CC BY
67
УДК 323.23:327.88
О.В. Сарычев, канд. филос. наук, доц., (4782) 33-23-45, sarol@bk.ru (Россия, Тула, ТулГУ)
ПРОБЛЕМА ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ПРИНЦИПА РЕДУКЦИОНИЗМА ПРИ АНАЛИЗЕ ФЕНОМЕНА ПОЛИТИЧЕСКОЙ ИГРЫ
Рассматривается возможность использования методологии редукционизма при анализе феномена политической игры.
Ключевые слова: игра, политическая игра, власть, редукционизм.
В последние годы в научной литературе проявляется стойкий интерес к игровым аспектам человеческой деятельности. Игра как феномен социальной жизни становится предметом многочисленных философских, социальных, политических, педагогический и иных исследований.
Однако многогранность игрового процесса не дает возможность исследователям заключить игру раз и навсегда в рамки единого теоретического понятия. Данное заключение распространяется и на всевозможные виды (типы) игрового процесса, одним из которых является «политическая игра».
Несмотря на широкое хождение данного понятия, его употребление в различных контекстах и аспектах не дает возможности полноценного этимологического определения «политической игры». Главная задача - установить категориальное, а не бытовое значение термина «политическая игра».
Важнейшим шагом на этом пути является избрание методологического принципа научного исследования как способа построения теоретической деятельности. За основу в данном случае автор берет редукционизм, дающий возможность построении картины происхождения «политических игр», основываясь на небольшом количестве исходных принципов.
Учитывая сложность и многогранность такого явления, как «игра» (во всех ее разновидностях), данный методологический принцип заслуживает внимания. Кроме этого, данные, полученные с помощью редукционизма, легко коррелируются с обобщениями более сложного порядка. Этому способствует одно важное обстоятельство: все существующее в мире является результатом эволюции от простого к сложному. Следуя методологии редукционизма, мы вполне может отыскать корни такого социального явления, как «политическая игра» в природном мире.
Первым шагом на этом пути должно стать определение граней соприкосновения «политического» и «игрового». Автор отмечает, что встреча «политического» и «игрового» могла произойти уже на уровне «природного».
Некоторые современные ученые стремятся универсализировать понятия «политики», «политического» и распространить его на природу, усматривая протоформы этих явлений в пчелиных ульях, муравейниках, волчьих стаях или группах приматов. Так, в 2001 г. после изучения шимпанзе в зоопарке Нидерландов ученый-специалист в области поведения животных профессор из университета Emory в США Франц де Вааль опубликовал работу о наличии развитой системы правил и норм поведения в сообществе шимпанзе, что вызвало новую волну дебатов ученых о наличии политики в мире животных.
Доказать, что «политическое» имеет место быть в животном сообществе, - наиболее легкая часть задачи. Гораздо сложнее выяснить, что делает его («политическое») необходимым, какие субъективные или объективные потребности вызывают к жизни этот феномен. Перефразируя Й. Хейзингу, можно сказать, что в работах де Вааля групповая жизнь приматов представляет собой нечто большее, чем просто зоологическую популяцию. «Стая», «стайность» - становятся понятиями со многими гранями смысла, в том числе и политическим.
Первым шагом должен стать пересмотр понятий и терминов «общество», «социум», «социальность вообще» как антитезы природы и природного. Исследователь Шмерлина И.А. начинает свою статью «Физика» социальности» со слов: «Нет никаких сомнений в том, что многие элементарные формы социальной жизни имеют глубокие биологические корни. Аналоги родительской семьи, супружества, дружбы, взаимовыгодных коалиций, иерархических структур в животном мире настолько напоминают соответствующие социальные конфигурации человеческого сообщества, что здесь допустимо вести речь об эволюционных праформах социальной жизни человека» [1].
Действительно, этология, социобиология, социология нередко рассматривают «социальность» как эволюционный ответ на биологические потребности человека. Социум возник потому, что он выгоден, то есть дает преимущества в адаптации и выживании. В этом смысле «социальность» предстает перед нами как универсальная структура, проявляющаяся в «соучастии» (этология), в «соседстве» (экология) и в «коммуникации» (зоосемантика), словом во всем том, где есть контакт с соплеменниками и со-групниками.
В широком смысле слова, отмечает Шмерлина И.А. «социальность» можно определить как «объективную принадлежность к некоему групповому целому (популяции) и способность контактировать с представителями этого группового целого» [1], а в узком - как сообщество, способное к самоорганизации.
