CC BY
40
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2010. № 2
МАТЕРИАЛЫ И СООБЩЕНИЯ О.С. Кочеткова
ПРОБЛЕМА ВНУТРЕННЕГО И ВНЕШНЕГО ПРОСТРАНСТВА В СУДЬБЕ И ТВОРЧЕСТВЕ А.С. ШТЕЙГЕРА
В статье рассматривается важнейшая проблема судьбы и творчества поэта «парижской ноты» Анатолия Штейгера - традиционная для русской литературы пространственная коллизия «внешнего» и «внутреннего», «чужого» и «своего», нашедшая отражение в двух ипостасях лирического героя поэта (взрослого и ребенка). Двойственный характер каждой из сторон лирического «я» определил основные векторы развития конфликта - путь взросления как движение к духовной трезвости и путь возвращения к детству как идеальному состоянию вневременной до-сознательной гармонии инобытия. Невозможность преодоления четко обозначившихся бинарных оппозиций «внешнего»/«внутреннего» миров стала свидетельством трагического мировосприятия поэта и явилась причиной экзистенциального одиночества, переживаемого его лирическим «я».
Ключевые слова: Анатолий Штейгер, «парижская нота», Серебряный век, русская литературная традиция, лирический герой, внутреннее и внешнее пространство, детство.
The article discusses the chief problem of the life and literary heritage of Anatolij Stejger, a young poet of Russia Abroad, which is a spatial conflict between external and internal existence of Stejger's lyric hero embodied in hypostases of an adult and a child. The ambivalent character of each side of the lyric hero determines the main vectors of conflict development: the path of becoming adult as a move to spiritual sobriety and the path of returning to childhood as an ideal state of the timeless "pre-conscious" harmony of other-existence. The poet understands that it is impossible to overcome the original binary oppositions of the "outer"/"inner" world, hence, his lyric hero experiences reality in its tragedy and suffers from his existential solitude.
Key words: Anatolij Stejger, "Parisian note", Silver Age, Russian literary tradition, lyric hero, external and internal space, childhood.
Среди поэтов «парижской ноты» особое место занимает Анатолий Сергеевич Штейгер (1907-1944). Его неоднократно называли ее главным (Ю. Терапиано) и лучшим (Ю. Иваск) выразителем. Дон-Аминадо, перечисляя в своей книге «Поезд на третьем пути» «по-настоящему талантливых людей» среди молодых поэтов 19201930-х гг., выделяет из них и ставит особняком одного Штейгера. Несмотря на это, в работах современных исследователей имя поэта остается незамеченным. Оно нередко встречается на страницах
6 ВМУ, филология, № 2
книг воспоминаний, критических очерков и писем его современников. В них авторы пытаются воссоздать живой образ Штейгера и определить специфические черты поэтики его стихотворений1. Чем привлекал внимание окружающих Анатолий Штейгер, барон, потомок старинного швейцарского рода, родившийся в России и вынужденный покинуть родину в возрасте 13 лет; одинокий «поэт, больной туберкулезом, эстет и шалун»2, скитавшийся по Европе и побывавший во Франции, Швейцарии, Италии, Чехии, Югославии, живший в Париже, Берне, Ницце, Афинах, Белграде, Праге...?
В оценке стихов Штейгера современники поэта единогласны. Глеб Струве считал Анатолия Штейгера наряду с Лидией Червинской представителем «интимной, "дневниковой" поэзии»3, отмечая при этом, что «Штейгер нашел свой стиль, свою манеру»4. Юрий Терапи-ано замечает, что Штейгер «принадлежит к типу поэтов "с коротким дыханием", диапазон его не широк, но голос на редкость чистый и подлинный»5. Подобную характеристику штейгеровской поэзии дает Зинаида Шаховская в книге «Отражения». В одном из писем Ю. Иваску высоко оценивает качество стихотворений поэта «парижской ноты» пережившая личное разочарование Марина Цветаева. Особое внимание Штейгеру уделяет в своих статьях Георгий Адамович, воспринимавший своего «приверженца» как лирика, во многом воспитавшего себя: «В его ранних стихах таланта, по-моему, заметно не было <.. .> Потом с годами Штейгер стал настоящим поэтом.»6. Именно Г. Адамовичу принадлежит наиболее яркое определение штейгеровского стиля - «игольчато-ранящий»7. «Мэтр» «парижской ноты» приветствует ахматовское совершенство и отточенность стиха Штейгера. О точности, сдержанности, глубине поэтического слова Штейгера и о поиске поэтом «правды без прикрас» писал Терапиано, отметивший также такие яркие черты штейгеровской поэтики, на-
1 В настоящей статье рассматриваются три из четырех сборников поэта, наиболее ярко выражающих поэтику «парижской ноты», - «Эта жизнь» (1932), «Неблагодарность» (1936) и «Дважды два четыре» (1950). Стихотворения цитируются по изданиям: Штейгер А. Эта жизнь. Париж, 1932; Штейгер А. Неблагодарность. Париж, 1936.; Штейгер А. 2х2=4. Стихи 1926-1939. N.Y., 1982. В дальнейшем ссылки на эти издания даются в тексте с указанием сокращенного названия сборника (соответственно ЭЖ, Нб, ДДЧ) и страницы. Во всех цитатах сохранена пунктуация первоисточника.
