ПРОБЛЕМА ГЕНЕЗИСА КЛАССИЧЕСКОЙ НАУКИ В РАБОТАХ АЛЕКСАНДРА КОЙРЕ (Обзор) Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

СТАТЬИ

В.С. Черняк

ПРОБЛЕМА ГЕНЕЗИСА КЛАССИЧЕСКОЙ НАУКИ В РАБОТАХ АЛЕКСАНДРА КОЙРЕ (Обзор)

Введение

Александр Владимирович Койранский (Alexandre Koyre) (1892-1964) - известный французский ученый, крупный специалист в области истории философии и науки. Он родился в России, в Таганроге, окончил гимназию в Тифлисе и затем продолжил свое образование в Парижском и Гёттингенском университетах (19081914), где изучал философию и математику. В 1923 г. получил степень доктора Парижского университета. В 1930 г. А. Койре был назначен директором Практической школы высших исследований. В последующие годы он занимал ряд важных официальных постов: был постоянным секретарем Международной академии истории наук, генеральным секретарем Международного института философии в Париже, директором Центра исследований истории наук, президентом группы французских историков науки. Ряд работ А. Койре был отмечен премиями Французской академии наук и Академии моральных и политических наук.

В 30-е годы А. Койре становится признанным лидером так называемого интерналистского направления в истории науки, сторонники которого стремятся объяснить историю развития научной мысли исключительно внутренними ее закономерностями, игнорируя при этом социальные, экономические и другие факторы или, по крайней мере, не придавая им существенного значения. Такая позиция имманентной школы историков науки, которую возглавлял А. Койре, обусловлена в известной степени самим предметом

исторического исследования. «Объективная трудность восприятия тезиса о социальной обусловленности развития науки, - пишет С.Р. Микулинский, - связана с тем, что общественные потребности и задачи, в какой бы форме они ни выступали, улавливаются и формулируются самой наукой. В этом ее главная социальная функция. Но это легко порождает извращенное представление о том, что задачи и направления развития науки определяются ею в принципе совершенно независимо от потребностей и состояния общественного производства, общественно-исторической практики. Общественное производство действительно никогда не определяло и не определяет, каким именно путем может быть решена та или иная задача, возникшая в процессе его развития»1. Однако общественная практика через цепь опосредованных факторов создает предпосылки решения этих задач. «Общественно-историческая детерминированность, - пишет С.Р. Микулинский, - вуалируется далее тем, что наука может решить какую-либо задачу не раньше, чем созрели теоретические и экспериментально-методические предпосылки для ее решения, что опять-таки создает впечатление ее абсолютной самостоятельности и независимости от общественно-экономических условий»2.

Следует, однако, отметить, что противоположность экстерна-листского и интерналистского подходов к развитию науки имеет весьма условный характер. Экстерналисты, признавая существование науки как относительно замкнутой развивающейся системы, не останавливаются на исследовании лишь внутренних проблем науки, а идут дальше, пытаясь включить ее в рамки более широкой целостности, каковой является социально-экономическая жизнь людей.

В своем исследовании истории науки А. Койре руководствуется глубоким убеждением в единстве человеческой мысли, особенно ее наиболее высокоразвитых форм. «Мне кажется невозможным, - пишет он, - отделить историю философской мысли от истории мысли религиозной»3. В свою очередь, философия теснейшим образом связана с научной мыслью.

Влияние научной мысли на философию и обусловленное им виПдение мира легко обнаруживается не только у таких мыслителей, как Декарт, Лейбниц, Кант, которые прямо опирались на науку,

1 Микулинский С.Р. Методологические вопросы историко-научного исследования // Проблемы истории и методологии научного познания. - М., 1974. - С. 33.

2 Там же.

3 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 13. - С. 1-5.

но также в доктринах, которые на первый взгляд чужды научному духу. В качестве примера можно сослаться на мистическую доктрину Бёме, которую, по мнению А. Койре, трудно понять вне ее связи с новой космологией, созданной Коперником. Но если много говорят о влиянии научной мысли на философию, то, напротив, значительно меньше или даже совсем не говорят о влиянии философии на эволюцию научной мысли. Указывая на этот факт, А. Койре имеет в виду представителей позитивистской историографии, влияние которых вплоть до 1960-х годов было на Западе преобладающим. Действительно, позитивистская концепция истории науки если и упоминает о влиянии философии на науку, то лишь затем, чтобы скомпрометировать конструктивную роль философских идей. Историки, находящиеся в плену позитивистских идей, полагали, что именно господство философии над наукой было причиной бесплодности античной и средневековой науки и что лишь в эпоху научной революции XVI в. началось прогрессивное освобождение науки от тирании философских идей. Некоторые историки науки идут еще дальше, когда говорят, что по крайней мере современная наука никогда реально не была связана с философией. Возражая против подобной позитивистской трактовки истории науки, А. Койре доказывает, что 1) научная мысль не может быть полностью отделена от философской мысли, что 2) великие научные революции всегда определялись переворотами или изменениями философских концепций и что 3) научная мысль никогда не развивается в вакууме, но всегда находится в рамках идей, фундаментальных принципов, аксиоматических посылок, которые всегда считались принадлежащими собственно философии1.

Другая основополагающая идея А. Койре состоит в том, чтобы представить ход научной мысли в ее творческом имманентном движении. Но при этом он решительно отвергает попытки некоторых историков «прояснять» «темную и смутную» мысль наших предшественников посредством перевода ее на современный язык. Он считает, что подобный перевод способен лишь деформировать научную мысль. Главное для историка - это выявлять в истории научной мысли способ, посредством которого она себя сознавала, противопоставляясь тому, что ей предшествовало, и тому, что ей сопутствовало. Поэтому, с позиции Койре, нет ни-

чего более поучительного, чем, например, доказательство одной и той же теоремы, которое мы находим у столь различных ученых, как Архимед и Кавальери, Роберваль и Бароу.

А. Койре считает, что изучение эволюции научных идей показывает нам человеческий дух в его реальном осуществлении, показывает, каких сверхчеловеческих усилий стоил каждый шаг на пути постижения реальности, - усилий, приводящих иногда к подлинной «мутации» человеческого интеллекта. Подобного рода «мутацией» - одной из наиболее важных - была, конечно, революция ХУ1-ХУ11 вв., которая нашла свое выражение в глубоком интеллектуальном преобразовании физики.

Относительно характера научной революции ХУЛ в. среди историков нет полного единодушия. Иногда эту революцию пытаются охарактеризовать как полный духовный переворот: современный человек якобы стремится активно овладеть природой в противоположность человеку античности или Средневековья, который был лишь простым созерцателем. Механицизм классической науки - галилеевской, картезианской, гоббсовской - объясняется якобы этим желанием действовать, господствовать над природой. Картезианская и тем более галилеевская наука, считают эти историки, была «наукой инженерной». По мнению А. Койре, данная концепция заключает в себе все недостатки глобального объяснения. Активистская позиция - это скорее позиция Бэкона (роль которого в истории науки часто преувеличивается), а не позиция Галилея или Декарта. Их наука не есть дело инженеров или ремесленников, но плод глубокой теоретической работы. Картезианская и галилеевская наука, пишет А. Койре, без сомнения, принесла пользу инженеру и была с успехом использована техником, но она не была создана ни техниками, ни для техники.

Хотя А. Койре явно недооценивает влияние социально-экономических факторов на развитие научной мысли, он несомненно прав, когда решительно критикует попытки вульгарных социологов объяснить революционные изменения в науке непосредственно формами производства. «Декарт-ремесленник» - такова суть концепции, развиваемой М. Леруа в его книге «Социальный Декарт»1 и доведенной до абсурда М. Боркенау, пишет А. Койре. Боркенау2 объясняет формирование картезианской философии и

науки возникновением новой формы производства, а именно мануфактуры. Однако если и верно, замечает А. Койре, что инженеры и художники много сделали для того, чтобы сбросить гнет ари-стотелизма, и что они даже пытались в лице Леонардо да Винчи и Бенедетти развить новую, антиаристотелевскую динамику, все же эта динамика в своих основных чертах повторяла динамику парижских номиналистов. И если Бенедетти - далеко не самый замечательный из предшественников Галилея - превосходит порой уровень «парижской» динамики, то не благодаря его работам в области инженерного искусства и артиллерии, а благодаря изучению Архимеда1.

Другие исследователи делают упор на борьбе Галилея против авторитетов, особенно авторитета Аристотеля, против научной и философской традиции, которую поддерживала церковь. Они подчеркивают роль наблюдения и эксперимента в новой науке о природе. Конечно, пишет А. Койре, не приходится сомневаться в том, что наблюдение и эксперимент составляют одну из самых характерных черт современной науки. Верно и то, что в трудах Галилея мы находим бесчисленные призывы к наблюдению и эксперименту, а также желчную иронию в отношении тех людей, которые не верили свидетельствам своих глаз, ибо то, что они видели, было противоположно объяснениям авторитетов. Однако не следует забывать, что наблюдение или эксперимент в смысле грубого эксперимента здравого смысла не играл значительной роли, если вообще не был препятствием в становлении современной науки2. Физика Аристотеля и тем более физика парижских номиналистов - Буридана и Николая Оремского - была гораздо ближе к опыту здравого смысла, чем физика Галилея.

Не непосредственный опыт, утверждает Койре, а именно точно планируемый эксперимент сыграл значительную позитивную роль в науке. Экспериментирование представляет собой методическое искусство задавать природе вопросы. Оно предполагает и язык, посредством которого ставятся вопросы, и соответствующий словарь, позволяющий интерпретировать ответы. Таким языком для классической науки стала математика или, точнее, геометрия. Этот математический язык и решение его употреблять не были следстви-

1 Koyré A. Etudes galiléennes: Vol. 1-3. - P.: Hermann, 1939. - Vol. 1.: A l'aube de la science classique. - Р. 7.

2 Коуré A. Une expérience de mesure // Etudes d'histoire de la реnsée scientifique. - P., 1966. - P. 254.

ем экспериментирования. Напротив, использование языка математики было необходимым условием эксперимента1.

Наконец, имеются попытки определить сущность классической физики путем указания на ту роль, которую играет в ней принцип инерции. Безусловно, отмечает А. Койре, понятие инерции играет фундаментальную роль во всей классической науке. Оно имплицитно предполагается в галилеевской физике и ясно выражено в физике Декарта и Ньютона. Однако, считает А. Койре, мало констатировать данный факт. Задача историка науки состоит в объяснении того, почему современная наука сумела адаптироваться к принципу инерции, т.е. объяснить, почему и как это понятие, которое кажется нам совершенно очевидным, смогло приобрести статус априорной очевидности, хотя для греков и средневековых мыслителей оно было, напротив, неестественным и предельно абсурдным.

По мнению А. Койре, сущность классической науки может быть охарактеризована двумя тесно связанными между собой моментами: 1) разрушением античного Космоса и, следовательно, исчезновением из научных рассуждений различного рода концепций, основанных на этом понятии, и 2) геометризацией пространства, т.е. замещением конкретного пространства догалилеевской физики абстрактным и гомогенным пространством евклидовой геометрии.

Разрушение античного Космоса означает разрушение идеи мира, имеющего завершенную структуру, мира иерархически упорядоченного и качественно дифференцированного в онтологическом смысле этого слова. Эта идея Космоса замещается идеей открытого неопределенного и бесконечного Универсума, в котором все вещи принадлежат к одному и тому же уровню реальности вопреки традиционной аристотелевско-христианской концепции с ее различением и противопоставлением двух миров - небесного и земного. Разрушение Космоса, считает А. Койре, было наиболее глубокой революцией, совершенной в человеческих умах со времен изобретения Космоса греками. Эта революция столь глубока по своим отдаленным последствиям, что в течение веков люди - за редкими исключениями - не сознавали ясно ее смысла и значения. То, что сделали основатели современной науки, в том числе Галилей, состояло не столько в критике ошибочных или несовершенных теорий и замене их более совершенными теориями, сколько в

коренной реформе самого способа мышления. (Нужно было сформулировать новые понятия, рассмотреть Универсум с новой точки зрения, выработать новую концепцию науки.) Словом, они должны были заново сформулировать сам интеллект, ниспровергнуть интеллектуальную позицию, в общем-то, довольно естественную, и заменить ее другой, которая таковой не являлась. Это обстоятельство объясняет, почему открытие законов, которые сегодня кажутся настолько простыми и легкими, что их понимают школьники, - законы движения, закон падения тел, - потребовало таких длительных усилий мысли величайших гениев человечества -Галилея, Декарта, Ньютона. Осознание этого факта, пишет А. Койре, будет полезным и в том отношении, что при этом становится очевидной тщетность попыток некоторых современных историков науки преуменьшить или даже отрицать оригинальность мысли Галилея или по крайней мере ее революционный характер. Становится очевидным также и то, что видимость непрерывности в развитии физики начиная со Средних веков и Нового времени -это иллюзия. Вопреки П. Дюгему и некоторым другим историкам науки А. Койре полагает, что классическая физика не является продолжением средневековой физики парижских номиналистов, она располагается сразу совсем в иной плоскости, - в плоскости, которую можно квалифицировать как Архимедову науку. Истинной предтечей современной физики является не Буридан, не Николай Оремский, даже не Филипон, а Архимед1.

По мнению А. Койре, историю научной мысли Средневековья и Возрождения можно разделить на два периода. Однако в связи с тем, что хронологический порядок лишь очень грубо соответствует подобному разделению, целесообразно разделить grosso modo историю научной мысли на три этапа или эпохи, соответствующих, в свою очередь, трем различным типам мышления: 1) аристотелевская физика; 2) физика «импето», ведущая свое происхождение из греческой мысли и разработанная в течение ХУ1 в. парижскими номиналистами; 3) современная математическая физика Галилея. Эти три этапа как раз и представлены в работах молодого Галилея, которые показывают не только историю или предысторию его мысли, мотивы, которыми он руководствовался, но и глубокую и поучительную картину всей догалилеев-ской физики.

Физика Аристотеля

В ранних работах Галилея, пишет А. Койре, мы находим фрагмент курса физики или, вернее, космологии в той форме, в какой она преподавалась в ХУ1 в. в большинстве европейских университетов. Фрагмент Галилея дает замечательно ясное изложение принципов аристотелевской космофизики. Эта космофизика хорошо известна, поэтому А. Койре останавливается лишь на ее общих принципах и основаниях и пытается дать ей оценку.

А. Койре выступает против некоторого неуважения или непонимания аристотелевской физики, которое нередко встречается среди историков науки. Конечно, пишет он, аристотелевская физика ошибочна, она непоправимо устарела. Но тем не менее это физика, теория в буквальном смысле, хотя и математически не разработанная. Она не является словесным продолжением здравого смысла или плодом ребяческой фантазии, представляет собой теорию, которая, исходя из данных здравого смысла, подчиняет их систематической и строгой разработке1.

Факты здравого смысла, служащие основой аристотелевской физики, крайне просты, и мы их принимаем как таковые. Нам представляется вполне естественным, что тяжелое тело падает на землю, и мы были бы удивлены, так же как Аристотель и Аквинский, если бы наблюдалось обратное. Однако, подчеркивает А. Койре, аристотелевская физика не ограничилась выражением на своем языке подобных фактов здравого смысла, она их трансформирует в различие «естественного» и «насильственного» движения, а само различие этих движений обосновано общей концепцией физической реальности. Существенными чертами этой концепции, пишет А. Койре в статье «Галилей и Платон»2, являются: «1) вера в существование качественно определенных сущностей и 2) вера в существование совершенного Космоса или, другими словами, вера в существование принципов порядка, в силу которых совокупность реальных существ образует иерархически упорядоченное целое»3.

