CC BY
124
НЕЭКОНОМИЧЕСКИЙ POST SCRIPTUM
Г. А. СКЛЕЙНИС
Галина Альфредовна Склейнис — кандидат филологических наук, доцент, доцент кафедры литературы Северо-Восточного государственного университета.
В 1981 г. закончила Магаданский государственный педагогический институт (в настоящее время — Северо-Восточный государственный университет), в 1991 г. — очную аспирантуру при кафедре русской литературы МГПИ им. В. И. Ленина (в настоящее время — МГПУ).
За время пребывания в должности научного сотрудника завершила докторскую диссертацию.
Автор около 60 научных публикаций общим объемом 40 п. л. Область научной специализации — история русской литературы XIX в.,
теория литературы (проблемы жанра). ^ ^ ^
ПРОБЛЕМА НИГИЛИЗМА И ОБРАЗЫ НИГИЛИСТОВ В РОМАНЕ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО «ПОДРОСТОК»
Многие большие художники слова, творившие во второй половине XIX в., отдали дань жанровым законам антинигилистической прозы: Л. Н. Толстой, автор комедий «Зараженное семейство» (1864) и «Нигилист» (1866); И. А. Гончаров, автор романа «Обрыв» (1869); Н. С. Лесков, создатель антинигилистических романов «Некуда» (1864), «Обойденные» (1865), «На ножах» (1870-1871) и др.
Особое место в этом ряду занимает послекаторжная романистика Ф. М. Достоевского.
С одной стороны, все его романное творчество 60-70-х годов явно (и порой непосредственно) ориентировано на жанровые каноны антинигилистической прозы. В каждом из романов «великого пятикнижия» («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы») можно выявить те или иные черты (определенные мотивы, сюжетные ходы, «непосредственную» публицистичность, типы характеров и сатирические принципы типизации и др.), свойственные антинигилистической беллетристике.
С другой стороны, в каждом из зрелых романов Ф. М. Достоевского нигилистическое миропонимание интерпретируется особым образом, и интерпретация эта не вписывается в жанровые каноны, выработанные антинигилистической романистикой. При этом каждое из произведений «великого пятикнижия» отличают те или другие особенности художественного преломления жизненного материала, «скорректированные» изменившейся конкретно-политической ситуацией, эволюцией романного творчества Достоевского, дальнейшим становлением писательских убеждений, — особенности, позволяющие дистанцировать любое из этих произведений от антинигилистического романа с его строго регламентированными жанровыми законами.
В то же время «пятикнижие» Достоевского — это художественная система со своими имманентными творческими законами, с повторяемостью и преемственностью элементов.
В ходе дальнейшего анализа мы стремимся показать, в чем заключается своеобразие интерпретации писателем нигилистических идей; какие пути и формы полемики с идеями нигилизма выводят его романистику за жанровые рамки антинигилистического романа. Для примера мы обращаемся к особенностям воплощения нигилистического миропонимания в романе «Подросток», рассматривая его как одно из звеньев «великого пятикнижия».
Роман «Подросток» увидел свет в 1875 г., тремя годами позднее «Бесов». Характеризуя атмосферу произведения, столь отличную от мрачного инфернального мира предшествующего романа, следует прокомментиро-
ГРНТИ 17.07.41 © Г. А. Склейнис, 2009
вать то обстоятельство, что «Подросток» — единственное произведение «великого пятикнижия», не опубликованное в «Русском вестнике» М. Н. Каткова, а отданное в некрасовские «Отечественные записки» по предложению самого редактора, которое Достоевский с благодарностью принял. Почему это произошло?
Как часто бывает в жизни, тут «совпало» сразу несколько причин.
Различные исследователи единодушно указывают на такие действительно немаловажные взаимосвязанные обстоятельства, как денежные затруднения Достоевского и оскорбленное чувство собственного достоинства: М. Н. Катков предложил ему за печатный лист «Подростка» всего 150 руб., в то время как Л. Н. Толстому, приглашенному публиковать в «Русском вестнике» «Анну Каренину» (публикация началась в январе 1875 г.), было обещано 500 руб.! Н. А. Некрасов же был согласен выплатить Ф. М. Достоевскому солидный аванс и платить «гонорар по высшей ставке» «Отечественных записок» — 300 руб. за лист [1, с. 37].