2 Яновский В.С. Поля Елисейские. Книга памяти. СПб., 1993. С. 231.
3 Струве Г. Русская литература в изгнании: Опыт исторического обзора зарубежной литературы. Париж; М., 1996. С. 222.
4 Там же. С. 223.
5 Терапиано Ю. Встречи: 1926-1971. М., 2002. С. 97.
6 Адамович Г. О Штейгере, о стихах, о поэзии и о прочем // Опыты. Кн. 7. Нью-Йорк, 1956. С. 26-27.
7 Там же. С. 28.
ходящейся в русле эстетической программы «парижской ноты», как прием «отступлений», манеру обрывать строку, чувство мгновения, в которое «нужно остановиться, замолчать»8. На поэтику аскезы в лирике Штейгера обращал внимание Иваск, заслуженно назвавший молодого поэта «мастером коротких, даже кратчайших стихотворений»9 и утверждавший следующее: «В поэзии Анатолия Штейгера нет ничего стихийного, песенного... Он... избегал ярких метафор, хитроумных неологизмов и "бросающейся в уши" звукописи. Никогда не экспериментировал, довольствовался традиционными метрами, рифмами и общепринятой грамматикой»10. Вместе с тем «прекрасная ясность» языка и лаконичность поэтической фразы, минимум художественно-выразительных средств и приглушенность эмоционального тона в поэзии Штейгера привели к тому, что Н.Г. Мельников, один из авторов «Литературной энциклопедии русского зарубежья», называет «острым психологизмом»11, а Г. Струве в свое время определил как «афористичность» и «предельную конденсированность»12. «Свое поэтическое хозяйство, в сущности миниатюрное, но уходящее в глубину, Штейгер вел мастерски и сумел из него выжать максимум - благодаря уму, вкусу и savoir faire», - будто подытожив вышесказанное, заметил в книге воспоминаний «Поля Елисейские»
B.С. Яновский13.
В характере поэта Яновскому удается запечатлеть те черты и противоречия, которые вызывали порой неоднозначную оценку Штейгера людьми. Так, например, в «Полях Елисейских» замечено, что Штейгер «эмоционально и эстетически»14 воспринимал политику. Если с эстетическим характером монархических симпатий Штейгера, о котором писал и Иваск, можно согласиться, то несерьезное отношение Штейгера к политике и истории как таковым вызывает сомнение. Здесь речь идет, в частности, об активной общественной позиции, занимаемой в 1930-е гг. Штейгером-журналистом, выступающим в печати против гитлеровской пропаганды и осознающим, что фашизм представляет угрозу не только для Европы, но и для России (письмо З. Шаховской от 05.07.1935 г.).
Штейгер трезво оценивает и историческую ситуацию, и собственную судьбу. Правдивость, подлинность его поэтического слова,
8 Терапиано Ю. Указ. соч. С. 98.
9 Иваск Ю. Предисловие // Штейгер А. 2х2=4. Стихи 1926-1939. N.Y., 1982.
C. 8.
10 Там же. С. 7.
11 Литературная энциклопедия русского зарубежья. 1918-1940. Т. 1: Писатели русского зарубежья. М., 1997. С. 458.
12 Струве Г. Указ. соч. С. 223.
13 Яновский В.С. Указ. соч. С. 232.
14 Там же. С. 231.
подчеркнутые Терапиано, и позиция бездомья, избранная как попытка противопоставить внешней оседлости жизни динамику пути, кажется, явилась прямым следствием знания поэта о близости собственной смерти, быстротечности и значимости времени, несоответствии физических ощущений стремлениям духа: «Меня предупредили, что вполне здоровым я уже никогда не буду, я решил больше не притворяться и честно нигде не жить, а путешествовать.» (письмо Шаховской от 26.06.1936 г.)15. Это честное приятие жизни «на границе» соседствовало с непосредственностью восприятия мира, но вместе с тем определяло и хрупкость штейгеровской реальности, ведь слабость и малейший компромисс с самим собой вели к тому, что внешний путь мог в любой момент обернуться бегством. Так, например, Иваск изобличает черты снобизма и дендизма в Штейгере и выносит ему, по словам Яновского, всегда считавшему «свои стихи лучшим выражением всей сущности»16, суровый приговор: «Штейгер в жизни и Штейгер в поэзии не совпадают»17. Не является ли мифом «дневниковый» характер поэзии Штейгера? Только ли болезнь обуславливала производимое поэтом на современников впечатление неустойчивости его жизненных позиций и двойственности его натуры?