1 Koyré A. Etudes galiléennes: Vol. 1-3. - P.: Hermann, 1939. - Vol. 1: A l'aube de la science classique. - Р. 11.

2 Впервые эта статья опубликована на англ. яз. в 1943 г.: Коуге A. Galileo and Plato // J. of the history of ideas. - N.Y.; Lancaster (Pa), 1943. - Vol. 5, N 4. -P. 400-428.

3 Коуге A. Galilée et Platon // Etudes d'histoire de la pensée scientifique. - P., 1966. - P. 155.

Понятия целого, космического порядка, гармонии означают, что в Универсуме вещи распределены или должны быть распределены в определенном порядке, что их локализация не безразлична ни для них самих, ни для Космоса, что каждая вещь обладает в Универсуме своим собственным местом, соответствующим ее природе. Место для каждой вещи и каждая вещь на своем месте: понятие естественного места как раз и выражает это требование теоретической физики Аристотеля.

Понятие «естественное место», согласно А. Койре, является выражением концепции чисто статического порядка: если бы все было в «порядке», то всякая вещь покоилась бы на своем месте и никуда бы не перемещалась.

Но почему же вещи приходят в движение? Всякая вещь сопротивляется перемещению, и поэтому перемещение вещей со «своего» места всегда совершается по принуждению, насильственно. Следовательно, всякое движение заключает в себе известного рода космический беспорядок, нарушение равновесия Универсума, поскольку оно представляет собой прямое следствие насилия либо, наоборот, стремление бытия компенсировать это насилие для того, чтобы восстановить свой порядок и равновесие. Поэтому возвращение к порядку и составляет то, что называется у Аристотеля «естественным движением». Поскольку же порядок представляет собой стабильное положение вещей, которое стремится продолжаться бесконечно, постольку нет необходимости объяснять состояние покоя: покой есть естественное положение вещей. Что же касается движения, то это временный процесс: естественное движение прекращается естественным путем, когда цель его достигнута; движение насильственное также не может продолжаться вечно, ибо оно есть беспорядок, рожденный беспорядком, и допустить, чтобы подобное положение продолжалось вечно, значило бы поставить под сомнение саму идею Космоса. Поэтому, отмечает А. Койре, движение в аристотелевской физике - это состояние существенно преходящее, временное. Однако, уточняет он свою мысль, хотя движение для каждого тела или по крайней мере для тех из них, которые доступны опыту в этом подлунном мире, есть феномен временный и эфемерный, но для мира в целом это феномен вечный и, следовательно, необходимый.

Заметим, что данное уточнение А. Койре вытекает из самой специфики аристотелевского понятия движения, которая отмечается рядом историков физики. Например, М. Льоцци по этому поводу пишет следующее: «Движению Аристотель придавал зна-

чительно более широкий смысл, чем принято было в физике со времен Галилея. Аристотель понимает под движением любое количественное или качественное изменение, благодаря которому явление реализуется. Такое широкое понимание движения позволяет ему утверждать, что в природе все есть движение. Частному понятию изменения положения тела с течением времени он дал наименование локального движения, а локальные движения он разделял на естественные и насильственные»1.

А. Койре, однако, не просто констатирует подобный способ понимания движения, но пытается достаточно убедительно вывести из него важнейшие особенности аристотелевской динамики, найти движению «место» в структуре аристотелевской космофизики.

Действительно, поскольку для Аристотеля движение есть процесс, становление, посредством которого вещи актуализируются, осуществляются, постольку всякое движение должно иметь свою причину. И Аристотель, замечает А. Койре, в этом пункте совершенно прав. «Никакой процесс изменения или становления не может совершаться без причины. Если в современной физике движение может продолжаться само по себе, то лишь потому, что это не процесс»2. Напротив, покой - состояние лишения движения - для своего продолжения не нуждается в какой-либо причине. Поэтому основной тезис аристотелевской динамики можно выразить довольно кратко: «Отбросьте причину - движение остановится». В случае «естественного» движения такой движущей причиной будет сама природа тела, его форма, которая стремится к «своему» месту. Наоборот, движение, которое совершается вопреки природе тела, в продолжении своего движения нуждается во внешнем двигателе - причине насильственного движения.

При всем своем изяществе и замечательной последовательности аристотелевская физика, замечает далее А. Койре, столкнулась с весьма «неудобным» для нее фактом: эта теория опровергалась таким обыденным, ежедневно повторяющимся фактом, как бросание тел. Правда, теоретик, заслуживающий этого имени, вряд ли будет смущен доводами «здравого смысла». Если он встречает факт, который не «вписывается» в его теорию, он просто его отрицает, а если это ему не удается, он пытается придумать для него

1 Льоцци М. История физики / Пер. с итал. Э.Л. Бурштейна. - М.: Мир, 1970. - С. 9.

2 Коуге A. Galilée et Platon // Etudes d'histoire de la pensée scientifique. - P., 1966. - P. 157.

какое-нибудь объяснение. Именно в объяснении этого ежедневного факта, пишет А. Койре, - факта бросания тел, которые продолжают свое движение, несмотря на отсутствие движущей силы, Аристотель еще раз продемонстрировал свой гений. Его ответ состоит в объяснении движения тела посредством воздействия окружающей тело среды. Суть этого объяснения состоит в том, что брошенное тело непрерывно подталкивается воздухом, стремящимся занять место, оставленное телом. Однако данный ответ Аристотеля может показаться совершенно невразумительным, если не остановиться на другой особенности динамики Аристотеля - отрицании пустоты. В этой динамике пустота не только не благоприятствует движению, но делает его невозможным. Далее А. Койре анализирует мотивы, которыми руководствовался Аристотель, пытаясь обосновать этот тезис1.

В динамике Аристотеля движение тел обусловлено действием некоторой силы и сопротивлением среды. Причем скорость тела прямо пропорциональна действующей на него силе и обратно пропорциональна сопротивлению среды. Отсюда следует, что в пустоте, где сопротивление среды отсутствует, скорость стала бы бесконечно большой. Таким образом, пишет А. Койре, мгновенное движение казалось Аристотелю (и не без основания) совершенно невозможным. Сюда же присоединяется и другое соображение, учитывающее несовместимость понятий «места» и «пустоты». В гомогенном пространстве геометрии все «места» подобны друг другу и перемещение не производит ничего нового, т.е. перемещение здесь ничего общего не имеет с изменением (напомним еще раз, что сущность движения для Аристотеля есть процесс изменения и становления). В пустоте не существует не только естественных мест, в ней вообще нет мест. В ней нельзя выделить никакого предпочтительного направления - ни вверх, ни вниз, ни вправо, ни влево. Следовательно, пустоты нет в нашем ограниченном мире. И движение брошенного тела как раз и возможно потому, что среда, стремясь заполнить «место», оставленное движущимся телом, проникает в него и тем самым побуждает тело двигаться дальше.

Характеризуя физику Аристотеля в целом, А. Койре подчеркивает, что было бы ошибочным считать ее скоплением несуразностей. Напротив, это хорошо разработанная и весьма последовательная в логическом отношении теория, которая не только

опирается на глубокую философскую теорию, но и (как это показали уже П. Дюгем и П. Таннери) согласуется даже лучше, чем физика Галилея, со здравым смыслом и ежедневным опытом. «Физика Аристотеля, - пишет А. Койре, - основана на чувственном восприятии, и поэтому она решительно антиматематична. Она отказывается от замещения геометрической абстракцией качественно определенных фактов опыта и здравого смысла и отрицает самую возможность математической физики, опираясь а) на неоднородность (Иё1ё1^ёпекё) математических понятий и данных чувственного опыта, б) на неспособности математики объяснить качество и вывести движение. Не имеется ни качества, ни движения во вневременном царстве фигур и чисел»1.

Динамика Аристотеля никогда не пользовалась всеобщим признанием именно потому, что ее объяснение проблемы бросания тел по существу противоречило доводам здравого смысла. Классические примеры такого движения - полет стрелы, бросок камня и т. п. - выдвигались против аристотелевской динамики Гиппархом и Филипоном, Буриданом и Николаем Оремским, Леонардо да Винчи и Бенедетти и т. д. Если кратко суммировать традиционные аргументы, выдвигаемые противниками Аристотеля, то они могут быть классифицированы на две группы. Первые аргументы, так сказать, материального порядка, сводятся к тому, что предположение, согласно которому большие и тяжелые тела - ядро, стрела, выпущенная против ветра, - движимы благодаря реакции воздуха, является крайне невероятным. Другие аргументы имели скорее формальный характер. Они подчеркивали противоречивый характер утверждения, согласно которому воздуху приписывалась двойственная роль: сопротивления и движущейся силы.

В своей книге «Галилеевские этюды. Т. 1. На заре классической науки»2, вышедшей в 1939 г., А. Койре приводит обширные выдержки из сочинений ближайшего предшественника Галилея Бонамико. С одной стороны, они нам показывают, пишет А. Койре, недоумение и растерянность средневековой мысли в объяснении феноменов падения и бросания тел, а с другой - раскрывают, на какой стадии познания физики «импето» находилась университетская мысль того времени. Концепция Бонамико позволяет выявить

1 Коуré A. Galilée et Evolution scientifique du XVII siècle // Etudes d'histoire de la pensée scientifique. - P., 1966. - P. 181.

2 Koyré A. Etudes galiléennes: Vol. 1-3. - P.: Hermann, 1939. - Vol. 1: A l'aube de la science classique. - 73 p.

существенные черты средневековой науки: соединение финалист-ской метафизики с опытом здравого смысла. Именно эти черты будут отброшены галилеевской наукой1.

Физика «импето»

Но прежде чем перейти к собственно галилеевской науке, необходимо осветить еще один важный этап в развитии физики, который связан с существенной трансформацией идей аристотелевской динамики. Теория бросания тел, как уже отмечалось выше, никогда не пользовалась всеобщим признанием главным образом потому, что она была неприемлема с точки зрения «здравого смысла». Почему, говорили противники аристотелевской динамики, не предположить, что движущая сила переходит в движимое тело, что она «проникает» в него и тем самым заставляет его продолжать движение. Эта сила имела различные наименования -virtus motiva, virtus impressa, impetus, impetus impressus.

В «Галилеевских этюдах» А. Койре приводит обширные выдержки из труда видного представителя физики «импето» Дж. Бенедетти (на латинском и французском языках). Подобно своим предшественникам, Бенедетти считает, что аристотелевская теория броска не имеет никакой научной ценности. В своем сочинении «Различные математические и физические рассуждения», изданном в Турине в 1585 г.2, он следующим образом объясняет механизм движения тел: «Всякое тяжелое тело, - пишет он, - которое движется естественно или насильственно, обладает в самом себе импето (impetus), таким, что, отделенное от двигателя, оно продолжает двигаться благодаря самому себе в течение некоторого промежутка времени»3. Что же представляет собой импето, эта движущая сила, имманентная причина движения? На этот вопрос трудно ответить, пишет Бенедетти. Это есть некоторый род качества, силы или свойства, которое как бы «втиснуто» в движущееся тело или, точнее, которое его «пропитывает» в момент соединения с двигателем. Это также некоторое состояние, которое движущее-

1 Koyré A. Etudes galiléennes: Vol. 1-3. - P.: Hermann, 1939. - Vol. 1: A l'aube de la science classique. - Р. 27.

2 Benedetti G. Diuersarum speculationum mathematicarum et physicarum liber. - Taurini, 1585. - 426 p.

3 Koyré A. Etudes galiléennes: Vol. 1-3. - P.: Hermann, 1939. - Vol. 1: A l'aube de la science classique. - Р. 42.

ся тело приобретает тем больше, чем более продолжительное время оно находится в контакте с двигателем.

Объяснение, данное Бенедетти, представляется весьма смутным. Но это, по крайней мере, не должно нас удивлять, замечает А. Койре, потому что понятие «импето» действительно весьма смутное и неопределенное. По существу, оно представляет собой лишь перевод в «научные» термины концепции, основанной на повседневном опыте, на данных здравого смысла. Чем же в действительности является импето, как не конденсацией, если так можно выразиться, мускульного усилия и броска? Всем известно, что нужно набраться сил, чтобы перепрыгнуть через препятствие, что повозка, которую толкают или тащат, медленно трогается с места и лишь постепенно увеличивает свою скорость: она также «набирается» сил и т. п.1

В эпоху Средневековья сторонники динамики импето долго и безуспешно спорили относительно его онтологического статуса. Они пытались втиснуть его в аристотелевскую классификацию, интерпретируя как некоторого рода форму или как некоторый род качества наподобие теплоты (Гиппарх). Эти дискуссии доказывают лишь туманный и смутный характер теории, которая явилась прямым продуктом или, если так можно сказать, конденсацией здравого смысла.

Концепция движения, которая опирается на физику импето, подчеркивает А. Койре, полностью отлична от концепции Аристотеля. Движение не интерпретируется больше как процесс актуализации. Однако это все еще изменение, и как таковое оно нуждается в объяснении через силу или определенную причину. Таким образом, импето производит движение, оно движет тело. Но в то же время оно играет и другую важную роль: преодолевает сопротивление окружающей среды2.

Одно из наиболее разработанных исследований по физике импето принадлежит молодому Галилею, который в трактате «О движении»3, опубликованном примерно в 1590 г., развивает дальше идею парижских номиналистов и Бенедетти (он в этот период был назначен профессором в Пизанский университет).

1 Koyré A. Etudes galiléennes: Vol. 1-3. - P.: Hermann, 1939. - Vol. 1 : A l'aube de la science classique. - Р. 44

2 Коуré A. Galilée et Platon // Etudes d'histoire de la pensée scientifique. - P., 1966. - P. 162.

3 Galilei G. De motu. - Pise, 1590.

Галилей выступает как решительный и даже страстный противник Аристотеля. Можно сказать, что работа «О движении» представляет собой критику аристотелевской динамики с точки зрения динамики импето. По мнению А. Койре, эта критика часто жестокая и не всегда справедливая. К тому же он не всегда понимает мысль Аристотеля. Однако можно сказать, что его способ понимания (или непонимания) вытекает из существенно нового интеллектуального восприятия Универсума.

Галилей прежде всего ссылается на факты, которые аристотелевская теория не в состоянии объяснить. Могла ли она в самом деле объяснить, почему тяжелые тела могут быть брошены дальше, чем легкие? Как объяснить с помощью реакции среды длительное движение колеса, волчка или полированной мраморной сферы, накрытой чехлом? Но помимо всего прочего, аристотелевская концепция внутренне противоречива. В самом деле, если одно перемещение воздуха производит другое перемещение воздуха и это явление воспроизводится постоянно, то движение, однажды начавшись, должно бы было продолжаться вечно и даже ускоряться. Однако один из фундаментальных принципов Аристотеля состоит в том, что всякое движение является по своей природе ограниченным и временным, преходящим.

В трактате «О движении» Галилей высказывает твердое убеждение в том, что понятие качества или движущей силы - «им-пето» позволяет дать полное объяснение явления бросания тел и что нет никакой необходимости введения нелепой реакции среды, изобретенной Аристотелем.

Здесь возникает один деликатный вопрос: не позволяет ли понятие «импето» сформулировать принцип инерции? Известно, пишет А. Койре, что таково было мнение некоторых известных историков науки. Действительно, некоторые сторонники динамики импето естественно должны были прийти к заключению, что в условиях отсутствия внешнего сопротивления, например в вакууме, импето не ослабляется, а остается постоянным, «вечным». Эта точка зрения как будто бы весьма близка к закону инерции, замечает А. Койре, однако Галилей имеет другую точку зрения. В своем трактате «О движении» он дает одно из лучших изложений динамики импето, решительно отрицает законность такого предположения и утверждает существенно преходящий характер импето. По мнению А. Койре, Галилей в данном случае совершенно прав. Если понимать движение как следствие импето, рассматриваемого в качестве причины, то совершенно немыслимо и аб-

сурдно полагать, будто эта причина не будет «истощаться», производя движение. Урок, который преподал нам Галилей, пишет А. Койре, имеет капитальное значение для истории науки: физика импето несовместима с принципом инерции1.

