CC BY
65
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 11. ПРАВО. 2014. № 1
МАТЕРИАЛЫ МЕЖДУНАРОДНОЙ НАУЧНО-ПРАКТИЧЕСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ «КОНСТИТУЦИОНАЛИЗМ И ПРАВОВАЯ СИСТЕМА РОССИИ: ИТОГИ И ПЕРСПЕКТИВЫ» 27-28 ноября 2013 г.
(доклады совместного пленарного заседания)
В.Д. Зорькин, доктор юридических наук, профессор, Председатель Конституционного Суда Российской Федерации
проблемы конституционно-правового развития России
(к 20-летию Конституции Российской Федерации)
В статье рассматриваются актуальные вопросы конституционного развития современной России, в частности проблема выработки концепции российского конституционализма, основанного на общественном договоре между государством и гражданским обществом.
Важное место отводится анализу социокультурной ситуации в России, которая характеризуются специалистами как «социокультурный раскол». Одним из факторов данного раскола автор считает нарастающий конфликт между моральными нормами, укоренными в российской реальности, и тенденциями общественной динамики в условиях глобализации.
Автор приходит к выводу, что только на пути восстановления российской многонациональной идентичности возможно решение политических, правовых и других проблем. Главным приоритетом правового развития России должно стать восстановление неформальных механизмов доверия, основанных на морали, и выстраивание формальных правовых регулятивных механизмов.
Ключевые слова: Конституция, российский конституционализм, общественный договор, социально-культурная идентичность нации, механизмы доверия.
The article examines the current issues of constitutional development in modern Russia, in particular the problem of careful development of conception of Russian constitutionalism, based on a social contract between the state and civil society.
Importance is given to the analysis of socio-cultural situation in Russia, which are characterized by experts as a "socio-cultural schism". One of the factors of this split the author considers the growing conflict between moral norms rooted in the Russian reality and trends of social dynamics in the context of globalization.
The author concludes that only on the way to restore Russia's multiethnic identity it is possible to solve the political, legal and other problems. The main priority of the
legal development of Russia should be to restore informal mechanisms of trust based on morality, and the alignment of formal legal regulatory mechanisms.
Keywords: the Constitution, Russian constitutionalism, social contract, social and cultural identity of the nation, mechanisms of trust.
20 лет, прошедшие после принятия российской Конституции, — это, как мы все понимаем, по историческим меркам совсем немного.
Но это, во-первых, огромная эпоха в жизни нашего общества и нашей страны, очень плотно насыщенная самыми разными — и благими, и трагическими, — событиями. И это, во-вторых, время становления и прихода во взрослую жизнь нового поколения россиян — тех, кто родился после распада СССР. Тех, кто вслед за нами будет выстраивать Новую Россию.
Возьму на себя смелость заявить, что принятая 20 лет назад Конституция в целом достойно прошла проверку практикой, причем на очень крутом историческом переломе в жизни страны.
Конституция предотвратила срыв России в анархию и хаос, предъявив стране новые фундаментальные правила жизни.
Конституция, безусловно, сыграла огромную роль в сохранении целостности российского государства.
Конституция четко и недвусмысленно определила демократические и правовые приоритеты развития России.
Конституция обозначила главные нормативные рамки для общественного согласия и тем самым стала важнейшим фактором социально-правовой стабильности.
Конституция, наконец, обеспечила достойное вхождение России в европейское и мировое правовое пространство.
я убежден, что эти результаты имеют огромное и непреходящее историческое значение.
Действующая Конституция — это не просто нормативный документ, обозначивший переход общества и государства к новой, постсоветской эпохе. Это — крупное завоевание всех народов России в борьбе за право. Завоевание в той борьбе, которая потребовала больших усилий и жертв от нескольких поколений наших граждан. И к этому завоеванию надо относиться бережно.
Тем не менее в последнее время заметно участились разговоры о необходимости коренного изменения Конституции.
я убежден, что политики и ученые, выступающие с такими идеями, недооценивают систему совокупных социально-политических и экономических рисков, связанных с любыми кардинальными конституционными новациями. Такие политики и ученые, видимо, не вполне ощущают, какую огромную роль играет стабильность и сбалансированность конституционного текста.
Именно об этом, в частности, говорил Президент России на встрече с конституционалистами 7 ноября 2013 г. Об этом свидетельствует как мировая правовая практика, так и современная правовая наука — теория и философия права. В этой связи уместно сослаться на одного из крупнейших философов современности Юргена Хабермаса, подчеркивающего, что устойчивость права является одним из решающих факторов легитимности правовой системы в массовом сознании.
Считаю, что представления о необходимости кардинальных конституционных изменений проистекают из непонимания одного из исключительно важных смыслов Конституции. Устойчивый Основной Закон страны, к которому постоянно адресуются не только правоведы, но и политики и рядовые граждане, постепенно становится одним из ключевых символов правовой идентичности нации. В странах с устойчивой конституционной системой — и здесь ярким примером являются США — Конституция приобретает в массовом сознании, в том числе вполне светском сознании, своего рода сакральный статус.
Именно по этой причине нации идут на кардинальный пересмотр Конституции лишь в том случае, когда новая социальная ситуация жестко диктует необходимость такого пересмотра. А во всех других случаях обходятся локальными минимальными поправками либо просто уточняют применительно к меняющимся условиям трактовку базовых конституционных положений.