Эти факты позволяют объяснить прежде всего то, почему Достоевский отказался сотрудничать с М. Н. Катковым. А почему он согласился сотрудничать с Н. А. Некрасовым?
Хотя Ф. М. Достоевский и высказывал в письмах к А. Г. Достоевской опасения, что редактор «левого» журнала «вполне может» его «стеснить, если будет что-нибудь против их направления»; хотя и утверждал, что одна мысль о нежелании редакции напечатать «иных... мнений» писателя «отнимает почти» у него руки [2, с. 354, 370] , мы склонны объяснять возобновление контактов с Н. А. Некрасовым не столько материальными, сколько мировоззренческими причинами.
В тот год (1874 г.), когда Ф. М. Достоевский встречается с Н. А. Некрасовым, ведет с ним переговоры о печатании «Подростка», доброжелательно отзывается о редакторе «Отечественных записок» в письмах к жене и пр., писателю исполняется 53 года. Это период зрелости, время подведения некоторых жизненных итогов. Достоевский всегда был страстной, увлекающейся, экспансивной натурой. Но в 70-е годы многие его суждения отмечены большей житейской мудростью, терпимостью по отношению к прежним идеологическим противникам, ностальгией по ушедшей юности. Один из самых ярких аргументов в пользу сказанного выше — светлые воспоминания о личности В. Г. Белинского в статье «Старые люди» («Дневник писателя» за 1873 г.).
Мы полагаем также, что отношение к Белинскому, именуемому на рубеже 60-70-х годов «врагом отечества сознательным» (XXVIII, кн. I, 259), «паршивиком» (XXVIII, кн. II, 328), «смрадной букашкой» (XXIX, кн. I, 208) и пр., и к его кружку меняется не только вследствие того, что многое воспринимается писателем иначе с высоты прошедших лет. Определенную роль в изменении его позиции должно было сыграть и «нечаевское дело».
Дело в том, что «нечаевщина» позволила Достоевскому не только с ужасом узнать в новом поколении нигилистов себя и своих прежних единомышленников, но и дистанцироваться от представителей этого поколения. «Люди сороковых годов» виновны перед шестидесятыми, но они были другими. Художественное осмысление этого факта мы находим в «Бесах». О нравственном превосходстве «отцов» перед «детьми» идет речь и в статьях «Старые люди» и «Одна из современных фальшей», опубликованных в «Дневнике писателя» в 1873 г. Поводом к написанию последней послужил арест участников кружка «долгушинцев», художественный отклик на деятельность которого содержится в романе «Подросток», где «долгушинцы» выведены под именем «дерга-чевцев».
Отчеты о процессе «долгушинцев» стали появляться летом 1874 г., вскоре после того как Ф. М. Достоевский приступил к созданию «Подростка». Описывая в первых главах романа заседание кружка «дергачевцев», писатель с точностью воспроизводит многие внешние детали: возраст, социальный состав, род занятий и внешность «долгушинцев», обстановку комнат Долгушина (объединяя, правда, в одном описании интерьеры квартиры на Петербургской стороне и подмосковной дачи лидера кружка) [3].
Прототипичность образов нигилистов — черта, сближающая «Подростка» с «Бесами» и характерная, казалось бы, для жанра антинигилистического романа. С другой стороны, нигилисты в «Подростке» находятся на периферии сюжетного действия, и в этом отношении названный роман сопоставим с «Идиотом».
Однако изображение «дергачевцев» существенно отличается от того, какими показаны и компания Келлера-Бурдовского («Идиот»), и «наши» («Бесы»).
В двух предшествующих романах доминируют характерные для антинигилистического романа сатирические принципы типизации, эффект которых усиливается в «Бесах» сатирой «на лицо». Из членов же кружка Дергачева только один человек, «полное ничтожество» со «злорадным» голосом (XIII, 48, 50 и др.), вызывает однозначно неприязненное чувство. Это тем более важно отметить, что все участники собрания пропущены через пристрастное восприятие максималистски требовательного к людям Подростка.