Обратимся теперь к другому аспекту галилеевской физики -к вопросу о связи ее с физикой Архимеда. Уточним важнейшие идеи (высказанные уже Бенедетти), которые в конце концов позволят Галилею превзойти одновременно и аристотелевскую физику, и динамику импето, заменив их количественной физикой, модель которой он нашел у Архимеда. Прежде всего это касается трактовки понятий «легкий» и «тяжелый». В противоположность Аристотелю Галилей (продолжая линию Бенедетти) считает, что «тяжелый» и «легкий» не являются абсолютными качествами, но свойствами относительными или, лучше сказать, простыми соотношениями. Тело является легким или тяжелым, т.е. поднимается или опускается, в зависимости от среды, в которой оно находится. Если оно тяжелее среды, оно опускается, если легче - то поднимается (например, в воздухе или в воде). И сила (а следовательно, и скорость), с которой тело опускается или поднимается, измеряется разницей между его весом и весом равного объема среды, в которой оно находится. Это рассуждение Галилея, подчеркивает А. Койре, представляет собой, без сомнения, экстраполяцию рассуждений Архимеда2. Однако это расширение гидростатики было чревато очень серьезными последствиями: оно заключало в себе замену качеств количественной шкалой.

Этому замещению Галилей придавал огромное значение. Вслед за этим он настаивает на том, что легкость не есть качество: она есть результирующая сила. Движение вверх не есть, следовательно, естественное движение. Тела, которые поднимаются, никогда не поднимаются сами по себе, спонтанно. Они поднимаются потому, что выталкиваются другими, более тяжелыми телами. Единственное «естественное» движение, которое признает теперь Галилей, - это движение тяжелых тел (т.е. всех тел, включая воздух и огонь) вниз, т. е. к центру мира. И это также единственное движение, которое обладает еще естественной целью: последняя отсутствует в движении вверх.

1 Коуré A. Galilée et Platon // Etudes d'histoire de la pensée scientifique. - P., 1966. - P. 163.

2 Koyré A. Etudes galiléennes: Vol. 1-3. - P.: Hermann, 1939. - Vol. 1: A l'aube de la science classique. - Р. 66.

Различие между абсолютным и относительным весом, утверждение, что скорость падения тела - это функция его относительного веса в данной среде, неизбежно приводят к заключению, что именно в пустоте и только в пустоте тела обладают абсолютным весом и падают со скоростью, которая является их собственной скоростью.

Это заключение глубоко противоположно наиболее фундаментальным догмам аристотелевской физики. В самом деле, в этой концепции, пишет А. Койре, движение не является больше тем, чем оно было для Аристотеля, - процессом, переходом из одного места в другое, из одного состояния в другое. Оно не есть, правда, еще само «состояние»: именно в этом заключается причина, по которой движение не сохраняется автоматически. Движение, по Галилею, нуждается в силе. Но эта сила полностью содержится в самом теле, поэтому движение тела не содержит в себе ничего, помимо самого себя.

В этой концепции, отмечает А. Койре, легко можно себе представить движущееся тело, изолированное от остального Универсума. По мнению А. Койре, мы находимся здесь на пути, который ведет к принципу инерции. Но мы еще не подошли к нему. В действительности мы еще весьма далеки от него, настолько далеки, что, для того чтобы прийти к нему, мы должны освободиться от понятия движения-следствия, от различия естественного и насильственного движений, от понятия и самого названия «место». Дорога очень длинная и очень трудная. Известно, что Галилей не прошел ее до конца. Но это уже другая история, о которой речь пойдет ниже. В то время, когда Галилей писал «О движении», он лишь вступил на этот путь. Для него существует еще «естественное место», правда, единственное - центр мира; имеется «естественное» движение, тоже единственное: движение стремится к центру мира. Имеется также остаток космического порядка: тяжелые тела размещаются, согласно Галилею, в центре мира или близко от него в виде концентрических кругов. Однако, замечает А. Койре, насколько эта мировая сфера стала уже смутной и неопределенной! В своей критике аристотелевского понятия естественного движения, даже там, где Галилей принимает естественный характер движения вниз, он возражает против естественного характера движения вверх. И делает это он не только потому, что все тела тяжелые и поэтому движение вверх всегда является насильственным, но еще и потому, что оно не обладает естественным пределом. Нельзя вечно спускаться, можно, однако, неограниченно идти

вверх. Это представление Галилея о Космосе, по мнению А. Койре, служит свидетельством глубокой эволюции его мысли. «Центр Универсума, - пишет А. Койре, - существует. Но космическая сфера расширяется, становится бесконечной, теряет, так сказать, свою сферообразность. Достаточно того, что она становится бесконечной, чтобы в пространстве, отныне гомогенном, исчезли всякие следы античного Космоса и всякое привилегированное положение»1.

Возникает вопрос: откуда происходит эта любопытная механика? По мнению А. Койре, она ведет свое происхождение непосредственно от Архимеда. Именно благодаря тому, что Галилей сознательно и решительно стал сторонником школы Архимеда, ему удалось превзойти физику импето и подняться до уровня математической физики, которая есть не что иное, как Архимедова динамика. А. Койре неоднократно подчеркивает, что физика импе-то была реакцией здравого смысла и повседневного опыта на кос-мофизику Аристотеля. Понятия, которыми оперировала эта физика, суть лишь более абстрактное выражение здравого смысла. Неясность и неопределенность этих понятий, по существу, делали невозможной математизацию этой физики.

Совсем иные понятия начинает применять Галилей в своем анализе движения, когда он, например, изучает движение тел на наклонной плоскости, когда он изучает движение тел в пустоте и т. д. По существу, он сразу сознательно ставит себя вне реальности: абсолютно гладкая плоскость, абсолютно круглая сфера, абсолютно твердое тело. Ничего этого нет в физическом мире. Это понятия, которые не могут быть извлечены из опыта, они скорее его предполагают. Именно эти фиктивные понятия позволяют понять и объяснить природу, ставить ей вопросы и интерпретировать ее ответы.

Архимедова физика - это, если так можно выразиться, математическая физика (дедуктивная и абстрактная): такова будет физика, которую Галилей будет развивать в Падуе. Это будет физика математической гипотезы, в которой законы движения выводятся «абстрактно», без использования понятия силы и опытов над реальными телами. «Опыты», на которые ссылается или будет ссылаться Галилей, даже те, которые он действительно поставил, есть лишь мысленные опыты - единственные, впрочем, которые можно

проделать с объектами его физики. Ведь объемы галилеевской физики, тела его динамики - это «нереальные» тела. Нельзя, в самом деле, заставить войти «реальные» тела - реальные в понимании здравого смысла - в ирреальное геометрическое пространство. Аристотель это уже знал хорошо. Но он не понял, что можно предположить тела абстрактные, за что ратовал Платон и что, по существу, сделал Архимед (хотя последнему не удалось наделить их движением).

Таким образом, лишь для этих абстрактных тел, размещенных в геометрическом пространстве, была создана галилеевская динамика. И только к ним одним может быть применим принцип инерции. И лишь когда Космос будет замещен пустотой реализованного евклидового пространства, когда «реальные» тела Аристотеля и здравого смысла будут замещены абстрактными «телами» Архимеда, - лишь тогда пространство перестанет играть физическую роль и движение перестанет оказывать влияние на тела. Отныне тела могут оставаться безразличными к состоянию покоя или движения, а движение, ставшее «состоянием», сможет, как и покой, сохраняться бесконечно в них самих1.

Галилей и научная революция ХУН в.

По мнению А. Койре, нужно принять как факт, что современная физика имеет свой пролог и эпилог в астрономии. Эта теснейшая связь физики и астрономии имеет место на протяжении всей истории этих наук. Великие открытия или великие революции в астрономических теориях всегда были связаны с открытиями или модификациями в физических теориях. Но и революция в физике предполагает коренной пересмотр космологических понятий и принципов. Действительно, создание новой физики связано в первую очередь с преодолением античной и средневековой концепции Космоса как иерархически упорядоченного целого, различные части которого (а именно «Небо» и «Земля») подчинены неодинаковым законам, и заменой ее концепцией бесконечного Универсума, связанного в единое целое через тождество фундаментальных законов, которым он (Универсум) подчиняется. Связь физики и астрономии легко обнаруживается в астрономических теориях древних греков. Почему гелиоцентрическая система Ари-

старха Самосского не получила признание в античности и в Средние века? Часто говорят, что идея движения Земли противоречила религиозным воззрениям греков. По мнению А. Койре, здесь имели место совсем другие основания, которые, начиная с Аристотеля и Птолемея и вплоть до Коперника, противопоставлялись всякой негеоцентрической гипотезе: это неопровержимость физических возражений против движения Земли1. Для античной физики вращение Земли в пространстве казалось и должно было казаться противоречащим неоспоримым фактам и ежедневному опыту, т.е. оно представлялось как физически невозможное положение вещей. Существовала и другая причина, препятствующая принятию теории Аристарха, - это непомерно огромная величина его Универсума. Хотя греки и допускали, что Универсум по сравнению с Землей был достаточно большим - даже очень большим, - тем не менее его размеры, постулированные гипотезой Аристарха, казались просто непостижимыми. Действительно, если бы Земля вращалась вокруг Солнца, то, по мнению Птолемея и его сторонников, этот факт легко можно было бы обнаружить благодаря видимому смещению неподвижных звезд (параллаксу). А поскольку греки не наблюдали звездных параллаксов, постольку они были убеждены в неподвижности Земли. В то же время они не могли допустить той мысли, что именно огромные размеры Вселенной делали наблюдение звездных параллаксов практически невозможным. Однако спустя много веков гелиоцентрическая система Аристарха была возрождена в учении Коперника, которое произвело подлинную революцию в науке. Сейчас очень трудно понять мотивы, которыми руководствовался Коперник, создавая свою систему. Но несомненно, считает А. Койре, что одним из таких мотивов было наличие в системе Птолемея явного разрыва между астрономией математической и астрономией физической. В то же время как философы и космологи продолжали считать, что небесные тела движутся благодаря равномерным движениям небесных сфер, астрономы-математики утверждали, что они не рассматривают проблемы физики и что их цель состоит в определении положения планет, не вникая в механизм изменения этих положений.

А. Койре особенно настаивает на феноменологическом характере птолемеевской системы. В ряде своих статей он подчеркивает, что позитивизм как направление в методологии науки родил-

ся в греческой астрономии и его лучшее выражение - это система Птолемея. Позитивизм, пишет А. Койре в своей поздней работе «Истоки современной науки», был понят и развит не парижскими номиналистами ХШ в., как полагает П. Дюгем, а греческими астрономами, которые, выработав и усовершенствовав метод научной мысли - наблюдение, гипотетико-дедуктивную теорию и, наконец, ее верификацию посредством новых наблюдений, - были не в состоянии проникнуть в сущность подлинных движений небесных тел1 и потому ограничились чисто формальным описанием наблюдаемых данных. «Я думаю, - пишет А. Койре, - что Птолемей решился на подобный разрыв между астрономией физической и астрономией математической потому, что он верил в астрологию и что с астрологической точки зрения было бесполезно знать, как именно физически планеты достигают данного места на небесном своде»2. Для Коперника именно невозможность физического, механического объяснения движения планет в системе Птолемея казалась совершенно недопустимой. По словам его ученика Рети-ка, большое преимущество новой астрономии состояло в том, что она нас снабдила единым образом космической реальности, а не двумя образами - образом философов и образом математиков-астрономов. Более того, этот новый образ упрощал общую структуру Универсума, позволяя объяснить данные наблюдения, касающиеся различных планет, посредством одного фактора - двоякого движения Земли в пространстве.

Как Коперник пришел к своей концепции? По мнению А. Койре, при объяснении этого вопроса мало учитывать лишь строгую логику научных идей. Чтобы понять эволюцию идей, следует также иметь в виду и внелогические факторы. Он полагает, что одним из решающих факторов, определивших великую астрономическую реформу, были эстетические или метафизические соображения. Солнце казалось Копернику разумом, который управляет миром. Это светило находится в центре Универсума, который оно освещает. Коперник об этом говорит совершенно недвусмысленно, и нет никаких оснований не верить его поклонению Солнцу3.

1 Koyré A. Bes origines de la science moderne // Etudes d'histoire de la pensée scientifique. - P., 1966. - P. 67.

2 Koyré A. Les étapes de la cosmologie scientifique // Etudes d'histoire de la pensée scientifique. - P., 1966. - P. 79.

3 Ibid. - P. 81.

Влиянием вненаучных факторов А. Койре объясняет также астрономические открытия Кеплера. Он пишет, что Кеплера глубоко вдохновляла идея гармонии, идея, что Бог организовал мир согласно законам математической гармонии. Что же касается соответствующих мест, которые он приписывает Солнцу и Земле, то здесь он, безусловно, коперниканец и делает это по тем же соображениям, что и Коперник. Для Кеплера Солнце представляет Бога. Это видимый бог Универсума, символ Бога-Творца, который воплощается в созданном Универсуме и поэтому находится в центре его. Именно на этой метафизической основе Кеплер строит свою научную концепцию, которая по своим целям и результатам далеко превосходит концепцию Коперника. Действительно, цель, которую преследовал Кеплер, была значительной и весьма современной: он хотел восстановить или, точнее, установить единство научной концепции мира, единство между физикой и астрономией. Так, великое астрономическое творение, фундаментальный труд Кеплера, посвященный планете Марс, называется «Новая астрономия или небесная физика»1. Рассуждение Кеплера, опирается на идею каузального объяснения. Если Солнце находится в центре мира, то необходимо, чтобы движения планет были упорядочены относительно него не только геометрическим и оптическим способами, но также и физическим, и динамическим способами. Усилия Кеплера были направлены, следовательно, не только на создание астрономической концепции, позволяющей упорядочить и «знать» наблюдаемые феномены, но также и на создание физической концепции, позволяющей объяснить посредством физических причин реальное движение небесных тел. В предисловии к «Новой астрономии» он настаивает на необходимости объединения физики небесной и физики земной, на факте, что Солнце не просто центр мира, не имеющий отношения к механизму движения планет, но что, напротив, оно оказывает физическое влияние на движение небесных светил.

Если бросить общий взгляд на эволюцию астрономической мысли, пишет далее А. Койре, то она с самого начала была направлена на открытие реальной упорядоченности в движении небесных тел, скрытой за видимым беспорядком. Для этого греки воспользовались единственным математическим и физическим средством, которое позволяло им состояние научных знаний той эпохи, - идеей естественного кругового движения. Отсюда с необ-

ходимостью следовало объяснение видимых движений небесных тел посредством суперпозиции круговых движений. Поражение Птолемея привело к необходимости преобразования самой физики, и астрономии удалось добиться успеха, лишь опираясь на новую физику1.

Можно также рассмотреть эволюцию астрономических учений с точки зрения представлений о размерах Универсума. Как уже отмечалось выше, греческий Универсум (Космос) имел ограниченные размеры. Он был, конечно, недостаточно большим для того, чтобы поместить в нем Землю, вращающуюся вокруг Солнца. Концепция ограниченного Универсума, Универсума видимого, вполне естественна: мы видим небесный свод, мы можем его мыслить находящимся очень далеко, но в высшей степени трудно допустить, что его нет и что звезды беспорядочно и бессмысленно распределены в пространстве на невероятных расстояниях друг от друга.

Возражения против бесконечности и даже против неограниченного расширения Универсума встречаются на протяжении всей истории астрономии. Так, Тихо Браге возражает Копернику на том основании, что в его системе расстояние между Солнцем и звездами минимум в 700 раз превышает расстояние между Солнцем и Землей - факт, который казался ему абсолютно неприемлемым.

