CC BY
58
вой коммуникации, делает определенный выбор с целью адаптации к изменению среды. Существование синонимических рядов в естественном языке всегда мотивировано и обу-
словлено интерпретацией языковой личности — Наблюдателя, а одним из когнитивных механизмов, с помощью которого оперирует обыденное сознание, является лексический прототип.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Арутюнова, Н.Д. Язык и мир человека [Текст] / Н.Д. Арутюнова. — М.: Языки рус. культуры, 1998. - 896 с.
2. Архипов, И.К. Язык и его функция: смена парадигм научного знания [Текст] / И.К. Архипов // Studia Lingüistica cognitiva. — Вып. 2. — Иркутск, 2009.— C. 100—153.
3. Баранов, А.Н. Введение в прикладную лингвистику [Текст] / А.Н. Баранов. — 3-е изд. — М.: Изд-во ЛКИ, 2007. — 360 с.
4. Болдырев, Н.Н. Когнитивная семантика [Текст]: курс лекций по англ. филол. / Н.Н. Болдырев. — Тамбов: Изд-во Тамб. ун-та, 2007. — 123 с.
5. Звегинцев, В.А. Мысли о лингвистике [Текст] / В.А. Звегинцев. — М.: Изд-во МГУ, 1996. — 336 с.
6. Коули, Дж. Понятие распределенного языка и его значение для волеизъявления [Текст] / Дж. Коули // Studia Lingüistica cognitiva. — Вып. 2. — Иркутск, 2009. — С. 192—228.
7. Кравченко, А.В. Знак, значение, знание. Очерк когнитивной философии языка [Текст] / А.В. Кравченко. — Иркутск, 2001. — 261 с.
8. Кравченко, А.В. Язык и восприятие: когнитивные аспекты языковой категоризации [Текст] / А.В. Кравченко. — Иркутск: Изд-во Ирк. гос. ун-та, 2004. — 206 с.
9. Кубрякова Е.С. Начальные этапы становления когнитивизма. Лингвистика — психология — когнитивная наука [Текст] / Е.С. Кубрякова // Вопр. языкознания. — М.: Наука, 1999. — № 4. - С. 34-37.
10. Он же. Семантика в когнитивной лингвистике (о концепте контейнера и формах его объективации в языке) [Текст] / Е.С. Кубрякова // Изв. АН. Сер. литературы и языка. — 1999. — Т. 58, № 6. — С. 3-12.
11. Матурана, У.Р. Биология познания [Текст] / У.Р. Матурана // Язык и интеллект: сборник [пер. с англ. и нем.] / сост. и вступ. ст. В.В. Петрова. — М.: Прогресс, 1995. — С. 95—142.
12. Он же. Древо познания [Текст] / У.Р. Матурана, Ф.Х. Варела; пер. с англ. Ю.А. Данилова. — М.: Прогресс — Традиция, 2001. — 223 с.
13. Режабек, Е.Я. Мифомышление (когнитивный анализ) [Текст] / Е.Я. Режабек. — М.: Едиториал УРСС, 2003. — 304 с.
14. Никитин, М.В. Основы лингвистической теории значения [Текст] / М.В. Никитин. — М.: Высш. шк., 1988. — 168 с.
15. Степанов, Ю.С. Имена. Предикаты. Предложения (Семиологическая грамматика) [Текст] / Ю.С. Степанов. — М.: Наука, 1981. — 361 с.
СПИСОК ЛЕКСИКОГРАФИЧЕСКИХ ИСТОЧНИКОВ
1. ^rath Middle —English Dictionary [Electronic resourse]. — Режим доступа: http://www.gutenberg. org/ebooks/.
2. Bosworth-Toller An Anglo-Saxon Dictionary [Electronic resourse]. — Режим доступа: http://www. gutenberg.org/ebooks/.
УДК 82-94
Э.И. Коптева
ПРОБЛЕМА ЖАНРОВОЙ ТРАДИЦИИ В РУССКОЙ МЕМУАРИСТИКЕ XVIII ВЕКА («Записки» Е.Р. Дашковой)
В последние годы возобновился интерес к современной науки, как филология, филосо-мемуарной прозе XVIII века в таких отраслях фия, культурология, социология, политология
и др. С начала 2000-х годов защищено несколько кандидатских диссертационных исследований по филологии, посвященных этому феномену (например, Фатеева А.В. «Mémoires» Екатерины II в контексте эпохи Просвещения: концепт «Философ на троне». М., 2007; Мамаева О.В. Феномен женской автобиографической литературы в русской культуре второй половины XVIII — начала XIX века. СПб., 2008; Евстратов А.Г. Екатерина II и русская придворная драматургия 1760-х — начала 1770-х годов. М., 2009; Ивинский А.Д. Литературная политика императрицы Екатерины II: «Собеседник любителей российского слова». М., 2009).