Основа процесса самоорганизации животного сообщества базируется на брачно-сексуальных отношениях. И уже на этой стадии происходит первое касание «социального» с «игровым». Некоторые ученые, на основе
работ Д. Хаксли и К. Лоренца, полагают, что брачные игры животных возникли путем ритуализации первоначальных важных действий в процессе эволюции. Например, у кур кудахтанье в процессе эволюции путем ритуа-лизации превратилось вместо угрозы в сигнал сексуального характера.
Это говорит в том числе и о том, что игровая оставляющая делает ритуал автономным, превращая сам процесс из средства в цель, выводя процесс ухаживания (у некоторых видов сопряженный с инстинктом самосохранения) за рамки «чисто физиологического явления» [2, с. 10]. «В игре, - отмечает Й. Хейзига, - «подыгрывает», участвует нечто такое, что превосходит непосредственное стремление к поддержанию жизни и вкладывает в данное действие определенный смысл. Всякая игра что-то значит. Если этот активный принцип, сообщающий игре свою сущность. Назвать духом, это будет преувеличением; назвать же его инстинктом - значит ничего не сказать» [2].
У животных «игровое» возвышается над инстинктом и в рамках сакральной связи «мать-дитя» как проявление материнской опеки. Первый опыт социальной игры детеныши, как и человеческие дети, получают от матери. Так, у человекообразных обезьян мать играет с детенышем с первых же месяцев жизни и до окончания подросткового периода. В человеческом сообществе игра матери с ребенком имеет огромное адаптивное значение для физического, психологического и социального становления личности ребенка.
Как отмечает С. Смирнов, «калейдоскоп игровых феноменов воплощает простую идею - игра наполняет бытие человека содержанием, благодаря чему и возможен генезис человеческих качеств» [3]. Отсюда возможность играть в игры мыслится как панкультурная способность человека. И вот мы уже в одном шаге от понимания игры как «необходимого стержневого качества человеческого бытия» [3]. И, в определенном смысле, в методологическом и мировоззренческом тупике.
С одной стороны, мы констатируем наличие в природном мире различных проявлений «политического» и «игрового» характера. С другой стороны - констатируем несопоставимость этих проявлений с явлениями социального мира, так как «по сравнению с животным человек оснастил поведение, имеющееся уже в животном мире, средствами своего интел-лекта»[4]. Вместе с тем, тот же Э. Финк отмечает: «Человеческую игру сложно р а5гр ашчить с тем, что в биолого-зоологическом исследовании поведения зовется игрой животных» [4].
Автор полает, что мы можем в исследовании природных основ политических игр прийти к редукционизму, проявляющемуся в сведении развитых культурно-игровых форм к примитивно-биологическим проформам.
Однако некоторые исследователи не считают вышеприведенные доводы достаточно вескими аргументами и отказываются от использова-
ния принципа редукционизма в научных исследованиях. Так И.А. Шмер-лина отмечает, что «вопрос о биологических преимуществах социальных форм жизни не принципиален: они (преимущества) могут существовать, а могут и не существовать, будучи, по сути, эпифеноменом (побочным явлением) системы» [4].
Голландский культуролог Й. Хейзинга, критикуя биологизаторский подход к анализу социокультурных явлений, отмечает: «Во всех этих толкованиях общим является то, что они исходят из посылки. Что игра совершается ради чего-то иного, служащего в свою очередь некой биологической целесообразности. Они ставят вопрос: почему и для чего происходит игра? Следующие за этим во гросом ответы отнюдь не исключают дру друга... Отсюда вытекает, что все эти объяснения верны лишь отчасти... Их авторы подходят к игре без околичностей, с инструментарием экспериментальной науки, ничуть не проявляя сперва необходимого интереса к глубокому эстетическому содержанию игры» [4, с. 10]. Отсылая нас к эстетическому содержанию игры, исследователь, как бы это не противоречило его собственной позиции, намекает на три важнейших обстоятельства.
Во-первых, на то, что на игру «пальцем не покажешь». Нельзя точно сказать, где будет «игра», а где - «не-игра». В отличие от Финка, который говорит о субъективной природе «игрового» в обществе, Хейзинга нацеливает нас на объективный анализ «игрового» в спорте, поэзии, войне, политике или искусстве. А для этого необходимо зафиксировать объект познания. Но сегодня в действительности очень трудно отличить, например, футбол как игру от футбола как бизнеса.