По свидетельствам современников поэта, надломленность Штейгера была запечатлена в его внешнем облике. Вместе с тем большинство мемуаристов указывает также на его детскость, на своеобразное женское начало в нем. Так, для Адамовича источником и лейтмотивом лирики Штейгера является боль, которая не может быть преодолена несостоятельным поэтом-ребенком. Терапиано видит детскость «русского парижанина» иначе - как «юношеский энтузиазм». Штейгер, которого знал Терапиано, «любил жизнь и шутки и веселье», «вовсе не был безличным. У него было свое миросозерцание, на котором он очень настаивал, свои политические убеждения»18. Таким же знает Штейгера и Шаховская, объясняющая жизнелюбие поэта его остро ощущаемым положением края. Штейгеровская боль оказывается ярким свидетельством жизни, переживанием ее конца и начала. Поэт словно пытается сохранить в себе ребенка. Неслучайно, не достигнув 30 лет, он начинает писать воспоминания о своем детстве.
Воспоминания Штейгера во многом воспринимаются как художественный текст. Однако непосредственно соотносясь с личной судьбой поэта, они приобретают характер своеобразного пратекста,
15 Письма А. Штейгера З. Шаховской цит. по изд.: Шаховская З. Отражения. Paris, 1975.
16 Яновский В.С. Указ. соч. С. 233.
17 Иваск Ю. Указ. соч. С. 17.
18 Терапиано Ю. Указ. соч. С. 97.
первоисточника, лежащего в основе его поэзии и мотивирующего ее. Продолжая традиции деятелей Серебряного века, отличительной особенностью творчества которых стал синкретизм, заявленный в том числе и на уровне родовой принадлежности их произведений, Штейгер создает единый текст собственного жизнетворчества, в котором проза и поэзия теснейшим образом взаимосвязаны и взаимообусловлены: «Здесь должен прозой говорить всерьез / Тот, кто дерзнул назвать себя поэтом» [ДДЧ, 90].
Оказавшись в эмиграции подростком, еще не успевшим сформировать для себя систему ценностей, Штейгер, обращаясь к воспоминаниям, пытается найти ответ и «оправдание» своей жизни в детстве. Он создает свой текст, опираясь на традиции русской автобиографической прозы. Так, например, его понимание памяти как спасенной от небытия жизни, продолжающейся в цепи поколений одного рода и обеспечивающей преемственность людей разных эпох и разных судеб, оказывается близким бунинскому. «Полусон раннего детства» неслучайно получает в воспоминаниях поэта «парижской ноты» определение «аксаковского»: Штейгер воссоздает образы близких ему людей - не столько свидетелей и участников переломного момента истории России, сколько членов одной семьи, утрачивающих дом, но благодарных Богу за возможность сохранить друг друга (а значит, и свой род, родное) перед лицом тяжелых испытаний. Показательно, что Штейгер обращается не к воспоминаниям о своей юности и недавней жизни за границей, а возвращается к истокам, к своему детству. Он словно откликается на слова Л.Н. Толстого из «Моей жизни» о том, что за период детства человек приобретает все, чем впоследствии живет, в то время как за дальнейшие годы не обретает и сотой доли того, что было воспринято и понято им в течение первого десятка лет жизни. Толстой формулирует идеи, определяющие онтологические основы человеческой жизни: 1) детство как рубеж «смерти - жизни», возвращение из инобытия; 2) детство как полноценное, наиболее яркое и определяющее жизнь бытие; 3) жизненный путь как подчинение внешнему пространству, времени, причине и освобождение от них; как возвращение во внутреннее, «сущностное» инобытие, утраченное в процессе взросления. Каждая из этих идей нашла воплощение в творчестве Штейгера. Но все они рассматриваются в перспективе центральной для поэта темы - темы России.
В воспоминаниях Штейгер создает особый мир-миф о полусказочной России своего детства, в основе которого лежит настойчиво повторяющаяся в эпоху Серебряного века и ставшая классической оппозиция деревни и города, Москвы и Петербурга.
