаров появилась еще в 1973 г., когда процесс его творческой эволюции в целом был завершен, как и утвердились новые отношения с профессиональным сообществом. А.Я. Гуревича в пору его поисков нового образа науки не устраивал марксизм даже в чистом виде, через труды К. Маркса и Ф. Энгельса. Поскольку, по его мнению, ни учение об общественно-экономических формациях, ни теория базиса и надстройки, ни теория обнищания пролетариата и другие положения попросту не подтвердились самой жизнью. Автор идентифицировал себя с направлением, познакомившимся с трудами М. Вебера, Э. Трельча, Г. Риккерта и ориентированным на новое понимание исторического процесса [3, с. 102-103]. По собственному признанию историка, он пережил профессиональный кризис в 35-40 лет. И публикация многочисленных статей теоретико-методологического характера во второй половине 1960-х гг. была отражением этих идейных поисков. Та история, к которой пришел А.Я. Гуревич, была историей живых людей, где человек был субъектом истории, а не ее объектом. Собственно, и сам историк как познающий субъект помещался в «поток истории». Органичным для такого взгляда было представление об относительности исторической истины, плюрализм в понимании и истолковании исторических явлений. Такая позиция, при господстве монистического взгляда, обрекала Гуревича на профессиональное одиночество. Характерно, что ученый не мог образовать своей школы, будучи лишенным возможности готовить начинающих историков. Не случайно поэтому он пишет, что в советской науке «при изобилии историков - историков почти вовсе нет и что вместе с тем об истории нам больше могут поведать специалисты, историками, строго говоря, не являющиеся...» [3, с. 181, с. 186]. Данное суждение скорее всего объясняется тем, что некоторые профессиональные нормы советской исторической науки для А.Я. Гуревича просто таковыми не являлись. В свою очередь, ученый воспринял тот образ историка, который соответствовал другому научному сообществу. Как писал мемуарист, ему оказались близки труды историков школы Анналов М. Блока, Л. Февра и их преемников: «В них я нашел своих подлинных учителей.» [3, с. 181-182]. Хотя, если быть точнее, Гуревич тяготел к восприятию всей мировой гуманитарной мысли. Интересно, что если профессионализм источниковедов
подтверждался расширенным использованием источниковедческих методик, то медиевист шел еще дальше, ратуя за тесное взаимодействие всех гуманитариев: историков, психологов, лингвистов и т.д. Очевидно, что в последующем процессе либерализации в стране именно данная модель оказалась наиболее восприимчивой к налаживанию контактов с зарубежным научным сообществом.
С другой стороны, подход А.Я. Гуревича отнюдь не размывал профессиональное поле самой исторической науки. Ученый оберегал свою «территорию историка». Объектом исторического исследования выступала для него «конкретно-историческая индивидуальность». В тексте мемуаров автор неоднократно сравнивает себя как историка с философами, которые «рисуют общие схемы, формулируют общие постулаты и развивают их независимо от того, чем занимаются кропатели-историки, которым почему-то нужны исторические факты, «фактография», особенное, а не общее» [3, с. 104, с. 182].
Подведем итоги. Советская историческая наука представляла собой макросообщество, объединенное воспроизводством марксистской теории исторического процесса. В сталинский период профессиональная идентичность историков обеспечивалась идеологическими скрепами, и научная деятельность определялась в первую очередь классовой оценкой. Корни современного плюрализма следует искать в эпохе «оттепели», когда под влиянием различных факторов научного и вненаучного характера были созданы альтернативные модели профессиональных норм ведения исторического исследования. Выход из застывших форм виделся в нескольких вариантах научной стратегии. Это могло быть следование традиционным нормам исторического ремесла, связанным с источниковедением, отказ от одиозных установок исторического материализма, актуализация «очищенных» марксистских положений, наконец, радикальный выход за рамки советского официоза. Три из четырех рассмотренных в работе моделей профессиональной идентичности так или иначе связаны с марксистским дискурсом, хотя и в разной степени удаленности от легитимирующего центра. Скрытая тяга к профессиональной идентификации с мировым научным сообществом ощущалась и среди историков-марксистов. Сегодня идентичность российских историков не образует единого научного сообщества. По существу, это является современной мировой тенденцией. Однако в немалой степени данное явление стало результатом центробежных течений в закрытом марксистском сообществе и последующей его профессиональной фрагментации.
Список литературы
1. Базанов М.А. Александр Александрович Зимин: биография историка в контексте развития отечественной науки. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Челябинск, 2014.
