CC BY
165
Левашова О.Г.
(Барнаул)
ПРОБЛЕМА ТРАДИЦИИ В СВЯЗИ С АНАЛИЗОМ РАССКАЗА В М ТТТУКТТТИНА "ВЕРУЮ"
Несомненно, что проблема, заявленная в названии, не может быть рассмотрена без обращения к сложному, запутанному и противоречивому вопросу "шукшиноведения" - вопросу веры и безверия, хотя бы в постановочном аспекте.
С одной стороны, разброс суждений ученых-"шукшиноведов" в решении этой проблемы действительно широк: от признания атеизма взглядов писателя а вопросах веры и безверия до утверждения пантеизма, язычества и, наконец, к утверждению православных основ его творчества. На последней точке зрения особенно настаивают зарубежные литературоведы, видя в В.М.Шукшине выразителя национального миросозерцания. Американский ученый Д.Б. Данлон пишет: "...интерес и уважение Шукшина вызывает один лишь путь разрешения проблемы социальной жизни -традиционно русский путь православного христианства" [1].
В.Ф.Горн, стоявший у истоков такого решения проблемы в отечественном "шукшиноведении", все же существенно корректирует мнение американского ученого: "Пришла возможность сказать, что христианская культура все более находила в Шукшине своего художника, для которого нравственные заповеди были основой его отношения к миру. Христианская культура в сознании Шукшина удивительным образом сближалась с крестьянской культурой, с ее восприятием красоты, добра, с ее совестливостью и утверждением правды" [2].
С другой стороны, эти утверждения, казалось бы, опровергаются самим писателем. Подчеркнуто прохладное отношение к вопросам веры В.М.Шукшин демонстрировал в своей публицистике не раз, однако более пространно и определенно он высказался в статье "Монолог на лестнице" (1967): "Хочется еще сказать: всякие Пасхи, святки, масленицы - это никакого отношения к богу не надело. Это праздники весны, встречи зимы, прощания с зимой, это форма выражения радости людской от ближайшего, несколько зависимого родства с природой. Более ста лет назад Виссарион Белинский достаточно верно и убедительно сказал, как русский мужик относится к богу: годится так годится, а не годится - тоже не беда" [3].
Однако в творчестве писателя без преувеличения можно сказать огромен пласт традиционно христианской образности (Воскресение, Христос, бесы и т.п.), в нем заметен явный интерес к старообрядчеству (так, дав экспозицию героя в рассказе "Классный водитель", Шукшин пишет о его происхождении: "Пашка был родом из кержаков, откуда-то с верхних сел по Катуни...” [4]); непреходящ интерес писателя к личности Петра Первого, о чем свидетельствуют многочисленные исторические аллюзии. В творчестве Шукшина можно обнаружить отголоски легенды о Беловодье. Все это позволяет говорить о противоречивости позиции писателя (может быть, даже о ее эклектизме, чем и объясняется разная позиция разных исследователей) в решении этого вопроса. В.М.Шукшин, с одной стороны, - типичный "шестидесятник" с его неистребимой верой в разум, с другой, носитель древних верований и традиций, что обусловлено его глубинной связью с крестьянством.
Это противоречие ярко обнаруживается в анализируемом рассказе уже на уровне писательского замысла; в рабочих тетрадях Шукшин определяет главную тему рассказа как безверие: "Взвыл человек от тоски и безверья. Пошел к бывшему попу, а тот сам не верит. Вместе упились и орали, как быки недорезанные: "Верую!" (555). Канонический текст рассказа
действительно начинается автореминисценцией - воскресной тоской героя,- которая мотивируется его безверием,
В беседе с корреспондентом итальянской газеты писатель дает уже иное, в духе "шестидесятника", объяснение и иную мотивировку тоски героя: "Для того, чтобы кормить наш разум, мы получаем очень много пищи, но не успеваем или плохо ее перевариваем, и отсюда сумбур у нас полнейший. Между прочим, отсюда - серьезная тоска. Оттого, что мы какие-то вещи не знаем точно, не знаем в полном объеме, а идет такой зуд: мы что-то знаем, что-то слышали, а глубоко и точно не знаем. Отсюда... в простом сельском мужике тоска зародилась. А она весьма оправдана, если вдуматься. Она оправдана в том плане... в каком надо еще больше и глубже знать..."(555).