Во-вторых, на то, что в результате игрового процесса формируются некоторые свойства, выводящие субъекта игрового процесса в «надприродную сферу» бытия. Как пишет И. Герасимов, «существо играющее уже не является тупым биологическим механизмом, всецело детерминированным извне» [5, с. 160]. В этом смысле, трудно согласится с тем, что из двух котят шансов на выживание больше у того, который больше играл в свой период «детства».
И, в-третьих, Хейзинга стремится определить вектор исследования игрового процесса, «понять игру как фактор культурной жизни» [2, с. 14]. «Игра как форма деятельности, как содержательная форма, несущая смысл, и как социальная функция» - вот объект его интереса [2, с. 15]. В этой фразе Й. Хейзинги мы находим квинтэссенцию его исследовательской позиции, дающей точку опоры данному исследованию.
Действительно, рассуждение о биологических предпосылках социальных явлений, сродни процессу угадывания мыслей. «Де факто» мысль обретает статус только в деятельности или иных ее проявлениях. Ошибка отдельных исследователей заключается, на наш взгляд, в том, что они ищут и исследуют предпосылки явления вместо самого явления, анализируют предтечу игры или политики вместо самой игры или политики.
Сегодня мы уже открыто ставим вопрос о «социальности» животного мира, признавая тем самым и социальный характер их деятельности. Думается, что деятельность в животном мире - это то поле, на котором соприкасается «социальное», «игровое» и «политическое» в своих протоформах.
Достаточно долгое время исследование социальной деятельности увязывалось с движением социальной формы материи и представлялось следствием сознательной человеческой активности в соответствующей сфере человеческого бытия. Однако стремительный научный рост, информационный и технологический прогресс активизируют процесс научной рефлексии, диктуют необходимость определенной корректировки исходных философских постулатов, что, естественно, ставит вопрос о трансформации понятия «социальной деятельности» в аспекте расширения ее интегрирующих возможностей.
Отталкиваясь от этой идеи, автор предпринимает попытку приблизиться к некоей теоретической модели «политической игры», способной наиболее адекватно отразить явления социальной реальности, на основе анализа феномена «социальной деятельности» вообще.
Работы некоторых исследователей свидетельствуют о том, что «социальность» распространяется на все виды активности и деятельности. Когда И.А. Шмерлина говорит о том, что «не общественных животных (абсолютных «одиночек») в природе не существует» [1], то это означает минимум встроенности индивида в более общую социальную структуру. В природе нет особей, которые бы «гуляли сами по себе». «Какой бы аспект активности особи мы ни взяли, - отмечает Ю.М. Плюснин, - репродуктивное, кормовое или защитное поведение, - все они предполагают соучастие одной, нескольких или многих особей» [6, с. 107]. И чем поведение более сложное, тем оно более «социальное».
Это прописная истина, согласно которой мы и можем предположить, что «социальное» есть совокупный результат кормового, репродуктивного, защитного, коммуникативного и игрового поведения. Причем «социальное» появляется и проявляется сразу во всей своей полноте. Так, кормовое и репродуктивное поведение приводит к появлению социальной структуры, в которой главную роль играют «клубы» и «коалиции». Последние имеют ярко выраженные прагматические цели: борьба с доминантными особями, получение пищи, защита членов коалиции. Защитное, игровое и коммуникативное поведение приводит к появлению «школ», «банд» и т.п.» [1].
Некоторые исследователи видят в этих явлениях глубокие, природные, естественные механизмы формирования и поддержания «социальности».
Сегодня не отрицается и тот факт, что «социальность» у животных носит, как и у человека, иерархический характер. В рамках нашего иссле-
дования отметим, что отношения иерархии важны при формировании властных отношений способности одних влиять на поведение других.
Важнейшим способом установления власти, выяснения «кто главнее» в животном мире, является «физическое столкновение». Впервые к «физическому столкновению» животное прибегает на ранних этапах своей жизни в играх. Именно в играх, сообразно своим природным зачаткам, животное пытается сделать шаги по установлению первых иерархических и властных отношений. При этом в генетической структуре животных заложен один важный механизм установления таких отношений - агрессия.