Появились литературоведческие работы, осмысляющие жанровое и стилевое своеобразие русской мемуарной литературы XVIII века. Это кандидатские диссертации: Панин С. В. Жанр биографии в русской литературе XVIII — первой трети XIX века: Истоки, формирование, типология. М., 2002; Муравьева В. В. Традиция русской агиографии в мемуаристике XVIII века. М., 2004; Антюхова С.Ю. Поэтика комического русской провинциальной мемуарно-автобиографической прозы второй половины XVIII века. Брянск, 2005; Калугин Д.Я. Русские биографии второй половины XVIII — первой половины XIX века. Генеалогия. Структура. Практика. М., 2009. Лишь одна докторская диссертация раскрывает указанную проблематику на широком материале мемуарной прозы XVIII века: Антюхов А.В. Русская мемуарно-автобиографическая литература XVIII века: Генезис, жанрово-видовое многообразие, поэтика. Брянск, 2003. Однако до сих пор остаются открытыми вопросы о своеобразии художественности и роли риторической традиции в мемуарной литературе XVIII века.
В настоящее время в отечественном литературоведении назрела необходимость в конкретных исследованиях, где рассматривалась бы роль классической риторики в формировании различных прозаических жанров. Так, в биографических произведениях конца XVIII — начала XIX века проявляется, на наш взгляд, ориентация на античную эллинистическую прозу, в первую очередь биографии Плутарха, Светония, ораторские произведения Цицерона.
Традиция /1о£ предполагает введение в произведение таких композиционных элементов, как предсказания, предзнаменования, видения, сны, родословная, портрет, диалоги, речения, наконец, сопоставление (синкрисис).
Е.Р. Дашкова в своих «Записках», подобно Екатерине II, Г. Р. Державину, И.В. Лопухину, опирается на «энергетический» (М.М. Бахтин) тип биографического описания. Зачем понадобилось автору вводить в текст свои предощущения-предсказания? До сих пор своеобразие подобных вымышленных фрагментов в тексте «Записок» не рассматривалось, хотя видения в произведениях означенного периода встречаются довольно часто (например, в воспоминаниях А.Е. Лабзиной, Г.Р. Державина, в «Путешествии из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева). По нашему мнению, фактография (истинно бывшее) «встраивается» в жанровые модели, оказавшиеся наиболее актуальными и плодотворными для русской прозаической традиции (философский диалог, предсказание, сон, видение и т. д.). Так, обращение к форме предсказаний, с одной стороны, позволяет автору оттолкнуться от «образцов» и жанровых канонов (таково культурное мышление XVIII века), а с другой — увидеть сопряжение временного/вечного в своей судьбе. Таким образом, наша задача — проследить трансформацию такого элемента риторической биографии, как предсказания в произведении Дашковой.
Образ прожитой жизни в «Записках» дистанцируется от автора, пытающегося соизмерить свой опыт с непрекращающимся течением судьбы. В этом процессе воспоминания-самопознавания предсказания символизируются так же, как образы пространства и времени. Так повествование соединяется с многовековой традицией мемуарной прозы, в том числе риторической биографии, рассматривающей в жизни конкретного героя действие общечеловеческих законов. Можно сказать, что таким образом Дашкова стремится включить свою частную судьбу в единый поток европейской истории и культуры.
Русский образованный человек пытается соизмерить свою жизнь с эпохой, культурная традиция «взрослеет» вместе с последователя-
ми и потомками Петра. «Характер, который мы называем "человеком XVIII века", сформировался тогда, когда век сделался предметом размышления, начал искать свой собственный образ в зеркалах эпохи», — пишет Ю.М. Лотман [5, с. 288].
«Записки» создаются в начале XIX века и охватывают события от рождения автора (1743 или 1744 год) до 1805 года. Г.Н. Моисеева отмечает: «"Mon Histoire" ("История моей жизни") (так сама Дашкова называет свои записки. — Э. К.) представляет собой не собрание дневниковых записей <.. .> а сочинение, построенное по законам литературной теории, разработанной в западноевропейских и в русских поэтиках» [7, с. 24]. Итак, перед читателем разворачивается романизированная биография, хотя повествователь в финале воспоминаний утверждает: «.я писала только истинную правду, которой придерживалась даже в тех случаях, когда она не говорила в мою пользу, и пропустила только то, что могло бы повредить некоторым лицам» [4, с. 262].