Сопоставляя изображение нигилистов в «Бесах» и «Подростке», К. В. Мочульский пишет, что «к первым автор относится с бешеной ненавистью, ко вторым — с пренебрежительной снисходительностью» [4, с. 472]. Мы бы сказали иначе: нигилисты в целом показаны в «Подростке» со вниманием, почти уважительным, и одновременно со сдержанным неприятием, точнее, несогласием.
* Далее ссылки на произведения Ф. М. Достоевского будут даваться по этому изданию в круглых скобках в тексте работы с указанием тома, книги и страницы).
Это утверждение можно аргументировать, показав, как Ф. М. Достоевский отбирает и переакцентирует эмпирический материал, находящийся в его распоряжении.
Из опубликованных материалов следствия писателю было известно, что «долгушинцы» распространяли «преступные воззвания» среди крестьян «с целью возбуждения населения к бунту» (XVII, 299). Однако в романе об этой сфере деятельности нигилистов прямо ничего не сказано. В центре читательского внимания находятся только суждения «дергачевцев» о необходимости служения грядущему человечеству, вызванные к жизни обсуждением идеи Крафта. Их мнения подчеркнуто космополитичны. Так, Тихомиров видит пользу идеи Крафта о второстепенности России в том, что «если б эта идея была всеми усвоена, то развязала бы руки и освободила бы многих от патриотического предрассудка» (XIII, 45). Нам кажется, что Ф. М. Достоевский намеренно заставляет Тихомирова смаковать суждения о России как о «материале для более благородных племен», о «предназначенной второстепенности»; подчеркивает самоуверенность и самодовольство этого «гражданина мира» (он «подхватил с нетерпением», «не слушал ничего»), гордящегося тем, что перерос «узкую идею патриотизма» (XIII, 45-46). Под пером Ф. М. Достоевского, буквально одержимого мыслью об особой миссии русского народа, такая акцентировка, без сомнения, выполняет разоблачающую роль.
Комментируя отношение писателя к «дергачевцам», обратим внимание на фразу, которую произносит (в одобрение одного из монологов Тихомирова) «госпожа Дергачева»: «Надо жить по закону природы и правды» (XIII, 46).
Эти слова уже привлекали внимание комментаторов 30-томного собрания сочинений Ф. М. Достоевского (Г. Я. Галаган) как аллюзия на название одной из прокламаций «долгушинцев». Прокламация «Как должно жить по закону природы и правды» «являлась переложением брошюры В. В. Берви-Флеровского... Тема прокламации связана с вопросом о «нормальном человеке»... Именно эту идею Достоевский берет из всей системы воззрений долгушинцев, делая ее... центральным пунктом спора Подростка с кружком Дергачева» (XVII, 300).
Мы полагаем, однако, что в контексте всего послекаторжного творчества Ф. М. Достоевского слова «по закону природы и правды» должны прочитываться не только как намек на название прокламации, но и как оценочная аллюзия на «естественного человека» Руссо, «человека природы и правды» («l'homme de la nature et de la vérité»). Полемическое, язвительно-ироническое отношение к просветительскому идеалу «естественного человека», который писатель воспринимал как попытку упростить, обеднить, сузить, «завершить» человеческую личность, наиболее ярко отразилось в «Зимних заметках о летних впечатлениях» и «Записках из подполья». В «Зимних заметках» формула «l'homme de la nature et de la vérité» в ее французском написании включена, например, в такой контекст авторских размышлений о добропорядочном парижском буржуа: «L'homme de la nature et de la vérité! Уж не с Жан-Жака ли и проявилось в буржуа это усиленное почтение к la nature?» (V, 94).
Добропорядочный буржуа, считающий главной добродетелью наличие денег, но любящий «поиграть и в высшее благородство» (V, 76) — вот, в представлении Ф. М. Достоевского, «естественный человек» XIX столетия.