С точки зрения ребенка, идеальное состояние бытия возможно в полной мере лишь в «материнском темном и теплом теле». Рождение воспринимается как своеобразное изгнание из «до-жизненного»
мира «до-сознательного» счастья: «Когда я вижу новорожденного - у меня всегда мелькает дикая мысль: несчастный, непоправимое уже случилось, ты уже никаким чудом не можешь туда, обратно... - хочешь не хочешь, а тебе надо будет жить, как всем другим»19. Начиная свои воспоминания этими словами, Штейгер определяет призму, через которую он будет оценивать последующие события. Тема «изгнания» из «женского мира» оборачивается в его судьбе темой отъезда из России. Штейгеровский мир детства четко разделен: на сферу деревни-провинции (имение Николаевка, город Канев), и сферу Петербурга. «Женскому миру» патриархального уклада русской усадьбы противопоставлено «мужское» пространство императорской столицы. Николаевка олицетворяет собой природный, естественный, идеально-«розовый», «огромный мир порядка» и семьи, где вечно царит лето. Петербург воплощает собой неестественное, узкое пространство, искусственное освещение и блеск, несвободу, человеческое равнодушие и зиму. Образ белого эмалевого ордена на мундире отца вводит в воспоминания тему страдания и разъединенности людей. Состояние «войны» неизбежно обращает ребенка к «мужскому» миру, с которым связан мотив «чужого», иностранного и тема взросления. Мир Петербурга - «внешнее» пространство истории и политики, - вторгаясь в «космос» ребенка, разрушает царящую там гармонию. Неизвестность, утрата ощущения защищенности и уверенности в незыблемости и равномерности течения жизни словно «выбрасывают» Штейгера из состояния вечности и вневременности. Он оказывается перед лицом смерти, будучи ребенком, задолго до того, как узнает от врачей о своей болезни. Истоки его поколения - в том числе в переживании неустойчивости мира как такового, в страшном ощущении того, что смерть есть обычное дело, которому может противостоять лишь некое особое пространство, существующее не по земным законам и имеющее вместе с тем непосредственное отношение к человеку. Таким пространством и становится для Штейгера материнский мир его детства, более реальный и «настоящий», чем его «внешняя» жизнь в Париже 1920-1930-х гг. Это мир идеальный, а значит, неизбежно двойственный, ведь он невероятно далек от взрослого, «мужского», внешнего пространства, в котором Штейгер живет «здесь» и «сейчас». Жизнь в историческом времени и пространстве в сознании поэта соотносится с «отцовским» миром Петербурга. Неслучайно воспоминания о зимах в Петербурге воскрешают в памяти Штейгера современный Париж. Оказывается, что космос и хаос сосуществуют в штейгеровском мире и этим определяют его трагическую раздвоенность. Детство становится
19 Детство Анатолия Штейгера: Из его воспоминаний // Новый журнал. 1984. № 154. С. 109.
внутренним пространством взрослого человека - эмигранта, в котором он обретает дом, родину. Изгнание из России, жизнь в Париже для этого человека является пространством внешним, обрекающим его на одиночество.
Тема детства является сквозной в поэзии Штейгера. В сборнике «Эта жизнь» ей сопутствует мотив полноты бытия, любви и счастья. Вместе с тем отдаление от детства (взросление) понимается как утрата, растрачивание человеком самого себя. Время обращено против лирического героя, оно не помогает ему разгадать тайну собственного существования, но удаляет его от смыслового центра. Время словно обесцвечивает, стирает путь к изначальной гармонии, делая человека слепым (ср. образ растаявшего Млечного Пути в стихотворении «Были очень детские мечты.»). Детство для Штейгера не просто период человеческой жизни, но в первую очередь особое мировосприятие. Для поэта его поколение («мы» в лирических текстах) - это взрослые, оказавшиеся детьми, заброшенными во «внешний» мир, оставленными в нем наедине со своей беспомощностью; взрослые, еще не успевшие отвыкнуть от материнских рук.
Подумай, на руках у матерей
Все это были розовые дети.
И. Анненский
Никто, как в детстве, нас не ждет внизу. До нас теперь нет дела никому -Не переводит нас через дорогу. У всех довольно собственного дела.
Про злого муравья и стрекозу И надо жить, как все, - но самому.
Не говорит. Не учит верить Богу. (Беспомощно, нечестно, неумело) [Нб, 8].
В процитированном стихотворении из книги «Неблагодарность» обращает на себя внимание не только обозначенное противопоставление ребенка и взрослого в одном и том же человеке, воспринятое И. Анненским с точки зрения взрослого и осмысливаемое А. Штейгером с позиции ребенка; но и прочерчиваемая вертикаль «детского» и «взрослого» миров: дети «занимают» верхний этаж, взрослые находятся внизу. Становясь взрослым, ребенок спускается вниз, на землю, утрачивая связь с Тем, кто помогает переходить «дорогу» (т.е. переживать жизненный путь). Неслучайно в стихотворении возникают образы из басни И.А. Крылова, в основу которой положены идеи сострадания и деятельной любви, принципы христианской морали. Мотив близости ребенка Богу и крестного пути взрослого связывает поэтический текст Штейгера с упомянутой выше незаконченной автобиографией Л. Толстого «Моя жизнь». Речь идет не просто о традиции размещения комнат в домах русских дворян, но об ощущении ребенком начала новой жизни.
Толстовский мотив взросления как утраты счастья и начала одиночества - одна из разработанных в поэзии Штейгера тем.
