CC BY
135/ Вестник Самарской гуманитарной акалемии. Серия «Философия. Филология». 2018. № 1 (23)
УДК 141
ПРОБЛЕМА СООТНОШЕНИЯ ИСТОРИИ И ПАМЯТИ В ФИЛОСОФСКО-ИСТОРИЧЕСКОЙ КОНЦЕПЦИИ АЛЛАНА МЕГИЛЛА*
© И. В. Дёмин
Дёмин Илья Вячеславович
доктор философских наук
профессор кафедры философии
Самарский национальный
исследовательский
университет
имени академика
С. П. Королева
(г. Самара, Россия).
e-mail: [email protected]
В статье анализируется историческая эпистемология Аллана Мегилла. Рассматривается вопрос о соотношении истории и памяти, исторического и мнемонического типов лискурса. Особое внимание улеляется прояснению места концепции Мегилла в контексте современной философии истории и теории историо-писания. Прелложенная Мегиллом трактовка соотношения истории (историописания) и памяти снимает противоречия межлу историческим объективизмом и историческим релятивизмом.
Ключевые слова: история, историческая память, историописание, историческая эпистемология, философия истории, критическая историография.
Вопрос о соотношении истории и памяти, исторического и мнемонического дискурсов в последние десятилетия находится в центре внимания исследователей — специалистов в области философии и методологии исторического познания. Данный вопрос является не просто важным, но определяющим для современной исторической науки и теории историописания. Различные философские и методологические проблемы, связанные с осмыслением феномена исторической памяти, обсуждаются как отечест-
* Статья выполнена при финансовой поддержке РФФИ, проект № 17-13-63001 «Философские основания семиотики истории» (Региональный конкурс «Волжские земли в истории и культуре России» 2017 года).
венными1, так и зарубежными2 исследователями.
Историческая эпистемология Аллана Мегилла представляет собой попытку найти ответ на вопрос, как возможно историческое познание и историописание в ситуации «кризиса метанарративов», в условиях отказа от глобальных схем всемирной истории и спекулятивных историософских построений. В работе «Историческая эпистемология»3, опубликованной в 2007 году (одновременно в США и России), Мегилл обращается к проблеме границ и условий исторического знания, рассматривает некоторые ключевые вопросы философии истории и теории историописания (история и нарратив, соотношение истории и традиции, прошлого и настоящего, значение исторического дискурса для социокультурной идентичности, границы исторической объективности и т. д.).
Стремясь раскрыть механизм историописания, эпистемология оказывается перед фундаментальной проблемой соотношения прошлого и настоящего, исторического и современного. Мегилл разбирает три возможных варианта решения этой проблемы, которым соответствуют три модели историописания. Речь идёт об аффирмативной, дидактической и критической историографии.
Аффирмативное историописание выполняет функцию консолидации и поддержки сообщества. Его противоположностью выступает критическая модель, которая «рассматривает функцию историографии, прежде всего, как критическую и негативную в отношении того сообщества, где она возникает, и того прошлого, какое она изучает»4. В рамках этой модели историческое познание есть не что иное, как критика исторической памяти. Суть же дидактической историографии в том, что она стремится указать народу или группе путь к лучшему будущему. Замысел дидактической историографии Мегилл квалифицирует как «благородную, но неоправданную попытку заставить историю делать то, на что та не имеет полномочий, т. е. быть не только критиком, но и наставницей»5.
1 См.: Репина Л. П. Историческая память и современная историография // Новая и новейшая история. 2004. № 3. С. 33—45; История и память: историческая культура Европы до начала Нового времени / под ред. Л. П. Репиной. М. : Кругъ, 2006; Копосов Н. Е. Память строгого режима. История и политика в России. М. : НЛО, 2011; Романовская Е. В. История и память // Власть. 2012. № 9. С. 80—82; Съров В. Н. В каком историческом сознании мы нуждаемся: к методологии подхода и практике использования // Вестник Томского государственного университета. История. 2013. № 1 (21). С. 183—190; Герасимов О. В. Феномен исторической памяти // Вестник Университета Российской академии образования. 2013. № 5 (68). С. 133—137.