По моему мнению, те, кто настойчиво ратуют за принципиальные изменения в Основном Законе России, просто недооценивают огромный и далеко не исчерпанный правовой потенциал нынешней нашей Конституции. я убежден, что если у нас что-то и не получается с точки зрения высоких требований современного конституционализма, то главные причины надо искать вовсе не в тексте Конституции.
Это, разумеется, не означает, что я отношусь к Конституции как к чему-то совершенному и незыблемому. Однако, не исключая возможности «точечных» изменений Конституции, я хочу подчеркнуть, что главная наша сегодняшняя задача все же состоит в том, чтобы глубоко и продуманно выявлять и развивать те базовые правовые начала Основного Закона, которые являются фундаментом общественного согласия.
Позволю себе напомнить присутствующим, что в период принятия нынешней Конституции одной из главных тем дискуссии вокруг проектов Основного Закона был именно вопрос массового общественного согласия и разумных компромиссов во имя такого согласия. Ведь принималась наша Конституция в условиях глубочайших социальных, экономических и политических трансформаций страны. И в условиях связанного с этими трансформациями очень острого и жесткого «раскола» российского общества.
Нынешняя ситуация продолжающегося мирового кризиса, а также естественной усталости населения страны от более чем двух деся-
тилетий экономических, политических, социальных реформ вновь повышает риски социальных «расколов» и соответственно остроту проблемы общественного согласия.
Непреходящая роль Конституции заключается в том, что она сумела заложить правовые основы для общественного согласия. В Основном Законе закреплены такие объединяющие все общество положения, как принцип приоритета прав человека, принцип разделения властей, правовой, социальный и федеративный характер государства, равенство всех без исключения граждан перед законом и судом и т.д.
Конечно, наличие этих положений в тексте Конституции — всего лишь первый шаг на пути к тому полноценному общественному согласию, которое нашему обществу еще только предстоит выработать. Но я убежден в том, что это был важнейший шаг в правильном направлении. Потому что реальное согласие возможно лишь на подлинно правовой основе.
Однако Конституция — не просто итог социального компромисса. Если бы это было так, то на каждом новым этапе развития общества и государства могла возникать потребность в новом социальном компромиссе, т.е. в достаточно радикальных конституционных изменениях.
Конституция содержит в своем тексте вполне значимый потенциал правовых преобразований. Она одновременно позволяет и в определенных пределах уточнять условия социального компромисса, и реализовать такие правовые изменения, которые подтягивают наше общество и государство к уровню высших мировых достижений в сфере политико-правового развития.
Поэтому полноценная реализация правового потенциала Конституции во многом зависит от того, насколько верно будет определен баланс между стабилизационной и обновленческой функциями конституции. В конечном итоге это вопрос о разумных и эффективных пределах, способах и формах адаптации высоких образцов современного конституционализма к очень сложным реалиям нашей российской жизни.
Я уже не раз в своих выступлениях и публикациях подчеркивал, что и Конституция в целом, и ее возможные изменения, и ее толкования не могут не опираться на конкретную специфику исторической судьбы и культурно-цивилизационные особенности того общества и той страны, правовой базис которой устанавливает эта Конституция. В связи с этим напомню важнейший тезис одного из крупнейших социологов ХХ в. Пьера Бурдье. Бурдье писал, что право и правоприменение могут быть эффективны лишь в том случае, если законодательная норма и ее юридическое толкование созвучны общественным представлениям о справедливости. И до тех пор, пока на нашей планете есть разные цивилизации, культуры, государства, эти представления о справедливости будут наполняться разным смыслом.
В связи с этим хочу напомнить, что во всех странах с долгой демократической традицией современные правовые системы складывались веками. И складывались они в процессе постепенного сближения между неформальными представлениями о справедливости, коренящимися в массовой морали, и формальными юридическими нормами. Именно в ходе этого сложного процесса писаный закон становился для социального большинства не только привычным регулятором общественного поведения, но и одной из основных социальных ценностей.
У нас в России, повторю, процесс «жизни по закону», если говорить об исторических мерках, только начинается. Именно поэтому мы в своем правотворчестве должны, во-первых, очень внимательно исследовать реальные общественные «ценности согласия». И, во-вторых, мы должны серьезно, ответственно и бережно учитывать и использовать сохранившиеся в российской социальной ткани неписаные нормы здоровой массовой моральной регуляции. Мы должны их использовать и поддерживать хотя бы потому, что только они по большому счету реально восполняют все еще недостаточную эффективность законодательного правового регулирования.
В связи с этим я считаю, что перед правоведами сейчас стоят следующие очень важные задачи: комплексное междисциплинарное исследование цивилизационно-исторических особенностей России в контексте мирового опыта политико-правового развития; выработка с учетом российских особенностей адекватной этим особенностям концепции российского конституционализма как своего рода общественного договора между государством и гражданским обществом, смысл которого состоит в обоюдном самоограничении государства и общества на базе верховенства права — разработка на этой основе современной догмы российского права, способной надлежащим образом конкретизировать конституционно-правовые принципы и нормы, переводя их в плоскость практической правотворческой и правоприменительной деятельности.
Почему я считаю решение этих задач исключительно важным?
Двадцатилетие трансформаций постсоветской России происходило не только в очень сложных и болезненных внутригосударственных и социальных коллизиях. Эти «родовые муки» все время осложнялись далеко не безоблачным внешнеполитическим и внешнеэкономическим контекстом. Заявленное три десятилетия назад немецким исследователем Ульрихом Беком понятие «общество риска» на наших глазах становится достаточно расхожим определением и общемировой, и нашей российской ситуации. Мы ведь не можем не видеть, что во всем мире — причем в каждом регионе, в каждой стране со своей спецификой — растут масштабы и уровни социальной фрустрации и социальной агрессии. А на эти процессы накладываются реалии все более
ожесточенных межгосударственных и внутренних (социально-экономических, этнических, межконфессиональных) конфликтов. Все это происходит в контексте возрастающих угроз экологического кризиса, техногенных катастроф, международного терроризма и т.д.