Поскольку произведение создавалось на французском языке, мы обращаемся к анализу не стиля, а типологии, способов конструирования текста. Отметим, что Дашкова не отбрасывает агиографические «схемы», вместе с тем дают о себе знать и античные модели жанра (§io%, syKwyxov, prodigia, napa^oXy' и др.). Мы считаем, что здесь следует говорить о жанровом синкретизме, когда античные и христианские модели биографических форм еще четко не разграничиваются автором. С этим же связан «вечный» сюжет, разворачивающийся на страницах воспоминаний, — «угнетаемая добродетель». Сюжет, разрабатывающийся с опорой на известные античные и христианские источники (например, платоновские диалоги о Сократе, письма Сенеки, «Исповедь» св. Августина, жития святых).
По мнению Н.И. Прокофьева, для придворной литературы Петровских времен не характерно обращение к визионерству: «Если древнерусские жанры, базирующиеся на религиозной интуиции (видения, знамения, чудеса), отмирают, то хождения как сложившаяся литературная форма, трансформируясь, продолжают свою жизнь в новых исторических условиях. <...> .Учеба у Запада не коснулась
литературной формы и стиля путевых записок» [9, с. 129, 138]. Между тем А.В. Пигин считает, что религиозно-мистические видения сохраняются и в светской литературной традиции [8]. Спустя более полвека после смерти Петра I мемуарная литература в России воспримет, синтезирует опыт древнерусских жанров [2; 5, с. 287—313] (в том числе хождений) и европейской традиции.
Чаще всего план предсказаний появляется в начале воспоминаний, создавая точки схождения личной судьбы и общечеловеческого бытия. Например, в автобиографии Г.Р. Державина рассказывается о явлении кометы в год рождения автора. Увидев ее, Державин якобы произнес свое первое слово: «Бог!». Интересно, что Дашкова не упоминает о действительно наблюдаемом астрономами явлении кометы, которой будет дано имя де Чезо, хотя Державин и Дашкова были сверстниками.
Символизация своей жизни становится в биографиях, мемуарах, воспоминаниях одним из ключевых принципов построения текста. Подобные знамения («prodigia») становятся необходимым элементом биографических форм в античной литературе (Плутарх, Све-тоний).
В возрасте 16 лет, недавно выйдя замуж, Дашкова пишет: «Я думала, что достигла уже всего, и если бы кто-нибудь мог бы тогда предсказать мне страдания, ожидавшие меня, я бы положила конец своему существованию: у меня уже появлялось предчувствие, предсказывавшее мне, что я буду несчастна» [4, с. 35]. Это признание напоминает вступление романа, разворачивающего ретроспективу жизни героя (героини). Обратим внимание на то, что героиня сама в себе находит некую «силу» судьбы, по выражению древних, «пафос», завладевающий ею в какие-то моменты жизни.
Образ надчеловеческой воли — Судьбы — характерен для различных исторических форм романа (к примеру, барочного), а также классической трагедии. Автор «Записок» создает драматическое столкновение двух миров: бытового и духовного, интимного и универсального.
«Великий князь [Петр III. — Э. К.] вскоре заметил дружбу ко мне его супруги и то удо-
вольствие, которое мне доставляло ее общество; однажды он отвел меня в сторону и сказал мне следующую странную фразу, которая обнаруживает простоту его ума и доброе сердце:
— Дочь моя, помните, что благоразумнее и безопаснее иметь дело с такими простаками, как мы, чем с великими умами, которые, выжав весь сок из лимона, выбрасывают его вон» [4, с. 45]. Редактируя свой текст, Дашкова в сноске пишет: «Я часто вспоминала эти слова впоследствии и благодаря случайности узнала, из какого источника они исходили и кто их подсказал моему крестному отцу». Героиня говорит о своей связи с Высшим миром, тем самым стремясь утвердить себя и свое слово, осмыслить свою особливость.