Руководствуясь аналогичными соображениями, Кеплер, который допускает орбитальное движение Земли и который, следовательно, вынужден расширить размеры нашего Универсума, чтобы объяснить отсутствие параллаксов у неподвижных звезд, все-таки не может допустить бесконечности мира. Небесный свод, или наш небесный мир, остается для него необходимо конечным. Он очень велик, его диаметр в 6 млн. раз превышает земной диаметр, но он конечен. Бесконечность мира представляется ему метафизически невозможной.

Джордано Бруно, пишет А. Койре, едва ли не единственный, кто принимает идею бесконечности мира. Но именно Бруно не является ни астрономом, ни ученым; это философ, виПдение мира которого опережает науку его времени. И лишь начиная с Ньютона, эта идея утверждается в науке благодаря классической физике, которая постулирует бесконечность Универсума и тождество реального пространства с пространством геометрическим. Общий вывод, к которому приходит А. Койре, состоит в том, что невозможно «уста-

новить и выработать земную физику или, по крайней мере, земную механику, не развивая в то же время механику небесную»1.

Современная физика, которая ведет свое начало с трудов Галилея и находит свое завершение в трудах Альберта Эйнштейна, рассматривает закон инерции в качестве наиболее фундаментального физического закона, фактически именно Декарт, а не Галилей первым полностью понял его смысл и значение. И однако Ньютон не был совсем неправ, приписывая Галилею заслугу его открытия. Действительно, хотя Галилей нигде ясно не сформулировал принцип иерархии, его механика имплицитно основана на нем. И лишь его колебания относительно некоторых крайних следствий его концепций движения, колебания, связанные с необходимостью полностью и радикально отбросить данные опыта в пользу столь ненадежно установленного теоретического постулата, - все это помешало ему сделать последний шаг на пути, который вел от конечного Космоса греков к бесконечному Универсуму современной науки.

Принцип инерции очень прост. Он утверждает, что тело, предоставленное самому себе, остается в состоянии покоя или движения до тех пор, пока на него не подействует какая-нибудь внешняя сила. Другими словами, покоящееся тело будет оставаться вечно в покое, если только оно не будет приведено в движение. И движущееся тело будет продолжать двигаться прямолинейно и равномерно до тех пор, пока какая-нибудь внешняя сила не воспрепятствует этому.

Принцип движения по инерции кажется нам совершенно ясным, правдоподобным и практически очевидным. Никто, считаем мы, никогда не думал иначе. Однако это не так. Этот принцип стал очевиден для нас благодаря Галилею и Декарту, тогда как для греков и людей Средневековья он должен был казаться и казался совершенно ложным и даже абсурдным. Этот факт может быть объяснен, если мы признаем, что все эти «ясные» и «простые» понятия, лежащие в основе современной науки, сами по себе не столь уж ясны и просты. Они становятся таковыми лишь в составе определенной совокупности понятий и аксиом.

Это, в свою очередь, позволяет понять, почему открытие таких, казалось бы, простых законов, каковыми, например, являются фундаментальные законы движения, потребовало столь значи-

тельных усилий наиболее глубоких умов человечества. Трудность заключалась не только в том, чтобы открыть или установить эти простые и очевидные законы, но и в том, чтобы создать сами рамки мышления, которые сделали бы эти открытия возможными. Они должны были, замечает А. Койре, с самого начала реформировать сам наш интеллект, снабдить его серией новых понятий, выработать новую идею природы, новую концепцию науки, иначе говоря, новую философию1. Таким образом, нам почти невозможно оценить значимость тех препятствий, которые они должны были преодолеть, чтобы установить эти законы. Дело в том, что мы слишком хорошо знаем понятия и принципы, образующие базу современной науки, или, точнее, мы слишком к ним привыкли.

Галилеевское понятие движения (так же, как и понятие пространства) кажется нам настолько естественным, что мы верим даже в то, что закон инерции происходит из опыта и наблюдения, хотя совершенно очевидно, что никто никогда не мог наблюдать движение по инерции по той простой причине, что такое движение абсолютно невозможно.

В равной степени мы настолько привыкли к использованию математики при изучении природы, что не отдаем себе отчета в дерзости утверждения Галилея, что книга написана на языке геометрических фигур, так же как мы не сознаем парадоксального характера его решения трактовать механику в качестве ветви математики, т.е. решения заменить реальный мир ежедневного опыта гипостазированным геометрическим миром и объяснить действительное через невозможное. В современной науке, пишет А. Койре, реальное пространство идентифицируется с пространством геометрии, а движение рассматривается как чисто геометрическое перемещение из точки в точку. Вот почему движение никоим образом не влияет на тело. Состояние прямолинейного равномерного движения или покоя не производит никакого изменения в теле. Независимо от того, находится тело в покое или в движении, оно остается тождественным самому себе. И как таковое оно безразлично к тому и другому. Следовательно, мы не можем приписать движение телу, рассматриваемому изолированно от других тел. Тело находится в движении лишь посредством отношения к другому телу, которое мы предполагаем покоящимся. Вот почему мы можем приписать его любому из этих двух тел ad libitum. По-

добно тому как движение не влияет на движущееся тело, данное движение не оказывает никакого влияния на другие движения, которые рассматриваемое тело могло бы иметь за одно и то же время. Таким образом, тело может обладать неопределенным числом движений, которые комбинируются в соответствии с чисто геометрическими законами, и наоборот, данное движение может быть разложено, согласно этим же самым законам, на неопределенное число составляющих его движений1. Исходя из этих допущений, движение должно рассматриваться как состояние (etat), а покой - как другое состояние, противоположное первому. Чтобы состояние движения данного тела привести в состояние покоя и наоборот, требуется сила.

Отсюда следует, что тело не нуждается больше в силе или причине для сохранения своего прямолинейного и равномерного движения, точно так же как оно в этом не нуждается для сохранения покоя.

Принцип инерции, следовательно, предполагает: а) возможность изолировать данное тело от всякого физического окружения и рассматривать его существующим просто в пространстве,

б) концепцию пространства, которое идентифицировано с гомогенным бесконечным пространством евклидовой геометрии;

в) концепцию движения и покоя, которая рассматривает их как состояния и помещает их на один и тот же онтологический уровень бытия. Лишь исходя из этих предпосылок, можно рассматривать принцип инерции как очевидный или, по крайней мере, приемлемый. И разве можно удивляться тому, пишет А. Койре, что эти концепции казались неприемлемыми и даже непонятными предшественникам и современникам Галилея. Нет ничего удивительного в том, что Галилей должен был приложить немало усилий, прежде чем ему удалось создать эту концепцию, и что великие умы, такие как Бруно и даже Кеплер, не сумели достичь этой цели. По существу, даже в наши дни описанную выше концепцию нелегко понять. Здравый смысл есть и всегда был, замечает А. Койре, по своей природе средневековым и аристотелевским.

С последним замечанием А. Койре трудно, однако, согласиться, в особенности если учесть, что здравый смысл невозможно отделить от общего мировоззрения людей, которое формируется на базе философских и научных представлений данной эпохи.

Обратимся теперь к фактам, пишет А. Койре. Выше уже было отмечено, что современная наука была рождена в тесном контакте с астрономией. По существу, она родилась в острой борьбе с теми физическими предрассудками, которые служили опорой традиционной астрономии. Эти аргументы в несколько модернизированном виде использовались затем и против учения Коперника. Аргументы противников гелиоцентрической системы состояли в следующем: 1) если бы Земля двигалась, то вследствие ее огромной скорости вращения все тела, не связанные жестко с ее поверхностью, были бы далеко отброшены мощными центробежными силами; 2) все тела, не связанные жестко с Землей или оторванные от нее - облака, птицы, предметы, брошенные вверх и т.п., неминуемо отставали бы от нее. Например, камень (или ядро), пущенный перпендикулярно вверх, никогда не упал бы на место, откуда он был брошен, поскольку за время его полета это место переместилось бы вместе с Землей.

Мы не должны смеяться над подобными аргументами, пишет А. Койре. С точки зрения аристотелевской физики они совершенно правильны. Чтобы опровергнуть эти аргументы, необходимо изменить физическую концепцию мира и выработать новое понятие движения.

По мнению А. Койре, ответ Коперника приверженцам аристотелевской физики был довольно слабым. Он пытался доказать, что следствия, выведенные из аристотелевской физики, верны лишь для случая «насильственного» движения, но не для случая движения Земли и принадлежащих ей предметов, поскольку для них это движение естественное. В этом причина, по которой все эти вещи - облака, птицы, камни и т. д. - участвуют в движении, а не остаются позади. Аргументы Коперника очень слабы. И тем не менее в них содержится зародыш новой концепции, которая будет развита его последователем Дж. Бруно. В рассуждениях Коперника законы «небесной механики» применяются к земным феноменам. Тем самым они имплицитно содержат в себе отрицание старого тезиса о качественном разделении Космоса на два различных мира. Более того, Коперник объясняет видимую прямизну траектории падающего тела (хотя на самом деле оно описывает кривую) тем, что оно принимает участие в движении Земли.

Аргументы Коперника, полагает А. Койре, основаны на мифической концепции «общей природы Земли и земных вещей». Впоследствии наука должна будет заменить ее понятием физической системы, - системы тел, участвующих в одном и том же дви-

жении. Она должна будет опираться на физическую, а не оптическую относительность движения. Все это, однако, невозможно было сформулировать на базе аристотелевской философии движения и требовало принятия другой философии1.

Концепция физической системы или, точнее, системы механической, которая неявно содержалась в доводах Коперника, была разработана Джордано Бруно. Бруно открыл, пользуясь своей гениальной интуицией, что новая астрономия должна немедленно отказаться от концепции закрытого и конечного мира и заменить ее концепцией открытого и бесконечного Универсума. Это означало устранение понятия естественных мест, а значит, и естественных движений, противоположных неестественным или «насильственным» движениям. В бесконечном Универсуме Бруно платоновская концепция пространства, понятого как «вместилище» («receptacle»), становится на место аристотелевской концепции пространства. Здесь все места абсолютно эквивалентны и, следовательно, естественны для всех тел, какими бы они ни были. Таким образом, там, где Коперник делает различие между «естественным» движением Земли и «насильственным» движением тел на Земле, там Бруно их уподобляет. То, что происходит на Земле, если предположить, что она движется, в точности эквивалентно тому, что происходит на корабле, скользящем по поверхности моря. И движение Земли оказывает не большее влияние на движение вещей на Земле, чем движение корабля на движение вещей, находящихся на корабле и внутри корабля.

Следствия, выведенные Аристотелем, могли иметь место лишь в том случае, если бы отправная точка движения тела была внешней по отношению к Земле и не связанной с ней. Бруно доказывает, что отправная точка как таковая не играет никакой роли в определении траектории движения тел, и то, что здесь важно, - это наличие или отсутствие связи между ней и механической системой. Одно и то же «место» может даже принадлежать к двум или более системам. Так, если мы вообразим двух людей, одного, находящегося на высокой мачте корабля, проходящего под мостом, и другого, стоящего на мосту, мы можем также представить себе, что в известный момент руки этих двух людей будут находиться в идентичном месте. И если в этот момент каждый из них выпустит из рук камень, то камень человека на мосту упадет прямо в воду,

между тем как камень человека на мачте будет следовать за кораблем и (описывая определенную кривую относительно моста) упадет непосредственно к основанию мачты.

Таким образом, Бруно на место аристотелевской динамики ставит динамику импето парижских номиналистов. Ему кажется, что эта динамика может служить достаточной основой для построения физики, соответствующей астрономии Коперника, что было, конечно, заблуждением. Нельзя отрицать того, что концепция импето позволила Бруно отвергнуть некоторые аргументы Аристотеля. Однако она не могла отбросить их все и тем более послужить основой при построении новой науки.

По мнению А. Койре, аргументы Джордано Бруно кажутся очень разумными. Однако в его эпоху они не произвели никакого впечатления ни на Тихо Браге, который в своей полемике с Рот-манном неустанно повторял старые возражения аристотелевской физики (хотя и несколько модернизированные), ни даже на Кеплера, который считал себя обязанным вернуться к аргументам Коперника, заменив его мифическую концепцию физической концепцией силы притяжения. Тихо Браге не допускает, чтобы ядро, падая с вершины корабельной мачты, могло достичь ее основания. Он утверждает, что оно упадет позади мачты, и чем больше будет скорость корабля, тем дальше от мачты оно упадет. Тихо Браге добавляет, что если бы Земля двигалась так, как утверждает Коперник, было бы невозможно послать пушечное ядро на одно и то же расстояние на восток и на запад.

Точка зрения Тихо Браге, замечает А. Койре, может нам показаться странной, но мы не должны забывать, что, в свою очередь, Тихо Браге должен был считать теории Бруно абсолютно невероятными и даже чрезмерно антропоморфными. Утверждение, что два тела, падающих с одного и того же места и стремящихся к одной и той же точке (центру Земли), описывают две различные траектории на том основании, что одно из них было связано с судном, а другое нет, означало бы для Тихо, что указанные тела помнили о своей прошлой связи с мачтой или мостом, знали, куда должны следовать, и обладали необходимыми способностями, чтобы сделать это.

Более того, с точки зрения аристотелевской динамики, равно как и динамики импето, два различных движения всегда мешают друг другу. И сторонники этой концепции в качестве доказательства ссылались на хорошо известный факт полета пушечного ядра. Этот факт состоит якобы в том, что быстрое горизонтальное дви-

жение ядра мешает ему падать вниз, поэтому оно находится в воздухе значительно дольше, чем при свободном падении (с той же высоты). Таким образом, Тихо Браге не допускал взаимной независимости движений, и никто этого не допускал до Галилея, следовательно, он не мог считать истинными факты и теории, которые принимали данный постулат.

По мнению А. Койре, наиболее интересной и важной представляется позиция, которую занял Кеплер. Она нам демонстрирует лучше, чем всякая другая, глубокие философские корни гали-леевской революции. С чисто научной точки зрения Кеплер, которому мы обязаны самим термином «инерция» считается, без сомнения, одним из величайших, если не величайшим, гением своего времени. Однако в философском отношении он ближе стоит к Аристотелю и Средневековью, нежели Галилей и Декарт. Он рассуждает еще в терминах «Космоса», для него движение и покой все равно, что свет и тень, бытие и его отсутствие. Термин «инерция» означает у него сопротивление, которое тела оказывают движению, а не изменение их состояния (покоя или движения). Именно поэтому ему нужна причина или сила для объяснения движения, но ему совсем не нужно объяснять причину покоя. Он верит, как и физики Средневековья, что движущиеся тела, отдаленные от движущей силы или лишенные влияния импето, не продолжают свое движение, но, напротив, останавливаются. Чтобы объяснить факт, что тела, которые находятся на движущейся Земле, не отстают от нее в своем движении (по крайней мере, ощутимым образом) и что камни, брошенные вверх, возвращаются на то же самое место, откуда они были первоначально брошены, что пушечные ядра летят так же далеко на запад, как и на восток, нужно допустить реальную силу, которая связывает эти тела с Землей и заставляет следовать за ней.

Кеплер открывает эту силу во взаимном притяжении всех материальных тел или, по крайней мере, земных тел. Он видит все эти вещи как бы связанными с Землей бесчисленными эластичными цепями, и именно натяжением этих цепей объясняется, почему облака, камни, ядра и т. д. не остаются неподвижными в воздухе, но следуют за Землей в ее движении. Тот факт, что эти цепи находятся повсюду, позволяет, согласно Кеплеру, бросить камень или выстрелить ядро в направлении, противоположном движению Земли: цепи притяжения удерживают ядро в сторону востока столь же сильно, как и в сторону запада, и таким образом их влияние взаимно уравновешивается.

Движение реального тела (ядра, выпущенного вертикально) - это, естественно, комбинация или сложение: а) его собственного движения и б) движения Земли. Но так как последнее является общим и для тела, и для Земли, то лишь первое из указанных движений принимается во внимание. Отсюда совершенно ясно (хотя Тихо Браге этого не понял), что длины траекторий ядра, выпущенного к востоку и к западу, совершенно различны, когда они измерены относительно пространства Универсума, но относительно Земли они одинаковы или почти одинаковы .