В «Записках из подполья» «врожденная глупость» «непосредственного деятеля», «l'homme de la nature et de la vérité», противопоставлена изощренному самокопанию «усиленно сознающего» подпольного Парадоксалиста, не желающего подчиняться «законам природы». Усиленное самосознание, эта «настоящая, полная болезнь» рефлектирующего интеллигента, оказывается, с точки зрения писателя, явно предпочтительней самоуверенной тупости (V, 101, 104, 118 и др.).
Таким образом, при рассмотрении романной ситуации в контексте художественной системы Ф. М. Достоевского оказывается, что фраза, произнесенная женой Дергачева, не только подчеркивает «злобу дня», указывая современникам писателя на общество «долгушинцев» как прототип кружка «дергачевцев», не только «вписывается» в центральный пункт полемики — о природе человека, но и служит дополнительным способом авторской оценки членов кружка, самодовольных и ограниченных рационалистов.
Как мы считаем, аллюзии на Ж. Ж. Руссо и В. В. Берви-Флеровского ориентируют читателя и в вопросе об отношении «дергачевцев» к религии.
К. В. Мочульский писал: «Достоевский видел, что революционеры 70-х годов во многом отличаются от нигилистов-шестидесятников. Долгушинцы были идеалистами, стремились создать «религию братства» и основывали свой коммунизм на евангельском идеале. В прокламации Долгушина «К русскому народу» был эпиграф из Евангелия» [там же].
К упомянутому в качестве аргумента «эпиграфу из Евангелия» можно было бы добавить еще целый ряд фактов, указывающих, казалось бы, на религиозность членов кружка Долгушина: текст Евангелия, найденный у «долгушинцев» И. Папина и Д. Гамова, апелляция к евангельским образам в прокламации «К русскому народу» и т. д. (XVII, 302).
Однако не следует забывать, что для «долгушинцев», как и для пришедших им на смену народников (а первые труды идеологов народничества появились еще до создания долгушинского кружка, на рубеже 60-70-х годов), евангельский текст являлся средством популяризации политических идей. Народник В. В. Бер-ви-Флеровский, убежденный атеист, лично (по просьбе Долгушина) составивший переложение своей брошюры
для третьей прокламации долгушинцев, отличался именно таким прагматическим отношением к Евангелию. Чтобы не быть голословными, сошлемся на работу Берви-Флеровского «Азбука социальных наук», в которой он рассуждает о необходимости направить религиозное чувство народа на служение общественному благу: «...при нормальном направлении это чувство может создать полную солидарность между счастьем каждого отдельного человека и пользою всего, что окружает его на земле» [5, с. 371-372].
Что касается Ж. Ж. Руссо, провозвестника «религии сердца», поклонявшегося «grand Etre» («великому Существу») [6, с. 272], то и для него религия была прежде всего аргументом в пользу необходимости социальных преобразований, а в идеальном гражданском обществе — средством подчинения гражданина законам социума [7]. Не случайно два наиболее знаменитых произведения «женевского философа», «Общественный договор» и «Исповедание веры савоярдского викария» (вставной эпизод из романа «Эмиль, или О воспитании»), были под цензурным запретом даже в наиболее либеральный период правления Екатерины II именно как образцы безбожия и призывы к смуте, как вещи, противные «закону Божию и ценностям гражданским» [цит. по: 6, с. 215].
Так или иначе, западноевропейское Просвещение, представителем которого являлся Ж. Ж. Руссо, было для Достоевского одним из важнейших источников русского просветительства XVIII-XIX вв., объективно нигилистического.
Можно привести и более весомые аргументы, свидетельствующие, что именно взгляды Руссо представляются Достоевскому безбожными. В черновых набросках к «Подростку», а затем и в окончательном тексте романа «женевские идеи» характеризуются (устами Версилова) как «добродетель без Христа» (XVI, 281 и др.; XIII, 378).
Таким образом, двойная аллюзия (Руссо — Берви-Флеровский), содержащаяся в словах «госпожи Дергаче-вой», призвана, как нам кажется, не подчеркнуть, а поставить под сомнение религиозность членов кружка.
В своем разговоре «дергачевцы» не затрагивают религиозных вопросов. Однако в текст романа включена одна деталь, по-видимому, неслучайная: «...в углу образ без ризы, но с горевшей лампадкой» (XIII, 43).