2 Рикёр П. Память, история, забвение. М. : Издательство гуманитарной литературы, 2004; Ассман Я. Культурная память: письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М. : Языки славянской культуры, 2004; Ассман А. Длинная тень прошлого: Мемориальная культура и историческая политика. М.: Новое литературное обозрение, 2014; Ле Гофф Ж. История и память / пер. с франц. К. 3. Акопяна. М. : РОССПЭН, 2013; Хаттон П. История как искусство памяти. СПб. : Владимир Даль, 2003.
3 Мегилл А. Историческая эпистемология. М. : «Канон+» ; РООИ «Реабилитация»,
2007.
4 Там же. С. 110.
5 Там же.
Выбор Мегилла в пользу критической модели историописания предопределяет чёткое и последовательное размежевание понятий «история» и «память».
Постмодернистский тезис о «закате метанарративов» — отправной пункт рассуждений Мегилла о статусе и функциях историописания в современном обществе. Если на протяжении XVIII и XIX вв. историческая наука, наряду с традиционной философией истории, была главным поставщиком метанар-ративов, то, начиная с 60-х гг. XX века, она всё более утрачивает этот статус.
Раскрывая понятие исторической памяти, Мегилл выявляет несколько его аспектов и смыслов. Во-первых, память нельзя рассматривать как простое воспроизведение прошлого, поскольку она не только сохраняет и воспроизводит, но и действенно преобразует и трансформирует факты прошлого. Заметим, что такая трактовка находит отражение и в других исследованиях, посвящённых исторической памяти6, и в настоящее время является практически общепринятой.
Во-вторых, историческая память является по преимуществу дорефлексивной способностью. Иными словами, в состав исторической памяти следует включать лишь те исторические представления, стереотипы и образы прошлого, которые спонтанно складываются в социальном бытии той или иной общности. Данная трактовка представляется весьма продуктивной, поскольку позволет провести различие между понятиями «историческая память» и «историческое сознание», рассматривая первое в качестве одного из аспектов второго.
В-третьих, историческая память трактуется Мегиллом как неразрывно связанная с опытом. Под «опытом» в данном случае понимается не прошлое, из которого мы смогли извлечь какие-либо «уроки», но реальные переживания людей, «которые на самом деле участвовали в обсуждаемых исторических событиях»7. Память в этом смысле есть воспоминания участников о пережитых событиях, то есть о своём опыте. Данный тезис имеет отчётливо выраженную антиконструктивистскую и антипрезентистскую направленность и идёт вразрез с основоположениями нарративной, лингвистически ориентированной теорией историописания. Предложенная Мегиллом трактовка понятия «историческая память» является гораздо более узким и содержательно конкретным, нежели то значение, которое закрепилось в большинстве современных исследований. С точки зрения Мегилла, мы не можем помнить то, свидетелями и/или участниками чего мы не были. В этом пункте Мегилл принципиально расходится с широко распространёнными представлениями об исторической памяти как социальном конструкте. Настаивая на том, что память о прошлом в строгом смысле могут иметь только участники/свидетели событий, Мегилл в то же время подчёркивает, что воспоминания имеют нарративную природу, они с самого начала существуют в форме повествований о прошлом.
Таким образом, под исторической памятью Мегилл понимает зафиксированные в нарративах воспоминания непосредственных участников событий. При этом, будучи индивидуальной по своему содержанию (нет «памяти» вне
6 Лоуэнталь Д. Прошлое — чужая страна / пер. с англ. А. В. Говорунова. СПб. : Владимир Даль : Русский Остров, 2004.
7 Мегилл А. Историческая эпистемология. С. 112.
индивидов), историческая память зависит от целого ряда социально-культурных факторов (прежде всего, от типа и характера исторического сознания общества).