Таким образом, по мнению А. Койре, возражения аристоте-левцев и Тихо Браге против движения Земли отброшены, и Кеплер подчеркивает, что было бы заблуждением уподоблять Землю движущемуся судну: в действительности Земля «притягивает магнетически» тела, которые она несет на себе, корабль же этого не делает. Вот почему мы нуждаемся в материальной связи в случае с кораблем, что совершенно бесполезно в случае с Землей. Подводя итог рассмотрению взглядов Кеплера, А. Койре отмечает, что «основатель современной астрономии, тот самый человек, который провозгласил единство материи в Универсуме и утверждал ibi materia, ibi geometría (где материя, там геометрия. - В. Ч), потерпел неудачу в попытках установить основу современной физики по одной-единст-венной причине: он верил, что движение принадлежало (онтологически) к более высокому уровню бытия, чем покой»2.

Это краткое историческое резюме должно, по мысли А. Койре, показать, что Галилей далеко не напрасно столь долго дискутировал со сторонниками аристотелевской физики. «Тем более мы можем, -пишет он, - оценить искусство, с которым Галилей располагает свои аргументы и подготавливает окончательный штурм аристотелизма в его "Диалоге о двух главнейших системах мира"»3. Галилей понимал огромную трудность своей задачи. Он хорошо знал, что находится перед лицом могущественных врагов: авторитета, традиции и особенно здравого смысла. Бесполезно выстраивать доказательства для умов, неспособных оценить их значение. Бесполезно, например, объяснять различие между скоростью поступательного движения и скоростью вращения (их смещение лежит в основе возражений сто-

1 Коугё A. Galilée et Evolution scientifique du XVII siècle // Etudes d'histoire de la pensée scientifique. - P., 1966. - P. 188.

2 Ibid.

ронников Аристотеля и Птолемея) тем, кто не привык мыслить математически. Нужно начать с их указания и действовать шаг за шагом, вновь и вновь обсуждая старые и новые аргументы. Нужно представить их в разнообразных формах, умножить примеры, изобретая снова наиболее поразительные из них, которые вели его современников к принятию этой парадоксальной и неслыханной концепции, согласно которой движение есть нечто сохраняющееся в своем бытии и не требующее никакой причины или силы для своего сохранения. Задача очень трудная, так как в его эпоху люди не привыкли мыслить движение в терминах скорости и направления вместо терминов силы (импето) и перемещения.

По мнению А. Койре, мы не можем мыслить движение в смысле усилия или импето, мы можем лишь вообразить его себе. Основой же науки Галилея, утверждает Койре, является «именно мысль, чистая мысль, а не опыт и восприятие чувств»1.

Объясняя позицию Галилея в этом вопросе, А. Койре приходит к явно одностороннему взгляду на соотношение теории и опыта в галилеевской науке. «Хорошая теория, - пишет он, - построена a priory. Теория предшествует факту. Опыт бесполезен потому, что уже до всякого опыта мы обладаем знанием того, что ищем. Фундаментальные законы движения (и покоя), законы, определяющие пространственно-временное поведение материальных тел, суть законы математической природы. Той самой природы, что и законы, управляющие отношениями фигур и чисел. Мы их находим и открываем не в природе, но в нас самих»2.

Книга природы написана на геометрическом языке. Новая физика, физика Галилея является геометрией движения, точно так же как физика его подлинного учителя - Архимеда - физика покоя. «Как же возможна эта математическая априорная наука о природе?» - задает себе А. Койре старый кантовский вопрос.

По мнению А. Койре, дело не сводится полностью к тому, что Галилей отбросил старые аристотелевские возражения против математизации физики. Он совсем иначе ставит сам вопрос. Конечно, в царстве чисел не существует качеств, и потому Галилей, так же как и Декарт, вынужден от них отказаться, отказаться от качественного мировосприятия и повседневного опыта и заменить

его абстрактным и бесцветным миром Архимеда. Однако, движение - по крайней мере движение архимедовых тел в бесконечном и гомогенном пространстве - управляется числами.

А. Койре склонен считать, что Галилей продолжает линию Платона, хотя в некоторых работах он упоминает и о влиянии Демокрита. Так, в докладе «О влиянии философских концепций на эволюцию научных теорий», прочитанном в Бостоне (1955), он говорил следующее: «Революция ХУП в., которую я когда-то назвал "реваншем Платона", была фактически следствием альянса -альянса Платона и Демокрита»1.

Платонизм Галилея, считает А. Койре, весьма отличен от платонизма флорентийской академии, так же как его математическая философия природы отличается от ее (академии) неопифагорейской арифмелогии. По мнению А. Койре, для Галилея демаркационная линия между платонизмом и аристотелизмом совершенно ясна. Галилей и его ученики считали, что противоположность между этими двумя философскими школами была определена также и различными взглядами на математику, на ее роль в создании современной науки. Галилею и его ученикам новая философия природы представлялась как возврат к Платону, как победа Платона над Аристотелем. Самому А. Койре подобная интерпретация духа новой науки представляется весьма разумной.

Все историки науки согласны в том, что Галилей заложил основы нового научного метода, нового подхода к соотношению теории и эксперимента. В многочисленных исследованиях по истории галилеевской науки приводятся описания различных экспериментов, выполненных якобы Галилеем, которым приписывается решающая роль в опровержении традиционных предрассудков. Особую известность в этом отношении приобрел эксперимент в Пизе. Историки науки приписывают этому эксперименту огромное значение, усматривая в нем решающий момент в жизни Галилея, момент, когда он открыто выступил против аристотелизма и начал публичное наступление против схоластики. Они усматривают в нем также решающий момент истории научной мысли, - момент, когда благодаря опытам по падению тел с вершины Пизанской башни Галилей нанес смертельный удар аристотелевской физике и заложил основы новой динамики.

А. Койре не только решительно не согласен с подобным мнением историков, но доказывает, что данный эксперимент является вымышленным. Свои аргументы А. Койре изложил в специальной статье «Галилей и пизанский эксперимент» с характерным подзаголовком: «По поводу легенды»1.

Во всех описаниях данного эксперимента, пишет А. Койре, мы встречаем одни и те же элементы, заимствованные из единственного аутентичного источника, которым мы располагаем, - это «Исторические повествования» ученика Галилея Винченцо Вивиани2.

По мнению А. Койре, рассказ Вивиани ни на чем не основан. «Эксперимент в Пизе, - пишет он, - является мифом»3. Далее А. Койре цитирует рассказ Вивиани и заключает, что историки Галилея приукрасили и «развили» рассказ Вивиани. Никто, за исключением Уолвилла (Wohlwill), не поставил его под сомнение. Однако, небольшого размышления и здравого смысла, небольшого знания истории и некоторого знакомства с физикой было бы достаточно, чтобы признать его неправдоподобным. Действительно, пишет А. Койре, нужно быть слишком наивным или совершенно незнакомым с нравами и обычаями университетов того времени, чтобы допустить, что целая корпорация профессоров, а также студентов смогла направиться на публичную площадь с единственной целью - присутствовать на смешном эксперименте, на который их пригласил самый молодой и самый младший по званию преподаватель (по свидетельству Вивиани, эксперимент в Пизе имел место в период 1589-1590 гг.). Вместе с тем, чтобы привести в негодование и состояние уныния «всех философов», мало было поставить под сомнение доктрину Аристотеля. В течение уже сотни лет это учение вызывало сомнения. Кроме того, аргументы и рассуждения, на которые намекает Вивиани и с помощью которых Галилей сумел опровергнуть «заключения» Аристотеля, не были чем-то неожиданным: задолго до этого они были представлены и развиты Бенедетти. А в период пребывания Галилея в Пизанском университете один из «философов», а именно Джакопо Маццони (Jacopo Mazzoni), изложил их спокойно, не

1 Коуге A. Galilée et l'expérience de Pise: à propos d'une legende // Etudes d'histoire de la реnsée scientifique. - P., 1966. - P. 192-201. - (Впервые эта статья была опубликована в 1937 г.)

2 Viviani V. Racconto storico della vita di Galilei; Galileo G. Le opere... -Pirenze, 1907. - Vol. 19. - Р. 602.

3 Коуге A. Galilée et l'expérience de Pise: à propos d'une legende // Etudes d'histoire de la реnsée scientifique. - P., 1966. - P. 196.

вызывая ни удивления, ни смятения. И наконец, как это случилось, что такой важный и решающий эксперимент, преподнесенный с такой искусной рекламой, известен нам единственно по рассказу, который был опубликован 60 лет спустя после описываемых событий учеником Галилея Вивиани?

Как могло случиться, что об этом громком событии никто нигде не сказал ни слова? Ни друзья Галилея, ни даже противники никогда об этом не упоминали. Единственное объяснение подобного молчания, пишет А. Койре, состоит в следующем: если Галилей нигде не говорит о своем пизанском эксперименте, то лишь потому, что его не существовало. Но можно посмотреть на этот вопрос с другой стороны. Допустим, что Вивиани описал действительный случай, и представим себе, как будут падать два ядра весом соответственно в 1 и 10 фунтов. Любопытно, замечает А. Койре, что никто из историков науки никогда не ставил этой проблемы. Это, впрочем, вполне понятно: они верят в действительность этого эксперимента и полностью доверяют рассказу Вивиани.

Далее А. Койре приводит любопытные факты, относящиеся к подлинным экспериментам, связанным с Пизанской башней. Идея о том, что различные по весу тела падают с одинаковой скоростью, высказывалась не одним Галилеем, причем находились люди, которые оспаривали у Галилея приоритет открытия данного закона (например, Бальяни). В частности, эта идея была высказана иезуитом Николой Кабео, а Винченцо Раньери, профессор математики Пизан-ского университета, решил проверить ее экспериментально.

А. Койре приводит выдержки из письма Раньери, которое тот послал Галилею. В этом письме Раньери сообщает Галилею об опытах, которые он проводил с тяжелыми шарами (деревянными и металлическим), сбрасывая их с Пизанской башни. Любопытно отметить, что опыты Раньери не только не подтверждали указанный тезис, но недвусмысленно опровергали его. Так, согласно сообщению Раньери, расстояние между свинцовым и деревянным шарами к моменту падения на землю равнялось почти трем локтям (примерно 3,5 м). Опыты Раньери, однако, не убедили иезуита Николу Кабео, и в 1646 г. в своем комментарии к трактату Аристотеля «О метеорологических вопросах» он решительно утверждает, что различные по весу, но одинаковые по своей материи тела падают с одинаковой скоростью и достигают Земли в одно и то же время. Это, утверждал Кабео, неопровержимо установлено опытами. Однако оппоненты Кабео утверждали обратное. Так,

Риччоли, неоднократно проводя опыты с наклонной башни, расположенной в Болонье, в 1640 г. показал, что две сферы - одна полая весом в 10 фунтов, а другая монолитная весом в 20 фунтов (размер их был одинаковым) - достигают Земли в различные моменты времени.

По мнению А. Койре, Галилею не нужно было дожидаться результатов Раньери и Риччоли, чтобы узнать о том, что два тела одинаковой материи, но различные по весу, падая с высокой башни, никогда не смогут двигаться «вместе» и никогда не смогут одновременно коснуться земли. Эти результаты он мог предвидеть1. Утверждение, что «все тела падают с одинаковой скоростью», утверждение, которое не поняли ни Бальяни, ни Кабео, ни Раньери, ни другие, было правильным, согласно Галилею, лишь в абстракции, для случая движения тела в пустоте. Что же касается движения тела в воздушной среде, то здесь дело обстоит совершенно иначе. Этот вопрос Галилей объяснил очень ясно в своей книге «Беседа и математические доказательства»2, но Раньери либо об этом не читал, либо ничего не понял. В своем ответе на письмо Раньери, где тот сообщал результаты своих экспериментов, Галилей ограничился ссылкой на свой великий труд, где он доказал, что иначе и быть не может. Однако Галилею не нужно было дожидаться разработки своих «Бесед», чтобы прийти к идее о том, что сопротивление воздуха прямо пропорционально поверхности тела. Все это Галилей уже знал, когда начинал свою научную карьеру в Пизе. Впрочем, это не удивительно, потому что Бенедет-ти фактически объяснил это до него3.

Следует отметить, что аргументация А. Койре, которая нам представляется весьма убедительной, пока не разделяется многими историками науки. Для сравнения мы приведем мнение Марио Льоцци, который поддерживает традиционную версию об экспериментах Галилея, связанных с Пизанской башней. «Эти опыты, -пишет М. Льоцци, - относящиеся, надо полагать, к 1590 г., тоже ставятся сейчас некоторыми исследователями под сомнение. Можно, конечно, допустить у Вивиани некоторые преувеличения

1 Коугё A. Galilée et l'expérience de Pise: à propos d'une legende // Etudes d'histoire de la реnsée scientifique. - P., 1966. - P. 200-20 l.

2 Галилей Г. Беседы и математические доказательства, касающиеся двух новых отраслей науки. // Соч. - М.; Л., 1934. - T. 1. - С. 1-696.

3 Коуге A. Galilée et l'expérience de Pise: à propos d'une legende // Etudes d'histoire de la реnsée scientifique. - P., 1966. - P. 201.

и ошибки в датах, поскольку он писал свое "Повествование" спустя 13 лет после смерти Галилея, но нет никаких серьезных оснований сомневаться в правдивости приведенных фактов. Во многих местах своего трактата "О движении" Галилей говорит об опыте ex alta turri ("с высокой башни"). Говорится далее об эксперименте, до результатов которого Галилей "дошел разумом"... Наконец, еще при жизни Галилея стали почти традиционными опыты с падением тяжелых тел с высоких башен... Отсюда можно заключить, что сомнения современных критиков в истинности пизанских опытов Галилея представляются необоснованными»1. Позиция М. Льоцци в данном вопросе кажется нам несколько странной. Согласно М. Льоцци, пизанские опыты имели своей целью подтвердить тезис о том, что «скорость падающих тел одна и та же для всех тел независимо от их веса»2. Но, как документально показал А. Койре, и опыты Раньери, и опыты Риччоли (которые, кстати, упоминает и М. Льоцци) не подтверждали, а опровергали данный тезис. Иначе и быть не могло, поскольку в воздушной среде теоретически и практически одновременное падение различных по своим размерам и весу тел представляется невозможным. Трудно предположить, что Галилей, который в своей работе «О движении» экстраполирует гидростатику Архимеда на процесс свободного падения тел, мог игнорировать сопротивление воздуха и утверждать равенство скоростей для тел, падающих в воздушной среде.

Итак, при жизни Галилея опыты со свободным падением тел проводились многими учеными. Однако установление закона свободного падения тел требовало достаточно точных методов измерения. Усовершенствование и развитие этих методов составляют одну из наиболее характерных черт научной революции ХУЛ в. А. Койре посвятил этой теме специальную статью3.

В ряде своих работ А. Койре постоянно подчеркивает, что новая наука заменила расплывчатые и «полукачественные» понятия аристотелевской физики системой жестких и строго количественных понятий. Тем самым предметом новой науки становится все то, что может быть точно измерено (в данном случае речь идет о точных, т. е. физико-химических науках). Именно это исследова-

1 Льоцци М. История физики / Пер. с итал. Э.Л. Бурштейна. - М.: Мир, 1970. - С. 69.

2 Там же.

3 Коугё A. Une expérience de mesure // Etudes d'histoire de la решёе scientifique. - P., 1966. - P. 253-283.