Горящая лампада — свидетельство того, что в доме Дергачева есть люди, возносящие молитвы к Богу. Указание же на отсутствие ризы может свидетельствовать сразу о нескольких вещах, например о том, что к иконе не испытывают особого пиетета.
Нам представляется наиболее вероятной простая версия, находящая подтверждение в узком контексте романа: скромный достаток семьи Дергачевых, не позволяющий им иметь богатое убранство для образов. Достоевский подчеркивает, что «комната была меблирована кое-как. ... На стене висел литографированный портрет, но очень дешевый»; жена хозяина — «молоденькая женщина, очень скромно одетая» и т. д. (XIII, 43).
Что же касается упоминания об образе с «горевшей лампадкой» в доме нигилистов, то объяснить его, как нам кажется, можно с помощью аналогии между «Подростком» и произведениями антинигилистической беллетристики. Авторы антинигилистических романов (А. Ф. Писемский, В. П. Клюшников) неоднократно акцентируют мысль о неорганичности идей нигилизма на русской почве, об их чуждости русской натуре. Многие из героев-нигилистов, высказывая атеистические суждения, принятые в их среде, остаются в глубине души верующими людьми. Так, одна из героинь романа А. Ф. Писемского «Взбаламученное море», Елена Базелейн, была арестована потому, что в ее дневнике содержались смелые выпады против церкви и апология свободной любви. Комментируя этот факт, Варегин, выразитель авторской позиции, говорит: «...я убежден, что она, при малейшей зубной боли, усерднейшим образом молится Богу...» [8, с. 545].
Вполне вероятно, что и автор «Подростка» хочет показать, как религиозное чувство героев вступает в противоречие с манифестируемыми ими идеями.
Характеризуя нигилистов-«дергачевцев», хотелось бы обратить внимание еще на одну реалию, нашедшую отражение в романе «Подросток».
Когда Аркадий Долгорукий входит в прихожую квартиры Дергачева, он слышит голоса людей, которые «кажется, горячо спорили, и кто-то кричал: «Quae medicamentae non sanant — ferrum sanat, quae ferrum non sanat — ignis sanat!» (XIII, 43), (то есть: «Чего не исцеляют лекарства, исцеляет железо; чего не исцеляет железо, исцеляет огонь». — Г. С.).
Г. Я. Галаган указывает на источник этого афоризма (слова древнегреческого врача и философа Гиппократа, взятые эпиграфом к «Разбойникам» Ф. Шиллера) и сопоставляет фрагмент чернового наброска к «Подростку», содержащий слова Гиппократа, с окончательным вариантом текста. Первоначально слова эти произносит провокатор, предлагающий «пустить красного петуха», а другие «дергачевцы» ему возражают. Исследователь полагает, что по сравнению с окончательным текстом цитата выполняет в черновых набросках «противоположную идейно-художественную функцию» и свидетельствует о симпатии Достоевского к «новому поколению» с его «самоотверженностью и преданностью идее» (XVII, 301).
Какую же роль играют слова Гиппократа, которые действительно были написаны в числе многих других на стене комнаты подмосковной дачи Долгушина (XVII, 305) в окончательном варианте «Подростка»?
Вкладывая их в уста одного из «дергачевцев», Достоевский, как нам кажется, хочет указать на связь теоретического и практического (или, как выразился писатель в статье «Одна из современных фальшей», «политического») нигилизма.
Дело в том, что в начале 60-х годов, во время печально знаменитых петербургских пожаров, слова Гиппократа устойчиво связывались с действиями поджигателей, а в поджогах власти обвинили радикально настроенную молодежь, прежде всего студенческую. Майские пожары 1862 г. прочно ассоциировались с появлением прокламации «Молодая Россия», распространявшейся в середине мая того же года в Москве, Петербурге и других городах. Ее авторы — студенты Московского университета П. Г. Зайчневский и П. Э. Аргиропуло. В прокламации, изданной от имени Центрального революционного комитета, содержался прямой призыв к возмущению.