Либо нужно признать это высказывание мистификацией Шукшина, либо позиция писателя сродни высказываниям героев рассказа "Верую!", которые хотят постичь непостижимое, сакральное силой своего разума. Этой непроясненностью авторской концепции и объясняется, на наш взгляд, сложность понимания шукшинского рассказа.
В.Ф.Горн сближает позицию попа в рассказе "Верую!" с толстовскими религиознофилософскими исканиями, выраженными в его "Исповеди". И, действительно, толстовский контекст прочтения этого шукшинского рассказа наиболее необходим, если говорить о литературной традиции. По мысли Д.Мережковского, нет такого другого художника, как Л.Толстой, кто бы с таким отчаянием выразил чувство страха смерти [5]. В поздних рассказах Толстого болезнь становится провокацией страха, от страха смерти к постановке субстанциональных вопросов ("Смерть Иван Ильича"). В шукшинском рассказе возникает тема болезни попа, приехавшего в деревню на лечение. Жизненная философия, странная исповедь попа, произнесенная при Максиме Ярикове, за счет толстовского контекста, получает дополнительную мотивировку.
Более того, страх у Л.Толстого непреодолим и всепобеждающ, как подчеркивает Д.Мережковский, в силу толстовской "ревизии христианства, прежде всего отрицания всех чудес и чуда воскресения в том числе. Шукшинский рассказ, события которого приурочены к воскресенью, актуализируют эту тему. Поп в рассказе "Верую!" совсем в духе Толстого отрицает все чудеса, вере в христианское чудо он противопоставляет веру в научно-техническую революцию. Поп - такое же "дитя своего века, как автор: "Ве-ру-ю-у!- заблажили вместе. Дальше поп один привычной скороговоркой зачастил: -В авиацию, механизацию сельского хозяйства, в научную революцию-у! В космос и невесомость! Ибо это объективно..." (545).
Поп отрицает мысль о загробной жизни, в силу этого не веря и в чудо воскресенья. Обращаясь к Максиму, он прямо утверждает: "Не бойся, что будешь языком сковородки лизать на том свете, потому что ты уже здесь, на этом свете, получишь сполна и рай, и ад” (543). Отрицание чуда воскресенья, по Д.Мережковскому, приводит Л.Толстого к утверждению торжества смерти. Финал шукшинского рассказа - пляска-отчаяние "троицы", - несмотря на свою смысловую амбивалентность, содержит в себе ощущение несостоявшегося "праздника", в философско-символическом аспекте означая несостоявшееся чудо воскресения для героев.
Более того, рассказ В.М.Шукшина "Верую!" сюжетно и композиционно соотноси поздним рассказом Л.Толстого "Неверующий" (190?) на уровне коррелирующих назввний произведений. Рассказ Л.Толстого является переводом произведения В.Гюго и незначительной его переделкой. Соотнесенность этого рассказа, не случайно выбранного Л Толстым для перевода, с шукшинским становится и наиболее ощутимой при сопоставлении "Неверующего" с рабочей записью Шукшина, где дан черновой набросок к рассказу "Верую!". В черновике действует "бывший поп", поп-растрига (в каноническом тексте поп, приехавший в деревню на лечение и отдых). В рассказе Л.Толстого "Неверующий" представлен образ бывшего священника-католика, разочаровавшегося в вере. Рассказ Л.Толстого изначально приобретает некий полифонизм, начинаясь эпиграфом из Канта, актуализируя поэтику божественно-непостижимого. Другая логика принадлежит герою, бывшему священнику, который отрицает все сверхъестественное, признавая за основу жизни лишь свой эмпирический опыт:
-Для меня.-сказал он,- все воспитание в одном; освободить человеческий ум от всего сверхъестественного.