Такая трактовка позволяет Мегиллу провести чёткие различия между понятиями «историческая память» и «традиция». Память субъективна и персональна, тогда как традиция над-субъективна, над-персональна. Всякая живая традиция органически входит в субъективный, индивидуальный опыт, но то, что традиция передаёт (транслирует), не является чем-то субъективным и персональным. Традиция «дистанцирована от индивида и связана с процессом обучения, что не относится к понятию памяти»8.
Существенное внимание в исторической эпистемологии Мегилла уделяется критике ориентированной на историческую память модели историописания. Для современного исторического сознания, согласно Мегиллу, характерна ситуация, при которой ценность воспоминаний действующих лиц, участников исторических событий утверждается безотносительно к точности и достоверности этих воспоминаний. Знание о прошлом здесь перестаёт быть чем-то бесстрастным и отстранённым и становится формой и продолжением исторической памяти. Такую ориентированную на память модель историо-писания Мегилл рассматривает в качестве частного случая «аффирмативной» историографии. Суть её в утверждении и превознесении определённой традиции и/или социальной группы. В конечном счёте, аффирмативное историописание оказывается средством укрепления социокультурной идентичности. Не отрицая легитимности аффирмативного отношения к прошлому, Мегилл полагает, что задачи историописания не могут сводиться только к укреплению идентичности, а вопрос об экзистенциальной и социокультурной значимости воспоминаний о прошлом не должен подменять проблему познавательной ценности этих воспоминаний9.
Мегилл усматривает центральную задачу историка не в сохранении и восполнении исторической памяти, но в критическом анализе воспоминаний о прошлом. «Бесспорная важность памяти для нашей повседневной индивидуальной и коллективной жизни не оправдывает утверждение, согласно которому историю нужно приравнять к памяти»10. Напротив, важной особенностью собственно исторического отношения к прошлому является «отстраненность от настоящего». «Парадокс состоит в том, что историки одновременно и принадлежат, и не принадлежат настоящему. По крайней мере, если они действительно занимаются своей работой»11.
Необходимость для историографии критического дистанцирования от наличных форм исторической памяти не означает отрицания того факта, что
8 Мегилл А. Историческая эпистемология. С. 125.
9 Отмеченная Мегиллом опасность прагматизации исторического знания (опасность присвоения прошлого настоящим) неоднократно становилась темой философского осмысления в работах второй половины XX в. Здесь можно упомянуть Г.-Г. Гадамера, М. Оукшотта, Ф. Анкерсмита.
10 Мегилл А. Историческая эпистемология. С. 101.
11 Мегилл А. Пять вопросов по интеллектуальной истории // Диалог со временем. 2012. № 38. С. 68.
история без памяти невозможна. В этой связи Аллан Мегилл затрагивает (хотя специально и не анализирует) вопрос об экзистенциально-онтологических предпосылках историописания. Усматривая в памяти один из модусов темпорального человеческого существования (модус временного опыта, сфокусированного на прошлое), Мегилл примыкает к феноменолого-герменевтической традиции М. Хайдеггера и П. Рикера. «Память, — пишет Мегилл, — делает для нас возможной базовую концептуальную предпосылку историописания, поскольку без памяти не было бы переживания времени, а без временного опыта мы не могли бы располагать события и "экзистенциалы" в прошлом, вместо того чтобы рассматривать их в актуальном или вечном настоящем»12. Память, таким образом, является необходимым условием и экзистенциальной предпосылкой, но не основой и единственным источником историописания.
Отстаивая тезис о несводимости истории к памяти, Мегилл полемизирует с французским историком Жаком Ле Гоффом, автором книги «История и память»13. Позиция Ле Гоффа в общих чертах сводится к тому, что память является одновременно объектом исторического познания, источником исторических фактов и простейшим уровнем исторического исследования. Соглашаясь с тем, что историописание возможно только на почве памяти, Мегилл предостерегает от абсолютизации её познавательной ценности: «Если мы придаем памяти абсолютную ценность, то мы открываем дверь опасной идее пытаться использовать неизбежные ошибки в воспоминаниях и тем самым полностью дискредитировать то, что говорят вспоминающие»14.