В статье «Молодая и старая Россия», опубликованной в «Колоколе» 15 июля 1862 г., А. И. Герцен пытается оправдать авторов прокламации «Молодая Россия», объяснить их радикализм «горячей кровью» молодости и отвести от молодых людей, писавших прокламацию, обвинение в поджигательстве. В качестве, так сказать, риторического аргумента он проводит параллель между русскими радикалами и героем Ф. Шиллера: «...ваш костюм Карла Мора (так у Герцена. — Г. С.) и Гракха Бабефа не только стар, но сбивается на маскарадное платье» — и делает примечание: «Действительно, в „Молодой России" столько же Шиллера, сколько Бабефа. Благородные и несколько восторженные порывы Шиллера облекались очень часто в кровавые сентенции Мора, Позы, Фердинанда. ... За один эпиграф... в „Разбойниках" московские сенаторы подвели бы его под первые два пункта, как уличенного зажигателя» [9, с. 201-203]. Далее следуют слова Гиппократа, избранные Шиллером эпиграфом к драме «Разбойники».
Автор «Молодой и старой России» объясняет страсть к поджогам едва ли не особенностями русского национального характера: «Да когда ж на Руси что-нибудь не горело?.. совершенно национальное выражение пустить красного петуха — чисто национальное, народное» [там же, с. 200].
Хочется обратить внимание, что слова «пустить красного петуха» звучат и в процитированном черновом варианте «Подростка». Это позволяет нам предположить аллюзию на герценовский текст. Предположение не лишено вероятности уже потому, что и охранительная печать, и антинигилистическая романистика обвиняли издателя «Колокола», прямо или косвенно, в подстрекательстве к пожарам, т. е. в провокации.
Добавим к сказанному, что Достоевский, как и большинство русских читателей, был хорошо знаком как с материалами запрещенного герценовского «Колокола», так и с текстом антинигилистического романа В. В. Крестовского «Панургово стадо», «пожарные» главы которого являются примером полемического прочтения названной герценовской статьи.
Таким образом, рассмотрение в историко-культурном контексте гиппократовского афоризма позволяет прояснить его оценочную роль в романе «Подросток».
В окончательном варианте произведения герои-нигилисты оказались на периферии сюжетного действия. Практически автор показал их лишь в одной ситуации — рассуждающими об идее Крафта.
Причинами этого могли явиться и вынужденная «оглядка» на мнение некрасовской редакции, и более терпимое, по сравнению с периодом «Бесов», отношение к новому поколению отрицателей.
Нам бы хотелось, однако, высказать еще ряд предположений, непосредственно связанных с интересующим нас аспектом исследования — своеобразием преломления антинигилистической проблематики в романном «пятикнижии» Ф. М. Достоевского.
Всем ходом предшествующих размышлений мы пытались показать, что автор с помощью многочисленных аллюзий не только оценивает суждения нигилистов, но и выводит нас за пределы конкретного эпизода. Достоевский не убирает из текста указаний на радикализм воззрений «дергачевцев», на их космополитическую и атеистическую сущность; он просто указывает на это иначе, чем авторы антинигилистических романов.
И если рассматривать «Подростка» как звено в романной системе «великого пятикнижия», через призму интерпретации антинигилистической темы, то результаты представляются нам следующими.
В четырех романах «пятикнижия» («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток») независимо от того, какое место занимают герои-нигилисты в сюжетном действии, нигилистическое миропонимание находится в центре авторского внимания; оно проникает в разные сферы общественной жизни, нравственно разлагает ее изнутри.
К. В. Мочульский полагает даже, что автор «Подростка» по сравнению с предшествующими романами укрупняет проблему атеизма, так как «ставит вопрос не об отдельном человеке, а о человеческом обществе. Может ли человечество устроиться на земле без Бога?» [4, с. 474].
Действительно, проблема судеб безбожного человечества поставлена в данном романе более прямо, непосредственно, чем в предшествующих. Ей посвящены исповедальные размышления Версилова об утраченном «золотом веке», от которых тянутся логические нити к «Сну смешного человека» и юношеской поэме Ивана Карамазова «Геологический переворот».