В необычности своего жизненного пути повествователь раскрывает высший замысел. Предсказания и пророчества сталкиваются с интригами и амбициями царедворцев, желающих влиять на свое окружение. Впрочем, Дашкова-героиня не прочь сама выдумывать «свои планы», как она признается, и воздействовать на других: «С каждым днем росли симпатии к императрице и презрение к ее супругу. Он как бы намеренно облегчал нам нашу задачу свергнуть его с престола, и это должно бы быть уроком для великих мира сего, что их низвергает не только их деспотизм, но и презрение к ним и к их правительствам...» [Там же. С. 60—61]. Обращаем внимание, что повествователь использует здесь только форму местоимений множественного числа первого лица. Частотность употребления этой формы при описании подготовки к заговору создает ощущение «общего дела» (res publka), в котором героиня изображает себя центральной фигурой, тогда как Екатерина II представляется «фигурой страдательной». Она плачет в ответ на оскорбления своего супруга у всех на виду или отдает себя во власть высшей силы [Там же. С. 50, 60]. Этот образ разительно отличается от образа той деятельной императрицы, которая предстает в записках монархини.
Героиня признается, что «подсказала» братьям Рославлевым, как привлечь на сторону заговорщиков фельдмаршала графа Разумовского: «Я посоветовала им каждый день, сперва неопределенно, затем более подробно, говорить ему о слухах, носившихся по Петербургу насчет
готовящегося большого заговора и переворота; я рассчитывала что он, конечно, не станет доносить о таких разговорах... Они сделали, как я их научила, и наш план удался на славу» [Там же. С. 64]. Вера в предназначение, данное свыше, сливается с определенным желанием воздействовать на судьбу, и не только на собственную.
Мы видим «искушение» расположить жизненные факты в связи друг с другом, выстроить не только хронологический ряд событий, но и причинно-следственные отношения между ними, так что «правда» и «объективность» изложения в принципе здесь невозможны. Пушкин высказывает подобную мысль в своем письме П.А. Вяземскому (вторая половина ноября 1825 года): «Писать свои Mémoires заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать — можно; быть искренним — невозможность физическая. Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью — на том, что посторонний прочел бы равнодушно. Презирать — braver — суд людей не трудно; презирать [самого себя] суд собственный невозможно» [10, с. 243-244].
Структура повествования от первого лица создает иллюзию достоверности: «В I форме повествователь подчинен тем же законам, что и его персонажи, здесь нет презумпции вымысла, как есть она в III форме, а наоборот — есть презумпция автобиографизма, заданная структурой повествовательной формы» [1, с. 346]. Субъективная форма первого лица создает «эффект оправдания». Читатель сочувствует герою подобных записок. История жизни, описанной в форме третьего лица, воспринимается с другой дистанции.
Во «Второй части» «Записок» предсказания появляются реже. Вот одно из них: «По возвращении свиты в Царское Село я подверглась нелепому нападению со стороны фаворита Ланского. В качестве обер-гофмейстера князь Барятинский получил приказание ежедневно посылать в Академию для напечатания в газете отчет о нашем путешествии, остановках в разных городах, приемах и т.п. <...> Ланской объявил мне, что петербургская газета в этих отчетах после императрицы упоминала только мое имя.
— Спросите об этом князя Барятинского, — ответила я <...>.
Однако Ланской все продолжал повторять то же самое. Меня это вывело из терпения, и я сказала:
— Знаете что, милостивый государь, как ни велика честь обедать с государыней — и я ее ценю по достоинству, — но она меня не удивляет, так как с тех пор, как я вышла из младенческих лет, я ею пользовалась. <...>.. .И я ему сказала очень громко, чтобы быть услышанной всеми, что лицо, во всех своих поступках движимое только честностью и ставящее целью своей службы исключительно благо страны, может и не пользоваться блестящим состоянием и влиянием при дворе, но зато чувствует внутренний мир и, спокойно держась намеченного пути, нередко переживает те снежные или водяные пузыри, которые лопаются на его глазах» [4, с. 210—211]. В сноске Дашкова отмечает: «Эти слова оказались пророческими: через год, летом, Ланской умер и в буквальном смысле слова лопнул: у него лопнул живот», хотя точная причина смерти фаворита до сих пор неясна.
Подобное соотнесение поведения и смерти напоминает средневековый гротеск. В любом случае, повествователь выходит за границы бытового мира, пытаясь увидеть взаимосвязь высших закономерностей, управляющих человеческой судьбой, и причинно-следственного круговращения событий в человеческом мире.