-Что вы разумеете под сверхъестественным?- спросил я.
- Я разумею то, что человек погибает от этих религиозных фантасмагорий. Суеверия душат будущее. До тех пор, покуда народы будут вдыхать в себя ходячий фанатизм, нельзя рассчитывать на человеческий разум... Дважды два - четыре: вне этого нет спасения. Надо строить философию только на фактах, не допуская ничего, что не может быть проверено разумом. Действительно, только видимое и ощущаемое. Надо, чтобы все верования были в моих десяти пальцах. Да, война, война не на живот, а на смерть со всем чудесным... [6].
В рассказе Л.Толстого эпиграфом и самим текстом задано как бы два ответа на вопрос о существовании Божьем. Ответ на этот субстанциональный вопрос пытались найти и герои Ф.М.Достоевского, две "шкалы" ответов представлены автором в главе "За коньячком" итогового романа писателя "Братья Карамазовы". У Шукшина разные ответы поглощаются одним голосом попа, тем самым автор подчеркивает страшную раздвоенность своего героя. Рассуждая о существовании, Божьем, шукшинский герой заявит: 'Я сказал -нет. Теперь я скажу - да, есть” (542).
В рассказе Л.Толстого и Шукшина во многом сходная композиция: основное место после небольшой экспозиции занимают диалоги-споры о вере и безверье, завершаются произведения жанровой сценой. Финал толстовского рассказа также неоднозначен, как и шукшинский. Рассказ "Неверующий" заканчивается жертвенной смертью героя, утверждением ценности жизни "другого я", что позволяет говорить о неизжитых христианских категориях мышления героя. С другой стороны, спасая двух женщин с тонущего корабля, нырнув за третьей, герой уже не появляется на поверхности, тем самым рассказ как бы отмечен торжеством смерти.
Интересна и сопоставима символика чисел в двух рассказах - "Неверующем" Л.Толстого и "Верую!" Шукшина: в финале шукшинского рассказа сначала пляшут двое, блажа, Максим и поп, к ним присоединяется проснувшийся Илюха, образуя "троицу".
Однако, на наш взгляд, не только и не столько пласт толстовской образности поясняет и проясняет сложную концепцию шукшинского рассказа. Здесь возникают и другие, достаточно устойчивые литературные аллюзии (прежде всего связанные с творчеством Ф.М.Достоевского и М.Горького). Так, очевиден в образе Максима Ярикова мотив лжепокаяния, который воспринимается героем лишь как проявление новой гордыни: попав пьяным в милицию, молясь, на какие-то картинки на стене и каясь в "преступлении", герой заявляет, что "хуже Власова". В тексте шукшинского рассказа мы встречаемся и со сниженным образом легенды о "смельчаке Данко" М.Горького: "Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет - требуха" (538). На наш взгляд, эти реминисценции призваны актуализировать в шукшинском рассказе тему ницшеанства обоих героев: Максима (это подчеркивается и этимологией имени) и попа. Более того, обращение в рассказе "Верую!" к двум типам "гордого" человека - в подчеркнуто индивидуалистическом и альтруистическом вариантах - значительно усложняет концепцию героев и рассказа в цепом.
И все же основной контекст прочтения шукшинского произведения, на наш взгляд, определяется народными верованиями и представлениями автора. Анализ мифологического уровня рассказа "Верую!" опровергает мысль Шукшина, высказанную им в рабочих записях о замысле произведения, о том, что данный текст представляет сшибку разных точек зрения. На наш взгляд, рассказ построен на принципе двойничества героев, представляет изображение одних свойств и черт разных характеров. Отсюда повторы в характеристике героев. Определяющей характеристикой для обоих героев (Максима и попа) является семантика фамилии героя - "Яриков", поп в рассказе Шукшина безымянен.