Нередко приходится слышать, что эти процессы являются порождением нескольких последних «волн» глобального экономического кризиса. И, соответственно, явлением преходящим. А потому надо, мол, лишь подтянуть пояса, потерпеть, подождать и пережить. А потом все вернется к прежним относительно благополучным нормам.
Боюсь, что для такого оптимизма нет оснований.
Во-первых, развитие кризисных событий показывает, что очень широкие массы почти во всех странах мира, подтягивая пояса, вовсе не склонны ждать и терпеть.
Во-вторых, и это главное — слишком многие серьезные исследователи все увереннее заявляют о том, что нынешний мировой раунд глобализации не только «выдыхается» с геоэкономической точки зрения, но и все более явно проваливается с точки зрения социально-культурной.
Глобализация приобретает явные черты такого процесса, который английский социолог Роланд Робертсон назвал «глокализацией», т.е. расхождением ключевых тенденций развития по полюсам глобального и локального.
С одной стороны, налицо не только усиление глобальных экономических связей и взаимозависимостей, но и обратный процесс «замыкания» стран в локальные экономические союзы типа зон свободной торговли, таможенных союзов и двусторонних экономических соглашений.
С другой стороны, у значительной части национальных сообществ глобализация приводит к нарастающим процессам размывания и разрушения социально-культурных идентичностей. Но в порядке стихийного противодействия этим процессам возрождаются, накаляются, приобретают агрессивно-конфронтационный характер многообразные локальные (территориально-этнические, расовые, конфессиональные) идентичности, проявления которых к тому же иногда приобретают не просто агрессивный, а явно криминальный характер.
В связи с этим автор теории цивилизаций С. Хантингтон предупреждает: если наращивание этнических конфликтов не будет остановлено, то новые конфликты разрушат цивилизацию, основанную на верховенстве права.
Иными словами, диагноз «общество риска», который поставил современной социальности Ульрих Бек, приобретает дополнительное и весьма опасное измерение. Это происходит во всем мире, и это же мы сейчас видим в России. И это действительно оказывается одним из сравнительно новых и очень серьезных — и по масштабам, и по влия-
нию на социально-политическую стабильность — рисков для нашего общества и нашего государства. Этносоциальные и этнополитические эксцессы последних лет, которые у всех нас на слуху, показывают, что российские государственные, правовые, социальные институты к адекватному ответу на вызов такой «глокализации» оказались не готовы.
Повторю, что это не уникальный российский, а общемировой процесс. В последние годы в мировой социологии все чаще появляются исследования, которые характеризуют общественную динамику понятием «наращивание социокультурных дистанций». Есть и российские исследования, которые определяют отечественную тенденцию в этой сфере как «социокультурный раскол». При этом речь идет об усилении тенденции, имеющей в нашей стране давние исторические корни.
Однако в последнее время и у нас в России нередко приходится слышать о том, что нарастающий социокультурный раскол в обществе якобы полностью блокирует возможности достижения общественного согласия как базиса устойчивого конституционного права. Этот раскол якобы является непреодолимым препятствием для нормального конституционно-правового развития страны. А потому, мол, решение придется искать в «освобождении» России от территорий, население которых обладает иной социокультурной идентичностью. Фактически делается вывод о необходимости географически и демографически «обкорнать» страну!
С этих же позиций обсуждается и прошедшая в 90-е гг. прошлого века (неправовая по своей сути) приватизация бывшей общенародной социалистической собственности, которая разделила граждан страны на тех, кто выиграл и кто проиграл в результате этой «экономической революции». При этом утверждается, что такая приватизация якобы полностью перечеркнула появившийся у страны исторический шанс на создание «общества независимых граждан-собственников» и необратимо загнала Россию в «ловушку неравенства».
Опять-таки связь социокультурного раскола в России с обстоятельствами и результатами неправовой приватизации оспаривать нельзя — она налицо.
Но отсюда никак не следует трактовка социокультурной ситуации в России в духе и терминах «заколдованного круга», принципиально не позволяющего России выбраться из бесперспективной исторической колеи. А между тем эта трактовка регулярно и, я бы сказал, назойливо воспроизводится в нашей прессе.
Однако напомню, что в советскую эпоху действительно были в основном решены проблемы социоэкономического раскола, т.е. при наличии «полюсов» номенклатурного и криминального богатства и достаточно широкой бедности принципы экономического равенства «по труду» все же в целом соблюдались. Были в основном решены и проблемы социокультурного раскола. В стране действительно была
создана достаточно массовая и устойчивая интегральная «советская идентичность». Но при этом сохранялось и поддерживалось (а это случай в мировой истории почти исключительный!) множество национально-республиканских и даже более узких, локальных этнокультурных идентичностей. Этот опыт есть, и пренебрегать им не следует.
А ведь есть не только советский, но и зарубежный опыт, опыт развитых буржуазных стран, на которые мы сейчас ориентируемся. В этих странах создавались и по-прежнему существуют — при наличии нескольких разных этнокультурных групп — вполне устойчивые национальные идентичности. Причем для поддержки этих идентичностей используются одновременно и методы целенаправленной культурной, языковой, социальной политики, и методы целенаправленного ограничения экономического неравенства вплоть до хорошо известных вариантов скандинавского «государственного социализма».