Дашкова-повествователь соединяет два, казалось бы, противоречащих друг другу взгляда на смысл жизненного пути: человек соотносит свой выбор с ощущением божественной воли или человек чувствует свою зависимость в руках всемогущей Судьбы. Беллетризованная биография XVIII века дает крайние примеры подобных изображений: жизнеописания А.Т. Болотова и П.З. Хомякова [3]. В записках Дашковой в силу синкретизма жанрового мышления образ героини вбирает в себя и героическое, и авантюрное начала, что передает еще неосознанное слияние античного и христианского миропредставлений.
Что или Кто правит судьбой человека? В записках — автор, располагающий воспоминания, факты, домыслы, вернее до-вымышленные события, их образ-отражение, в определенной последовательности. Постоянный искус человека увидеть взаимосвязи внутри своих жизненных циклов, поверить, что сам управляешь своим выбором. Между тем повторения на витках судьбы говорят о другом. Ю.В. Манн отмечает: «Назначение "рефлексии" в том, чтобы генерализовать частное, привести к нему жизненные и литературные параллели, найти изображаемому место в общей картине мира» [6, с. 440].
Рефлексия также может быть разномасштабной: во-первых, замкнуться на представлении о себе, каким я вижу себя в данный момент моего пути, с каким «я» себя соотношу, пытаюсь ли раскрыть рефлексию другого о себе и т. п.; во-вторых, попытаться дать свой ответ на «последние вопросы» (Ф.М. Достоевский), определить свое место в мире, постоянное возвращение к себе, открытие возможностей поступка, исходя из вечности, — в этом залог философичности мемуарной, автобиографической или «псевдобиографической» литературы. Ведущую роль здесь выполняет не столько установка на достоверность происходящего, сколько продуманная композиционная и повествовательная структура текста, в которой предсказания служат «регистром», переключающим точку зрения повествователя от личного взгляда к общечеловеческому и наоборот.
В русской мемуарной прозе в конце XVIII — начале XIX века, когда рефлективное начало находилось в зародыше и не было столь важным инструментом, каким оно стало в последующие десятилетия, эту роль выполнили пророчества и предсказания. Подобную трансформацию мы наблюдаем в «Записках» Дашковой. Древняя традиция жанра видений, таким образом, способствовала расширению «масштаба» в изображении своей жизни, включала частные события в общую цепь закономерностей-проявлений общечеловеческой судьбы.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Атарова, К.Н. Семантика и структура повествования от первого лица в художественной прозе [Текст] / К.Н. Атарова, Г.А. Лесскис // Изв. АН СССР Сер. литературы и языка. — 1976.— Т. 35 (№ 4). — С. 343—356.
2. Вачева, А. Нарративные модели в русской женской мемуаристике XVIII — начала XIX в. (к постановке проблемы) [Текст] / А. Вачева // Взаимодействие литератур в мировом литературном процессе. Про-
блемы теорет. и истор. поэтики. В 2 ч. Ч. 2. — Гродно: Изд-во ГрГУ, 2000. - С. 226-232.
3. Веселова, А.Ю. А.Т. Болотов и П.З. Хомяков: Роман или мемуары? [Текст] / А.Ю. Веселова //
XVIII век. Сб. 22. - СПб.: Наука, 2002. - С. 190-199.
4. Дашкова, Е.Р. Литературные сочинения [Текст] / Е.Р. Дашкова. - М.: Правда, 1990. - 368 с.
5. Лотман, Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало
XIX века) [Текст] / Ю.М. Лотман. - СПб.: Искусство-СПб, 2001. - 415 с.
6. Манн, Ю.В. Автор и повествование [Текст] / Ю.В. Манн // Истор. поэтика. Лит. эпохи и типы ху-дож. сознания. - М.: Наследие, 1994. - С. 431-480.
7. Моисеева, Г.Н. О литературной деятельности Е.Р. Дашковой [Текст] / Г.Н. Моисеева // Дашкова Е.Р. Лит. соч. — М.: Правда, 1989. — С. 5-28.
8. Пигин, А.В. Видения потустороннего мира в русской рукописной книжности [Текст] / А.В. Пигин.- СПб.: Дм. Буланин, 2006. - 432 с.
9. Прокофьев, Н.И. О традициях и новаторстве путевых записок Петровского времени [Текст] / Н.И. Прокофьев // XVIII век. Сб. 9. - Л.: Наука, 1974. - С. 129-138.
10. Пушкин, А.С. Полное собрание сочинений [Текст]. В 17 т. Т. 13. Переписка / А.С. Пушкин. -М.: Воскресенье, 1996. - 684 с.