«Взрослость», по Штейгеру, есть лишь внешнее благополучие, маска беспомощного и «неумелого», обманывающегося человека. Лирический герой Штейгера, требуя от себя предельной честности, в какой-то момент осознает, что для него время детства ушло, а к взрослой жизни он не готов (стихотворение «Попрыгунья стрекоза.» из той же книги). В лирическом герое Штейгера живут два человека: один мечтает и увлекается, другой в духе лермонтовских героев анализирует, иронизирует и выносит приговор (см., например, заключенное в скобки замечание «Беспомощно, нечестно, неумело» в приведенном выше стихотворении). Ребенок и взрослый у Штейгера, сосуществуя в двух «параллельных» пространствах - внутреннем и внешнем, обладают двумя сторонами. Детскость лирического «я» поэта - это, с одной стороны, его доброта, человечность, чистота, открытость, искренность, нравственный максимализм; но, с другой - несостоятельность, инфантилизм, идеализм, слабость, пустое фантазерство, бегство от реальности и романтическая мечтательность. Вместе с тем и его взрослость имеет амбивалентный характер: это и обманывающийся и оправдывающий себя житейским опытом суетливый человек, и ответственный и мудрый «взрослый», обладающий духовной трезвостью. Своеобразие штейгеровской поэзии заключается в том, что лирический герой полностью осознает эту двойственность своей натуры. Однако одной из важнейших проблем, возникающих в стихотворениях поэта «парижской ноты», является проблема преодоления лирическим «я» собственной незрелости, детской несостоятельности, горячности, не позволяющей ему воспринимать и принимать мир таким, каков он есть, и, главное, жить в этом мире. Поэт с горечью иронизирует над самим собой, требуя от себя духовной трезвости и ответственности, несмотря на то, что осознает невозможность отказаться от своей потребности обращаться к детским снам, мечтам и грезам, наконец, верить, подобно ребенку, в чудо (стихотворение «Я стал теперь взрослее и скромней.» из сборника «Эта жизнь»).
Детство и мечта в поэзии Штейгера оказываются так же удалены от реальной действительности, как и мир идеала и воспоминаний в лирике И. Анненского, любимого, по свидетельству Иваска, поэта Штейгера. Чувствующий свою преемственность по отношению к Анненскому Штейгер дважды избирает в качестве эпиграфов к своим стихотворениям строки из его поэзии. Показательно, что в одном из двух стихотворений, о которых идет речь, Штейгер раскрывает фундаментальную тему своего творчества - тему детства (два стиха Ан-ненского из стихотворения «Июль», где противопоставлены образы «розовых детей» и страшного мира, являются эпиграфом к вышеупомянутому «Никто, как в детстве, нас не ждет внизу.»). Во втором из рассматриваемых стихотворений Штейгер создает свой поэтический
текст в прямом смысле как продолжение стиха Анненского «Только утро любви не забудь.» (одноименное стихотворение). Любовь же у Штейгера понимается как главное оправдание и «дело» жизни (ср. стихотворение из книги «Неблагодарность» «У нас не спросят: вы грешили?..»). Штейгеровским поэтическим «ориентиром» в теме детства может послужить и стихотворение Анненского «Сестре». Невероятно близко Штейгеру оказывается и чувство трагического размежевания мечты и реальной действительности, нашедшее отражение в стихотворении Анненского «Я люблю», финальные стихи которого могут проиллюстрировать двойственный характер штейге-
ровского лирического героя: «Я люблю все, чему в этом мире // Ни
20
созвучья, ни отзвука нет» .
В поэзии Штейгера мир разделен надвое. Так, в стихотворении «В сущности так немного.», открывающем книгу «Эта жизнь», перед читателем предстает воображаемая героем-мечтателем картина, запечатленная в его молитве к Богу, и вместе с тем - застывший в своем вечном повторении кадр тоскливой, обманчивой парижской действительности, окружающей лирическое «я». Люди в стихотворениях Штейгера предстают трагически одинокими; ожидающими, но не замечающими друг друга. Они знают о существовании дружбы, любви, счастья из книг или из детских воспоминаний, но оказываются неспособными пережить что-либо вместе в настоящем (стихотворения «Мы знаем - любовь бывает.» [ЭЖ, 8], «Дружба» [Нб, 14-15] и др.). Лирический герой в лирике Штейгера - часто слабосильный мечтатель, который, однажды пережив счастье, возвращается к нему лишь во сне: «На душе и горько, и тепло, // Медленно оттаяла душа. // Сквозь ночей волшебное стекло // Эта жизнь волшебно хороша. // Счастье с нами только по ночам, // С наступленьем синей темноты // Сон легко спускается к очам // И приходишь незаметно ты» [ЭЖ, 13]. Образы и символика поэзии Штейгера вполне традиционны для русской романтической и символистской поэзии. Однако поэт подчеркивает, что он отталкивается от традиции, пытается преодолеть в себе мечтателя, оценив его трезвым, почти чеховским взглядом.