Советский зоопсихолог Н.Н. Ладыгина-Котс в монографической работе «Дитя шимпанзе и дитя человека в их инстинктах, эмоциях, играх, привычках и выразительных движениях» (1935), описывая подвижные игр ы сво ео сына Руди и шимпанзе Ионии, отмечала: «Руди, как и Иони, очень охотно вовлекал в свое сообщество живых животных; он играл с ними даже более непосредственно, развязно и оживленно, чем со сверстниками детьми, причем в этих играх не было и следа того издевательского отношения к животным, которое было так характерно для Иони. В то время как шимпанзе, чувствуя свое физическое превосходство над животными, тотчас же пытается выявить над ними свой произвол и власть, преследуя их, тиская, стараясь ущипнуть, колотя, всячески истязая их» [7].
Автор полагает, что не случайно для характеристики поведения шимпанзе Н. Ладыгина-Котс использовала слова «произвол» и «власть». Традиционно власть определяется как способность субъекта обеспечить подчинение объекта в соответствии со своими намерениями. Это определение напрямую соотносится с тем, что наблюдала Ладыгна-Котс в играх шимпанзе. Подопечный шимпанзе Ионии имел желание в игре обосновать свое индивидуальное право на власть при выстраивании социальных отношений в крайних форме произвола - физическом. Ладыгина-Котс отмечает, что «никогда не замечала у Иони иной формы общения с живыми животными кроме гоньбы, жестокого тисканья их и драки с ними» [7]. Животное еще не может действовать не «ломая мебель», потому что мысль не расцеплена с рефлекторным сокращением мышц. Здесь важно учесть достаточно веское замечание А. Назаретяна о том, что «интеллект изначально формировался как инструмент агрессии» [8, с. 84].
Ладыгина-Котс отмечает по этому поводу: «Кто ни знает, как дети, попав на лоно природы, неистово рвут траву, листья, ветви, не заботясь о последующем использовании сорванного, упиваясь актом разрушения как таковым» [7]. Исследователь заключает, что «ни одна группа игр не роднит так сильно дитя человека и дитя шимпанзе, как разрушительные игры».
Естественно, что такие формы взаимодействия «политическими» никак не назовешь. Однако понимание физической составляющей развития игрового процесса нам необходимо для последующего раскрытия свойств
«политической игры», одной из форм которой является так называемая «демонстрация силы» и «игра мускулами».
Конечно, процесс вписывание животных в социальное пространство посредством игры имеет глубокое и качественное своеобразие, требующее не только этологического, но и специального социокультурного анализа.
Однако гипотеза об общности исходного, эволюционно сформировавшегося этологического механизма, по своей сущности деструктивного, направляющего подобные социально-игровые взаимодействия в их самых грубых, изначальных основах, выглядит достаточно корректной. Так, И. Герасимов отмечает, что «прототворчество, самоутверждение в мире возможны лишь через низведение, разрушение другого». Можно сказать, что насилие в животной среде выступило «реальным прототипом рационального мышления» [5, с. 161], которое все равно осталось логикой твердых тел.
В связи с этим автор выдвигает гипотезу о первоначальном агрессивном характере «политически игр». Несмотря на то, что «политическая игра» имеет место быть там, где нет выхода прямой животной агрессии, где разум побеждает инстинкты, она, в ее тайных или явных формах, - агрессивна и бескомпромиссна. Так, описывая борьбу за власть у собакоголовых обезьян, В.Р. Дольник отмечает: «Борьба. ведется сурово, с драками, а проигрыш в ней означает постоянное унижение, страх, необходимость отдавать доминантам лаковые куски» [9]. И далее, также эмоционально, исследователь замечает: «Занимающие низкий ранг павианы находятся в стрессе, чаще заболевают, меньше живут. Когда читаешь работы, описывающие все ухищрения, к которым они прибегают для того, чтобы изводить друг друга, временами тошно становится» [9]. Чем не отзыв о политических играх современности?
Наличие некоего прототипа «политических игр» в животном мире увязывается с наличием у них «социальной компетентности». Американский исследователь Дж. Гудолл отмечает, что «для достижения цели обезьяна должна не только знать социальный статус присутствующих членов группы и сложившиеся между ними и между ними и ею союзнические или антагонистические отношения, но и составить из этих знаний целостную картину; животные знают не только свой социальный статус относительно других членов группы, но и статус других членов группы по отношению друг к другу, и могут использовать эти знания к собственной выгоде» [10, с. 579-580]. В этом смысле мы можем трактовать протоформы «политических игр» животных как «хитрость инстинкта».