2. Ганелин Р.Ш. Советские историки: о чем они говорили между собой. Страницы воспоминаний о 1940-х-1970-х годах. СПб.: Нестор-история, 2004.
3. Гуревич А.Я. История историка. М.: РОССПЭН, 2004.
4. Гутнова Е.В. Пережитое. М.: РОССПЭН, 2001.
5. Дружинин Н.М. Избранные труды. Кн. 4. Воспоминания, мысли, опыт историка. М.: Наука, 1990.
Druzhinin N.M. Izbrannye trudy. Kn. 4. Vospominanija, mysli, opyt istorika. M.: Nauka,
1990.
6. Дубровский А.М. Историк и власть: историческая наука в СССР и концепция истории феодальной России в контексте политики и идеологии (1930-1950-е гг.). Брянск: Изд-во Брянского государственного университета, 2005.
7. Заковоротная М.В. Профессиональная идентичность как ключевой аспект современной социальной идентичности //Вестник АГУ. Выпуск 3 (144). 2014.
8. Зимин А.А. Храм науки (Размышления о прожитом). Москва, 1976 // Судьбы творческого наследия отечественных историков второй половины XX века / Сост. А.Л. Хорошкевич. М.: Аквариус, 2015.
9. Кабытов П.С. Судьба-Эпоха: автобиография историка. Самара: Изд-во «Самарский университет», 2008.
10. Колеватов Д.М. Переизобрести себя: две стратегии личностной и профессиональной самоидентификации советского историка (М.А.Гудошников и С.А.Пионтковский) // История и историки в пространстве национальной и мировой культуры XVIII-XXI веков: сборник статей / Под ред. Н.Н. Алеврас, Н.В. Гришиной, Ю.В. Красновой. Челябинск: Энциклопедия, 2011.
11. Крих С.Б., Метель О.В. Две парадигмы в современной отечественной историографии //Вопросы истории. 2014. № 1.
12. Некрич А.М. Отрешись от страха. Воспоминания историка. Лондон: OPILtd,
1979.
13. Сидорова Л.А. Советская историческая наука середины XX века: синтез трех поколений историков. М.: ИРИ РАН, 2008.
14. Советская историография / Под ред. Ю.Н.Афанасьева. М.: РГГУ, 1996.
15. Тоштендаль Р. Профессионализм историка и историческое знание. М.: Новый хронограф, 2014.
16. Трансформация образа советской исторической науки в первое послевоенное десятилетие: вторая половина 1940-х - середина 1950-х гг. / Под ред. В.П. Корзун. М.: РОС-СПЭН, 2011.
17. Шевелева П.В. Путь в науку: к характеристике первого марксистского поколения историков (А.Л. Сидоров и М.В. Нечкина) // Cogito. Альманах истории идей. Вып. 2. Ростов-на-Дону: Логос, 2007.
18. Шелохаев В.В. Дневник историка. М.: РОССПЭН, 2013.
Shelohaev V.V. Dnevnik istorika. M.: ROSSPJeN, 2013.
19. Шелохаев В.В. Самостояние. М.: РОССПЭН, 2010.
20. Ядов В.А. Социальная идентификация в кризисном обществе // Социологический журнал. 1994. № 1.
References
1. Bazanov M.A. Aleksandr Aleksandrovich Zimin: biografija istorika v kontekste razvitija otechestvennoj nauki. Dissertacija na soiskanie uchenoj stepeni kandidata istoricheskih nauk. Chel-jabinsk, 2014.
2. Ganelin R.Sh. Sovetskie istoriki: o chem oni govorili mezhdu soboj. Stranicy vospomina-nij o 1940-hU1970-h godah.SPb.: Nestor-istorija, 2004.
3. Gurevich A.Ja. Istorija istorika. M.: ROSSPJeN, 2004.
4. Gutnova E.V. Perezhitoe. M.: ROSSPJeN, 2001.
5. Druzhinin N.M. Izbrannye trudy. Kn. 4. Vospominanija, mysli, opyt istorika. M.: Nauka,
1990.
Druzhinin N.M. Izbrannye trudy. Kn. 4. Vospominanija, mysli, opyt istorika. M.: Nauka,
1990.
6. Dubrovskij A.M. Istorik i vlast': istoricheskaja nauka v SSSR i koncepcija istorii feodal'noj Rossii v kontekste politiki i ideologii (1930U1950-e gg.). Brjansk: Izd-vo Brjanskogo gosudarstvennogo universiteta, 2005.