Правда, апокалиптическая картина мира, одержимого эпидемией гордыни, зараженного безбожием, возникает уже в четвертом сне Раскольникова. Однако в «Преступлении и наказании», как нам представляется, острота и масштабность проблемы сглаживаются тем, что она воплощена в форму «бессмысленного бреда» выздоравливающего после тяжелой болезни Раскольникова. Еще более важным представляется то, что его кризисный сон — момент перелома, момент освобождения героя от власти безбожной идеи, начало возвращения к Богу.
В романе «Подросток» Достоевский продолжает экспериментировать, «пробовать» и испытывать нигилистические идеи и их вариации.
«Ротшильдовская» идея главного героя-идеолога Аркадия Долгорукого соотнесена с идеологией нигилистов не метафорически, как раскольниковская, а иным, особым образом.
Подросток не является одним из нигилистов, но его идея подпитывается нигилистической атмосферой вседозволенности, находит почву в «неблагообразии» жизни.
Сам писатель в черновых записях к роману определяет личность Аркадия следующим образом: «...в сущности идеалист, то есть новое явление как неожиданное следствие нигилизма» (XVI, 45). Мы полагаем, что в окончательном варианте романа Аркадий Долгорукий вполне отвечает этой характеристике.
Его отношение к нигилистам строится по принципу притяжения-отталкивания. Он знаком с нигилистическим миропониманием, интересуется «дергачевцами», тянется к ним — и боится знакомства с ними: «Я знал, что они... — диалектики и, пожалуй, разобьют мою идею» (XIII, 47).
В пространном монологе, обращенном к «дергачевцам», Подросток совершенно очевидно указывает на генетическое родство идеологии нигилистов и своей идеи «угла», которая вызвана к жизни жаждой самоутверждения, попыткой компенсировать оскорбление, нанесенное самолюбию в детстве: «Да и зачем я непременно должен любить моего ближнего или ваше там будущее человечество, которое я никогда не увижу, которое обо мне знать не будет и которое, в свою очередь, истлеет без всякого следа и воспоминания... когда земля обратится... в ледяной камень и будет летать в безвоздушном пространстве... бессмысленнее чего нельзя себе и представить! Вот ваше учение!..» (XIII, 49).
Процитированные слова содержат как интерпретацию нигилистических идей, так и полемику с ними. Из более широкого контекста предшествующего разговора становится ясно, что Аркадий упрекает «дергачевцев» в нелогичности и непоследовательности. Зачем работать для счастья грядущих поколений, как призывает Тихомиров Крафта, если «все продолжается одну минуту» (там же)?
В реальном комментарии к «Подростку» (автор А. В. Архипова) указан источник размышлений героя об обращении земли в ледяной камень: теория тепловой смерти вселенной Р. Клаузиуса (XVII, 367). Хочется добавить, что Подросток интерпретирует эту идею как нигилистическую («Вот ваше учение!»), однозначно атеистическую, чем еще раз подтверждаются наши предыдущие размышления об особенностях мировосприятия членов кружка.
В правоте последнего утверждения убеждает продолжение монолога Аркадия Долгорукого: «Ведь Вы Бога отрицаете, подвиг отрицаете, какая же косность... может заставить меня действовать так, если мне выгоднее иначе? Вы говорите: «Разумное отношение к человечеству есть тоже моя выгода»; а если я нахожу все эти разумности неразумными, все эти казармы, фаланги? Да черт мне в них, и до будущего, когда я один только раз на свете живу... Что мне за дело о том, что будет через тысячу лет с этим вашим человечеством, если мне за это, по вашему кодексу, — ни любви, ни будущей жизни?..» (XVII, 367).
В этих словах Аркадий выступает не только «против фурьеризма» (XVII, 367), но и против теории разумного эгоизма героев «Что делать?» Н. Г. Чернышевского и — шире — против любых нигилистических попыток обосновать возможность «добродетели без Христа».
Хочется обратить внимание на одну странность приведенных монологов, свидетельствующую о сложности нравственной позиции Подростка. Он одновременно спорит с нигилистами и солидаризируется с ними.