Мы говорим о розах и стихах, Мы целый день проводим на виду.
Мы о любви и доблести хлопочем, Вся наша жизнь на холостом ходу,
Но мы спешим, мы вечно впопыхах, - На вернисаже, бале и за чаем.
Все на бегу, в дороге, между прочим. И жизнь идет. И мы не замечаем. [ЭЖ, 28].
Алла Головина, указывая на поэтические привязанности своего брата, в очерке «Анатолий Сергеевич Штейгер» среди имен О. Мандельштама, А. Ахматовой, Г. Иванова называет и имя А. Блока. Несомненно, не только поэзия акмеистов, но и символистов привлекала внимание Штейгера. Однако показательно его замечание в письме
20 Анненский И. Избранные произведения. Л., 1988. С. 106.
В. Морковину 10.03.1928 г.: «Блоковского влияния на мне нет, а если и есть вообще какие-нибудь влияния, то скорее всего Георгия Иванова, самого поэтического русского поэта»21. Представитель «парижской ноты» выбирает своим ориентиром акмеистов в силу их трезвости, «вещности», «заземленности». «Я тоскую по гумилевской школе. От экзотики и формализма я отхожу и больше задумываюсь над своей сущностью, хотя при искренности это порой и не весело», - пишет он Морковину 23.11.1927 г. В данном случае Штейгером движет также его двойственная натура ребенка-взрослого. С одной стороны, его воображению оказывается близок блоковский идеал рыцарского служения и совершения подвигов. Однако опасность, которую таит в себе образ «смешного человека» мечтателя осознается Штейгером уже в то время: «Мечты, мечты. Мечтать не так уж плохо, но неужели мне суждено всегда только мечтать, а ничего большого, настоящего, мне совершить не удастся? <...> О, я готов к работе, я томлюсь бездействием. Я хочу взволновать умы, встревожить общество. я хочу шума, блеска, Славы, настоящей «преходящей» земной Славы. Порой я прихожу в себя и снова яснее вижу, что мечты мои - бред.» (письмо Морковину от 25. 01. 1927 г.). В русской литературе подобные мечты молодого сердца, жаждущего славы, запечатлены Л.Н. Толстым; развернутую характеристику типа мечтателя дают герои Ф.М. Достоевского. Достоевский считал болезнь мечтательности петербургской; описав ее подробнейшим образом в «Петербургской летописи», он констатировал, что главным изъяном мечтательности является ее виртуальность, способная поглотить реальную человеческую жизнь. Поднимая в своей поэзии проблему соотношения идеального и реального, сталкивая в ней неустроенный эмигрантский мир с полусказочным миром России, возможно, решая для себя таким образом вопрос собственной судьбы и своих истоков, Штейгер осознает себя поэтом, продолжающим поиски русских писателей и поэтов как классической литературы, так и эпохи Серебряного века.
О восприятии Штейгером Петербурга «Бродячей собаки» неоднократно писал Георгий Адамович, свидетельствовавший, что на замечание о мире Серебряного века «Мертвый мир, которого вы не знали», Штейгер ответил ему: «Совсем не мертвый, для меня живее живого»22. Штейгер, подобно другим поэтам «парижской ноты», видел себя продолжателем Серебряного века и воспринимал Париж как «петербургское» пространство: в письме Шаховской от 9.12.1935 г.
21 Письма В. Морковину цит. по публикации: Штейгер Анатолий. «Я стремлюсь в Париж.» (Из писем и дневниковых записей) // Русская мысль. 1998-1999. № 42474253. С. 12. О связи поэзии А. Штейгера с творчеством Г. Иванова см.: Миллер Л. Разговор, продленный эхом // Вопросы литературы. 1999. № 2. С. 21-32.
22 Адамович Г. Указ. соч. С. 176-177.
он писал: «.деклассированная, разночинская, наша монпарнасская среда - на которой все же тень от Петербурга, от Петербургского периода русской литературы, - мне чрезвычайно мила <.> мне случается просиживать на Монпарнасе и целую зиму. Больше всего с Адамовичем, с Поплавским, Ивановым.»23. Помимо непосредственного общения с «мэтрами» Серебряного века, Штейгер ведет диалог с Петербургом рубежа веков в своем творчестве.