Обращаясь непосредственно к вопросу о соотношении памяти и историописания, Мегилл различает четыре варианта отношения историка к исторической памяти. Во-первых, нарративно структурированные воспоминания могут рассматриваться как свидетельства о том, что действительно произошло в прошлом (в этом случае исследовательский интерес историка направлен на то, что является предметом воспоминаний). Во-вторых, исторические воспоминания могут рассматриваться в качестве свидетельства того, «как переживали прошлое те люди, которые позже сделали запись своих воспоминаний»15. В этом случае задача историка состоит в реконструкции ментальных структур, выявлении способа само- и миропонимания участников и свидетелей исторических событий. В-третьих, предметом интереса историка может стать сам способ запоминания людьми прошлого. В этом случае можно говорить об истории и историографии самой исторической памяти.
Если первые три позиции характеризуют различные способы отношения историка к феномену исторической памяти, то четвёртая позиция, как подчёркивает Мегилл, находится вне компетенции научного исторического исследования. В рамках этой модели историческая память приобретает
12 Мегилл А. Историческая эпистемология. С. 105.
13 Ле Гофф Ж. История и память / пер. с франц. К. 3. Акопяна. М. : РОССПЭН,
2013.
14 Мегилл А. Историческая эпистемология. С. 107.
15 Там же. С. 115.
самоценность и начинает рассматриваться в качестве объекта квазирелигиозного культа. В этом случае память становится коммеморацией.
Различия между памятью и коммеморацией сводятся к следующему. Если память «начинается с более или менее спонтанного запоминания проживаемого в данный момент опыта»16, то коммеморация всегда санкционируется той или иной властной инстанцией. Далее. Историческая память, согласно Мегиллу, представляет собой «побочный продукт прошлого опыта»17, опыта самих участников исторических событий, коммеморация же «возникает в настоящем из желания сообщества, существующего в данный момент, подтверждать чувство своего единства и общности»18. Коммеморация — это своего рода ритуальное поминовение жертв и героев прошлого, которое является неотъемлемым компонентом идеологического (идеологизированного) сознания и служит инструментом консолидации сообщества («коммеморация — это способ скрепления сообщества, сообщества коммемораторов»19). В этом смысле коммеморация имеет много общего с религией. Различие, которое проводит Мегилл между исторической памятью и коммеморацией, спонтанным воспоминанием и ритуальным (ритуализованным) поминовением, помимо прочего позволяет выявить и прояснить ещё один, дополнительный, аспект давней проблемы идеологической нагруженности историописания. Признаваемая большинством исследователей неустранимость идеологических коннотаций из дискурса историописания не означает, что историческое познание может быть лишь орудием идеологической пропаганды и инструментом «политики памяти».
Существенное значение для теоретического обоснования деидеологизации историописания имеет последовательное различение исторической памяти и коммеморации. Если история сводится к тому, что люди помнят и о чём они вспоминают, то в этом случае «происходит редукция истории к структуре мышления и действия в настоящем»20. Историческое как историческое здесь утрачивается, поскольку образы памяти — это образы прошлого, субъективно сконструированные в настоящем21. Что и как мы помним, о чём вспоминаем, характеризует не столько прошлое, сколько нас самих в настоящем. «Без независимого подтверждения, память не может служить надежным маркером исторического прошлого»22. Модель исторического познания, которая ориентируется на память и коммеморацию, несёт на себе печать презентизма, поскольку прошлое здесь не только рассматривается сквозь призму настоящего, но и ставится на службу интересам и целям настоящего.
Предложенный Мегиллом подход к различению понятий «историческая память» и «коммеморация» представляется весьма продуктивным и вносит определённую ясность в современные дискуссии на эту тему.