Таким образом, сделать для сокращения социокультурных дистанций можно многое, если этим последовательно и настойчиво заниматься. Будь то обеспечение равенства всех перед законом и судом, восстановление конституционной законности, борьба с коррупцией или преодоление резкого социального неравенства,
В действительности «заколдованного круга социокультурных расколов» не существует. Наше российское успешное будущее можно и нужно созидать, опираясь как на точное понимание исторических и социокультурных особенностей страны, так и на осмысление главных политико-правовых тенденций мирового развития.
Но для того, чтобы заниматься созиданием успешного будущего, надо глубоко, точно и трезво оценивать настоящее. Надо понимать — причем понимать системно и целостно — всю совокупность внутренних и международных рисков и вызовов, которые нам предъявляет сегодняшняя реальность.
Осмелюсь утверждать, что одним из приоритетов такого понимания является реальность состояния общества и тех тенденций, которые меняют это общество. А также тех базовых смыслов, которые делают российскую социальность не простой совокупностью единиц населения, а именно обществом. Это означает (вновь адресуюсь к тому, с чего начал), что нам необходимо серьезно исследовать то, что специалисты называют «социально-культурной идентичностью нации».
Для того чтобы заниматься созиданием желаемого будущего, надо глубоко понять настоящее, т.е. серьезно исследовать то, что специалисты называют «формулой культурной идентичности нации». Исследовать и понять, какие именно факторы и явления в мировых тенденциях, в российской экономической, правовой, социальной, культурной и т.д. политике, а также в стихийных и организованных региональных процессах создают предпосылки для роста социокультурного раскола в современных условиях. А это, в свою очередь, предполагает ясное
понимание того, где проходит в настоящее время главная линия такого раскола.
Между тем такого понимания, насколько я могу судить, нет. В современном российском обществоведении широко распространено представление о том, что главное мировоззренческое противостояние внутри российского общества идет по линии «коллективизм-индивидуализм» и что именно коллективистские установки россиян являются основным фактором, препятствующим правовой либерализации нашей государственной и общественной жизни.
Но есть и другая точка зрения. Трагедия страны, считают ее сторонники, не в консервативном коллективизме, которого фактически уже давно нет, а в нарастании атомизации индивидов и в социальной люмпенизации, новом варварстве. Поэтому проблема определения главной линии российского социокультурного раскола еще ждет своих исследователей.
Однако уже сейчас очевидно, что предпосылки такого раскола лежат и в сфере несовершенства законодательства, и в «грехах» правоприменения, в неравенстве перед законом и судом и вопиющем социальном неравенстве (подчеркиваю, не неравенстве вообще, а именно вопиющем неравенстве). Многие исследования показывают, что предпосылки социокультурного раскола имеются и в содержании и качестве программ телевидения, и в культурной политике в целом, и в школьных образовательных программах, и в блокировании за счет катастрофического экономического расслоения каналов вертикальной социальной мобильности для выходцев из малоимущих семей, и, наконец, в самом экономическом расслоении, которое приобретает угрожающий характер.
В последнее время, судя по ряду вполне профессиональных оценок, налицо еще один, причем все более заметный фактор раскола общества и заодно серьезный потенциальный риск для социальности и государственности. Этим фактором являются попытки насильно (пропагандой и нормативными актами) навязать нашему — все еще в своей массе глубоко традиционному — обществу психологические и юридические новации, неприемлемые для его традиционной этнической, родовой, семейной, конфессиональной моральной нормативности.
Речь идет, в частности, о требованиях толерантности к любой сексуальной и гендерной «раскрепощенности», т.е. толерантности безграничной и по своим последствиям для социально-культурной идентичности России «беспощадной». К этому надо добавить эксцессы «ювенальных» подходов, фактически запрещающие родителям направлять образование и воспитание детей, а также создающие угрозу изъятия детей из вполне благополучных семей. Речь идет и о коммерциализации всех социально значимых сфер (например, превращении освященного традицией труда учителя или врача в одну из «платных услуг») и т.п.
Социологи с тревогой отмечают (вспомним Бурдье, которого я цитировал), что именно нарастающий конфликт между лежащими в основе права моральными нормами, массово укорененными в обществе, и тенденциями пропагандируемых и наблюдаемых изменений в российской реальности является одним из важнейших факторов растущего социокультурного раскола. Именно из-за обострения этого конфликта многие эксперты считают нынешнюю относительную российскую стабильность хрупкой и неустойчивой.
Говоря об этом, я вовсе не призываю вернуться к некоему «благополучному прошлому». Это и неразумно, и невозможно. В воду истории нельзя войти дважды.
Кроме того, все эти новые веяния возникли не на пустом месте, они порождены теми или иными социальными проблемами. Однако нельзя игнорировать опасности, которые несет в себе та концепция «постхристианской Европы», в которую хорошо вписываются новации подобного рода. Сторонники этой концепции заявляют, что христианские ценности и основанные на них культура и нормативы социального поведения в настоящее время якобы себя изжили. И что во имя прав человека требуются реабилитация и высвобождение человеческих инстинктов, репрессированных культурой. Не могу не согласиться с исследователями, которые в этой связи задают вопрос: «Человек с неограниченно свободными инстинктами — да человек ли это, имеет ли он право так называться?».