Проще всего было бы сказать, что Аркадий как типичный герой-нигилист Достоевского намерен жить по принципу «après moi le déluge» и призывает к этому «дергачевцев», которые, с его точки зрения, лицемерно прикрывают личный интерес размышлениями о счастье человечества: «А бегать да вешаться всем на шею от любви к человечеству да сгорать слезами умиления — это только мода... я самым преневежливым образом буду жить для себя, а там хоть бы все провалились!» (XIII, 48-49). Однако, несмотря на «подпольную» сущность Подростка, в этих словах много бравады и самообмана. И содержание, и стилистика его пылких и горьких монологов свидетельствует о внутреннем сопротивлении «идеалиста» Аркадия, жаждущего благообразия и верящего в «высочайшее благородство», нигилистической «правде».
Таким образом, в самом начале романа «ротшильдовская» идея Подростка и идеи нигилистов — членов кружка, в равной мере порожденные атмосферой безбожия, разведены, но бросают друг на друга «отсвет», проясняя авторскую позицию и сущность личности Аркадия Долгорукого. Идеи эти соотносятся не по принципу пародирования, как идеи Раскольникова и Лужина, а по принципу глубинного сходства. Хотя есть в романе и образ-пародия, темный двойник Аркадия — Ламберт, отражение самых темных глубин души героя, его самых мрачных «подпольных» мыслей и постыдных желаний. Именно с Ламбертом, как нам кажется, связано харак-
терное для романистики Достоевского и нетипичное для антинигилистического романа в целом дистанцирование нигилизма от «бессознательно-въевшейся нигилятины» (XXIX, кн. 1, 315).
Кроме того, в личности и духовных исканиях Аркадия дано не только «следствие», но и преодоление нигилизма. Залогом этого преодоления служит, как и в других произведениях Достоевского, жажда жизни. Этот мотив неоднократно встречается в черновиках романа: говорится о желании прожить «3 жизни», «2 жизни», «2 жизни и еще что-то» (XVI, 191) — и возникает в окончательном варианте текста в словах Версилова, обращенных к Подростку: «Ты так хочешь жить и так жаждешь жить, что дай, кажется, тебе три жизни, тебе и тех будет мало...» (XIII, 111).
В «Подростке» взгляд писателя на нигилизм более спокоен и отстранен, чем в «Бесах». В предыдущем романе показаны разгул нигилизма и его торжество. В романе «Подросток» намечена альтернатива нигилистическому хаосу. В видении Версилова Бог возвращается к осиротевшему человечеству: «Он приходил к ним, простирал к ним руки и говорил: «Как могли вы забыть Его?» И тут как бы пелена упадала со всех глаз и раздавался бы великий восторженный гимн нового и последнего воскресения...» (XIII, 379).
Должен ли человек пассивно ждать «нового и последнего воскресения»? Может ли он приблизить достижение «царствия Божия» (XIII, 377)?
В «Подростке» только угадываются ответы на эти вопросы. Пути их решения, связанные в данном произведении с духовным наставничеством (Макар Долгорукий) и самовоспитанием (Аркадий Долгорукий) будут предложены в самом величественном романе «великого пятикнижия» — «Братьях Карамазовых», в романе-синтезе, вобравшем в себя все достижения послекаторжной романистики писателя.
ЛИТЕРАТУРА
1. Уильям М. Тодд III. Достоевский как профессиональный писатель: профессия, занятия, этика // Новое литературное обозрение. 2002. № 58.
2. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1972-1988. Т. XXIX, кн. I.
3. Долинин А. С. Последние романы Ф. М. Достоевского. М.; Л.: Сов. писатель, 1963. 1344 с.
4. Мочульский К. В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. М.: Республика, 1995.
5. Б ерви-Флеро вский В. В. Азбука социальных наук // Встань, человек! М.: Сов. Россия, 1986.
6. Лотман Ю. М. Руссо и русская культура XVIII века // Эпоха Просвещения. Из истории международных связей русской литературы. Л.: Наука, 1967.
7. Руссо Ж. Ж. Об общественном договоре. М.: Гос. соц.-эконом. изд-во, 1938. 123 с.
8. Писемский А. Ф. Полн. собр. соч.: В 4 т. Т. IV. СПб.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, 1910.
9. Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. Т. XVII. М.: АН СССР, 1954-1964.