16 Мегилл А. Историческая эпистемология. С. 116.
17 Там же.
18 Там же.
19 Там же.
20 Там же. С. 124.
21 Там же.
22 Там же.
Не отрицая тот факт, что историописание может выполнять мнемоническую (сохранять персональную память) и коммеморативную (осуществлять «поминовение» жертв и героев прошлого с целью консолидировать сообщество) функции, Мегилл полагает в качестве главной функции исторической науки функцию критическую. «Историописание должно быть скорее критичным по отношению к порядку вещей в настоящем, чем аффирмативным»23. Дело в том, что аффирмативное отношение к историческому прошлому, связанное с презентистской установкой сознания, является определяющим как для обыденного исторического сознания, так и для сознания идеологического. «Многое из того, что появляется в культуре настоящего, уже аффирмативно по отношению к этой культуре»24, и существует потребность в принципиально ином подходе к пониманию истории, который не адаптировал бы прошлое к нуждам настоящего, но позволял увидеть прошлое во всей его инаковости. Такую потребность, согласно Мегиллу, призвано удовлетворять критическое историописание. Критическая модель исторического познания, не отрицая тесной связи историописания с памятью, исходит из того, что задача историка — не в сохранении памяти, а в её преодолении или, по крайней мере, в ограничении её притязаний. «История, — пишет Мегилл, — нуждается в памяти, но не должна идти за памятью»25.
Критическая модель историописания «тщательно различает прошлое и настоящее»26, тогда как ориентированные на историческую память и коммеморацию способы репрезентации прошлого тяготеют к стиранию границ между прошлым и настоящим. В этом пункте отчётливо проявляется сходство позиции Аллана Мегилла с позицией английского философа Майкла Оукшотта. В статье «Деятельность историка»27 Оукшотт подчёркивает, что не всякое отношение субъекта к прошлому является историческим. Рассмотрев практический, эстетический и научный способы соотнесённости человека с прошлым, Оукшотт делает вывод о том, что деятельность историка не укладывается в рамки трёх перечисленных способов понимания и интерпретации прошлого. Деятельность историка основывается на признании принципиальных различий между прошлым и настоящим, на презумпции несводимости прошлого к настоящему. Деятельности историка, таким образом, изначально присуща антипрезентистская направленность28. Если Оукшотт различает и даже противопоставляет научное и историческое отношение к прошлому, то Мегилл их сближает, рассматривая критическую историографию в качестве «инстанции», препятствующей присвоению прошлого настоящим.
23 Там же. С. 126.
24 Там же.
25 Там же. С. 132.
26 Мегилл А. Историческая эпистемология. С. 131.
27 Оукшотт М. Деятельность историка // Рациональность в политике и другие статьи / М. Оукшотт. М. : Идея-Пресс, 2002. С. 128—153.
28 См. об этом: Дёмин И. В. Практический и исторический способы соотнесенности человека с прошлым в философской концепции Майкла Оукшотта / / Вестник Вологодского государственного университета. Серия: Гуманитарные, общественные, педагогические науки. 2017. № 1 (4). С. 27—33.
Характеризуя статус историописания в культуре «постмодерна», Мегилл отмечает, что историческое исследование попало в «западню между требованием универсальности и претензиями, предъявляемыми к ним отдельными идентичностями»29. Дилемма универсализма и партикуляризма (наряду с дилеммой презентизма и антикваризма30) в современной исторической эпистемологии стоит крайне остро. Эта дилемма непосредственно связана с проблемой соотношения памяти и историописания, поскольку исторический партикуляризм, как показывает Мегилл, «часто артикулируется на языке памяти»31. С работ Мишеля Фуко32 берёт начало традиция противопоставления культурной памяти отдельных (по преимуществу маргинальных) социальных групп универсалистским притязаниям «официальной историографии», в которой начинают видеть инструмент социального господства и культурного принуждения.