Ведь человек выделился из животного мира в первую очередь благодаря тому, что в процессе становления человеческого общежития еще на очень ранних стадиях сформировалась и закрепилась система жесткого ограничения некоторых инстинктов, без чего развитие человека пошло бы по другому пути. Подрыв нормативности человеческого общества путем отказа от некоторых фундаментальных социобио-логических императивов, на которых оно изначально базировалось (и которые не случайно были поддержаны и освящены христианством) означает изменение некоторых фундаментальных антропологических характеристик человека. Возможно, человечество когда-нибудь и пойдет по этому пути, но это будет уже не то человечество, какое мы знаем, а может — уже и не совсем человечество. Очевидно, что здесь как минимум нужна очень большая осторожность.
Для юристов особенно важна связанная с этой темой проблема понятия социальной нормы. Думаю, что при анализе этой проблемы следует исходить из того, что социальная норма — это то, что способствует сохранению и развитию (а не разрушению!) социума. Право может быть нейтрально к определенным отступлениям от социальной нормативности, но оно вряд ли должно поддерживать усилия по пропаганде таких отступлений. Ведь подобная пропаганда направлена на распад нормативности социума, ведущий к утрате им своей идентич-
ности. А между тем право — это часть нормативной системы именно данного социума, а не какого-то другого.
Конечно, мы не можем отказаться от перемен ради того, чтобы избегать любых рисков. Перемены необходимы. Эту необходимость диктует и собственное развитие российского общества, и те международные контексты, в которые Россия уже погрузилась и из которых она не может «выскочить».
Но мы не вправе безучастно наблюдать за переменами и игнорировать те риски, которые с этими переменами связаны. Мы не можем и не должны допускать трансформацию этих рисков в полномасштабные кризисы отечественной социальности и государственности.
Из этого следует простой вывод: необходимо не только решать проблему своевременного выявления все более многообразных рисков, связанных с новым этапом развития страны и мира, но и переходить к решению следующей задачи. К тому, что ученые называют системным управлением рисками. А это включает и выявление и оценку рисков, и снижение уровня рисков, и преодоление негативных последствий «рискового» развития ситуации для общества и государства.
Так, например, в Германии ситуация считается критической, если доход 10% наиболее обеспеченных граждан в 6-7 раз превышает доход 10% наименее обеспеченных. И тогда усиливают социальную направленность государственной стратегии. А у нас доход самой богатой 10%-ной прослойки общества в 16 с лишним раз выше дохода самой бедной.
То же самое происходит в сфере борьбы с экономическими преступлениями. В большинстве развитых стран уголовное законодательство включает очень жесткие меры не только лично против физических лиц, совершивших преступления в сфере экономики, но и против тех юридических лиц, которые они представляют. И за экономические преступления беспощадно карают и чиновников, и менеджеров, и их корпорации. Так, мы знаем, что сейчас крупнейшие американские и европейские банки за свою инсайдерскую торговлю «мусорными» ценными бумагами платят многомиллиардные (в долларах) штрафы.
А что у нас? Законодательство в отношении преступлений в сфере экономики и взяточничества смягчено, по многим статьям лишение преступников свободы заменено штрафами. Каков результат? Так, за первое полугодие 2013 г. 8% взяточников осуждены к реальным срокам лишения свободы. Остальные должны уплатить назначенный судом штраф. Судами вынесены штрафы на общую сумму в 20 миллиардов рублей. Реальная выплата этих штрафов составляет только 1% (одну сотую!) от присужденного. Значит, закон не работает и, соответственно, провоцирует рост коррупции и экономической преступности.
Борьба с коррупцией и незаконным обогащением действительно стала одной из самых болезненных проблем российского общества. Вроде бы меры борьбы с этим бедствием принимаются, но результат
пока явно неудовлетворительный. Одна из очевидных причин — в том, что Россия до сих пор не ратифицировала ст. 20 Конвенции ООН против коррупции («Незаконное обогащение»), согласно которой признается в качестве уголовно наказуемого деяния, когда оно совершается умышленно, незаконное обогащение, т.е. значительное увеличение активов публичного должностного лица, превышающее его законные доходы, которое оно не может разумным образом обосновать.
Соответственно в Уголовном кодексе РФ не предусмотрена конфискация такого обогащения. Не получила должного применения и конфискация как «иная мера уголовно-правового характера», т.е. принудительное безвозмездное изъятие и обращение в собственность государства на основании обвинительного приговора денег, ценностей и иного имущества, полученных в результате совершения некоторых преступлений, если они совершены из корыстных побуждений (ст. 104.1 УК). Так, в 2012 г. предусмотренная данной статьей конфискация имущества была применена только в отношении 7 (из 6014) осужденных по делам коррупционной направленности.
В результате и это законоположение фактически не работает. Коррупционеры отделываются минимальным наказанием, а затем живут в свое удовольствие, пользуясь накопленными коррупционными доходами.
Меня, признаться, искренне удивляют звучащие все чаще заявления о том, что якобы причина всех этих российских явлений — в «дефиците демократии». А также вытекающие из этого тезиса призывы превратить Россию из нынешней «суперпрезидентской» республики в республику парламентскую, усилить федерализм, в том числе за счет разделения правоохранительных органов на федеральный, региональный и муниципальный уровень, и т.п.
Авторы этих идей, похоже, забыли совсем недавние события нашей истории, когда страна стояла буквально на грани политического распада, когда регионы брали себе столько суверенитета, сколько хотелось, когда олигархический бизнес и региональные чиновники становились в республиках и областях Российской Федерации фактически автономной и единственной реальной властью.