Яриков образован от прилагательного "ярый", которое, по словарю В.Даля, имеет целый ряд значений - "огненный, пылкий // сердитый, злой, лютый, горячий, запальчивый // крепкий, сильный, жестокий, резкий // белый, блестящий, яркий // горячий, похотливый" [7]. На уровне игры слов можно усмотреть общий "корень" в этимологии фамилии героя "Яриков" и обращении Максима к попу "поп-яр-а".
Более того, в портретах обоих героев превалирует материальное начало, даже внутреннее состояние Максима подвергается "овеществлению": "По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутрянная, едкая... Максим физически чувствовал ее, гадину: как если бы неопрятная, не совсем здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта, обшаривала его всего руками - ласкала и тянулась целовать" (538). Нет ничего благостного и аскетичного в портрете шукшинского попа; "Поп был крупный шестидесятилетний мужчина, широкий в плечах с огромными руками. Даже не верилось, что у него что-то с легкими" (540).
Злость и ненависть - основные внутренние характеристики героев. Тема ярости (огненного, злого, горячего) настойчиво повторяется в рассказе, возрастая в характеристиках героя к концу: "Поп говорил громко, лицо его пылало", "Максим стиснул зубы... Въелся горячим злым взглядом в попа" (543). Помимо огненного в портретных характеристиках героев возникает и черный цвет: "...смотрел на жену черными с горячим блеском глазами" (538).
Все эти разрозненные детали обретают целостность и системность в единстве с пространственным решением рассказа - устремленностью вниз. В ответ на сетование о "больной" душе поп говорит Максиму: "...только ты пришел за готовеньким ответом, а я сам пытаюсь дочерпаться до дна" (542). Здесь возникает не кантовская устремленность к звездному небу, а мотив А.Платонова - рытья бездонного котлована, образ библейской вавилонской башни - навыворот.
Концепция рассказа и характеры героев в конечном итоге прочитываются через библейскую легенду об исцелении бесноватого, которая дается, как обычно в текстах Шукшина, через бытовой, грубо-разговорный пласт лексики. Впервые мотив бесовства, дешифруемый через образ "рыла" (свиное рыло, образ зверя в человеке), возникает в словах Максима, характеризующего внешний облик попа: "...не ему бы, не с таким рылом, горести и печали человеческие - живые, трепетные нити распутывать" (541). Второй раз этот мотив возникает в речах попа, излагающего свою жизненную философию: "...Зло? Ну - зло. Если мне кто-нибудь в этом великолепном соревновании сделает бяку в вида подножки, я поднимусь и дам в рыло. Никаких "подставь правую". Даю в рыло и баста" (543).
Тема "бесноватых" концентрируется и получает свое окончательное завершение в финальной сцене пляски "троицы", которая определяется следующими взаимосвязанными образами: круг, злость, огонь, низ: "И трое во главе с яростным, раскаленным попом пошли, приплясывая, кругом,
кругом. Потом поп, как большой тяжелый зверь, опять прыгнул на середину круга, прогнув половицы..." (546).
Рассказ В.М.Шукшина "Верую!" знаменует победу в людях Зверя, дьявольского начала и поэтому нереализованной оказывается тема воскресенья. Тема бесовства, заявленная в начале рассказа через разговорно-просторечный контекст (жена Максиму Ярикову: "Ну и нервничай, черт с тобой") (539), в ходе ее развития приобретает сюжетообразующую и символическую функцию. Примечания
1. Цитируется по изд.: Горн В. "Прорваться в будущую Россию" // Шукшин В. Я пришел дать вам волю. Публицистика. Барнаул, 1991 С.509.
2. Там же.
3. Там же. С. 384.
4. Шукшин В. Собр. соч.: В 6 Т. М., 1992. Т.2. С. 127-128. Далее текст рассказов Шукшина цитируется по этому изданию.
5. Мережковский Д Л.Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995.
6. Л.Толстой. Полн. собр. худож произведений: В 30 Т. Т.Х. М.-Л.. 1930. С.349.
Даль В. Толковый словарь: В 4 Т. М., 1991. Т.4.. С.679