«Мемориальный» поворот в современном историописании Мегилл связывает с трансформацией представлений об идентичности. Одним из проявлений эпохи «заката метанарраций» становится ситуация, в которой прежние механизмы идентификации индивида с социальной группой, культурой, традицией перестают работать, возникает феномен «слабой», «проблематичной», «неопределённой» идентичности. Идентичность начинает рассматриваться как «вариативное и в такой же степени сомнительное образование: она стала вопросом возможного выбора разных и иногда противоположных ролей»33. В этих условиях повышается ценность исторической памяти.
Процессы самообозначения и самодидентификации теснейшим образом связаны с памятью и образами прошлого, актуализируемыми в воспоминаниях. Мегилл полагает, что модель самоидентификации, характерная для культуры постмодерна, может быть выражена с помощью формулы: «я есть X, и я всегда был X»34. Данная формула говорит о том, что ссылка на вспоминаемое прошлое становится решающим аргументом в процессе самоидентификации. «Память о том, что человек всегда был X, поддерживает идентичность»35. При этом Мегилл подчёркивает, что обращение к памяти характерно именно для «слабой» (проблематичной, проблематизированной) идентичности: «Волна памяти и волна сомнения в идентичности идут параллельно»36.
В своей трактовке памяти и идентичности Мегилл полемизирует с Морисом Хальбваксом, с работ которого, как известно, началось изучение коллективных форм социальной памяти37. В концепции Хальбвакса память
29 Мегилл А. Историческая эпистемология. С. 133.
30 См.: Дёмин И. В. Семиотический подход к истории: между презентизмом и антикваризмом // Научно-технические ведомости СПбГПУ. Гуманитарные и общественные науки. 2015. № 4 (232). С. 48—54.
31 Мегилл А. Историческая эпистемология. С. 134.
32 Фуко М. История безумия в классическую эпоху / пер. с фр. И. К. Стаф. СПб.: Университетская книга, 1997.
33 Мегилл А. Историческая эпистемология. С. 140.
34 Там же. С. 142.
35 Там же. С. 143.
36 Там же.
37 Хальбвакс М. Социальные рамки памяти / пер. с фр. и вступ. статья С. Н. Зен-кина. М. : Новое издательство, 2007.
рассматривается как нечто, детерминированное идентичностью, причём речь идёт об идентичности, которая «уже надлежащим образом определена» (такую идентичность Мегилл называет «сильной идентичностью»). Идентичность здесь предшествует памяти и не зависит от неё.
Мегилл показывает, что предложенная Хальбваксом трактовка со-отношения памяти и идентичности неприменима к современной культуре, в которой само понятие идентичности претерпевает радикальную трансформацию. Между «силой» идентичности (уверенностью индивида или сообщества в собственной идентичности) и значимостью исторической памяти Мегилл усматривает обратную зависимость: «Чем меньше сообщество укоренено в существующих и хорошо функционирующих социальных практиках, тем более проблематична его идентичность, тем более конститутивным является для него его "вспоминаемое" прошлое»38. Важно подчеркнуть, что вопрос о достоверности воспоминаний в контексте мемориально ориентированного историописания либо вообще не поднимается, либо не имеет первостепенного значения.
Мегилл различает в философии истории и теории историописания XX в. две противоположные тенденции. В рамках первой тенденции, которую Мегилл связывает с именами Р. Дж. Коллингвуда и П. Рикёра, историческое прошлое полагается принципиально познаваемым. Вторая тенденция, представленная Х. Уайтом и М. де Серто, напротив, делает акцент на непознаваемости прошлого. В рамках первой тенденции основное внимание уделяется когнитивным аспектам процесса историописания, тогда как вторая тенденция акцентирует внимание на внекогнитивных (эстетических, поли-тических, дидактических) сторонах историописания, а сам проект исторической эпистемологии (теории исторического познания) оказывается под вопросом. Проецируя эти различия на проблему соотношения истории и памяти, можно сказать, что представители первой тенденции склонны противопоставлять историю и память, тогда как сторонники идеи непознаваемости прошлого более или менее последовательно сводят историю к памяти и сумме воспоминаний.