Авторы подобных идей не учитывают и мировой политический опыт. А этот опыт говорит о том, что прочная и устойчивая демократия возможна только в условиях сильной государственной власти и сильного общества, которые уже накопили длительный опыт процедур демократического взаимоограничения. Причем даже в Италии, где такой опыт имеется, парламентская республика почти непрерывно сотрясается острейшими политическими кризисами и «чехардой» правительств. Стоит также напомнить, что Гитлер пришел к власти в Германии вполне демократически в условиях парламентской Веймарской республики...
Наконец, есть и наш, российский опыт Февральской революции, который также дает некоторое понимание того, что попытки внедрить демократию западного образца при слабом государстве и слабом обществе приводят к срыву «политического маятника» от «демократии» в хаос, а затем в очень жесткую диктатуру.
Что это означает с точки зрения конституционного права и основанной на Конституции российской правовой системы? Это означает, что правоведы, причем не только конституционалисты, не могут, не имеют права замыкаться на своей сугубо нормотворческой «профессиональной делянке». Они должны строить свою работу с учетом уже выявленных рисков и необходимости настойчивого и продуманного управления рисками. Это относится и к вопросам поправок в Конституцию, и к вопросам трансформации законодательства, и к вопросам правоприменения, и к системным правовым оценкам рисков, возникающих при разработке и реализации стратегических политических решений в любой сфере — от приватизации собственности или пенсионной реформы до борьбы с коррупцией и «маркетизации» сферы жилищно-коммунального хозяйства.
В процессе данной работы следует исходить из понимания того, что Конституция — это формализованный общественный договор о принципах государственного и общественного устройства. Но его базой обязательно должен быть реальный общественный договор между основными социальными слоями и группами нашего общества. Ключевая проблема в том, что в условиях расколотого общества исчезает та основа, на которой зиждется реальный общественный договор и возникает то, что называют «фактической Конституцией».
Такой основой может быть только достаточно высокий уровень общественного согласия. А вот его-то всем нам сейчас явно не хватает. Причем главное для общественного согласия — это не формальное волеизъявление граждан и социальных групп, а то общественное доверие, которое их побуждает к конструктивному и осознанному волеизъявлению. Доверие между людьми, социальными группами, социальными институтами, между обществом и властью в целом.
Причем речь в отношениях между властью и обществом идет не о доверии «снизу вверх» или «сверху вниз», а именно о взаимном доверии. На доверии общества к власти основана легитимность власти. На доверии власти к обществу только и может базироваться эффективная государственная социальная, экономическая, культурная, научная и т.д. политика.
В то же время специалисты признают, что отчуждение, т.е. взаимное недоверие между властью и обществом, характерное для позднесо-ветской эпохи, в постсоветскую эпоху сменилось хотя и иным по своей природе, но не менее острым отчуждением. Сейчас, похоже, становится даже чуть ли не модным говорить, что отчуждение, т.е. взаимное не-
доверие, между обществом и властью, — это вечная и неискоренимая проблема России.
Я убежден, что это не так. Но не могу не признать, что недоверие к власти со стороны общества подпитывается не только нашими — пока, увы, далеко не благостными — российскими реалиями. Это недоверие еще и подвергается испытаниям со стороны международных процессов — глобальных и локальных.
Если глобальное измерение носит очевидный характер, то локальное измерение приходится детально осмысливать. Например, сопрягая это измерение с заявлениями крупнейших международных интеллектуалов — таких, как Генри Киссинджер.
В самом деле, что означает заявление Киссинджера о крахе Вестфальской системы? Ведь именно Вестфальская система определила содержание понятий «национальное государство», «национальный суверенитет» и т.д. — тех понятий, на которых базируется современное право. И международное, и конституционное.
Но если Вестфальская система действительно «приказала долго жить», то данные, ранее безусловные понятия становятся крайне условными. Они размываются, расползаются. Что дальше? Должны ли мы вводить другие понятия, или мы должны жить в беспонятийном мире? И возможно ли в таком мире право вообще? А конституционное право — тем более?
Ибо все сегодняшние конституции являются производными от Вестфальской системы и ее основополагающих понятий. Создавая конституцию, наполняя ее определенным содержанием, пытаясь сопрягать внутреннюю специфику страны и глобальный контекст, мы все время исходим из ключевого понятия «нация». И мы не допускаем даже мысли о том, что это понятие будут подорвано.
В самом деле, главная международная структура, благодаря которой соблюдается нынешнее несовершенное, рыхлое, небезусловное, но жизненно важное для всех международное право, называется Организация Объединенных Наций. Вдумаемся — именно наций.
Если и впрямь имеет место не просто кризис национального государства, но крах системы, основанной на приоритете нации и национального государства, то всю систему надо называть как-то иначе. Наверное, Организация объединенных регионов и территорий.
Все мы с напряжением следим за судьбой Европы. Но о какой Европе идет речь? Издавна шел спор между Европой наций и Европой территорий или даже регионов.
Президент России недавно еще раз подчеркнул, что суверенитет страны должен быть поставлен во главу угла. И все мы поддерживаем это крайне важное заявление. Но суверенитет в его классическом понимании предполагает наличие нации и национального государства. А если всерьез речь идет именно о глокализации, т.е. о превращении на-
ционального государства в конгломерат территорий, а нации в конгломерат племен и народностей, то о каком и чьем именно суверенитете можно вести речь?
В преамбуле нашей Конституции говорится: «Мы, многонациональный народ Российской Федерации, ... принимаем КОНСТИТУЦИЮ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ».