Обитающие в африканской саванне павианы анубисы «инстинктивно» поняли, что более агрессивного и сильного самца можно понизить в ранге, если найти для этого дела союзника, такого же слабоватого, как ты сам. В человеческом обществе образование союза «униженных и оскорб-
ленных» с целью свержения доминанта также дело обычное. Примеры этому мы можем найти и в древности, и в наши дни. Предательство вчерашнего союзника - норма поведения политиков. Конечно, до идеи объединения с целью свержения угнетателей и захвата их положения в современном мире можно дойти путем интеллектуальных раздумий или компьютерных моделей, не прибегая к инстинкту. Но инстинкт этот в нас сидит и готов действовать как по велению рассудка, так и вопреки ему.
Данный пример показывает, что использование редукционистского подхода помогает нам найти и один из источников политической игры, который заключается в «слабости», понимаемой в самом широком ее смысле. На уровне животного мира слабость трактуется в смысле «недостатка физической силы», ведущей к наличию низкого стадного статуса. Вот как описывает первопредков человека В.Р. Дольник: «Это были некрупные, от природы слабо вооруженные существа, к тому же бегавшие медленно (даже в сравнении с макакой и павианом), очень неверткие и вдобавок неспособные быстро вскарабкаться по стволу дерева. Они были беззащитнее шимпанзе, не говоря уж о гориллах» [9]. «Слабость» стала тем эволюционным локомотивом, которая породила в животном мире в скрытой форме заговоры, группировки, банды, оспаривающие власть у особей, наделенных более высоким статусом.
Даже беглое сопоставление приемов построения властных отношений, существующих в природе и обществе, обнаруживает единую логику развития социальных феноменов, в том числе и «политической игры». С помощью редукционизма может быть найден очень сильный аргумент в опровержение концепции внеэволюционного становления социальных феноменов. Эволюционная логика развития «слабости» как внеприродного явления ведет к появлению все более гибких, менее фиксированных и тем самым все более социальных (в том числе, политических) по своей сути механизмов. Агрессия же, попадающая под запрет в цивилизованном обществе, делает эти механизмы скрытыми от наших глаз.
В заключение отметим, что в данной статье автор ставит проблему актуальности использования редукционистского подхода при анализе социальных феноменов. Возможно, что исследование тех или иных социальных явлений с позиции редукционизма неуместно, но и «выплескивать с водой ребенка» также непозволительная для современного исследователя роскошь.
Когда-то великий греческий философ Аристотель определил человека как «животное политическое». И в этом определении до сих пор присутствует рациональное зерно редукционизма.
Библиографический список
1. Шмерлина И.А. Физика социальности //Вестник Российской Академии наук. Том 73. 2003. №6. С.521-532. [Электронный ресурс]: URL: http: //vivovoco.rsl.ru/VV/JOURNAL/VRAN/SOCIAL/SOCIAL.HTM (дата обращения 15.10.2009).
2. Хейзинга Й. Homo ludens. М.: Прогресс, 1992. 464 с.
3. Смирнов С.А. Философия игры (пролегомены к построению онтологии игры) // Кентавр. 1995. №14. [Электронный ресурс]: URL: http: //www.circleplus.ru/ circle/kentavr/n/14/014SMR1 (дата обращения
15.10.2009).
4. Финк Э. Основные феномены человеческого бытия [Электронный ресурс]: URL: http://thelib.ru/books.html (дата обращения
15.10.2009).
5. Герасимов И. Игра и сознание (к постановке проблемы). //Общественные науки и современность. 1995. №1. С. 159-166.
6. Плюснин Ю.М. Проблема биосоциальной эволюции: Теоретикометодологический анализ. Новосибирск: Наука, 1990. 240 с.
7. Ладыгина-Котс Н.Н. Дитя шимпанзе и дитя человека в их ин-
стинктах, эмоциях, играх, привычках и выразительных движениях. М., 1935. [Электронный ресурс]: URL: http://www.kohts.ru/ladygina-
kohts_n.n./ichc/html/ (дата обращения 15.10.2009).
8. Назаретян А. Технология и психология: к концепции эволюционных кризисов //Общественные науки и современность. 1993. №3. С. 82-93.
9. Дольник В.Р. Естественная история власти. [Электронный ресурс ]: URL: http://www.humanities.edu.ru/db/msg/25091.
10. Гудолл Дж. Шимпанзе в природе: поведение. М.: Мир, 1992.
670с.
O.V. Sarichev
Problem of use of a principle reduction at the analysis of a phenomenon of politics
tricks
In article possibility of use of methodology reduction is considered at the analysis of a phenomenon of politics tricks.
Получено 09.11.2009 г.