Стремясь удержать оба аспекта истории (когнитивный и мнемонический), Мегилл приходит к необходимости компромисса между этими крайними позициями. С одной стороны, всякое соприкосновение с травмой и травматическим опытом прошлого ставит под сомнение претензии исторической науки на объективность, доказательность и универсальность, делая неизбежным обращение к исторической памяти. С другой стороны, Мегилл подчёркивает, что ошибочно и недопустимо превращать историописание в орудие борьбы за идентичность в настоящем, игнорируя критическую и методологическую составляющие деятельности историка.
Отстаивая тезис о принципиальной познаваемости исторического прошлого, Мегилл в то же время использует понятие исторического ноумена, трактуя его как «зону непостижимости», область, которая может быть заполнена либо тем, что «является слишком травмирующим, чтобы быть выраженным в языке»39, либо «тем, что является слишком чуждым, чтобы быть понятым в настоящем»40,
38 Мегилл А. Историческая эпистемология. С. 147.
39 Там же. С. 164.
40 Там же.
либо тем, что не может быть сконструировано или реконструировано из-за отсутствия исторических свидетельств.
В конечном счёте, именно понятие зоны непостижимости становится для Мегилла ключом к проблеме соотношения истории и памяти. С одной стороны, недопустимо редуцировать историю к памяти, а память — к истории. Память не является всего лишь сырьём истории, её значение не исчерпывается тем, что она может выступать в роли исторического источника. Но и историю нельзя свести к памяти, рассматривая её как сумму всех возможных воспоминаний о прошлом. С другой стороны, невозможно ограничиться простой констатацией их противоположности на том основании, что история (историческая наука) объективна, а память — субъективна. Решение проблемы соотношения истории и памяти, к которому приходит Мегилл, сводится к тому, что память — это «Другой» истории, а история — «Другой» памяти41.
В период господства классической историософии, достигшей наивысшей точки своего развития в концепциях Гегеля и Маркса, универсальная история, История (с большой буквы) доминировала над отдельными частными «историями». В культуре постмодерна, в условиях отказа от универсальной исторической перспективы («крах метанарративов») возобладала другая крайность: множественность несоизмеримых и несводимых друг к другу картин прошлого. Источником этой множественности является тот факт, что разные социальные группы, народы, сообщества «помнят» прошлое по-разному, и нет никакой возможности привести эти «воспоминания» к общему знаменателю. Для культуры постмодерна характерно стремление «устранить репрессивную Историю в пользу подлинной памяти»42. В этих условиях историческая наука (критическое историописание), требующая объективности и доказательности, может рассматриваться как та «инстанция», которая препятствует превращению плюрализма воспоминаний в исторический релятивизм. В свою очередь, «дискурс памяти» призван ограничивать универсалистские притязания исторической науки, не позволяя ей превратиться в репрессивный инструмент культурной унификации и подавления идентичностей.
Несмотря на то, что история и память по своим характеристикам и направленности резко различны и даже противоположны, чёткие границы между ними не могут быть проведены. Мегилл приходит к выводу, что напряжённость между исторической памятью и историческим знанием в культуре постмодерна не может быть снята, однако эта напряжённость может рассматриваться не только как источник конфликтов, но и как возможность более глубокого исторического понимания и социокультурной идентификации.
Подведём итог. Решающими для теоретических дискуссий относительно исторической памяти являются вопросы о том, чем является историописание по отношению к памяти и чем является историческая память по отношению к историописанию.
В современной литературе, посвящённой феномену исторической памяти, можно обнаружить две основные стратегии, в рамках которых по-разному
41 Мегилл А. Историческая эпистемология. С. 167.
42 Там же. С. 168.