Подчеркиваю, что обсуждаю здесь не религиозную идентичность, а идентичность культурную. Если у нас нет этой общей идентичности, то что есть? Я опять-таки никоим образом не намерен проблематизи-ровать иные религиозно-культурные идентичности народов, населяющих нашу страну. Потому что для всех этих народов ясно: сформированный на нашей территории союз народов предполагает, что каждый культурный и религиозный голос бесконечно ценен для человечества и должен быть обозначен и услышан.
В связи с этим позволю себе напомнить известную заочную полемику великого русского поэта Федора Тютчева с объединителем Германии Отто фон Бисмарком. На знаменитое высказывание Бисмарка «Не словами, но кровью и железом будет объединена Германия» Тютчев ответил следующими, не менее знаменитыми, строками:
«Единство,
— возвестил оракул наших дней, —
Быть может спаяно железом лишь и кровью...»
Но мы попробуем спаять его любовью, —
А там увидим, что прочней...
Вопрос «что прочней» до сих пор остается открытым. И конечно, в нашей очень непростой истории железа и крови тоже хватало. Однако несомненно то, что Россия — одна из очень немногих развитых стран мира, в которой невероятное культурно-религиозное разнообразие народов сохранилось не в своем новодельном «этнографическом» варианте, а в своей исторической глубине и полноте.
Причем оно сохранялось и в имперское, и в советское время. Огромная слабозаселенная страна иначе, только лишь железом и кровью, удержаться от распада просто не могла. Ее удерживало именно это «поле тяготения» русской культуры. Ее скрепляла именно задаваемая этой культурой единая идентичность.
Триумф глобализации, о котором очень настойчиво говорили недавно и продолжают говорить до сих пор, не состоялся. Более того, исследователи глобальных процессов отмечают, что повторяющиеся глобальные кризисы с каждым разом все настойчивее разворачивают мировое сообщество от тенденций глобализации к тенденциям восстановления национальных идентичностей. Да и альтернативная модель будущего многополярного мира, по сути, почти всегда рассматривает-
ся не как перспектива создания на планете немногочисленных «супергосударственных» монстров, а именно как система союзов национальных суверенных государств.
Но и модель глокализации, которую пытаются строить в Европе в формате «Европы регионов», дает явные сбои. Под давлением открытых глобализацией миграционных процессов региональные идентичности гаснут, но при этом возвращаются идентичности национальные. Причем, как мы видим, все чаще в острых и грубых ксенофобских и праворадикальных формах, взывающих к культурной и социальной полноте национального суверенитета.
В таком случае оказывается, что для будущей структуры нашего глобального мира пока ничего, кроме национальных идентичностей, построенных на классическом единстве культуры, истории и образа жизни, не придумано. Как не придуманы и какие-либо иные правовые конструкции, кроме национальных конституций, которые способны обеспечить устойчивое существование государств в бурлящем разнообразными рисками мире. И потому я убежден, что построенную на вестфальских принципах мировую систему суверенных государств под эгидой ООН рано сдавать в архив.
В обсуждаемом мною здесь смысле процесс распада СССР стал для России очень болезненным. Поскольку новая страна, став правопреемницей прежней, настолько кардинально изменила государственный, экономический и социальный строй, что не сумела в полной мере унаследовать и устойчиво воспроизводить прежнюю российскую многонациональную идентичность. И это обстоятельство, как мы видим, создает и в сфере государственного управления, и в сфере правопорядка и защиты конституционных прав граждан очень много проблем.
Именно на пути восстановления этой идентичности как преемственной симфонии народов России находится решение большинства наших стратегических политических, социальных, экономических, правовых проблем.
Однако о таком восстановлении нельзя просто объявить. На него потребуется очень много, сосредоточенно и ответственно работать.
Конечно, проблемы, которые сегодня стоят перед Россией в глобальном обществе в условиях нарастающих внутренних и международных рисков, не решаются в одночасье. Но для их решения можно и нужно делать гораздо больше, чем мы делаем сейчас. Главную роль здесь, конечно же, должны сыграть представители всех ветвей власти, а также те, кого мы называем элитой общества и лидерами общественного мнения. Первоочередная задача в этой области — создание системы эффективных социально-политических и правовых институтов, опосредующих отношения между властью и обществом.
Так, взаимное доверие в сфере бизнеса, очевидно, существенным образом обусловлено не только личными качествами представителей
бизнеса, но и наличием институциональных гарантий, в том числе в виде залогов, предоплат, судебной процедуры разрешения конфликтов.
В этой связи я хотел бы остановиться на роли правосудия как социально-политического института, от качества которого в существенной степени зависит уровень доверия к власти со стороны общества.
В последние десятилетия во всем мире место судебной власти в современном обществе значительно меняется, выходя за рамки традиционного восприятия ее как одной из ветвей государственной власти, основной функцией которой является урегулирование конфликтов между частными лицами (своего рода публичная услуга, оказываемая государством). Судебная власть в современных условиях становится гарантом реализации общественного договора, гарантией макросоци-ального спокойствия, конституционной стабильности. Это возлагает на всех нас очень высокую ответственность.
Понимая меру этой ответственности, российская судебная система в последние годы сделала целый ряд важных шагов по обеспечению открытости для социального контроля за правосудием, обеспечивающих реализацию принципа публичности правосудия. Это имеет особое значение, поскольку применительно к судебной власти проблема общественного доверия усугубляется тем обстоятельством, что в отличие от законодательного решения, которое по определению должно быть ориентировано на компромисс интересов, решение, которое принимает суд, всегда бывает в пользу одной из сторон в правовом споре.