Несомненно, образ Сентября соотносится Штейгером с характером собственной судьбы. Об этом свидетельствует эпиграф, возможно, тесно связанный в сознании Штейгера с «Петербургскими зимами» Г. Иванова. Общие точки в эстетических позициях Рюрика Ивнева и Анатолия Штейгера найти достаточно сложно, скорее всего, имя Ивнева, становящееся связующим звеном между петербургским и парижским мирами, заняло отдельное место в восприятии Штейгера благодаря тому, что тот был, по словам Г. Иванова, «неразлучным спутником Есенина». Образ Парижа в лирике поэтов «парижской ноты» всегда соотносится с образом осени как промежуточного состояния умирающей природы. Однако есенинский мотив преждевременного увядания оказывается особенно близким именно Штейгеру, избирающему из трех осенних месяцев самый ранний, «молодой» - сентябрь. Возможно, выбор строк Ивнева в качестве эпиграфа сделан благодаря тому, что «последний имажинист» (Н. Леонтьев) привлекал внимание Штейгера также своей личностью - сходством происхождения (по материнской линии Михаил Ковалев был потомком знатного голландского рода) и своим внешним обликом. Мотив чахотки, однако, вызывает в памяти и имя другого поэта Серебряного века.
В стихотворении «Сентябрь» представитель «парижской ноты» выступает своеобразным продолжателем открытий Анны Ахматовой в области поэтического мастерства. Особый интерес в этом отноше-
Ты знаешь, у меня чахотка, И я давно ее лечу.
Рюрик Ивнев
Сентябрь
Первый чуть пожелтевший лист (Еле желтый - не позолота), Равнодушен и неречист Тихо входит Сентябрь в ворота. И к далекой идет скамье. Нежен шелест его походки. Самый грустный во всей семье В безнадежности и в чахотке.
Этот к вечеру легкий жар, Кашель ровный и суховатый. Зажигаются, как пожар, И сгорают вдали закаты. Сырость. Сумрак. Последний тлен И последняя в сердце жалость. - Трудно книгу поднять с колен, Чтобы уйти, такова усталость. [Нб, 18-19].
23 Шаховская З. Указ. соч. С. 97-98 (курс. авт. - О. К.).
нии представляет «рамка», в которую заключается образ Сентября и которая создается по законам ахматовского приема «двойного» видения, заключающегося в столкновении субъективного и объективного взглядов на действительность. Первые два стиха первой строфы диалогичны по отношению друг к другу, хотя и отражают одну и ту же ситуацию: импрессионистичному эпитету «чуть пожелтевший» дополнением служит нейтральное определение «еле желтый», сопровождающееся почти ремесленным уточнением «не позолота». Первому стиху соответствует эмоциональное переживание ситуации, второму - что подчеркнуто пунктуационно скобками - рациональное восприятие той же ситуации. Наиболее яркие примеры у Ахматовой аналогичного столкновения оценок одного и того же события - в стихотворении «И когда друг друга проклинали.», в «Смятении» или в двух хрестоматийных стихах: «Я сошла с ума, о мальчик странный, // В среду, в три часа». Иной вариант ахматовского художественного открытия - контрастное выражение внутреннего мира человека в «равнодушном» внешнем мире (природном или вещном), например, в стихотворении «В последний раз мы встретились тогда.», в «Двух стихотворениях», в «Прогулке». У Штейгера этот вариант распределения эмоции и суждения рассудка среди параллельно сосуществующих ситуаций находит отражение в третьей строфе рассматриваемого стихотворения, в которой первые два стиха, относящиеся к описанию Сентября, бесстрастно фиксируют «симптомы» болезни, а третий и четвертый стихи воссоздают эмоционально переживаемую картину отстраненной от Сентября природы. Вдыхая новую жизнь в ахматовскую традицию, Штейгер сплетает указанные варианты «двойного» видения в последней строфе стихотворения. Первые два стиха строятся на изображении двух параллельных миров: внешнего, природного, и внутреннего, эмоционального (ср. семантику образа сердца, например, в стихотворении «Мы знаем - любовь бывает.»; мотив жалости в творчестве представителей «парижской ноты» связан с образом сострадающей души). Эпитет «последний» связывает эти две сферы, не противопоставляя, но сопоставляя их. Вместе с тем графически и пунктуационно выделенные финальные стихи поэтического текста, контрастируют с фокусом оценки внутреннего события, отстраняясь от него, предлагая внешнюю мотивацию происходящему и возвращая, таким образом, текст к эпиграфу.
Описывая душевное состояние, в поэзии и письмах Штейгер всегда использует слово «усталость» в значении физической слабости: ср.: «движение усталое» рук в стихотворении «Конечно, счастье только в малом.» [ДДЧ, 31]; мотив «лжи, усталости и муки», когда «совсем свалился с ног.» в стихотворении «До вечера еще такой далекий срок.» [ДДЧ, 42], наконец, контекст письма Шаховской от
5.07.1935 г.: «Моя слабость и усталость на следующий день по приезде в Прагу осложнилась еще и почти малярийной температурой.». «Книга», слово, используемое обычно Штейгером в метонимическом значении «произведение», «текст» (например, в стихотворении «Мы верим книгам, музыке, стихам.» [Нб, 7]), в данном контексте употреблено для обозначения предмета (поднять книгу с колен). Лирический герой словно посмотрел на себя со стороны, заметил, что увлекся рисуемой воображением картиной, и, «вернувшись на землю», увидел больного, страдающего чахоткой (ср. эпиграф: «ты знаешь, у меня чахотка»). Поэтом создан трагический образ человека, лишь на мгновение способного разделить свое страдание с окружающим миром (лирический герой, отождествляющий себя с Сентябрем). Его сознание, анализирующее внешние обстоятельства извне, рассудком, определяет его непреодолимую разорванность с мирозданием и обрекает на экзистенциальное одиночество.