ние количественной определенности, открытие точных численных данных составляет цель и определяет саму структуру экспериментов новой науки. Следует заметить, что не все ученые Нового времени сознавали это достаточно ясно: ни Кардан, ни Джамбатиста Порта, ни даже Гильберт не стремились к получению математических результатов. И это потому, что они рассматривали мир скорее как совокупность качеств, чем как совокупность величин. Нет ничего более поучительного в этом отношении, чем факт, что Бойль и Гук (оба экспериментаторы первого ранга, знающие цену точным измерениям) занимались чисто качественным изучением спектральных цветов.

Ничто лучше не показывает подлинное величие Ньютона, чем его способность «переступить» область качества, чтобы проникнуть в область физической реальности, т.е. в то, что является количественно определенным. Но помимо теоретических и психологических трудностей, препятствующих применению идеи математической строгости к миру ощущений и деятельности, эффективная реализация точных измерений в ХУП в. была связана и с большими техническими трудностями.

Эти соображения А. Койре иллюстрирует на примере закона свободного падения тел. Известно, пишет он, что Галилей, не имея возможности прямо измерить ускорение свободного падения, использует для этого наклонную плоскость и маятник. Приведя соответствующее место из «Бесед», где Галилей описывает свой опыт с наклонной плоскостью, на основании которого он пришел к закону о том, что расстояние, проходимое телом с начала движения, пропорционально квадрату времени, А. Койре замечает следующее: «Бронзовый шар, катящийся по "гладкому и полированному" желобу, вырезанному в доске! Сосуд воды с небольшим отверстием, через которое вытекает вода и которую собирают в небольшой стакан, чтобы затем его взвесить и измерить таким образом время спуска... Какое нагромождение источников погрешностей и неточности!»1.

Очевидно, пишет далее А. Койре, что опыты Галилея лишены всякой ценности: само совершенство их результатов является неоспоримым доказательством их неточности.

Неудивительно, что Галилей, который полностью сознавал все это, избегает, насколько это возможно, приводить конкретное

численное значение для ускорения, и там, где он это делает (например, в «Диалоге»), он грубо ошибается. Действительно, измеренное Галилеем значение для ускорения равнялось приблизительно половине его подлинного значения. И однако тот факт, что цифры, приведенные Галилеем, крайне неточны, не должен нас удивлять, замечает А. Койре. Совсем напротив: было бы удивительно, если бы они не были ошибочными.

Новая наука, пишет А. Койре, с самого начала находится в довольно странной и даже парадоксальной ситуации. Она берет точность в качестве принципа и утверждает, что реальность, по существу, является геометрической и подлежит, следовательно, точному измерению. Она открывает и математически формулирует законы, которые позволяют ей рассчитать положение и скорость тела в каждой точке его траектории и в любой момент его движения, и в то же время она не способна использовать эти законы, потому что она не располагает никакими средствами для определения времени и измерения скорости. Но без этих измерений, пишет А. Койре, законы новой динамики остаются абстрактными и пустыми.

Чтобы наполнить их реальным содержанием, необходимо владеть средствами измерения времени (пространство легко измерить), т.е. точными часами1. Галилей воспользовался движением маятника. Маятник, как известно, обладает той замечательной особенностью, что период его колебаний при малых амплитудах не зависит ни от веса груза, ни от амплитуды этих колебаний (поскольку период таких колебаний не зависит от амплитуды, то трение о воздух не играет никакой роли), но единственно от длины нити подвеса.

Открытые Галилеем законы колебания маятника - законы изохронности и закон пропорциональности периода колебания квадратному корню из длины маятника - были экспериментально подтверждены Риччоли, который для определения периода колебаний маятника использовал водяные часы. Риччоли хорошо понимал огромную важность открытия Галилея. Ведь изохронность колебаний маятника позволяет реализовать точный хронометр. Путем «проб и ошибок», т.е. чисто эмпирического подбора соответствующей длины нити, Риччоли удалось построить маятник с периодом, равным 59,36 сек. Этот маятник, замечает А. Койре,

был вполне удовлетворительным инструментом. С помощью подобного рода часов Риччоли удалось экспериментально доказать, что в воздушной среде тяжелые тела падают быстрее, чем легкие. Данные, полученные им, опровергали как теорию Аристотеля, согласно которой скорость падения тел прямо пропорциональна их весу, так и теорию Кабео, который считал, что скорость падения тел не зависит от их веса. Другим замечательным успехом Риччо-ли явилось весьма точное определение ускорения свободного падения. Но наиболее важный шаг в создании точного хронометра принадлежит Гюйгенсу.

«Я уже упоминал о парадоксальной ситуации современной науки в момент ее зарождения, - пишет А. Койре. - Владение точными математическими законами и невозможность их применить, потому что точная мера фундаментальной величины динамики, т. е. время, не была реализована. Никто, кажется, не чувствовал это более сильно, чем Гюйгенс»1.

В истории научных инструментов часы Гюйгенса занимают особо важное место, пишет далее А. Койре. «Это первый аппарат, конструкция которого основана на законах новой динамики. Эти часы не являются результатом проб и эмпирических ошибок, но результатом тонкого и тщательного изучения математической структуры циклоидальных колебательных движений»2.

Конструируя маятниковые часы, Гюйгенс построил математическую модель циклоидального маятника и нашел формулу

для определения периода колебания маятника: Т = п — , где

£

1 - длина математического маятника, а g - ускорение свободного падения.

Формула Гюйгенса, найденная математическим путем, определяет таким образом значение g как функцию длины и периода колебания любого маятника, который мы можем использовать. «Мораль этой истории, которую мы рассказали, - как была определена постоянная ускорения свободного падения, - является довольно любопытной, - пишет А. Койре. - Мы видели, как Галилей, Мерсенн, Риччоли пытались построить хронометр, для того чтобы осуществить экспериментальное измерение скорости падения. Мы

видели, что Гюйгенсу удалось сделать то, что не смогли сделать его предшественники... Мы понимаем теперь смысл и значение дороги, пройденной Гюйгенсом, - дороги, которая в конце концов оказалась кратчайшей: не только действительные эксперименты основаны на теории, но даже средства, которые позволяют их осуществить, являются не чем иным, как воплощенной теорией»1.

Эволюция понятия гравитации от Кеплера до Ньютона

Понятия притяжения (attraction) и гравитации (1 а gravité), пишет А. Койре, являются для нас, начиная с Ньютона и благодаря Ньютону, столь тесно связанными друг с другом, что нам трудно представить себе, что на самом деле между ними нет ничего общего. Гравитация, пишет Койре в статье «Всемирное тяготение от Кеплера до Ньютона»2, есть чувственное качество, непосредственно воспринимаемое в природном теле. Притяжение есть действие на расстоянии, которое совершается между качественно определенными телами3.

По мнению А. Койре, качественная определенность является очень важным моментом: притяжение имеет место чаще всего между подобными вещами, а иногда противоположными (различными полами, противоположными качествами, такими, как тепло и холод, противоположными электрическими зарядами и т.д.)4. Действие на расстоянии, как показывает нам история научной мысли, является трудноприемлемым для разума понятием. Во всей предкоперниканской физике существование притяжения начисто отрицалось, а гравитация объяснялась стремлением тяжелого тела приблизиться к центру мира. Фактически даже в физике Коперника, которая на место стремления тела к центру мира ставит стремление части, отделенной от Целого, соединиться с этим Целым (кусок Земли стремится соединиться с Землей, кусок Луны - с Луной), притяжение - это сила, действующая извне и без материального посредника.

1 Коугё A. Une expérience de mesure // Etudes d'histoire de la решёе scientifique. - P., 1966. - P. 277-278.

2 Впервые статья опубликована в 1951 г.: Коуге А. La gravitation universelle de Kepler à Newton // Arch. intern., d'histoire des sciences. - P., 1951. - A. 4, N 16. -P. 638-653.

3 Koyré A. La gravitation universelle de Kepler à Newton // Etudes new-toniennes. - P., 1968. - P. 12.

4 Ibid. - P. 22.

«Мне могут сказать, - пишет А. Койре, - что я неправ, проводя различие между "притяжением" (attraction) и "стремлением" (tendence)». Не идет ли речь в обоих случаях о силе, направленной к одной цели? Совершенно верно, пишет А. Койре, ньютоновская запись, а тем более, векторная запись не различают этих двух случаев. Однако различие между объектом, который движется сам по себе, и объектом, который движим посредством другого объекта, полностью оправдано. С этой точки зрения, для мысли ХУ1-ХУП вв. различие между «стремлением к» и «притяжением через» (attraction par) является абсолютно ясным, и если первое понятие повсеместно использовалось, то второе появилось впервые лишь у Кеплера. В своем предисловии к «Новой астрономии» (1609)1 Кеплер провозглашает, что учение о тяжести должно базироваться на аксиоме взаимного притяжения тяжелых тел. Камень притягивает Землю так же, как Земля притягивает камень, и два камня, расположенные в пространстве вне поля действия третьего родственного им тела, притягиваются друг к другу. Кеплер утверждает кроме этого, что это притяжение, которое есть тяга (traction), а не стремление (tendence), прямо пропорционально массам соответствующих тел.

Может показаться, замечает А. Койре, что для Кеплера нет ничего легче, чем сделать еще один шаг и прийти к понятию всеобщего притяжения (attraction universelle). По мнению А. Койре, Кеплер не мог сделать этот решающий шаг, хотя многие историки настаивают на этом, как, например, Хоппе в своей «Истории физики»2. Для него, как и для Коперника, гравитационное притяжение существует лишь между «родственными» (apparentes) телами. Вот почему оно имеет место между Землей и Луной, но не между Землей и планетами, ни вообще между планетами: они не обладают одинаковой природой и не являются поэтому «родственными». Еще меньше оно имеет место между планетами и Солнцем: нет ничего более различного, чем эти тела. В кеплеровской концепции, пишет А. Койре, планеты не притягиваются к Солнцу (как, например, Луна к Земле), они движимы Солнцем.

По мнению А. Койре, то, что помешало Кеплеру сформулировать закон всемирного тяготения, - это его качественная концепция Универсума. Напротив, чтобы этот закон можно было сформулировать, необходимо было заменить ее другой концепци-

ей, согласно которой материя является повсюду абсолютно гомогенной. Лишь в этом случае притяжение может быть распространено на весь Универсум и идентифицировано с гравитацией1.

Кеплеровская концепция, считает А. Койре, впервые соединила проблему движения планет с проблемой брошенного тела. Можно сказать, пишет А. Койре, что современная наука (соединение физики небесной и физики земной) родилась в тот день, когда один и тот же ответ был дан при решении этих двух проблем. Действительно, в докеплеровской астрономии вопрос о физической причине движения планет вообще не ставился, так как планеты не обладали собственным движением, будучи прикрепленными к небесным сферам. Что же касается самих сфер, то их движение не было движением перемещения (translation), а движением вращения на месте (хотя это «место» само было увлекаемо вращением высшей сферы), поддерживаемым действием трансфизической причины - души или ума.

В небесной физике Кеплера Солнце не является центром гравитации (gravitation). Оно является центром движения, поскольку оно представляет собой центр магнитных и квазимагнитных сил. Солнце в действительности одушевлено движением вращения, которое оно передает планетам посредством нематериальных сил, аналогичных одновременно и свету, и магнитной силе.

Аналогия квазимагнитных сил со светом, кажется, заключает в себе закон одинакового их распространения, замечает А. Койре. Так как интенсивность света обратно пропорциональна квадрату расстояния от источника, то при условии полного сходства квазимагнитных сил со светом они должны ослабляться в той же пропорции. Таким образом, второй раз Кеплер стоит на пороге ньютоновского решения, по крайней мере, в его математическом аспекте. Второй раз он останавливается перед ним, точнее, отбрасывает его после тщательного рассмотрения. По мнению А. Койре, Кеплер не мог принять для интенсивности квазимагнитных сил закона обратной пропорциональности квадрату расстояния по той причине, что он был приверженцем фундаментальных принципов аристотелевской динамики. Кеплер действительно не знал закона инерции. Для него термин «инерция», который он изобрел или, по крайней мере, ввел в науку, означал лишь сопротивление движению, а не сопротивление изменению состояния движения и покоя.

Следовательно, для Кеплера сохранение движения состоит в действии постоянной силы на тело.

Движущие квазимагнитные силы, которые излучает Солнце, не притягивают к нему планеты, они лишь сообщают им движение.

Эти магнитные силы, подчеркивает А. Койре, никоим образом не заменяют гравитацию. В частности, они не удерживают планеты на их орбитах главным образом потому, что в небесной физике Кеплера планеты не имеют никакого стремления удалиться от Солнца, поскольку круговое движение вокруг него не порождает центробежных сил. Для Кеплера круговое движение является, как и для Аристотеля и Коперника, простым и естественным движением, ибо его мир - это конечный, ограниченный небесным сводом Космос1.

Кеплеровская концепция имела незначительный успех. Так, Измаэль Бульо в своей «Популярной астрономии», вышедшей в 1645 г. в Париже2, полемизируя с Кеплером, ставит под сомнение существование квазимагнитных сил, исходящих от Солнца. Кроме того, он замечает, что эта сила не может равномерно распространяться в пространстве, а должна, подобно свету, убывать обратно пропорционально квадрату расстояния от Солнца. Таким образом, Бульо отбрасывает кеплеровскую нематериальную силу, благодаря которой движутся планеты.

Но понятие притяжения (attraction), замечает А. Койре, было принято более доброжелательно. Оно, например, импонировало Бэкону, который придавал ему фундаментальное значение, но было отвергнуто Борелли, хотя он, несомненно, находился под сильным влиянием Кеплера. Во многом Борелли пошел даже дальше Кеплера. Значительный прогресс, совершенный Борелли, состоит прежде всего в том, что он порывает с ограниченностью кеплеровского мира и принимает закон инерции (впрочем, в 1665 г. это уже не составляет особой заслуги). Кроме того, круговое движение планет перестает быть в его глазах движением естественным. Отсюда он приходит к выводу о существовании центробежных сил, которым должны противодействовать противоположные, центростремительные силы, толкающие планеты к Солнцу. Эллиптические траектории планет являются результатом сложной композиции движений, происходящих от первоначально-

го нарушения равновесия между центробежными силами, порожденными орбитальным движением планет, и центростремительными силами, направленными к Солнцу (планеты расположены слишком далеко от Солнца для того, чтобы центробежные и центростремительные силы могли совершенно точно уравновесить друг друга).

Рассуждения Борелли основаны на законе инерции, точнее -на концепции сохранения скорости. Препятствие, которое остановило Кеплера, было как будто бы преодолено. Казалось бы, настало время сформулировать закон всемирного тяготения, но этого не случилось, ибо Борелли, замечает А. Койре, отбрасывает смутное и магическое понятие притяжения и заменяет его (возвращаясь фактически к докеплеровской концепции) понятием стремления ^епёепсе) тяжелых тел приближаться к их общему центру. Но стремление не имеет никакой причины изменяться вместе с расстоянием. Так же как и Галилей, Борелли считает его постоянным и на этом пути терпит неудачу. По мнению А. Койре, неудача Бо-релли объясняется слишком большой осторожностью и слишком большим желанием достичь интеллектуальной ясности в этом далеко не простом вопросе1.