Неформальное доверие держится только и исключительно на институте общей морали, освященной культурой и традицией и массово воспроизводящейся в ходе социализации. Здесь взаимное доверие определяется критерием убежденности в совпадении моральных норм и представлений о справедливости.
Формальные же механизмы обеспечения доверия — это прежде всего система права и правоприменения. Это комплекс законов и подзаконных нормативных актов, правоприменительных актов исполнительной власти, судебных решений.
Этот комплекс механизмов, придающих эффективность современному обществу, построен очень сложно. И в нем для любого человека оказывается далеко не очевидной связь конкретной формальной нормы с его собственными моральными установками, а также с моральными установками других людей. И потому-то весьма распространенным оказывается достаточно массовое недоверие и к каждому звену системы формальных правовых институтов, и к системе этих институтов в целом.
Именно по этой причине вся мировая история создания правовых систем практически повсеместно предъявляла создаваемые формальные правовые институты — как преемственные массовой социальной морали, освященной религией, культурой и традицией, т.е. как мораль-
но справедливые и потому вызывающие доверие. Так было в Древнем Риме, так было в Европе, так было в Китае, так было в США, так было в России, начиная с Киевской Руси.
Социально-государственный слом, происходящий в России после распада СССР, не мог не оказать кардинального влияния и на формальные правовые, и на неформальные традиционные механизмы доверия. И как мы видим, особенно серьезный слом при этом претерпели неформальные институты, включая массовую мораль.
Общество в этом смысле «расщепилось» на почти независимо существующие — или даже конфликтующие — страты с очень разными представлениями о моральном и справедливом. При этом во всех социальных стратах в значительной степени утрачены и альтруизм, и разумность эгоизма как две основы единой моральной регулятивности. Причем особенно явно это выражено, как я уже сказал, в нашей нынешней элите, в которой социологические исследования обнаруживают сострадание и солидарность лишь в порядке исключения.
В итоге и неформальные, и формальные социальные механизмы доверия в нынешней России не только очень сильно ослаблены. Они еще в чем-то оказались достаточно глубоко рассогласованы между собой в массовом общественном сознании.
В этом смысле наш постсоветский переворот в значительной мере повторил те «революционные эксцессы» в морали и праве, которые на раннем послереволюционном этапе совершала советская власть. И за которые эта власть долго и болезненно расплачивалась как недоверием между людьми, так и недоверием к государственной и правовой системе.
Так что же нужно делать?
Я убежден, что никакая, сколь угодно тонкая и точная, настройка законодательных норм сама по себе проблему доверия не решит. Не решит даже в том случае, если система права и правоприменения избудет все свои недостатки и приблизится к идеальной. Правовые механизмы эту проблему не решат хотя бы потому, что в России традиционная мораль с ее представлениями о справедливом всегда играла в смысле доверия главную роль.
Потому я считаю, что для восстановления полноценного социального доверия нам необходимо одновременно решать две следующие задачи.
Во-первых, восстанавливать во всем обществе ослабленные в последние десятилетия неформальные механизмы альтруизма и разумного эгоизма, т.е. основы единой моральной регулятивности.
Во-вторых, точно и аккуратно выстраивать формальные правовые регулятивные механизмы в осознанном сопряжении с неформальными моральными механизмами. В том числе учитывать и обеспечивать продуманный баланс между принципами альтруизма и разумного эгоизма в нормах законодательства.
Я убежден в том, что это должно стать одним из главных приоритетов правового развития России. И убежден в том, что только совместные усилия государства, общества, нашей юридической корпорации — усилия системные, последовательные и настойчивые — могут дать на этом направлении реальный результат. И восстановить в российском обществе его важнейшее социальное качество — доверие.
Свой вклад в дело повышения доверия между властью и обществом должна внести и юридическая наука. А для этого и наше понимание общества, и наша интеллектуально-правовая «вооруженность» должны быть лучше и современнее.
Я имею в виду и вооруженность ясными представлениями о социокультурной идентичности народов России, и вооруженность концептуальным аппаратом и практическими представлениями об управлении рисками, и понимание той специфики существующих и возможных «ножниц» между моральной нормативностью локальных российских идентичностей и правоустановлениями глобального мира, которые мы должны — или не должны — принимать в России. И, наконец, вооруженность концепцией максимального использования правового потенциала Конституции, а также стратегией развития системы права и правоприменения.
Здесь нужны междисциплинарные исследования, объединяющие конституционалистов, философов, социологов, политологов и экономистов.
В конечном итоге от того, как мы все научимся современными методами решать перечисленные проблемы, в очень большой степени зависит способность нашего отечества противостоять новым вызовам нынешней и будущей — далеко не безоблачной и все более сложной эпохи.
Без решения этих проблем наша «фактическая конституция» неизбежно будет чуть не на каждом шагу расходиться и с духом, и с буквой писаной Конституции России. Без решения этих проблем мы все (и прежде всего конституционалисты) не сможем должным образом осуществлять работу по выявлению, развитию и максимально эффективному использованию правового потенциала Конституции на благо страны.
И — подчеркну в заключение — без всего перечисленного мы не обеспечим решение той генеральной задачи, которую я называл много раз и которую уже более полутора столетий пытались решить поколения российских правоведов и политиков. А именно задачи полноценного взятия Россией в целом, всеми ее народами, социальными группами, гражданами — правового барьера.