решается вопрос о соотношении памяти и историописания. Первая стратегия - это стратегия критики исторической памяти с позиций претендующей на объективность исторической науки. Вторая — стратегия эмансипации памяти от официальной («репрессивной») историографии. В рамках стратегии эмансипации историописание представляет собой сохранение и восполнение памяти, тогда как стратегия критики усматривает в исторической памяти оппозицию историографии. Между этими двумя противоположными полюсами располагается всё многообразие современных трактовок исторической памяти и историописания.
Склоняясь к первой (критической) стратегии, Аллан Мегил в то же время признаёт неустранимую множественность интерпретаций прошлого, связанную с тем обстоятельством, что история неразрывно связана с памятью, а разные социальные группы и сообщества «помнят» разное прошлое. Принимая тезис Ж. Ф. Лиотара о закате метанарраций как парадигмальной особенности культуры постмодерна, Мегилл в то же время не приемлет исторического релятивизма и стремится сохранить за историописанием статус рациональной, рефлексивной, критической и методологически организованной деятельности.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Ассман А. Длинная тень прошлого: Мемориальная культура и историческая политика. Москва : Новое литературное обозрение, 2014. 328 с.
2. Ассман Я. Культурная память: письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. Москва : Языки славянской культуры, 2004. 368 с.
3. Герасимов О. В. Феномен исторической памяти // Вестник Университета Российской академии образования. 2013. № 5 (68). С. 133—137.
4. Дёмин И. В. Семиотический подход к истории: между презентизмом и антикваризмом // Научно-технические ведомости СПбГПУ. Гуманитарные и общественные науки. 2015. № 4 (232). С. 48—54.
5. Дёмин И. В. Практический и исторический способы соотнесенности человека с прошлым в философской концепции Майкла Оукшотта // Вестник Вологодского государственного университета. Серия: Гуманитарные, общественные, педагогические науки. 2017. № 1 (4). С. 27—33.
6. История и память: историческая культура Европы до начала Нового времени / под ред. Л. П. Репиной. Москва : Кругъ, 2006. 768 с.
7. Копосов H. Е. Память строгого режима. История и политика в России. Москва : НЛО, 2011. 320 с.
8. Ле Гофф Ж. История и память / пер. с франц. К. 3. Акопяна. Москва : РОССПЭН, 2013. 303 с.
9. Лоуэнталь Д. Прошлое — чужая страна / пер. с англ. А. В. Говорунова. Санкт-Петребург : Владимир Даль : Русский Остров, 2004. 622 с.
10. Мегилл А. История и память: за и против // Философия и общество. 2005. № 2. С. 132—165.
11. Мегилл А. Пять вопросов по интеллектуальной истории // Диалог со временем. 2012. № 38. С. 54—81.
12. Мегилл А. Историческая эпистемология. Москва : «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2007. 480 с.
13. Оукшотт М. Деятельность историка // Рациональность в политике и другие статьи / М. Оукшотт. Москва : Идея-Пресс, 2002. С. 128—153.
14. Репина Л. П. Историческая память и современная историография // Новая и новейшая история. 2004. № 3. С. 33—45.
15. Рикёр П. Память, история, забвение. Москва : Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с.
16. Романовская Е. В. История и память // Власть. 2012. № 9. С. 80—82.
17. Сыров В. Н. В каком историческом сознании мы нуждаемся: к методологии подхода и практике использования // Вестник Томского государственного университета. История. 2013. № 1 (21). С. 183—190.
18. Фуко М. История безумия в классическую эпоху / пер. с фр. И. К. Стаф. Санкт-Петербург : Университетская книга, 1997. 576 с.
19. Хальбвакс М. Социальные рамки памяти / пер. с фр. и вступ. статья С. Н. Зен-кина. Москва : Новое издательство, 2007. 348 с.
20. Хаттон П. История как искусство памяти. Санкт-Петербург : Владимир Даль, 2003. 424 с.