7. Zakovorotnaja M. V. Professional'naja identichnost' kak kljuchevoj aspekt sovremennoj social'noj identichnosti // Vestnik AGU. Vypusk 3 (144). 2014.
8. Zimin A.A. Hram nauki (Razmyshlenija o prozhitom). Moskva, 1976 // Sud'by tvorcheskogo nasledija otechestvennyh istorikov vtoroj poloviny XX veka / Sost. A.L. Horoshkevich. M.: Akvarius, 2015.
9. Kabytov P.S. Sud'ba-Jepoha: avtobiografija istorika. Samara: Izd-vo «Samarskij universitet», 2008.
10. Kolevatov D.M. Pereizobresti sebja: dve strategii lichnostnoj i professional'noj samoidentifikacii sovetskogo istorika (M.A.Gudoshnikov i S.A.Piontkovskij) // Istorija i istoriki v prostranstve nacional'noj i mirovoj kul'tury XVIIIUXXI vekov: sbornik statej / Pod red. N.N. Alevras, N. V. Grishinoj, Ju.V. Krasnovoj. Cheljabinsk: Jenciklopedija, 2011.
11. Krih S.B., Metel' O.V. Dve paradigmy v sovremennoj otechestvennoj istoriografii // Voprosy istorii. 2014. № 1.
12. Nekrich A.M. Otreshis' ot straha. Vospominanija istorika. London: OPILtd, 1979.
13. Sidorova L.A. Sovetskaja istoricheskaja nauka serediny XX veka: sintez treh pokolenij istorikov. M.: IRIRAN, 2008.
14. Sovetskaja istoriografija /Pod red. Ju.N.Afanas'eva. M.: RGGU, 1996.
15. Toshtendal' R. Professionalizm istorika i istoricheskoe znanie. M.: Novyj hronograf
2014.
16. Transformacija obraza sovetskoj istoricheskoj nauki vpervoe poslevoennoe desjatiletie: vtoraja polovina 1940-h - seredina 1950-h gg. /Pod red. V.P. Korzun. M.: ROSSPJeN, 2011.
17. Sheveleva P.V. Put' v nauku: k harakteristike pervogo marksistskogo pokolenija istorikov (A.L. Sidorov i M. V. Nechkina) // Cogito. Al'manah istorii idej.Vyp. 2. Rostov-na-Donu: NMC «Logos», 2007.
18. Shelohaev V.V. Dnevnik istorika. M.: ROSSPJeN, 2013. Shelohaev V.V. Dnevnik istorika. M.: ROSSPJeN, 2013.
19. Shelohaev V.V. Samostojanie. M.: ROSSPJeN, 2010.
20. Jadov V.A. Social'naja identifikacija v krizisnom obshhestve // Sociologicheskij zhurnal. 1994. № 1.
Кураков Д.В.
(Нижний Новгород)
УДК 94(470.341-25)
ФИНАНСОВОЕ ПОЛОЖЕНИЕ СОВЕТСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭЛИТЫ НИЖЕГОРОДСКОЙ ГУБЕРНИИ С ФЕВРАЛЯ ПО ОКТЯБРЬ 1917 г.
Статья посвящена изучению вопросов финансирования Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов Нижегородской губернии в период от февраля к октябрю 1917 г. Особое внимание уделяется деятельности новой политической элиты по поиску источников финансирования, их удержанию и увеличению. Важной составляющей вопроса является и финансовое положение социалистических организаций как звеньев, сформировавших советскую систему управления губернией. Поскольку социалисты видели в Советах преимущественно собственную политическую площадку, то крайне важным становится рассмотрение вопроса сращивания и взаимодействия партийных и советских касс. Учитывая широкую демократизацию страны, наступившую после свержения самодержавия, на финансирование советских органов управления существенное влияние оказывали и общественные настроения.
Несмотря на всю важность рассматриваемых вопросов, в большинстве своем они остаются в тени по вполне объективным причинам. В условиях революции, прежде всего, пострадало делопроизводство, которое новым политическим лидерам приходилось налаживать заново. Эту проблему не обошла и финансовая отчетность. В этом отношении затруднительно восстанавливать данные, собирая их практически по крупицам из разрозненных источников. При этом исследование вопросов финансирования революционных органов является важным не только в плане условий, в которых они действовали, но и в том смысле, что от наличия собственных средств и источников их получения напрямую зависела их жизнеспособность и эффективность.