Далее А. Койре переходит к рассмотрению концепции гравитации Ньютона и Гука. Он пишет, что к этому времени центральная проблема небесной механики - проблема стабильности Солнечной системы - буквально «носилась в воздухе». Но подходы к ней были очень разными. Ньютон, например, непосредственно отталкивался от астрономической проблемы, от «астрономического факта», открытого Кеплером. Планеты вращаются вокруг Солнца. Они, следовательно, удерживаются около него центростремительными силами, которые в точности уравновешиваются центробежными силами, порожденными их движением. Каковы эти силы? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно не только определить их природу, но и вычислить их интенсивность. И для того чтобы сделать это, нужно сначала определить интенсивность указанных центробежных сил. Затем, принимая во внимание конкретные факты, касающиеся планетных движений, т.е. законы Кеплера, рассчитать центростремительные силы. Вот чем занимается Ньютон в 1665-1666 гг., когда он закладывает основы будущего великого труда. Расчет дает закон притяжения: планеты «притянуты»

Солнцем с силой, обратно пропорциональной квадрату их расстояния от него. После чего сравнение между результатами, произведенными действием этой космической силы на движение Луны (притяжение Луны Землей), с результатами, которые производит земное тяготение на тела в процессе их свободного падения, подтверждает grosso modo тождество этих двух сил (природу которых Ньютон продолжает игнорировать). Единственно, что кажется очевидным, - это то, что нельзя считать подлинно физической силу тяготения, действующую на расстоянии между телами, отделенными друг от друга пустотой. Первые открытия Ньютона на этом прерываются. Достижение гениальное, но существенно незавершенное. Действительно, закон обратной пропорциональности квадрату расстояния был выведен в предположении, что траектории планет являются круговыми, хотя это эллипсы. По мнению А. Койре, именно неспособность вывести в тот период эллиптические траектории планет, исходя из закона тяготения, были причиной того, что Ньютон отложил свои дальнейшие вычисления еще на несколько лет1. Что же касается сравнения между земной гравитацией и небесным притяжением, то оно было чрезвычайно грубым, потому что в эту эпоху Ньютон еще не знал ни закона притяжения тела земным шаром, ни точного значения ускорения свободного падения, ни даже точных размеров Земли.

Далее А. Койре переходит к рассмотрению концепции Гука. По своим методологическим установкам, пишет он, Гук является приверженцем Бэкона, но в отличие от своего учителя он обладает гениальным даром экспериментатора. Его подход к проблеме гравитации совсем иной, чем у Ньютона. Если Ньютон отправляется от астрономических фактов, то Гук, напротив, опирается на земные опыты.

В мае 1666 г. он продемонстрировал Королевскому обществу результаты своих экспериментов, которые неоспоримо доказывали, что тело, подверженное постоянному действию центростремительной силы и приведенное в движение посредством толчка, направленного по касательной, описывает вокруг центра окружности или эллипсы в соответствии с тем, равна или не равна сила толчка силе центростремительного притяжения. Однако, замечает А. Койре, модель Гука не в состоянии была представить астрономическую реальность: эллипсы здесь описывались вокруг их цен-

тров, а не вокруг их фокусов; кроме того, сила притяжения (как и скорость) увеличивалась вместе с длиной радиуса-вектора (вместо того, чтобы уменьшаться).

Наконец, когда Гук пытается использовать конический маятник для определения центробежной силы, он совершает ошибку, которую ни он сам, ни историки, изучающие этот вопрос, не заметили и которая не позволила ему, даже если бы он попытался это сделать, сформулировать закон тяготения, исходя из законов Кеплера. По мнению А. Койре, заблуждение Гука состояло в том, что он определил центробежную силу как равную синусу угла вершины конического маятника, а не его тангенсу.

Именно в этом, согласно А. Койре, заключается подлинная причина, по которой он не смог прийти к количественному выражению закона тяготения, хотя начиная с 1674 г. он уже полностью владеет схемой системы мира, почти идентичной схеме Ньютона1.

В 1674 г. он публикует работу «Опыт доказательства движения Земли из наблюдений»2, в которой утверждается, что «все небесные тела испытывают притяжение или тяготение к своему центру, вследствие чего они притягивают не только свои собственные части и препятствуют им разлетаться, как мы видим на Земле, но также и все другие небесные тела, находящиеся в сфере их действия... Действие сил притяжения тем больше, чем ближе к центру притяжения тело, на которое они действуют»3.

Следует заметить, что в этом «Опыте» речь идет о законе простой обратной пропорциональности силы расстоянию, что, конечно, неправильно. Но уже в 1679 г. Гук приходит к верному решению вопроса. А. Койре считает вполне вероятным, что к этому решению Гук пришел под влиянием работ Гюйгенса, в которых рассматривалась природа кругового движения (закон центробежных сил), а также работ Кеплера. В 1680 г. в письме к Ньютону Гук сообщает, что притяжение тел обратно пропорционально квадрату расстояния от их центров. Увы, пишет А. Койре, это открытие ни к чему большему его не привело. Вероятно, потому, что вместо того, чтобы трактовать проблему траектории тел, подчи-

1 Koyré A. La gravitation universelle de Kepler à Newton // Etudes new-toniennes. - P., 1968. - P. 19.

2 Hooke R. An attempt to prove the motion of the Earth from observations. - L., 1674.

3 Ibid. - L., 1674. - Р. 27.

ненных закону притяжения, как проблему чисто математическую, он ищет модель, на которой можно было бы экспериментировать.

Как отмечает А. Койре, Ньютон воспользовался идеей Гука о том, что кривая траектория планет должна быть объяснена как результат отклонения инерциального движения посредством центростремительной силы. Удивительно, пишет А. Койре, что Ньютон не обнаружил это сам. Как бы то ни было, но эту идею Гука Ньютон применяет к изучению эллипса. Он немедленно обнаруживает нечто совершенно поразительное, а именно, что второй закон Кеплера характеризует всякое инерциальное движение, подчиненное центральной силе1. Он находит также, что если центральная сила обратно пропорциональна квадрату расстояния, то результирующее движение будет коническим сечением, окружностью, гиперболой, параболой или эллипсом и что сила в этом случае будет направлена к одному из фокусов, и наоборот, если тело (например, планета) описывает эллипс вокруг одного из его фокусов, то оно подчинено действию центральной силы, направленной к этому фокусу и обратно пропорциональной квадрату расстояния от него.

Финал этой истории известен, пишет А. Койре в заключении своей статьи «Всемирное тяготение от Кеплера до Ньютона». Когда Ньютон в 1685 г. открыл, наконец, закон, согласно которому сфера (Земля) притягивает тело, помещенное вне ее, как если бы вся масса была сосредоточена в ее центре, лишь тогда он сумел, пользуясь измерениями Пикара (измерением Земли) и Гюйгенса (значением гравитационного ускорения у поверхности Земли), установить полное тождество сил земного тяготения и космического притяжения.

Смысл и значение ньютоновского синтеза2

Выше уже отмечалось, что научная революция XVII в. связана прежде всего с математизацией физики, заменой качественного мира ощущения количественным миром измерений. Галилей, «подчинив движение числу», проложил тем самым дорогу к формулировке новых понятий материи и движения, ставших основой новой физики и космологии.

1 Koyré A. La gravitation universelle de Kepler à Newton // Etudes new-toniennes. - P., 1968. - P. 21-22.

2 Впервые статья под этим заглавием появилась в 1950 г.: Коуге A. The significance of the Newtonian synthesis //Arch. intern. d'histoire des sciences. - P., 1950. - A. 3, N 11. - P. 291-311.

Коренное изменение претерпело понятие движения. В дога-лилеевской физике движение трактовалось как род становления, как процесс изменения, происходящий в движущемся теле в противоположность покою, который не был процессом. В новой (классической) науке, пишет А. Койре, движение рассматривается как род бытия (un genre d'etre), т.е. не как процесс, но как состояние (status), столь же постоянное и нерушимое, как и покой. Будучи помещенными на один и тот же онтологический уровень и лишенными качественного отличия, движение и покой становятся неразличимыми. Движение и покой рассматриваются еще как противоположности, но их противоположность становится соотносительной. Движение и покой не существуют больше в самих телах; тела находятся в покое или движении исключительно посредством отношения друг к другу или к пространству, в котором они существуют. Движение и покой являются отношениями, хотя в то же самое время они рассматриваются как состояния (des etats)1.

Именно эта концепция (Ньютон, без сомнения, учитывает ее внутренние трудности) порождает и, быть может, подрывает восхитительную структуру классической науки, и именно по поводу этого движения Ньютон скажет в своем знаменитом первом законе, что «всякое тело продолжает удерживаться в своем состоянии покоя или равномерного и прямолинейного движения, пока и поскольку оно не понуждается приложенными силами изменить это состояние».

Движение, о котором говорит этот закон, не является движением тел в поле нашего опыта, замечает А. Койре, мы его не встречаем в нашей повседневной жизни. Это движение геометрических тел в абстрактном пространстве. Вот почему оно не имеет ничего общего с изменением. «Движение» геометрических тел в геометрическом пространстве ничего не изменяет; «места» в таком пространстве эквивалентны и даже идентичны. Это есть изменение без изменения, если так можно выразиться, странная и парадоксальная смесь того же самого и иного, которую Платон безуспешно пытался осуществить в своем «Пармениде»2.

Преобразование понятия движения посредством замены эмпирического концепта гипостазированным математическим кон-

цептом, является неизбежным, считает А. Койре, если мы должны подчинить движение числу, для того чтобы построить математическую физику. Но этого мало.

Сама математика должна быть преобразована (и в этом бессмертная заслуга Ньютона). Математические сущности должны быть приближены к физике, подчинены движению и рассматриваться не в их «бытии» (etre), но в их становлении devenir или в их «флюксии». Нужно видеть и понимать кривые и фигуры геометрии как порожденные и описанные в пространстве посредством движения точек и линий.

По мнению А. Койре, мы имеем здесь дело с движением, безотносительным ко времени, или, еще более странно, с движением, которое развертывается во вневременном времени, - понятие столь же парадоксальное, как и понятие изменения без изменения. И однако, лишь при этих условиях мы можем трактовать такие реальности, как скорость, ускорение или направление движения тела в некоторой точке его траектории1.

Это физико-математическое направление является, как считает А. Койре, наиболее оригинальной и важной тенденцией научной мысли ХУЛ в. Однако параллельно с ним существует другое течение - менее математическое, менее дедуктивное и более эмпирическое, экспериментальное. Будучи менее претенциозным (или более недоверчивым), оно не пытается делать широкие обобщения и относится подозрительно и даже враждебно к обобщениям математиков. Представители этого направления ограничиваются открытием новых фактов и конструированием частных теорий для их объяснения. Они вдохновляются не платоновской идеей математической структуры Бытия, но концепцией его атомистического строения, которая ведет свое начало от Демокрита, Эпикура и Лукреция. Гассенди, Роберваль, Бойль, Гук (лучшие представители этой группы) противопоставляют более робкую, более осторожную и надежную корпускулярную философию панматематиз-му Галилея и Декарта. Вопреки Галилею Бойль считает, что не математическая, а корпускулярная структура составляет внутреннюю реальность Бытия. Объясняя Универсум, мы должны, полагает Бойль, начинать не с гомогенной картезианской материи, а с материи, уже оформленной Богом в разнообразные корпускулы.

Если мы посмотрим на вещи в этой перспективе, пишет А. Койре, мы ясно увидим, что Ньютон представляет синтез двух точек зрения. «Для него, как и для Бойля, книга Природы написана корпускулярными буквами и словами. Но именно математический синтаксис связывает их и придает свой смысл тексту книги»1.

Таким образом, в противоположность миру Декарта мир Ньютона составлен не из двух элементов тяготения и движения, а из трех: 1) материи, т. е. бесконечного числа частиц, отделенных одна от другой, твердых и неизменных, но не тождественных друг другу; 2) движения, которое переносит частицы в бесконечной и гомогенной пустыне; 3) пространства, т.е. этой же самой пустоты (бесконечной и гомогенной), в которой тела и корпускулы совершают свое движение.

Конечно, добавляет А. Койре, имеется четвертый элемент в этом ньютоновском мире, а именно тяготение, которое его связывает и удерживает. Однако это не есть элемент его конструкции, это либо гиперфизическая сила - действие Бога, либо математическая структура, которая устанавливает правила синтаксиса в божественной книге Природы.

Введение наряду с тяготением пустоты в концепцию ньютоновского мира, несмотря на огромные физические и математические трудности (действие на расстоянии, существование ничто), было, по мнению А. Койре, решающим шагом. Именно этот шаг позволил Ньютону противопоставить и одновременно объединить дискретность материи и непрерывность пространства. Атомистическая структура материи представляла собой твердое основание для применения к природе математической динамики (физика центральных сил необходимо влечет атомистическую структуру материи, даже если материя сведена к простым точкам, как у Бос-ковича)2. Эта корпускулярная структура материи является фундаментом отношений, выражающих собой пространство.

Далее А. Койре отмечает, что, хотя мир Ньютона составлен главным образом из пустоты, лишь незначительная часть которой заполнена материей, все-таки это мир, а не хаотическая груда изолированных и чуждых друг другу атомов. Ведь все эти атомы связаны воедино через весьма простой математический закон связи -закон тяготения, согласно которому каждый из них находится в

отношении со всеми остальными атомами. Таким образом, каждый из этих атомов участвует в построении системы мира и играет в ней свою роль.

Применение закона всемирного тяготения устанавливает физическое единство Универсума и придает ему в то же время интеллектуальное единство. Одна и та же совокупность законов управляет всеми движениями в бесконечном Универсума: движением яблока, падающего на Землю, и движением планет, обращающихся вокруг Солнца.

Сам Ньютон, как известно, никогда не допускал, чтобы тяготение было физической силой. Он говорил и неоднократно повторял, что это исключительно «сила математическая», что абсолютно невозможно не только для материи, но даже для Бога действовать на расстоянии, т.е. совершать действие там, где агент не присутствует, что не следует рассматривать силу тяготения как существенное свойство наподобие таких свойств, как протяженность, подвижность, твердость, непроницаемость и масса, которые не могут быть ни ослаблены, ни усилены.

Однако, замечает А. Койре, никто, за исключением К. Маклорэна, не разделял этой точки зрения. Все первое поколение учеников принимало силу тяготения как реальное свойство материи, причем свойство физическое и существенное. Ньютон не допускал действия на расстоянии. Но, как заметили в свое время Мопертюи и Вольтер, с чисто эмпирической точки зрения онтологическое различие между тяготением и другими свойствами тел не может быть оправдано. Очевидно, мы не понимаем притяжения. Но понимаем ли мы другие свойства? Непонимание не является основанием отрицания факта. Однако тяготение есть факт. Следовательно, мы должны принять его точно так же, как мы принимаем другие факты или свойства тел.

Далее А. Койре касается вопроса о том, как (мы воспользуемся терминологией Т. Куна) развивалась ньютоновская парадиг-ма1. Оппозиция ньютонианству, пишет он, вначале была сильной и глубокой, но мало-помалу она рассеялась. Ньютоновская система функционировала и доказывала свою жизнеспособность. Что касается тяготения, то оно постепенно теряло свой странный аспект. Привыкнув однажды к этой идее, ученые - за редким исключением - перестали рассуждать по этому поводу. Наиболее влиятельные в Европе физики и математики - Мопертюи, Клеро, Даламбер,

Эйлер, Лагранж и Лаплас - старательно совершенствуют структуру ньютоновского мира, развивают средства и методы экспериментального и математического исследования1.

Что касается тех, кто не мог понять сложностей и трудностей математических рассуждений, они черпали необходимые сведения из довольно популярных книг Вольтера, Маклорэна, Эйлера, Лапласа и т.д.

Нет ничего удивительного в том, пишет А. Койре, что нью-тонианство стало научным кредо Х"^П в. Беспрецедентный успех ньютоновской физики имел своим результатом и то, что ее характеристические черты стали рассматриваться как существенные для построения науки вообще. Все новые науки, которые появились в Х"^П в., - науки о человеке и обществе - пытались сообразоваться с ньютоновской моделью эмпирико-дедуктивного знания и придерживаться законов, сформулированных Ньютоном в «К^и1ае РЫ^орИапШ» (Правилах философствования)2 в начале третьей части его «Начал».