Однако нельзя сказать, что в поэтическом мире Штейгера побеждает взгляд скептика «взрослого» на действительность. Так, в стихотворении «Весна» возникает образ повзрослевшего, смиренного, мудрого сердца: «Сердце давно все измерило, взвесило,/Даже весну - и тоску, что в ней.» [Нб, 27]. Это сердце пытается судить себя и предъявляет человеку важнейшее требование в отношении к собственному «я» - необходимость честности (стихотворения «Мы отучились даже ревновать.», «Не обычная наша лень.» и др. из сборника «Неблагодарность»). Философское осмысление получает в поэзии Штейгера тема любви (зачастую приносящей боль и страдание лирическому герою), которая трактуется как оправдание земного существования людей, как залог их спасения: «У нас не спросят: вы грешили? // Нас спросят лишь: любили ль вы? // Не поднимая головы, // Мы скажем горько: - Да, увы, // Любили. как еще любили!..» [Нб, 38].
Путь лирического героя Штейгера от сборников «Эта жизнь», «Неблагодарность» к составленной после смерти поэта книге «2х2=4» можно представить как движение к духовной трезвости. Подобное «взросление» поэта - мечтателя и ребенка - связывает столь различные художественные миры А. Штейгера и А. Блока. Стиль стихотворений Штейгера второй половины 1930-х - начала 1940-х гг. афористичен и серьезен. Лирический герой в борьбе с «окаменением» своей души (стихотворение «За 30 лет, прожитых в этом мире.»), подобно лермонтовскому лирическому «я», выходит «из дому» «бродить в полях, но только одному. // Не знать часов. Без цели, без дороги.» [ДДЧ, 76]. Он ищет примирения с природой и с самим собой, пытается воспринимать и переживать «внешний» мир в его целостности и, возвращаясь к истокам, освобождаясь от линейного течения времени, признает, что «настоящий», «внутренний» мир, из
которого пришел человек, измеряется мерою любви (стихотворение «Дошел и до него уже, увы, черед.»). Ребенок, убежден поэт, продолжает жить во взрослом человеке как некий идеальный образ, еще не выраженная истинная жизненная интенция, частичка Божества. Детство же оказывается пространством, в котором человек может встретить того, в ком обретет родину.
Опираясь на опыт русской классической литературы, осознавая себя продолжателем литературной традиции поэтов Серебряного века и ориентируясь на эстетическую программу «парижской ноты», в своем творчестве Штейгер пытается обнаружить онтологические основания судьбы эмигрантов молодого поколения посредством разрешения пространственной коллизии «внешнего» и «внутреннего», «чужого» и «своего», нашедшей отражение в двух ипостасях его лирического героя - взрослого и ребенка. Двойственный характер каждой из сторон лирического «я» определил основные векторы развития конфликта - «путь» взросления как движения к духовной трезвости и «путь» возвращения к детству как идеальному состоянию вневременной до-сознательной гармонии инобытия. Невозможность преодоления четко обозначившихся бинарных оппозиций «внешнего» и «внутреннего» миров стала свидетельством трагического мировосприятия поэта и явилась причиной экзистенциального одиночества, переживаемого его лирическим «я».
Список литературы
Адамович Г. Смерть и время // Русский сборник. Кн. 1. Париж, 1946. Головина А. Анатолий Сергеевич Штейгер // Цветаева М. Письма Анатолию
Штейгеру. Калининград, 1994. Дальтон М. Vive Ut Vivas - о швейцарских и русских Штейгерах // Новый
журнал. 1984. № 154. Марина Цветаева и Франция. Новое и неизданное. М.; Париж, 2GG2. Цветаева М. «Хотите ко мне в сыновья?»: Двадцать пять писем к Анатолию
Штейгеру. М., 1994. Gibson A. The Poetry of Anatolij Stejger // Gibson A. Russian Poetry and Criticism in Paris From 192G To 194G. The Hague, 199G. Hinrichs J.P. Anatolij Stejger // Hinrichs J.P. Verbannte Muse: zehn Essays über russische Lyriker der Emigration. München, 1992.
Сведения об авторе: Кочеткова Ольга Сергеевна, аспирант кафедры истории русской литературы ХХ-ХХ1 веков филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: o. kochetkova@tut.by