Заключение

По мнению ряда зарубежных исследователей, концепция истории науки А. Койре - важная веха в развитии историографии. Так, например, Коэн и Татон [2 б] подчеркивают, что А. Койре удалось определить новый способ виПдения и интерпретации истории научной мысли. Видный американский историк науки Т. Кун

в своей книге «Структура научных революций» причисляет А. Койре к числу тех ученых, которые оказали значительное влияние на его духовное развитие. Т. Кун считает, что А. Койре является представителем нового типа историков науки, которые «не столько стремятся отыскать в прежней науке непреходящие элементы, которые сохранились до современности, сколько пытаются вскрыть историческую целостность этой науки в тот период, когда она существовала... Наука в свете работ, порождаемых этой новой точкой зрения (их лучшим примером могут послужить сочинения

1 Koyré A. Sens et portée de la synthèse newtonienne // Etudes newtoniennes. -P., 1968. - P. 37.

2 Академик А.Н. Крылов переводит это выражение как «Правила умозаключений в физике». См.: Крылов А.Н. Собрание трудов: В 7 т. - М.; Л.: Изд-во Акад. наук СССР, 1936. - T. 3. - С. 502.

Александра Койре), предстает как нечто совершенно иное, нежели та схема, которая рассматривалась учеными с позиций старой историографической традиции. Во всяком случае, эти исследования наводят на мысль о возможности нового образа науки»1.

Однако при всей их новизне и даже оригинальности работам А. Койре присуща известная ограниченность, а в некоторых случаях и непоследовательность, являющаяся следствием узости имманентной концепции развития научного знания. Это легко обнаруживается при анализе конкретного исторического материала, относящегося к вопросам генезиса классической науки. Во введении к данному обзору мы уже упоминали о методологическом кредо А. Койре, согласно которому великие научные революции всегда определялись переворотами или изменениями философских концепций, выступающих в качестве фундаментальных структур научного знания. В связи с этим, безусловно, справедливы являются рассуждения французского историка о том, что научная революция ХУП в. стала возможной лишь благодаря коренной ломке познавательных рамок человеческого интеллекта, изменению его категориальной структуры, самого виПдения мира. Эту «мутацию» человеческого интеллекта А. Койре связывает прежде всего с «разрушением Космоса», т.е. с отказом от античного представления о структуре Универсума и принятием новой концепции пространства и материи. Но как объясняется само «разрушение Космоса»? Ясного и достаточно убедительного ответа на этот вопрос в трудах А. Койре мы не найдем. Судя по некоторым намекам, частично это объясняется влиянием самой науки на философское восприятие мира. Так, при изложении эволюции взглядов Галилея А. Койре подробно останавливается на его «доклассическом периоде», а именно периоде увлечения физикой импето. По его мнению, Галилей уже на стадии физики импето в значительной мере отошел от традиционного восприятия Космоса: ряд характерных признаков Космоса уже элиминирован в его раннем труде «О Движении»2. При чтении этого раздела «Галилеевских этюдов» может возникнуть впечатление, будто физика импето, хотя и не вела к конструктивным результатам в чисто научном плане, все же представляла собой положительное явление в смысле раскрепоще-

1 Кун Т. Структура научных революций / Пер. с англ. И.З. Налетова.; Общ. ред. и послесл. С.Р. Микулинского и Л.А. Марковой. - М.: Прогресс, 1975. -С. 18-19.

2 Galilei G. De motu. - Pise, 1590.

ния мышления, разрушения традиционных познавательных рамок интеллекта, освобождения от традиционного представления о Космосе. Следовательно, распад традиционного мировоззрения, изменение самой картины мира представляется, судя по изложению А. Койре, в виде эрозии фундаментальных философских понятий, вызванной внутренней эволюцией естественно-научного знания (физики и астрономии). Несомненно, что решение внутренних проблем астрономии и механики оказывало известное влияние на формирование нового мировоззрения людей. Но развитие этих наук вряд ли само по себе могло иметь решающее значение в деле коренного изменения форм общественного сознания. Скорее, наоборот (и об этом нередко говорит А. Койре), именно изменение философских структур мышления, самого виПдения мира стало определяющим условием революционных изменений в самом научном знании. Ясно, что изменение этих философских структур невозможно объяснить эволюцией научного знания, ибо подобное решение вопроса не выводит за пределы порочного круга. Но именно в этом вопросе наиболее ясно обнаруживается ограниченность интерналистской позиции А. Койре в отношении проблемы развития научного знания. И не случайно, что среди массы интересных рассуждений французского историка мы не находим убедительных аргументов относительно причин, которые привели к замене античного понятия Космоса понятием гомогенного, изотропного и бесконечного пространства. Несмотря на то что А. Койре удалось глубоко проанализировать содержание этого понятия применительно к физике, он нигде тем не менее не говорит о связи аристотелевской космофизики с греческим социумом, о социальной детерминированности данной философской концепции. Между тем понятие Космоса как концентрированное выражение античного мировоззрения является обобщенным и идеализированным образом греческого общества. Характеризуя мировоззренческую подоплеку учения Аристотеля, видный советский эллинист А.Ф. Лосев подчеркивает, что «антагонизм господина и раба без всякого исключения и вполне безоговорочно проводился им как в социально-исторической области... так и в учении о Космическом уме»1.

Аристотелевская схема Космоса претерпела некоторые изменения в средневековой картине мира. По словам Дж. Бернала,

это было примирение аристотелевской картины неподвижного мира с иудейской и христианской картиной мира. Средневековый Космос становится отражением феодального строя общества. «Иерархия общества, - пишет Дж. Бернал, - была воспроизведена в иерархии всей вселенной... Этот огромный, сложный, хотя и организованный Космос был также идеально рациональным. Он сочетал в себе наиболее логично установленные выводы древних с неоспоримыми истинами Св. Писания и церковной традиции... В свете этого легко видеть, что критика любой части картины мира считалась чем-то гораздо более серьезным, чем простое интеллектуальное совершенствование, и рассматривалась скорее как нападение на весь порядок общества, религии и самой вселенной»1.

Таким образом, процесс «разрушения Космоса», который А. Койре считает необходимой предпосылкой возникновения классической науки, обязан в первую очередь не спонтанному изменению определенных форм духовной жизни людей, а коренному преобразованию социальной структуры общества, вызвавшему, в свою очередь, изменение соответствующих мировоззренческих установок людей Нового времени.

Но проблема, конечно, состоит не в том, чтобы констатировать детерминацию определенных форм общественного сознания соответствующими социально-экономическими условиями (это общеизвестное положение марксизма), а в том, чтобы «конкретно раскрыть, как социально-экономические изменения воздействуют и меняют строй мышления»2.

В рассматриваемом случае речь идет о том, чтобы конкретно выяснить, каким образом изменение социальной структуры общества привело к изменению самого виПдения мира, замене греко-арабской и средневековой системы Космоса новой концепцией Универсума. Вопрос, разумеется, далеко не простой. Но общая схема его решения уже намечена К. Марксом в «Капитале» при объяснении генезиса закона стоимости.

Известно, что Аристотель был первым, кто занялся анализом формы стоимости наряду с прочими общественными и природными формами. Гений Аристотеля, отмечает Маркс, обнаруживается

1 Бернал Д. Д. Наука в истории общества / Пер. с англ. М.А. Вязьминой (и др.).; Общ. ред. Б.М. Кедрова, И.В. Кузнецова. - М.: Изд-во иностр. лит., 1956. - С. 182-183.

2 Микулинский С.Р. Методологические вопросы историко-научного исследования // Проблемы истории и методологии научного познания. - М., 1974. - С. 32.

в том, что в выражении стоимости он открывает отношение равенства. Однако на этом его анализ прекращается. Маркс объясняет это тем, что Аристотель не владел понятием стоимости и что в рамках античного рабовладельческого общества это понятие вообще не могло возникнуть. Того, «что в форме товарных стоимостей все виды труда выражаются как одинаковый и, следовательно, равнозначный человеческий труд, - этого факта Аристотель не мог вычитать из самой формы стоимости, так как греческое общество покоилось на рабском труде и потому имело своим естественным базисом неравенство людей и рабочих сил. Равенство и равнозначность всех видов труда, поскольку они являются человеческим трудом вообще, - эта тайна выражения стоимости может быть расшифрована лишь тогда, когда идея человеческого равенства уже приобрела прочность народного предрассудка»1. Таким образом, лишь «исторические границы общества», в котором жил Аристотель, помешали ему открыть закон стоимости. Действительно, понятие стоимости, как показал К. Маркс, предполагает равенство всех видов труда независимо от конкретной формы его проявления и, следовательно, представление об абстрактном, лишенном различий труде.

Но точно так же - и это обстоятельство показал А. Койре -принцип инерции мог возникнуть лишь в рамках представлений об абстрактном, гомогенном, изотропном пространстве, в котором нет ни привилегированных «мест», ни направлений (вверх, вниз), где все точки эквивалентны друг другу. Нет сомнения в том, что новая концепция Универсума могла появиться лишь в тот момент человеческой истории, когда идея социального равенства стала господствующей идеей восходящего класса буржуазии, когда она приобрела, по словам Маркса, прочность народного предрассудка. Естественно, что новое виПдение социума и проекция этого виПдения на мир в целом не могли не оказать решающего воздействия на философию и науку. И если в политической экономии новый способ миросозерцания объективно привел к открытию закона стоимости (любопытно, что основной закон современной политической экономии В. Франклин сформулировал в 1721 г.2 -спустя всего 3 5 лет после того, как Ньютон в своих «Началах» четко сформулировал основной закон механики - закон инерции),

то в области естествознания это привело к новому образу мира, переосмыслению понятий пространства, времени, движения.

В связи с изложенной точкой зрения может возникнуть масса интересных вопросов, ответить на которые совсем не просто. Например, если изменение социума обусловило новый строй мышления людей, снабдило людей новым образом мира, то логично предположить, что классическая механика могла и не возникнуть при ином положении вещей, при ином повороте социальной истории, при иных общественных отношениях. Или же могла возникнуть совсем другая механика, в основе которой лежали бы другие идеализации пространства и времени. Действительно, в рамках античного понятия Космоса были развиты, по крайней мере, две законченные физические системы - физика Аристотеля и физика импето. Мы не знаем, какие еще системы физики возможны в рамках космологических представлений греков и Средневековья, но мы отчетливо понимаем, что по крайней мере классическая физика несовместима с этими представлениями. Мы знаем, однако, что идеализации классической физики не являются фатальными в том смысле, что они логически детерминированы имманентными законами развития самой физической науки. Теперь мы знаем даже то, что эти идеализации оказались ложными: современная физика приписывает пространству прямо противоположные предикаты сравнительно с теми, которые постулирует физика классическая. Теория относительности утверждает, что пространство гетерогенно, анизотропно, замкнуто (а не бесконечно), неразрывно связано с материей, и в этом смысле она в чем-то оказывается более близкой к космофизике Аристотеля, чем к физике Ньютона (на этот аспект указывает, в частности, А. Койре).

Таким образом, не предрешая вопроса об исторической неизбежности появления классической физики (это эквивалентно вопросу о том, что данная система физики является единственно возможной в рамках мировоззренческих установок Нового времени), можно утверждать, что появление новой системы мировоззрения дает нам исчерпывающий ответ на вопрос: как возможна сама классическая наука?

Вполне понятно, что изложенные выше соображения носят скорее предварительный характер и представляют собой некоторого рода попытку выйти за рамки тех ограничений, которые необходимо вытекают из существа интерналистского подхода к проблеме генезиса и развития науки.

Список литературы

1. Маркс К. К критике политической экономии // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. - 2-е изд. - Т. 13. - С. 5-9.

2. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. - 2-е изд.- Т. 13. - 900 с.

3. Коуге A. De l'influence de conceptions philosophiques sur l'évolution des théories scientifiques // Etudes d'histoire de la pensée philosofique. - P., 1961. - P. 231-246.

4. Koyré A. Les étapes de la cosmologie scientifique // Etudes d'histoire de la pensée scientifique. - P., 1966. - P. 73-84.

5. Koyré A. Etudes galiléennes. - P.: Hermann, 1939. - Vol. 1: A l'aube de la science classique. - 73 p.

6. Коуге A. Une expérience de mesure // Etudes d'histoire de la реnsée scientifique. -P., 1966. - P. 253-283.

7. Коуге A. Galilée et 1'expérience de Pise: à propos d'une legende // Etudes d'histoire de la реnsée scientifique. - P., 1966. - P. 192-201.

8. Koyre A. Galilée et Platon // Etudes d'histoire de la pensée scientifique. - P., 1966. - P. 147-175.

9. Koyre A. Galilée et Evolution scientifique du XVII siècle // Etudes d'histoire de la pensée scientifique. - P., 1966. - P. 176-191.

10. Koyré A. La gravitation universelle de Kepler à Newton // Etudes newtoniennes. -P., 1968. - P. 10-24.

11. Koyré A. Orinetation et projets de recherches // Etudes d'histoire de la pensee scientifique. - P., 1966. - P. 1-5.

12. Koyré A. Bes origines de la science modern // Etudes d'histoire de la pensée scientifique. - P., 1966. - P. 48-72.

13. Koyré A. Sens et portée de la synthése newtonienne // Etudes newtoniennes. - P., 1968. - P. 25-49.

* * *

14. Бернал Д. Д. Наука, в истории общества / Пер. с англ. М.А. Вязьминой (и др.).; Общ. ред. Б.М. Кедрова, И.В. Кузнецова. - М.: Изд-во иностр. лит., 1956. -735 с.

15. Галилей Г. Беседы и математические доказательства, касающиеся двух новых отраслей науки... - Соч. - М.; Л., 1934. - T. 1. - С. 1-696.

16. Галилей Г. Диалог о двух главнейших системах мира - Птолемеевой и Копер-никовой / Пер. и предисл. А.И. Долгова. - М.; Л.: Гостехиздат, 1948. - 380 с.

17. Крылов А.Н. Собрание трудов: В 7 т. - М; Л.: Изд-во Акад. наук СССР, 1936. - T. 1-2.

18. Кун Т. Структура научных революций / Пер. с англ. И.З. Налетова.; Общ. ред. и послесл. С.Р. Микулинского и Л.А. Марковой. - М.: Прогресс, 1975. - 288 с.

19. Лосев А.Ф. История античной эстетики. - М.: Искусство, 1975. - Т. 4.: Аристотель и поздняя классика. - 766 с.

20. Льоцци М. История физики / Пер. с итал. Э.Л. Бурштейна. - М.: Мир, 1970. - 464 с.

21. Микулинский С. Р. Методологические вопросы историко-научного исследования // Проблемы истории и методологии научного познания. - М., 1974. -С. 20-34.

22. Benedetti G. Diuersarum speculationum mathematicarum et physicarum liber. -Taurini, 1585. - 426 p.

23. Bernal J.D. The social function of science. - L.: Routledge, 1944. - 482 p.

24. Borkenau P. Der Obergang vom feudalen zum burgerlichen Weltbild. Stulien zur Geschichte der Philosophie der Manufacturperiode. - P.: Alkan, 1934. - 559 S.

25. Boullieau I. Astronomia philolaica. - P.: Piget, 1645. - 232 p.

26. Cohen J., Taton R. Hommage à Alexandre Koyré // Mélanges Alexandre Koyré. -P., 1964. - Vol. 1. - P. XIX-XXV.

27. Galilei G. De motu. - Pise, 1590.

28. Hooke R. An attempt to prove the motion of the Earth from observations. - L., 1674.

29. Hoppe E. Histoire de la physique / Trad, de l'allemand par H. Besson. - P.: Payot, 1928. - 671 p.

30. Kepler J. Astronomia nova... - Pr., 1609.

31. Leroy M. Descartes social. - P.: Vrin, 1931. - 73 p.

32. Mersenne M. Harmonie universelle. - P., 1636-1637. - T. 1-2.

33. Viviani V. Racconto storico della vita di Galilei (написана в 1654 г.) / Пер. на нем. в: Acta philosophorum под заглавием Lebensbeschreibung Galilaei Galilaei -Halle, 1723-1726. - Bd 3. - S. 803.

34. Galileo G. Le opere... - Pirenze, 1907. - Vol. 19.